Глава 19
Открыв глаза, Арсения не сразу поняла, что находится в квартире отца. Столько было перемещений, за последние три недели, в стольких местах пришлось ночевать, что в голове, все перемешалось. И если бы ее спросили сейчас, где и сколько времени она провела, то ответить сразу, было бы для нее затруднительно. Первое, что пришло ей в голову - почему она одна и рядом нет Кирилла? Приподнявшись на локтях, Сенька оглядела комнату и успокоенно выдохнув, снова плюхнулась на подушку. "Как приятно проснуться дома", - подумала она, и тут же, удивилась этой мысли. "Дома" - повторила она мысленно, точно пытаясь проникнуть в истинный смысл этого короткого слова. "И дома, как-будто, а вроде и не дома...Сколько их у меня - "домов": у папы - дома, у мамы - дома, в квартире, в которой живем с Кириллом - дома. Пусть она и съемная, а все же - дом. И у дедушки в Сосновке, я тоже - дома. Ей вспомнилось ее детское представление; в этом представлении, дом, мог быть только один. И все, должны жить в этом одном доме. ... А в жизни, все не так. А может, это и хорошо. ...Нет, все равно, должен быть какой-то один, общий, большой дом! Все, могут и не жить в нем постоянно, но чтобы можно было собраться в этом доме и пожить иногда, всем вместе. Родовое гнездо! Вот, как такой дом называется! Тут, ей вспомнилось, что отец, именно так называл дедушкин дом в Сосновке. ...Ну какое из дедушкиного дома - гнездо? Уж, больно маленькое какое-то. Что это за родовое гнездо, в котором, на раскладушках ночевать приходится?
Тут, в дверях появился отец.
- О-о-о, вижу, путешественница проснулась! Доброе утро!
- Доброе утро, папочка!
- Ну, раз проснулась - поднимайся, пока завтрак горячий. Позавтракаем.
- Я, только чай, с чем-нибудь!
- Ну, хорошо!
На лице отца, появилась знакомая Сеньке улыбка, которая обычно, предшествует какой-нибудь шутке.
- Чай, с гречневой кашей и котлетой! Да, с грибным соусом! По-моему, замечательно!
- Ну, папа! Ты, как дедушка!
- У тебя - прекрасный дедушка! Давай, давай, не рассуждай! Я, что же, зря все утро на кухне торчу!?
- Ну вот, теперь - как мама...
- Выходит, я для тебя - триедин! Радуйся!
- Да я, радуюсь.., радуюсь.., - ответила Сенька, сквозь зевоту, свесившись телом с кровати, отыскивая под ней домашние тапочки.
Когда Арсения, умывшись, зашла в кухню, завтрак, уже стоял на столе.
Ничего лишнего на столе не было. Подле тарелок, уложенные на салфетки, поблескивали приборы. В центре, стояла квадратная керамическая тарелочка, с нарезаным треугольниками, черным хлебом, рядом с ней, соусница. И, на специальной подставке, с углублениями для каждого предмета - кувшин из прозрачного стекла, наполненный брусничным морсом и пара тонкостенных стаканов.
- Ну, папочка... У тебя, как всегда - ресторан!
Глеб, стоял глядя в окно и размышляя о сегодняшнем собрании коллег в музее. Быть на котором, он согласился по просьбе заведующего мастерскими.
Услышав слова дочери, он оставил свои мысли и переключил внимание на нее.
- Да, какой уж ресторан... Обычно все. Давай ка, садимся! Остывает.
Уселись.
Сенька, сперва по-детски, пошурудя вилкою содержимое тарелки, с показной неохотою, начала есть. Но, через минуту, пробудившийся аппетит, заставил ее энергичнее работать вилкой. И очень скоро, подчистив с тарелки гарнир, она принялась за котлету.
- Я всегда удивляюсь, папа, как у тебя получается: чтобы, так просто и так вкусно! У меня, совсем не так. Хоть Кирилл и хвалит, но я то знаю, что он, просто льстит мне.
Глеб, в недоумении глянул в лицо дочери.
- Не смотри на меня так! Да - льстит! Сенька, хитро улыбнулась. - Но, такая лесть - простительна. И потом, я ведь действительно стараюсь! А, не лишь бы как...
Удовлетворившись ответом дочери, Глеб одобрительно кивнул.
- Как получается..? Не знаю. Мне, просто нравится. А угощать - нравится еще больше! Вероятно, это у меня от мамы. Ты, ведь помнишь - как она любила кормить.
