Глава одиннадцатая.
«Сперва Аз и Буки, а после науки» (русская народная поговорка)
Итак, в тот год, когда Меркулову-первому исполнилось семь лет, Александра решила отдать его в школу.
Бабушка Елизавета Лукинична не одобряла решение дочери, наслушавшейся «доброжелателей»-сослуживцев, составивших о Меркулове-первом весьма невыгодное для него мнение после того, как Александра опрометчиво поделилась с коллегами событиями, произошедшими на Рыночной улице.
Ее одолели «дружескими» советами поскорей занять сына учебой, пока он «окончательно не скатился по скользкой дорожке в отпетые хулиганы».
Откровенно говоря, самолюбивая Александра была обижена за сына, который вовсе не был «пропащим», но пойти в открытую против несправедливой молвы у нее не хватало запала, а, возможно, и смелости.
Действительно, опасно было променять, пускай – порой докучливое и унизительное, но все же доброжелательное сочувствие на конфронтацию и даже, возможно, бойкот, грозившие за отказ считаться с мнением отдельных, весьма энергичных и вездесущих представительниц коллектива.
Но, даже пойдя на поводу этого мнения, Александре все же не удалось избежать осуждения за «непомерную гордыню», так как школу для своего сына – «без пяти минут уголовника и беспризорной безотцовщины» она выбрала не заурядную первой ступени (семилетку), а самую что ни на есть лучшую в городе – Первую образцовую школу второй ступени (десятилетку) имени Карла Либкнехта.
Само название школы свидетельствовало о том, что в ней достойны были обучаться дети, обладавшие недюжинными способностями и безупречным поведением.
Поскольку у Меркулова-первого, как на зло, преобладали способности попадать в разные истории, то понятно, что путь в Первую образцовую ему был заказан. И не видать бы ему этой школы, как своих ушей, если бы не «связи».
Одна из бывших квартиранток старинного друга Александры – Антона Морье – энергичная Ната Печерникова, в конце концов прибравшая его себе в мужья, работала в Первой образцовой учителем по физкультуре, став для Меркулова-первого не только доброй феей, распахнувшей непреступные для него двери, но также – заботливым и неунывающим ангелом-хранителем на все время его неугомонной школьной жизни.
Сам Меркулов-первый ни капельки не беспокоился по поводу грядущих перемен своей судьбы.
Да и стоило ли вообще их бояться, если благодаря этим переменам он стал обладателем настоящего, остро пахнущего новой клеёнкой портфеля, лакированного деревянного пенала с пирографическим изображением воробья на выдвижной крышке, графитовых карандашей в желтой «рубашке», ластика с профильным изображением двух бородатых мужчин, о которых вскоре выяснилось, что одного из них звали Карл, а другого – Маркс, точилки с острым стальным лезвием миниатюрной гильотины внутри и деревянной линейки, разрисованной тонкими черными черточками и цифрами.
Дядей Борей была подарена ручка в виде черной металлической трубочки с двумя блестящими колпачками-вставками с обеих сторон. Вытащенные и вставленные обратной стороной колпачки превращались в гнезда для железных перьев, предназначенных для письма чернилами. Оказалось, что этим не ограничивались полезные свойства ручки. Соседские мальчишки, уже проучившиеся год и перешедшие во второй класс, покровительственно поделились практическим опытом: если вынуть оба колпачка, то ручка превращается в духовую трубку, через которую очень удобно «стрелять» шариками жеваной бумаги.
Это был первый школьный урок, успешно усвоенный Меркуловым-первым, вселивший в него уверенность, что учиться, пожалуй, будет не трудно, а даже занимательно.
К сожалению, Александра, застав его за проверкой полученных знаний на практике, тут же отобрала ручку, сказав, что ее сын должен думать, как стать примерным учеником, а не уподобляться глупому верблюду.
Как известно – «По одёжке встречают, по уму провожают».
Чтобы придать Меркулову-первому соответствующий предстоящему событию приличный вид, претерпел последнее превращение несносимый фрак покойного Луки Трифоновича: из распоротой и перелицованной александровой юбки были раскроены и сшиты штаны с резинкой в поясе. Парадный ансамбль дополняла перешитая на мужской манер известная блуза-матроска.
На генеральной примерке, стоя перед зеркалом и подчиняясь командам матери, Меркулов-первый, давно отказавшийся от наивной малышачьей мечты – всю жизнь посвятить упражнениям с пятиметровым пастушьим кнутом в пользу завидной судьбы капитана парохода, с удовольствием поворачивался во все стороны, не замечая ехидства зеркала, отражавшего довольно крупного для семи лет мальчика, с непокорными светловолосыми вихрами на голове, в штанах – слишком коротких, чтобы их с полным правом можно было считать брюками, скорее – походивших на штаны сицилийских рыбаков-контрабандистов, и белой матроской блузе с отложным синим гюйсом вокруг загорелой шеи.
Усвоенный зеркалом язвительный взгляд на отражаемый мир объяснялся весьма просто: оно не раз было свидетелем и невольным соучастником попыток людей выдать желаемое за действительность, иронично потакая этим наивным желаниям и немало не удивляясь впоследствии их малодушному увиливанию от встречи лицом к лицу со своим реальным отражением после краха напрасных хлопот и преувеличенных надежд.
Но оказалось, что намерения Александры не ограничивались только переменой платья сына.
В заявлении, поданном ею на имя директора школы, было указано имя будущего ученика – Борис.
Хотела ли она этим изменить к лучшему судьбу своего сына?
Не было ли это признанием окончательной и бесповоротной потери не оправдавшего надежд мостового инженера Веселовского и одновременно – местью ему?
Или то была «ветвь оливы», адресованная Борису Никритину?
Так или иначе, судьба Меркулова-первого действительно совершила крутой поворот, уводя его с Рыночной улицы, что имело для него самые серьезные последствия.
Школа, в которой Меркулову-первому выпало счастье учиться, имела довольно короткую историю: построенная в 1917 году на земские средства, она приняла своих первых учеников только в 1930 году.
Здание Первой образцовой школы было кирпичным, с простым и строгим уличным фасадом, за которым скрывались рациональность и удобство внутренних помещений.
Из главного вестибюля до третьего этажа поднималась «парадная», ажурного литья чугунная лестница, от площадок которой в боковые стороны расходились гулкие коридоры с высокими дверями, ведущими в просторные классы.