- Да, да.., верно! Я очень хорошо помню бабушку! Помню: мы с тобой приедем к ним и она, пока вы с дедом, занимаетесь своим мужским, наготовит всего, да потом, зазовет всех за стол. А сама - не ест. Присядет так, чтобы всех видно и смотрит, улыбается...
Лицо Арсении просветлилось и она, на несколько секунд, погрузилась в задумчивое молчание. И после, вдруг рассмеявшись, отстучав обеими ладонями по краю стола короткую дробь, быстро, сквозь смех, заговорила: "А помнишь, помнишь - как дедушка, научил меня, встав из-за стола, громко и протяжно, говорить: "Спа-си-бо!". И потом, я всегда, делала так в садике! А наша нянечка, всякий раз, смеялась от этого! Наверное, потому, она мне запомнилась - у нее, был такой звонкий смех. И такой добрый!"
- Было, было... Улыбаясь воспоминанию дочери, Глеб разливал по чашкам чай, придерживая крышку пузатого заварника.
За чаем, они припомнили еще несколько забавных случаев, но воспоминания веселые, нечаянно, сменились грустными и печаль от того, что бабушки - матери Глеба, уже нет с ними, заглушила их беседу. Допивали чай, уже в молчании, нарушаемом только, легким цоканьем чашек о блюдца.
Так, - сказал Глеб, допив свой чай и поднявшись из за стола,- через час с небольшим, я должен быть в музее. Если тебя нужно отвезти куда то, то советую поторопиться.
Арсения, смотревшая неподвижным взглядом в сторону окна, сначала, только отрицательно покачав головой, потом, словно опомнившись, произнесла : "Нет, нет. Я, еще хочу побыть дома. У тебя так хорошо, что совсем не хочется никуда идти. И так тихо... Знаешь, пап, я так соскучилась по тишине. Эти поездки, хотя и увлекательны безумно, но так суетливы, беспокойны. А ты, собирайся. Может, тебе бутербродов с собой? У тебя есть что-нибудь для бутербродов?". И не дожидаясь ответа отца, она быстро поднялась со стула и через несколько секунд, уже пересматривала содержимое холодильника.
Глеб хотел было возразить, но в следующий момент, приятное чувство благодарности, за такую дочернюю заботу, заставило его лишь улыбнуться в ответ. Он, еще немного постояв в дверях, глядя на дочь, уже не обращавшую внимания на него, подвернувшую рукава кофты и успевшую вооружиться ножом, вышел в коридор, тихонько прикрыв за собою дверь.
Глава 20
Уже шестой год, Глеб, не являлся штатным работником музея, но все же, продолжал быть тесно связанным с внутримузейной жизнью. Как опытный и умелый специалист, он, бывал часто приглашаем, в качестве эксперта и консультанта. Он очень ценил такое доверие и никогда не отказывался, несмотря на постоянную занятость и ставшую для него обычной, нехватку времени. Кроме того, ему всегда, было интересно общение с коллегами, которое, не только было полезно для его профессионального, прикладного знания, но еще, давало почувствовать ему, нужность собственную. Он, любил это чувство - собственной нужности. Но чувством этим, удовлетворялись в нем, не жажда признания другими его исключительности - он, не считал себя исключительным, не желание, лишний раз, уверить кого-то, в значительности его опыта - он, знал людей, более опытных, а находил он в этом чувстве, удовлетворение потребности быть полезным, некому общему делу. Ему казалось, что эта потребность, есть врожденная его черта. Он испытывал эту потребность всегда, сколько себя помнил. В школьные годы, он никогда не увиливал от "субботников", а напротив, с готовностью и энтузиазмом принимал участие в коллективном труде. Для него, было не важным, что именно, требовалось делать. Важен был, сам процесс совместной работы. Ему нравилось, когда все вокруг него, приходило в движение. Нравился, тот особенный настрой, который неизбежно, овладевал участвующими. "Чувство локтя" - Глеб, очень любил это выражение. Оно, казалось ему, очень точным, применительно к случаю, когда люди, сообща, стремятся к определенной цели. И, если цель благородна, то в стремлении к ней, открываются в человеке самые лучшие, самые благодатные свойства его натуры. В противность же этому - путь к цели низкой, лишенной в своей сути человеколюбия и уважения к окружающему, может быть проложен, только через вязкую грязь обмана, предательства и эгоизма. Так, Глебу понималось. И согласно с этим пониманием, он выписывал для себя характеры людей. Он любил людей самоотверженных, не просчитывающих, в первую очередь, выгод и невыгод собственных, способных поступать спонтанно, по зову сердца. Людей, для которых чувство долга перед другими, выше личных обстоятельств. Он знал, что именно на таких, держится все в этом мире. И таким людям, он мог прощать многое. Многое из того, за что, осудили бы их другие - живущие в тесном мире своих потребностей. Другие - вечно рыщущие в поиске удовлетворения прихотей и видящие в этом, весь смысл своего существования. Для этих "других", человек жертвующий - ничтожество, не умеющее жить, влипшее руками и ногами, в паутину собственной совести, призывающей его к долгу и всякого рода ответственности, глупое существо, даже не пытающееся, освободиться от пут, удерживающих его в состоянии, не дающем, ощутить всю полноту жизни, каковою, она представляется этим - "другим". Но, разве могут они понять, что самоотрекаясь, таковые люди и находят для себя счастье - наблюдать рождение нови, созидаемой ими. Разве женщина, выносившая и родившая дитя, и пожертвовавшая для этого, часть своего здоровья, станет жалеть о том, обретя счастье материнства? Разве, променяла бы она это счастье, на то лишь, чтобы быть такою как прежде? Разве, ласка ее малыша, сравнится с иными благами? Разве мать, не будет способна, отказать во многом себе, чтобы дать многое ребенку? Нет. Без самоотдачи, не может быть развития, не может быть глубокого чувства, а значит и смысла существовать.
Сегодня, Леонид Артемьевич - заведующий музейными мастерскими, собирал коллег, для подведения промежуточных итогов работы, по подготовке экспонатов к намеченному на начало сентября, открытию экспозиции старинной мебели, работы русских мастеров. Несколько лет тому назад, музей уже выставлял коллекцию предметов, но теперь, она еще пополнилась и было много нового, и среди нового, несколько, особенно интересных вещей. За многие месяцы, уже была проделана большая часть работы, но, требовалось вложить еще немало труда.
Глеб, питал особенную любовь к русской традиции изготовления мебели. Ему нравились основательность, крепость. Некоторая внешняя грубость массивных деталей, в сочетании с видимой, сравнительной незатейливостью, игривостью резьбы, не выпячивающиеся своей спесивой помпезностью формы, отвечающие более, практическому назначению, сдержаные и не предусматривающие в изготовлении, расточительного отношения к материалу, все, отождествлялось в видении Глеба, с самим русским характером. Русский люд - груб в труде, но великолепен в празднике, бережлив в быту, но широк и щедр в доброте и веселье, мягок и податлив, как древесина липы, когда чувствует правду и в эту правду верует, и тверд, но непредсказуем, как дубовая пласть, способная с треском разорваться от накопившегося в ней напряжения, когда иссушен этот люд, жаждою справедливости.
Как и обычно, оставив автомобиль в разрешенном месте, недалеко от северных ворот парка, Глеб, пройдя сотню метров по тротуарчику, вдоль паркового ограждения, свернул под арку ворот и зашагал по растресканному асфальту дорожки. Ему, всякий раз казалось, что после очередной зимы, асфальт на дорожке, вспучивается и растрескивается все больше и дорожка, становится похожа на панцирь черепахи - такая же покатая, к краям. А линия тонких бетонных бордюрчиков, с каждым годом, становится все ломаней. Ему подумалось: как должно быть неудобно, чистить такие дорожки от снега. А как много еще снегу в парке. Да, февраль нынче, выдался снежный, особенно под конец. Обычно, к концу февраля, снегу в городе, почти не остается, только в парках, он задерживается еще на неделю-другую, а теперь, наверное и дольше пролежит.
Тут, он вдруг вспомнил, о позавчерашней встрече, с той молодой женщиной. Шаг его чуть замедлился, и взгляд, заскользил средь деревьев, лавочек, фонарей, будто бы отыскивая приметы того места, где он остановился тогда и где она, приблизившись совершенно неслышно и, так легко, тронув его за локоть, что ему и не почувствовалось, заговорила с ним.
- Вот. Здесь. Он остановился. Огляделся кругом. - Точно, здесь. Глеб поднял голову. Поглядел на кроны деревьев. Потом, опустил взгляд на асфальт дорожки, словно на нем, должны были остаться их следы.