Школа была оснащена превосходными физическим и химическим классами-лабораториями, многостаночными столярной и слесарной мастерскими, спортивным и актовым залами, радио-рубкой, библиотекой, классом военной подготовки с собственным стрелковым тиром в подвале и, наконец, теплицей, в которой круглый год выращивались овощи для школьной кухни и цветы к памятным революционным датам.
Кроме того в школе действовали судо- и авиамодельный кружки, драмкружок, духовой оркестр, хор, волейбольная, гимнастическая и легкоатлетическая секции, кружок юннатов, а так же издавалась еженедельная стенная газета.
В результате, благодаря поставленному на высочайший уровень учебно-воспитательному процессу и ревностному отношению учителей к своему делу, выпускники Первой образцовой школы обладали отличными знаниями и, кроме того, были искренними патриотами, готовыми к совершению подвига во славу советской Родины. Три Героя Советского Союза в будущем составят школьный пантеон славы.
Задержавшееся в тот год летнее тепло многих ввело в заблуждение: на деревьях не было ни одного желтого листа, ласточки в третий раз вывели птенцов, любители купания проводили свободное время на волжских пляжах и лодочной станции, изобилие белых грибов на рынке позволяло хозяйкам привередничать, торгуясь за отборный боровой гриб с «шоколадными» шляпками за сущие копейки.
И только цветы, следуя неуклонному движению Солнца в сторону созвездия Девы, расцветали и отходили в положенное им время.
Многоцветная пестрота флоксов, астр и георгинов в палисадниках да еще сады, склонившиеся под небывалым урожаем яблок, напоминали о скором приходе осени.
Это событие произошло с астрономической точностью первого сентября.
Осень въехала в обманное лето желто-красным трамваем под трезвон школьных звонков.
Первое осеннее утро было солнечным, прозрачным и звонким.
Звон лился с хрустального неба, сообщая воздуху состояние удивительной чувствительности к любому раздававшемуся звуку.
Митинг-линейка, посвященный началу нового учебного года, состоялся на эллипсе школьного стадиона с подобающей торжественностью.
Все были на своих местах: директор со свитой завучей и учителей, свободных от классного руководства, школьный духовой оркестр, за спинами которого вздымался кумачовый транспарант со словами «Наши знания – тебе, любимая Родина!», грудастая старшая пионервожатая с четырьмя влюбленными в нее, возмужавшими за лето горнистами и, наконец, роящиеся прямоугольники поклассно выстроенных учеников, возглавляемые торжественными и снисходительными в этот день учителями.
Самые младшие классы были едва различимы за букетами цветов, из-за которых то тут, то там высовывались аккуратно заплетенные косички с разноцветными бантами.
По взмаху директорской руки старшая пионервожатая отдала своей свите долгожданную команду, по которой брызнувшие ослепительными стрелами отраженных солнечных лучей горны картинно взмыли ввысь, прильнули к покрывшимся первым пушком припухлым губам и волнующе-призывно протрубили сигнал «Слушайте все».
Резкие звуки горнов умчались к неторопливо проплывавшей серебристой сигаре дирижабля, оставив после себя настороженную тишину, смятую ритмом строевого шага грянувшего «Интернационала» - первого гимна СССР.
Двери дворового фасада школы широко распахнулись, выпуская знаменосца-старшеклассника с расчехленным знаменем школьной пионерской дружины и двух его ассистентов.
Красногалстучные прямоугольники вздыбились пионерским салютом.
Старшая пионервожатая и секретарь комсомольской организации отдали рапорты директору школы о готовности пионеров и комсомольцев к общешкольной линейке.
После речи директора, содержавшей изложение международного положения и усилий, прилагаемых советским правительством, по сохранению мира, предварительных итогов успешного выполнения плана восьми месяцев четвертого года второй «пятилетки» и вытекающих из этого задач по подготовке политически и технически грамотной советской молодежи, старшая пионервожатая, набрав в грудь пловчихи побольше воздуха, самозабвенно прокричала:
- Пионеры и комсомольцы, к борьбе за дело всесоюзной коммунистической партии большевиков, партии Ленина-Сталина, будьте готовы!
Прямоугольники ответно грянули «Всегда готовы!»
Оркестр бравурно заиграл «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью».
Перед развернутым пионерским знаменем учеников стали заводить в здание школы.
Первый «Б» класс, в который был зачислен Меркулов-первый, покинул плац стадиона следом за передовым «А» классом.
Перед этим их учительница – высокая, стройная молодая женщина с продолговатым приятным лицом и короткой стрижкой темно-русых волос велела им разобраться по парам.
Не обошлось без суеты: девочки жеманились и не спешили встать в пары с мальчиками, которые, по правде говоря, были не против нового знакомства, но в ответ тоже дичились.
Однако, спокойными и в тоже время решительными действиями учительницы эта заминка была скоро устранена, и под грянувший марш «Смело товарищи в ногу!», пока еще вразнобой, первоклассники зашагали в школу.
Меркулову-первому в пару вместо девочки достался низкорослый рыжий мальчик с мокрым носом и подозрительно блестевшим правым рукавом коричневой вельветовой курточки. Кроме того, «рыжий», очевидно, страдал патологическим любопытством: выворачивая шею, с полуоткрытым ртом он глазел во все стороны, стараясь ничего не упустить, так что Меркулову-первому приходилось тащить его за собой, с брезгливостью сжимая потную ладошку.
Не удивительно, что в класс они пришли последними, когда все парты уже были заняты кроме одной – первой в среднем ряду, перед самым учительским столом.
Первое, что обнаружил Меркулов-первый, заняв место со стороны окна, были большое полосатое желто-красное яблоко, коробка с семью цветными карандашами и конфета, лежавшие на плоской доске парты, там, где были пустое круглое гнездо для отсутствовавшей чернильницы-непроливайки и желобок для ручки и карандаша. Точно такие же яблоко, карандаши и конфета лежали и перед «рыжим». И не только перед ним, а перед каждым первоклассником.
Класс гудел возбужденным ульем и шелестел обертками конфет.
Но оказалось достаточно звучного и спокойного голоса учительницы, чтобы остановить раскручивавшуюся спираль беспорядка.
- Дети, конфету вы можете съесть сейчас, а яблоко съедите на перемене. Меня зовут Кузнецова Мария Николаевна. Я ваша учительница. Если вы хотите о чем-то меня спросить, вы должны поднять руку – вот так, и после моего разрешения встать и задать свой вопрос. А теперь я хочу познакомиться с вами. Я буду называть ваши имена и фамилии, и каждый, услышав свое имя и фамилию, должен встать из-за парты и показаться мне и своим новым товарищам. Итак, Саша Абрамов…
Прежде, чем услышать свои имя и фамилию Меркулов-первый успел узнать, как зовут «рыжего», болтавшего под скамьей не достававшими до пола ногами и продолжавшего шмыгать носом, то и дело вытирая его рукавом курточки. Так Меркулов познакомился с Натаном Гендиным, дружба с которым прервалась в 1979 году, по причине его переезда на постоянное место жительства в прославленную одноименным мюзиклом Джона Кандера колыбель американских гангстеров, джаза и небоскребов – CHI-CА-GО-О-О! GOD bless You, shelter of the righteous!
- Натан, тебе мама дала с собой носовой платок? Тогда возьми мой и, пожалуйста, пользуйся им, когда захочешь вытереть нос. Ты умеешь это делать? Очень хорошо!
Когда было названо его имя, и Меркулов-первый встал, второпях чересчур громко стукнув крышкой парты, позади раздался насмешливый мальчишеский голос, громко произнесший слово «боцман», поддержанный обидным смехом.
Оглянувшись, Меркулов-первый сразу увидел остряка – темноволосого мальчика с дерзкими серыми глазами, вызывающе глядевшего на него. И еще заприметил двух или трех мальчиков, осклабивших свои щербатые рты и явно бывших заодно с темноволосым.
Такое вызывающее поведение не могло остаться без ответа. Меркулов-первый незаметно для учительницы показал им за спиной кулак.
- Тише, дети! Может быть, когда Борис вырастет, он, в самом деле, будет служить боцманом на большом корабле и плавать по морям и океанам. А если постарается и будет отлично учиться, то сможет стать штурманом и даже – капитаном. Садись, Борис.
Как говорится - «По шерсти собаке кличка».
Именно с этого момента и до самого окончания школы к Меркулову-первому прилипла кличка «боцман».
Если спокойно рассудить, вполне приличная кличка. Такой кличкой – не грех гордиться.
Где-то прозвенел длинный звонок, и учительница сказала, что урок закончился, и всем нужно выйти из класса на перемену, чтобы открыть окна для проветривания помещения.
Как часто бывает в таких случаях, около двери возник затор с толкотней, возмущенными возгласами, тычками и угрозами.
Снова пришлось вмешаться учительнице, сказавшей, чтобы мальчики подождали, когда девочки выйдут первыми.
Убедившись, что порядок восстановлен, учительница вышла из класса.
Нетерпеливо дожидаясь, когда, наконец, появиться возможность покинуть класс, чтобы поскорее направиться в уборную, Меркулов-первый почувствовал, как сзади его довольно сильно дернули за воротник матроски, и кто-то, явно вызывая на ссору, произнес с издевкой:
- Боцман с дырявой калоши.
Повернувшись, Меркулов-первый столкнулся нос к носу с темноволосым – имени его он не запомнил. За его спиной и с боков стояли те самые трое.
Меркулов-первый поступил так, как было принято в таких случаях поступать на их рыночной улице: выпятив грудь, сжав кулаки и вздернув вверх подбородок, грозно поинтересовался:
- Давно не получал? Могу отвесить.
В ответ темноволосый уперся ему в грудь выставленным вперед плечом и угрожающе пообещал:
- Сейчас ка-а-ак дам в глаз, будешь знать…
Что должен был узнать Меркулов-первый, он договорить не успел, так как две девочки, в первый раз назначенные дежурными по классу, чрезвычайно гордые надетыми поверх рукавов белыми повязками с нашитыми на них красными крестами, громко, наперебой затараторили:
- А мы все расскажем учительнице, что вы деретесь. Мария Николаевна! Мария Николаевна! Мальчишки дерутся!
Дружки темноволосого с криками «У, ябеды!», «Вот мы вас!» кинулись на девчонок.
Но не тут-то было: более рослая девочка тут же выставила вперед руки с согнутыми на манер выпущенных кошачьих когтей пальцами, демонстрируя решимость исцарапать до крови любого, кто приблизиться на опасное расстояние, а вторая девочка, укрывшись за ее спиной, оглушительно завизжала.
Храбрецы в нерешительности остановились.
В эту минуту в открытую дверь класса заглянули две девочки в белых передниках и красных галстуках, и строго спросили:
- Это что у вас твориться? Почему не на перемене? Живо освободите класс!
Темноволосый нехотя отодвинулся, процедив сквозь зубы:
- Еще поговорим.
Меркулов-первый, «держа марку», насмешливо ответил:
- Поговорим – сказал глухой немому!
Тут один из дружков темноволосого – узколицый, тонким носом похожий на мышонка, оскалил мелкие зубки:
- Посмотрим, что ты после уроков запоешь.
Меркулов-первый мог бы ответить и на эту угрозу, но нужно, ой, как было нужно поскорее найти уборную.
Ему бы спросить у девочек в белых передниках и красных галстуках, торопивших их выйти из класса, но он постеснялся.
Меркулов-первый рысцой добежал до угла, но и за углом были те же одинаковые классные двери.
Он уже хотел было повернуться, чтобы броситься бежать в другую сторону, как увидел в конце коридора «рыжего», появившегося откуда-то сбоку и при этом оправлявшего на себе штаны.
К счастью, его догадка оказалась верной.
Пожалуй, именно тогда он почувствовал первый прилив симпатии к «рыжему».
С чувством удовлетворения выходя из уборной, он столкнулся с компанией темноволосого, загородившей ему дорогу. «Мышонок» злорадно воскликнул:
- Гля, робя, - ссыкун. Он уже от страха обоссался.
И тут над их головами загремел звонок. Четверка рванулась в дверь туалета, пихая кулаками и локтями Меркулова-первого. Отбиваясь, он так толкнул «мышонка», что тот полетел на пол, но, подскочив как резиновый, бросился мимо Меркулова за проскочившими вперед товарищами.
Вбежав в класс до прихода учительницы, Меркулов-первый обнаружил, что оставленное на парте яблоко самым наглым образом обкусано со всех четырех сторон. Он подозрительно взглянул на сидевшего за партой как ни в чем ни бывало «рыжего».
- Это ты обкусал мое яблоко?
- Нет. Когда я пришел, оно уже было таким.
Меркулов-первый с сожалением посмотрел на испорченное яблоко, и невольно сглотнул слюну, – сахаристая розовая мякоть обещала незабываемое наслаждение.
Вздохнув, он пошел к двери, возле которой, в углу стоял оцинкованный бачок с фанерной крышкой. На боку бачка красовалась надпись, сделанная голубой масляной краской, - «МУСОР № 7», на крышке была нарисована одна цифра - «7». Через два дня Меркулов-первый уже знал, что «№7» означает номер их классной комнаты. Такой же номер, только нарисованный черной краской на белом эмалированном квадрате, был привинчен на правой створке классной двери.