Картина того вечера, кинолентой, быстро проносилась в его голове: Брусиловская "Девушка в узорном платке", музейное крыльцо, снежная пыль в чернеющих на фоне неба ветвях... Ее голос. Мягкий. Приятный на слух. Такой, хочется слушать. Очень женский голос. Взгляд. Сначала участливый, потом., потом, какой-то пытливый, с вопросом, задаваемым самой себе. Так, смотрят женщины незамужние, хотя, уже испытавшие многие переживания и многое передумавшие, но не очерствевшие от всего, не утратившие доверчивости к собственным чувствам, а только, научившиеся вернее различать их, не смешивая в порыве, но руководствуясь каждым, по его степенности. Глебу, ясно представилось, будто бы он снова касается ладонями ее волос. Но теперь, совсем другое ощущение, какого не было тогда, мягкою волною, пробежало от самых кончиков пальцев, к груди и не исчезнув совсем, затаилось где-то внутри, в самой душе. Ему захотелось закрыть глаза, чтобы еще отчетливее представить все и снова все почувствовать. Руки в карманах пальто, невольно шевельнулись. Но, тут же, словно по не весть откуда услышанному приказу, быстро вынув правую руку из кармана, он, с силою, потер ладонью лоб и зажмурившись, ненадолго, сжал большим и указательным пальцами переносицу. Потом, резко выпрямив руку, точно отбрасывая в сторону, снятое с головы наваждение, быстрым шагом, направился в конец парка, к музейной площади.
Глава 21
Привычно взбежав по ступеням крыльца и взявшись за дубовую державку ручки парадной двери, Глеб задержал свое движение, как словно бы ему, подумалось: не забыл ли он что-то нужное. Но нет - забыть он ничего не мог, потому что и не нужно было ничего с собою. Он чувствовал, как прохладная поверхность древесины, теплеет от его горячей ладони, и понял только: что никак не может сосредоточиться, что его обычная внутренняя собранность, рассеяна потоком обрывочных мыслей, стремительно возникающих и исчезающих, не успевающих оформиться в сознании цело и потому, не находящих в нем определенного места, но своим кратким появлением, расстраивающих ход мыслей привычных. Он напряг руку, чтобы потянуть на себя тяжелую дверь, но тут, дверь сама подалась к нему, да так резко, что он, едва успел отступить назад.
- Глеб! Вот так, да-а-а! Не зашиб я тебя, дружище!? Было бы обидно - столько не виделись!
И добродушно рассмеявшись, вышедший, сграбастал Глеба в объятия своих полных, тяжелых рук. Увесисто похлопав по спине, взял за плечи и отстранившись, выпрямив руки, сжимающими движениями крепких кистей, ощупал, сперва плечи, потом предплечья и дойдя до локтей, делано нахмурившись, произнес: "Что-то, ты брат, совсем ощуплел!". И не давая Глебу раскрыть рта, наставительно продолжил: "Загонял себя совсем! И не спорь даже - мне уж, все люди добрые поведали - как ты тут разрываешься... Хозяйки на тебя доброй нет! Слышь, хо-зяй-ки! Она бы, из тебя дурь то вынула! ".
- Да уж, будет тебе, Вень! Что вы, с Семенычем - сговорились? Тот - с намеками... Самому то, гляжу и без хозяйки, вольготно!
- Ну-у-у, - протянул Вениамин, - я, совсем другое дело! Я себя люблю! И он, с блаженной улыбкой, погладил по своему выдающемуся арбузом животу. А тебе бы - прислушаться к старшим товарищам!
Глеб, только закивал, иронично улыбаясь. Семеныч, был старше его на месяц, а Вениамин - всего на год.
Вдруг, Глеб спохватился, - а ты, куда направился то, или, не будешь на собрании?
Помрачнев, Вениамин Яковлевич приобнял Глеба одной рукою и увлекши его с собою вниз по крыльцу, медленно заговорил: "Да не будет сегодня, Глебушка, никакого собрания. У Артемьича, нынче ночью, теща скончалась. Так то, брат... Отмаялась. Да и...все отмаялись. Не будь то - грех, что говорю так. А истинно - отмаялись. Почитай - больше года, Леня ее на руках носил. И самой то тяжко - что обузою для всех. Золотым человеком была. Все от нее, только и помнят что - добро. Да, что я тебе говорю - сам все знаешь.
Они уже вышли из ворот музейной изгороди и теперь, шли вдоль нее. И тот и другой, совсем не задумывались о направлении, в котором им идти, а просто шли, только чтобы не стоять. Вениамин, больше ничего не говорил. Глеб, иногда, слегка повернув лицо к товарищу, делал короткий вдох, будто собираясь сказать что-то, но промолчав всякий раз, переводил взгляд то под ноги, то кверху - к макушкам деревьев, тянущим свои голые ветви к небу. Эти ветви, теперь, казались ему похожими на тощие руки сотен несчастных, воздетые к небесам, в молитве о тепле и свете. Он всегда, не знал, что говорить в такой ситуации. Ему, было чуждо, обыкновенное для подобных случаев, обсуждение между друзьями и знакомыми покойного, подробностей: всего предшествовавшего, причин, да и самой жизни усопшего. А уж, общение с родными, совсем не давалось. Ему думалось, что все слова, какие обыкновенно говорят, никак не могут выразить искреннего соболезнования, и оттого, произнесение их - есть, только необходимость - для видимости, принятая формальность, нисколько не облегчающая душевного страдания, от утери близкого человека, а только, жалостью своей, ранящая, еще более.
Глебу вспомнилось о похоронах брата. Вспомнилось как он, был не в состоянии найти слов утешения для Кати - жены брата, когда она, встретив его на пороге квартиры, тут же бросилась в его объятия и прильнув заплаканным лицом к его груди, содрогаясь всем телом, пыталась сдерживать отчаянное рыдание. Он нежно гладил ее по голове, плечам, целовал в лоб и снова гладил, пытаясь утешить ее не словами, а своим присутствием, своей душевною теплотою, через теплоту телесную и ласку близкого человека, только и пригодные, как ему казалось, для успокоения женского горя - безграничного и одинокого, в один миг, отделившего ее от той жизни, какая была у нее - полная уверенности в состоявшемся тихом счастье - быть женою, объятою мужниной любовью и заботою. Так, обнявшись, они стояли долго; Катя, вполголоса, исступленно повторяла имя мужа, - Коля.., Коля.., Коля.., - и не в силах сдержаться, вновь заходилась в плаче. Немного успокоившись уже, она подняла голову и глядя в лицо Глебу, тихо проговорила: "И правда, Глебчик, миленький, правда - ничего не говори, не нужно. Молчи, молчи... Что мне слова эти все? ...Слова.., слова... Мне, Он нужен... Он!". И, снова расплакавшись, сквозь слезы, прошептала: " Глебчик, сил нет совсем... Сил нет. Усади меня где-нибудь. Устала я уже. Усади, пожалуйста." Взяв ее под локоть, Глеб провел Катю в комнату и усадив в кресло, сел на полу подле ее ног, сложив руки ей колени и опустивши на них голову. Катя, обеими руками провела по волосам Глеба, затем, кончиками пальцев, словно изучая его лицо, касалась, лба, бровей, рта... - Как вы с Колей похожи.., боже, как похожи. Я, даже не замечала раньше - как, вы похожи. Ее воспаленные от слез глаза переменились; в них появились какая-то светлая грусть и невыразимая нежность, будто бы в лице Глеба, она узнавала близкие ей, живые черты. Она, глубоко, всей грудью вздохнула и перевела взгляд на окно. Смотрела в него долго, задумчиво. Потом заговорила, спокойным, ровным голосом: "А зимой, кажется в январе.., да, точно - в январе - в конце, в окно спальной, синица как-то по утру стучалась. Да так долго. Разбудила нас. На подоконнике снег был. Сугроб целый. Я еще Колю все просила, перед тем - чтобы счистил. Так вот, она скакнет прямо в стекло, да свалится в этот сугроб. И опять. Так, часто-часто. Кольке так смешно стало. А она все стучится. Потом он пошел в кухню, принес семечек, да высыпал через форточку на подоконник. Так она, даже не испугалась. Только отскочила в дальний угол. Потом, семечку одну выхватила и унеслась. Мы уж думали - все - не вернется. А она, тут и вернулась и снова семечку утащила. И так возвращалась, пока все не забрала. Наверное, прятала где-то, впрок. Колька тогда пошутил: "Примета, примета! Голодно птицам - вот и вся примета! ".
Все это, вспомнилось Глебу с такой отчетливостью, будто бы произошло вот только и воспоминание, всколыхнуло уже притупившееся с годами, горькое чувство от потери брата. И вместе с тем, он хватился, что уже очень давно не звонил Кате. Он почувствовал себя виновато. - Нужно обязательно позвонить Катюше! Обязательно. Сегодня же!