Не успел Меркулов-первый отправить яблоко в бачок на уже набросанную горку яблочных огрызков, как дверь распахнулась и в класс вошла учительница. Увидев Меркулова-первого с яблоком в руке возле мусорного бачка, она остановилась и, наклонившись к нему, с искренним удивлением спросила:
- Тебе не понравилось яблоко?
Меркулов-первый, не желая огорчать учительницу, не задумываясь, соврал:
- Понравилось.
-Почему же ты, не доев, хочешь его выбросить?
Меркулов-первый молчал. Ябедничать – это самое распоследнее дело для мальчика.
- Что же ты молчишь?
И тут раздался голос «рыжего»:
- Когда его не было в классе, яблоко кто-то покусал.
В этот момент дверь распахнулась, и в класс ввалилась запыхавшаяся компания темноволосого.
- Мальчики, вы разве не слышали звонка?
- Слышали – смело отвечал темноволосый.
- Тогда почему вы опоздали? Вы где были?
- В уборной.
- Сейчас садитесь на свои места, но впредь постарайтесь все дела успевать делать вовремя.
Пока опоздавшие с шумом занимали свои места, учительница, положив ладонь на плечо Меркулову-первому, повела его к учительскому столу.
- Пойдем.
Выдвинув ящик стола, она вынула оттуда крупное полосатое яблоко и протянула его Меркулову-первому:
- На, возьми. Съешь после урока.
Сказав дрогнувшим голосом «Спасибо», Меркулов-первый сел за парту и, положив перед собой яблоко, первые четверть часа почти не слышал, о чем говорит учительница, механически выполняя вместе с остальными учениками ее задания. При этом он ни разу не поглядел на своего рыжего соседа, но странно, - его шмыганье носом и болтание ногами уже не раздражали его.
Время перетекает из будущего в прошлое безостановочно, – и бессмысленно этому противиться.
Уже было съедено на второй перемене чудесное яблоко, и прозвенел звонок, оповещая об окончании третьего урока, и учительница, поздравив учеников с окончанием первого школьного дня, отпустила всех домой.
Радостной чечеткой отозвались крышки парт, загомонили веселые ребячьи голоса, сговариваясь на годы вперед возвращаться из школы в свои улицы и переулки дружными компаниями.
Только Меркулову-первому выходило проделывать обратный путь в одиночку.
К тому же эту путь-дорожку вначале нужно было, подобно Илье-Муромцу, расчистить-освободить от «соловья-разбойника», который, лишь прозвенел звонок, - уж тут как тут со своими «подпевалами»: окружили, зовут прогуляться на школьный двор.
Конечно, можно было, вспомнив пословицу «Один в поле – не воин», вступить с соловьиной «станицей» в унизительные переговоры. Да Меркулов-первый был другого «понятия».
Играя «в войну», благодаря покровительству Влады, всегда на стороне «красных», Меркулов-первый, случалось, попадал «в плен» к «белым» или «махновцам», что, отнюдь, не считалось позором, а наоборот – замечательной возможностью «погибнуть геройской смертью», непременно успев перед «казнью» плюнуть под ноги презираемым врагам.
Поэтому Меркулов-первый, окруженный дружками темноволосого, шел по коридору к выходу на школьный двор спокойно, если не сказать молодцевато, и, если уже быть до конца откровенным, даже немного любуясь собой.
Между зданием школы и стадионом часть двора была занята штабелями брусьев и досок, используемых на уроках труда в столярной мастерской. Штабели были разделены сквозными проходами.
Это место и было выбрано темноволосым и его дружками для «разговора» с Меркуловым-первым.
Едва вся компания свернула в первый проход, как темноволосый, бросив портфель на землю, тут же залепил Меркулову-первому вполне ощутимую оплеуху, приведшую того в изумление – его никогда прежде не били по лицу. А темноволосый и не думал этим ограничиваться, он обеими руками сильно толкнул Меркулова-первого в грудь, что тот, если бы не штабель за его спиной, непременно повалился бы на землю. Темноволосый и тут не успокоился: подскочив к оторопевшему Меркулову-первому, он «замком» обхватил его шею и попытался повалить его на землю.
Вот здесь его подстерегал огорчительный сюрприз. Если бы темноволосый и дальше действовал боксом, то еще не известно, чем бы все закончилось для Меркулова-первого.
Но темноволосый, сам того не ведая, допустил роковую ошибку, переведя схватку на борьбу.
Откуда ему было знать, что все лето на рыночной улице кипели борцовские страсти.
Причина этого заключалось в том, что весь май, июнь и половину июля посреди рынка высился окутанный магическим ореолом и фантастическими рассказами брезентовый шатер цирка-шапито, в программе которого кроме воздушных гимнастов, эквилибристов, акробатов, жонглеров и клоунов почетное место занимали бесспорные герои манежа – борцы классического стиля: ветеран Клеменс Буль, волжский богатырь Михаил Боров (ударение на второе «о»), Федор Кожемяка, Ян-Цыган, «три Александра»: Пустынников, Мазур и Казанский.
Пацаны с Рыночной улицы, не имея денег на оплату билетов, но пользуясь своим счастливым местоположением, изобретали разнообразные способы, чтобы проникнуть внутрь воздушно-полотняной конструкции, подвешенной к двум высоченным столбам-мачтам и растянутой тугими вантами, в свою очередь удерживаемыми стальными кольями, накрепко вбитыми в землю.
Ребята постарше использовали любую возможность завести знакомство с «циркачами», охотно выполняя мелкие поручения, задарма предлагая услуги по уборке манежа и зрительских мест после представления или притаскивая наловленных ночью рыбу и раков в ранний час, когда возле цирковых вагончиков начинали гудеть примусы и колебаться пласты голубого самоварного дыма, а сами обитатели вагончиков неторопливо появлялись в настежь распахнутых дверях, потягивались, проделывая это не на скорую руку, как заурядные обыватели, а, словно, прислушиваясь к состоянию своего тела – так механик перед запуском проверяет каждый узел своей мащины, – щурились на яркое солнце, шумно зевали, нередко венчая свой выход низким, раскатистым крещендо.
По утрам «циркачи» были по-домашнему вальяжны. В эти часы они мало походили на молодцевато подтянутых атлетов – участников парад-алле, затянутых в трико, с вздыбленными буграми грудных мышц и античным профилем голов.
Буль – многоопытный, с дореволюционным стажем профессиональный борец появлялся в изрядно послужившем «бухарском» шелковом халате, разношенных тапках «на босу ногу» и, когда-то - бархатной, феске, прикрывавшей серебристый ёжик на его крупной голове. Неспешно спустившись по приставной лестнице, он сладко зевал, потягиваясь геркулесовой спиной и показывая беззубое, по-детски розовое нёбо, после чего принимался набивать табаком «самсун» (2р50коп. за фунт) и со вкусом раскуривать пеньковую трубку.
Тяжелый, как гранитная глыба, Миша Боров выходил из своего вагончика запросто: в синих «семейных» трусах с полотенцем, наброшенным на необъятные плечи. Вопреки внешне обманчивой неповоротливости, Миша был исключительно подвижен и ловок, и когда пребывал в хорошем расположении духа, мог играючи сделать боковой переворот «колесом», сесть в шпагат или с места запрыгнуть на «пожарный» ящик с песком, имевший высоту не менее трех футов и десяти дюймов.
Молодой гимнаст, пока без имени, улыбнувшись и подмигнув обоими глазами Солнцу, с коротким возгласом «а-п», делал на верхней ступени лестницы стойку на руках и в таком положении спускался на землю, где, перейдя в «мостик», без видимых усилий выпрямлялся, и, послав воображаемым зрителям изящный «комплимент», бежал умываться.
За соседним вагончиком «женщина-змея» жарила на поставленном на табурет примусе яичницу-глазунью из только что купленных на рынке яиц. Она занималась этим обыденным делом, будучи одетой вместо «выходного», обсыпанного блестками циркового трико в простенький домашний сатиновый халатик и обмотанное вокруг разболевшейся головы белое «вафельное» полотенце. Сосредоточенно следя за яичницей, «женщина-змея» вяло вела беседу с невысоким, расхлябанным мужчиной, явившимся на аромат стряпни.
Мужчина, выступавший на манеже в амплуа «ковёрного», уже успел опохмелиться и теперь, чувствуя «зверский» аппетит, старался развлекательной болтовней заслужить приглашение на завтрак.
Однако, «женщина-змея» вовсе не была расположена потворствовать очевидному замыслу своего собеседника, которого она подозревала в распространении о себе непристойных сплетен, и поэтому всем своим видом и отрывистыми ответами старалась показать, что болтовня самозваного нахлебника ее мало интересует. При этом она успевала думать о том, что на рынке появились первая огородная зелень, что купив пучок красно-белого редиса, кудрявого укропа, узорчатой петрушки, зеленых стрел лука и кувшин пенистого кваса, можно разнообразить обед первой в этом году окрошкой. Она «жила» с «нижним» акробатом и поэтому должна была готовить еще и для двух его партнеров: «среднего» и «верхнего».
Не подумайте, что ковёрный, убедившись в тщетности своей уловки, был так уж сильно удручен неудачей.
Отнюдь!
Он привык к невезению, неприятностям, осечкам, поражениям, проигрышам, «пролетам» и etc. с того самого времени, когда, будучи гимназистом-пятиклассником, за отданный пятачок получил из клюва ученого попугая бумажный конвертик с предсказанием судьбы, которое гласило: «Вам грозит стать жертвой обстоятельств и непорядочности окружающих. И лишь в конце жизни Судьба преподнесет Вам немало наиприятнейших событий и начнет складываться в Вашу пользу».
Да, он привык, но не смирился и хранил судьбоносный конвертик, как вексель, чтобы в свой срок предъявить к оплате.
Но вернемся к нашему повествованию.
В отличие от своих старших товарищей, ребятня помладше – погодки Меркулова-первого – уповала на великодушие могущественнейшего «шпрехшталмейстера» Бориса Борисовича, перед представлением неизменно облачавшегося в старорежимный фрак и надменно сверкавшего моноклем в правом глазу. Когда величественный Борис Борисович получал от кассира Аверьяныча неутешительные сведения о том, что часть билетов на начинавшееся через пять минут дневное представление осталась нераспроданной (вечерние представления неизменно давали аншлаг), он на какое-то время принимал позу известного памятника Пушкину, установленного в Москве, на Тверском бульваре.
Оторвав взгляд от земли, глубоко уязвленный необъяснимым равнодушием горожан и приехавших на рынок крестьян к чуду, коим, по его мнению, являл собой цирк, Борис Борисович будто внезапно замечал перед собой стайку детворы, облепившей, подобно воробьям, хлипкий, временный забор, отделявший цирковой шатер от остальной территории рынка. Не меняя на лице выражения обиженного недоумения, Борис Борисович осчастливливал уповавшую на чудо мелюзгу поистине щедрым предложением:
- Эй, вы, карандаши, хотите посмотреть представление?
Альтруизм Бориса Борисовича объяснялся двумя обстоятельствами:
во-первых, вид пустующих мест на представлении был для него оскорбительным и нетерпимым;
во-вторых, никто не мог сравниться по азарту зрительского интереса во время выступления номеров с детской аудиторией. Ее непосредственная реакция на выполнение трюков, «каскадов», клоунских реприз и борцовских приемов эмоционально разогревала, подзадоривала артистов, нередко филонивших на утренних выступлениях, побуждая их к концу номера выступать чуть ли не в полную силу, нередко задавая тон вечернему – основному представлению.
Особенно эмоционально проходили выступления борцов, нередко – вызывавших на поединок соперников из числа присутствовавших на представлении зрителей. Случалось, что вызвавшийся «кузнец», «грузчик» или «матрос» к восторгу зрителей одерживал победу. Но для ребят с рыночной улицы не было секрета в том, что «грузчик» перед представлением, на свободном «пятачке» манежа тщательно отрабатывал со своим будущим противником весь ход предстоявшей схватки, вплоть до эффектного «туше».
И никто не считал это за обман. Каждый понимал, что цирк – это искусство, иллюзия, трюк.
Поэтому не удивительно, что пацаны с Рыночной улицы целыми днями с азартом отрабатывали «передний пояс», «задний пояс», «мост», бросок «через себя», «нельсон», «двойной нельсон», «мельницу» и прочие борцовские приемы. В то время, как девочки старательно копировали «ласточку», «мостик» «шпагат», тренировались в перебрасывании мяча или обруча и, с особенным усердием – исполнении грациозного «комплимента».
Дядя Боря, храня в памяти свое гимназическое увлечение «французской» борьбой, всячески поощрял участие Меркулова-первого в этих дворовых ристалищах, сам участвуя в них в качестве добровольного тренера и судьи.