Улица по которой они шли, выходила на небольшую торговую площадь. На площади, была устроена сувенирная ярмарка. Стилизованные под рубленые избы, крытые прилавочки, сплошь были уставлены всякой сувенирной мелочью. От прилавка к прилавку, по верху, были растянуты веревки с болтающимися на ветру разноцветными, флажками. Торговки, ряженые в цветастые сарафаны, надетые поверх пуховиков и шуб, весело зазывали к своим лавкам, расхваливая товар. Им, звонким диньканьем, вторили валдайские колокольчики, развешанные у кого как, в неисчислимом количестве. Лавки ломились от берестяной утвари, деревянных ложек; развешанная гроздьями бижутерия - кольца, браслеты, бусы, обереги, подвески, серьги - посверкивала стекляшками, да полудрагоценными каменьями в посеребренных оправах. Гармонист, в куртке -"венгерке", широких полосатых штанах, заправленных в начищенные до блеска черные сапоги, раскрасневшийся лицом, сдвинув на затылок картуз с прицепленным огромным красным цветком, лихо отыгрывал "кадриль", кружа вокруг молоденьких девиц, широко улыбаясь и задорно подмигивая им, отчего те, чуть смущенно посмеиваясь, подыгрывали его театрализованному ухаживанию, пританцовывая на месте, да грозя в ответ пальчиками. Люди, собравшиеся вокруг них неплотным кружком, похлопывали в ладоши, и отпускали подбадривающие реплики, искренне веселясь и притопывая ногами в такт игре гармониста.
С левой стороны, располагался ряд прилавков со всякой снедью. От него, распространялись ароматы копченостей, жареного мяса, пирогов, кофе... Смешиваясь вместе, эти запахи пробуждали недюжинный аппетит и у торговцев, не было недостатка в покупателях, плененных этими вкусными запахами.
Из подъезжающих автобусов, вываливали группы туристов и мгновенно рассеивались по площади, пополняя, не успевающую редеть толпу желающих, приобрести что-нибудь "на память". Водители автобусов, безразлично глядели на обыкновенное для них действо, скучно позевывая, откинувшись на спинки кресел. Некоторые, сложив руки на "баранке" и опустивши на них голову, дремали, используя удобную для этого паузу в своей работе.
Шумливая веселость торга, вклинившаяся своими многоголосьем и многоцветьем в неспешность печальных мыслей и разорвавшая их цепочку, заставила Глеба с Вениамином, отрешиться от переживаний, и невольно, переключить внимание на происходящее рядом с ними.
Вениамин, глубоко вдохнув воздуха, многозначительно заметил: "А ведь - Великий пост..."
Глеб, заинтересованно посмотрел на друга.
- Не знал, что ты постишься.
- Нет, я не держу постов. Но... Впрочем, наверное, это не важно, - он отмахнулся, - подумалось только... Ну, да ладно.
Глеб, недоуменно пожал плечами.
- Что за недосказанность? Не похоже на тебя. Говори уж, коли заикнулся. Что тебе за дело до того, - Глеб кивнул в сторону прилавков, если ты и сам не придерживаешься?
- Ну, раз уж тебе так хочется допытаться - скажу. Вон там, в углу, прямо в стыке с левым рядом - лавка церковная. Иконки продают, книги, другое.., и все освещенное, между прочим! Вениамин замолчал, испытующе глядя на Глеба, будто желая, чтобы тот, сам закончил его мысль.
- Ну? И что же тебя смущает? А если бы, здесь была еще мусульманская лавка, да буддийская. Я, решительно не пойму - что было бы не так? Мир противоречив. Да. И, что ж с того? Он, не хуже и не лучше, чем каждый его себе представляет. Он таков, каков есть.
И в этом его ценность. Разрушать иное - неизбежно вредить своему. Спор между одним и другим - неуместен и бесчеловечен. Подобный спор, не выявит никакой истины - только ложь, кровавую и непримиримую.
- Ну бра-а-ат,- добродушно протянул Вениамин, - ты, как всегда, размашист! И в малом, зришь целое! Сдаюсь! Сдаюсь, сдаюсь!
И Вениамин Яковлевич, живо сменил тему: - А почему бы нам, не прогуляться до нашего "Любимого"!? Давненько мы с тобою там не сиживали! А?
"Любимым", он называл небольшой, уютный ресторанчик с болгарской кухней, в котором они часто бывали ранее, а в последнее время, их дружеская традиция, мало по малу, отчего-то, стала сходить на нет.
Ресторанчик находился на соседней улице и дорога до него пешком, от того места где они находились, могла занять не более пятнадцати минут.
Глеб согласно кивнул, и они, перейдя на другую сторону улицы, направились по направлению к "Любимому".