Именно тогда Меркулов-первый узнал главный секрет победы: быстрота и ловкость важнее силы.
Теперь, борясь с темноволосым, Меркулов-первый пожинал плоды той науки.
Будучи моложе своего соперника на целый год, он, пожалуй, не уступал ему в силе, пресекая все попытки темноволосого бросить себя на землю.
Темноволосый, зло сжав зубы, с однообразным упорством пинал его по икрам, стараясь свалить подножкой. Во время этой затянувшейся и безрезультатной возни Меркулова-первого посетила пока еще догадка, что он, кажется, умеет бороться лучше темноволосого. Все материализовавшееся из этой, казалось, только мелькнувшей мысли для самого Меркулова-первого произошло неожиданно. И прежде всего – то, что ему не пришлось тратить время на обдумывание своих действий.
Повинуясь некоему наитию, Меркулов-первый сделал шаг назад, ослабевая этим плотный захват темноволосого, в образовавшийся просвет между собой и противником он резко, слыша при этом, как трещит и рвется на плечах матроска, поднял вверх сведенные вместе руки и развел их локтями в стороны, вследствие чего руки темноволосого, оказавшись снизу, теперь бесполезно держали полуоторванные рукава матроски, не мешая Меркулову-первому применить секретный прием, который он перенял у Ю-линя – сына сапожника-китайца дяди Сережи, по-уличному – «Юрки-китайца», утверждавшего, что этот прием действует не хуже, чем удар ломом по голове.
Юрке верили, поскольку желающих проверить этот удар на себе не находилось.
Сам по себе секретный прием казался несолидным: всего-то и нужно было развести руки в стороны, а затем одновременно, со всей силой, резко свести их, ударив плашмя раскрытыми ладонями по ушам противника.
Так уж случилось, что когда Меркулов-первый стремительно сближал свои ладони с пунцовыми от натуги ушами темноволосого, в воздушную подушку между движущейся ладонью и ухом случайно угодила злая, осенняя оса, решившая проверить причину шума вблизи своего гнезда, скрытого внутри штабеля досок.
Подвергнувшись неожиданной агрессии, крылатый тигр из двух зол безошибочно выбрал более уязвимое – полное горячей крови ухо темноволосого, с яростью вонзив в него свои страшные челюсти.
В ответ темноволосый, взвизгнув не своим голосом, согнулся в три погибели и принялся кружиться волчком, по-собачьи часто скребя рукой пылающее болью ухо и издавая настежь распахнутым ртом только одно протяжное и жалкое «А-а-а-а-а-а!».
Такой эффект от секретного приема даже для Меркулова-первого оказался полной неожиданностью. По правде говоря, он не очень-то верил Юрке, когда тот нахваливал свой прием. Но теперь былые сомнения пали перед очевидностью факта.
Тем временем дружки темноволосого в замешательстве наблюдали жалкое состояние своего атамана. От их боевого задора не осталось и следа. Пожалуй, в эту минуту любое угрожающее движение Меркулова-первого обратило бы их в бегство.
Впрочем, ему не пришлось даже двигаться с места. Внезапно раздавшийся крик «Атас! Директор идет!» вмиг унес с места всю четверку во главе с темноволосым, распухшее ухо которого светилось как автомобильный стоп-сигнал.
Пока растерявшийся Меркулов-первый лихорадочно соображал - в какую сторону лучше бежать, из-за штабеля показалось сияющее довольной улыбкой лицо «рыжего», вслед за этим он появился весь целиком.
Вытерев нос рукавом, он, не скрывая гордости, спросил:
- Видал, как я их напугал?! Только пятки засверкали. Ха-Ха!
«Рыжий» в восторге от своей находчивости принялся прыгать на одной ноге, напевая «красные горнисты, трубите «в бой», трусы – отступайте, храбрые – за мной».
Видя, что Меркулов-первый продолжает настороженно оглядываться по сторонам, поспешил успокоить его:
- Ты, что – не понял? Это же я нарочно крикнул про директора. А то они могли тебя, знаешь как, отлупить?
Как видно, «рыжий» был не прочь присвоить лавры победителя себе одному.
Меркулов-первый решил восстановить справедливость:
- Пускай бы только попробовали! Видел, как я этому врезал? Он, как девчонка, сразу нюни распустил. Я такие приёмчики знаю, что от них только мокрое место останется.
Но «рыжий», как видно, имел привычку оставлять последнее слово за собой.
- Я через год, когда еще немного подрасту, запишусь в секцию бокса. Там, знаешь, как учат драться?!
- Туда таких маленьких не берут.
- Еще как берут! Туда всяких берут. С нашего двора один мальчик – Вадька Лебедев – уже год боксом занимается. А он только чуточку старше меня.
- В каком он классе учиться?
- В четвертом. Уже второй год.
-Ага, вот видишь. А ты - только в первом. Тебе до бокса, как отсюда до Москвы.
- Подумаешь, я и сам могу научиться. У меня книжка специальная про бокс есть. С рисунками. Можно самому всему научиться, а потом прийти в секцию записываться, как будто ничего не умеешь, и…к-а-а-к начать всех побеждать, и сразу стать чемпионом. Здорово?!
- Здорово!
Рассказ «рыжего» звучал увлекательно, а перспектива сразу стать чемпионом была весьма заманчивой. Как наяву представился момент полного триумфа, и захотелось усилить эффект.
- Можно выступать в маске. А когда станешь чемпионом, тогда объявиться.
Но чужое притязание на плод собственного воображения «рыжему» не понравилось.
- Ты что! На соревнования записываться надо, а в маске тебя к соревнованиям никто не допустит. Даже не мечтай.
Меркулову-первому осталось одно – смиренно попросить.
- Дашь мне посмотреть книгу?
- Можешь смотреть сколько угодно. А выносить из дома ничего нельзя, а то - когда-нибудь счастье свое вынесешь.
Странным мальчиком был этот «рыжий».
Только завернули за угол школы – навстречу тетя Наташа. Ее выгоревшие брови удивленно полезли вверх, лоб наморщился, а глаза стали круглыми и насмешливыми.
- Славка, что у тебя за вид? Рукав на ниточках болтается…И этот тоже. Рассказывай, что случилось!
- Да мы там…Я по доскам лазал…и нечаянно порвал.
- Хорошо же ты лазал. Как ты в таком виде собрался идти домой? Ну-ка, моряк, потерпевший крушение, живо за мной!
По отдельной лестнице поднялись на второй этаж, в спортивный зал. «Рыжий», усердно сопя носом, карабкался по ступеням, не отставая.
Мимо закрытых дверей раздевалок: одна – для мальчиков, другая – для девочек, попали в пустой и гулкий зал со «шведскими» стенами и зарешетчатыми двухсветными окнами, скрипучими брусьями и турником, прикованным к полу туго натянутыми стальными цепями, свешивавшимися с потолка шестом, канатом и кольцами, и стопкой плоских матов в дальнем углу. Еще там стояли, растопыря негнущиеся ноги, словно скованные колдовским сном Росинант и Серый, гимнастический «конь» и его меньшой брат - «козел».
С криком «Ага!», оставив портфель у дверей, «рыжий» бросился к шесту. Но преуспел он не много – докуда дотянулся, там и повис, понемногу сползая вниз.
Стянув и отдав тете Наташе матроску, Меркулов-первый терпеливо ждал, когда «рыжему» надоест полировать штанами самый низ шеста.
Дождавшись, со словами «дай, теперь я», Меркулов-первый со знанием дела поплевал на ладони, присел, чтобы запрыгнуть на шест повыше и дальше подниматься «на силу», но сумел вскарабкаться на целый …метр. Очутившись внизу, спокойно пояснил:
- Я бы выше залез, да ботинки мешают.
И неожиданно хлопнул по плечу «рыжего».
- Чур, ты водишь.
И отскочил, оглядываясь на «рыжего», тот принял игру и бросился за ним.
Они с криками и смехом, как белки, гонялись друг за другом, лазая по «шведской» стенке, залезая на маты, ныряя под брюхо «коня», вызывая низкий гул натянутых цепей турника.
Оба вконец запыхались, когда тетя Наташа остановила их затянувшуюся возню.
- Славка, кончай бегать. На, получай свою матроску. Эй-эй, угомонитесь! Ребята, мне некогда. Славка! Передай своим маме и бабушке от меня привет.
- Тетя Наташа, а какой: просто «привет» или «физкульт-привет»?
- Обыкновенный, человеческий.
- Так не интересно. Лучше пусть будет «физкульт»!
- Не морочь мне голову. Теперь марш по домам, а не то и мне, и вам попадет от директора за то, что после уроков по школе болтаетесь.
Когда вышли из школы, не сговариваясь, побрели в одну сторону, пиная на ходу попадавшиеся под ноги камушки, щепки, пустой спичечный коробок.
- Бориска, ты где живешь?
- Я – на Рыночной улице.
- Моя мама говорит, что на Рыночной улице живут одни прощелыги.
Кто такие «прощелыги» Меркулов-первый не знал, но почувствовал, что в этом слове заключается что-то очень обидное для него самого, для мамы, бабушки, дяди Бори, Влады и всех его друзей-товарищей.
- Ничего подобного. Врет твоя мама.
- Моя мама никогда не врет.
- А вот и врет.
- А вот и нет.
- Ну и плевал я на тебя….и на твою книгу.
- Подумаешь, напугал….А я наплевал на тебя с каланчи.
«Рыжий» с размаху поддал ботинком подвернувшийся булыжник, который с неожиданным грохотом ударился в ворота, из-за которых тут же раздался заливистый собачий лай, и следом распахнулась калитка, из которой на улицу выглянула сгорбленная старуха с клюкой – вылитая баба-яга. Увидав нарушителей покоя, она угрожающе подняла клюку, затопала неверными ногами, обутыми в старые, рваные коты.
- Вот я вас, озорники! Сейчас Буяна на вас спущу! Будете тогда знать, как хулиганить!
Хотя не очень напугали старухины угрозы, но до ближнего перекрестка пробежали одним духом. На перекрестке опять свернули в одну сторону.
- Ты чего ко мне привязался?
- И не думаю, я к себе домой иду.
- Ну и иди своей дорогой.
- Иду, где хочу. Улица не твоя, а общая.
Меркулов-первый прочертил носком ботинка по земле неровную черту, разделившую тротуар пополам.
- Иди по своей стороне, а на мою не заходи.
Конечно, «рыжий» тут же пересек установленную границу.
Долго азартно гонялись друг за другом, стараясь с размаху шлепнуть один - другого по спине портфелем.
Набегавшись, пошли вместе.
- А ты где живешь?
- На Вольной.
- «Голубятник», «голубятник», вот ты кто!
- Ну и что. Зато наши голуби - лучшие в городе. У Кольки Лаврушина, знаешь какие турмана? Любого голубя, какого захочет, отобьет.
- Это –не честно.
- Еще как честно! Не умеешь «гонять» - не берись. С ними, знаешь, сколько возни?
- А у тебя голуби есть?
- Мама не разрешает…Почему учителка по физкультуре тебя «славкой» называла?
- Потому что так меня зовут.
- А наша Мария Николаевна – Борисом?
- «Борисом» – это понарошку, для школы, а по-взаправдашнему – «Славой». А тебя почему Натаном зовут? Что это за имя – Натан? Как у девчонки.
- Сам ты девчонка. Меня так назвали в честь самого лучшего в мире охотника, который жил в Америке. Про него даже книжка написана. Индейцы дружили с ним и звали «Зверобой», потому что метче его не было на свете: из своего карабина он мог за сто метров попасть в воробья. Настоящее его имя - Натаниэль Бампо.
- Здорово! У тебя эта книжка есть?
- Нет. Это очень редкая книжка. Мне мама про нее рассказывала.
- А в школьной библиотеке она есть?
- Не знаю. Говорю – это очень редкая книга.
Вместо того, чтобы за рынком свернуть направо, на свою улицу, Меркулов-первый продолжал идти рядом с «рыжим» все дальше по улице Вольной.
«Рыжий» жил в одном из четырех двухэтажных домов-бараков каркасно-засыпного типа, обшитых снаружи тесом, покрашенным в темно-бордовый цвет, нарядно контрастирующий с белым цветом оконных наличников. На каждом этаже, за исключением жилых комнат, – все общее: пропитавшийся смешанным букетом запахов длинный коридор, уборная на четыре очка и кухня, где у каждой семьи – свой столик с керосинкой или примусом.
Мыться ходили в новую городскую четырехэтажную баню, выстроенную напротив рынка. В выходной день, чтобы попасть в раздевалку помывочного отделения и занять шкафчик, в котором оставлялась снятая одежда и сменное белье, нужно было отстоять и отсидеть двухчасовую очередь.
Едва тугая пружина со стуком захлопнула за ними обитую дерматином входную дверь, из третьей по счету слева двери в коридор быстро вышла маленькая женщина с тонко очерченным лицом и огненно-рыжим перманентом на голове.
Воздев руки к серому от коридорных сумерек потолку, она неожиданно сильным для размеров ее тела голосом воскликнула, не обращая внимания на приоткрывшиеся створки-двери двенадцатиметровых раковин-жилищ, за которыми сначала возникло, а потом затаилось какое-то движение.
- Поглядите, – он таки явился! Его не сбила лошадь, не переехал автомобиль, он не свалился в водопроводный колодец, и кирпич не упал ему на голову. Почему, в таком случае, мой сын вернулся домой так рано – ведь на улице еще светло? Это ничего, что другие дети давно пришли домой, покушали и сели за книги, потому что хотят радовать своих папу и маму. Что остается в это время делать мне?! Только ждать и смотреть, как из моего сына вырастает такой же непутевый человек, как его родной папочка. Мальчик, где ты отыскал этого сопливого бродяжку?
- Мамочка, мы с ним учимся в одном классе и даже сидим за одной партой.
- Как зовут тебя, мальчик?
- Мамочка, у него целых два имени: одно – Слава, а второе – Борис.
- Как странно. Мальчик, может у тебя есть брат-близнец?...Нет? Как же мне тебя называть?
- Как хотите, тетя.
- Мамочка, решай скорей и давай нам обедать, мы страшно хотим есть.
- Натан, курица, которую я сварила на обед, должно быть, трижды прокляла меня на том свете из-за того, что я уже третий раз разжигаю под ней примус. Послушай, что я тебе скажу, Борис-Слава! Если ты каждый день будешь приводить Натана домой целым и невредимым, я обещаю каждый раз кормить тебя обедом. Договорились?
- Тетя, лучше я пойду домой. Меня бабушка ждет.
- Ничего подобного, наш договор вступил в силу.
Тут женщина, обхватив одного и другого за плечи, завела их в комнату. Меркулов-первый успел заметить, как одновременно и бесшумно сомкнулись створки дверей.
- А кроме бабушки у тебя еше кто-то есть?
- Есть мама.
- Это она сшила тебе матроску?
Меркулов-первый, подтверждая, молча мотнул головой.
- Кем работает твоя мама, Борис-Слава? – спросила женщина, угадывая второй раз подряд первозванное имя Меркулова-первого.
Меркулов-первый по своему участию в первомайских и октябрьских демонстрациях, где колонна служащих «Заготзерно» проходила мимо трибуны с городским начальством одна из первых, составил собственное представление о важности организации, в которой работала Александра, и поэтому на подобные расспросы охотно отвечал, ожидая услышать в ответ привычное одобрение этого счастливого обстоятельства.
- Бухгалтером в «заготзерне».
Однако, на мать «рыжего» это сообщение не произвело ожидаемого впечатления. Напротив, она разочарованно покачала головой и промолвила:
- Теперь мне совершенно ясно, что отмены карточек нам не видать еще долго.
Эти слова требуют авторского пояснения. Проблема была в том, что когда Ната Печерникова пришивала оторванные рукава матроски, ее аварийного запаса белых ниток хватило только на полтора рукава, дошивала она уже черными нитками и при этом так спешила, что черные стежки вылезали из шва на общее обозрение. Однако, вы ошибетесь, если предположите, что по возвращению Меркулова-первого домой эти огрехи были исправлены руками Елизаветы Лукиничны или Александры. Матроску с черно-белыми стежками Меркулов-первый беззаботно относил до самого снега, сменив ее на байковый с начесом синий лыжный костюм, переданный через дядю Борю Марьей Сергеевной – бабушкой Влады и когда-то носимый самой Владой. Костюм был почти новый, - вещи зимой рвутся реже, чем летом.
Очевидно, мать «рыжего» имела привычку легко менять свое настроение, в отличие от Александры, которая, будучи чем-то недовольна, в наказание могла не разговаривать несколько дней подряд.
Она бодро хлопнула в ладоши и энергично приказала:
- Мальчики, марш мыть руки, а потом садитесь за стол.
Идти мыть руки пришлось на общую кухню, где из стены над жестяными раковинами высовывали клювы четыре водопроводных крана с холодной водой. По сравнению с рыночной улицей это был явный прогресс, там умывались из-под медного рукомойника, поднимая ладонями, сложенными «лодочкой», медный стержень его носика. Использованная вода стекала в подставленный таз, который опорожнялся в «помойное» ведро, которое, в свою очередь, выносилось на двор и выливалось в «помойную» яму. В доме «рыжего» вода сама стекала в канализацию.
Сев за стол, стоявший возле боковой стены, Меркулов-первый с любопытством осмотрелся. Комната была почти квадратная, с одним большим окном, выходившим на улицу. Мебели в ней было мало: упомянутый стол с тремя приставленными стульями, две заправленные кровати, разделенные шифоньером, Над кроватью, занимавшей часть комнаты от шифоньера до окна, на двух гвоздях была подвешена полка с книгами и фотографической карточкой длинноволосого и бородатого мужчины в шляпе. Рядом с дверью - половина цилиндрической печки-голландки. Другая половина – за стеной, у соседей. На чугунной дверце топки – деревянная бирка с мастичной печатью. Пока бирка не снята, - печь топить запрещено.
Мать «рыжего» принесла из кухни тарелки, ложки с вилками и соломенную тарелку с нарезанным хлебом. Вторым рейсом в комнату была доставлена кастрюля с удивительно ароматным содержимым. Под крышкой расплавленным золотом отсвечивал наваристый куриный бульон, вкуснее которого Меркулов-первый не пробовал в свой жизни.
Но «рыжий», еще даже не начиная есть, потребовал:
- А форшмак?
- Будет тебе и форшмак. Сначала для здоровья нужно покушать бульон. Бери пример с Бориса-Славы. Смотри, как он хорошо кушает. Наверное, мама всегда хвалит его за хороший аппетит.
«Рыжий» нехотя принялся хлебать бульон, шмыгая носом, болтая ногами и расплескивая обратно в тарелку половину содержимого ложки.
Меркулов-первый, помня наставления бабушки, старался есть как можно аккуратнее: не прихлебывал с шумом бульон с ложки и не чавкал ртом, полным хлеба, - и все равно обогнал «рыжего», который ко всему прочему осмелился свободной рукой раскатывать по клеенке шарик хлебного мякиша.
К удивлению Меркулова-первого, все эти страшные проступки безнаказанно сходили ему с рук.
Вероятно, чтобы отвлечь внимание Меркулова-первого от вульгарных манер своего сына, мать «рыжего» спросила:
- Скажи, мальчик, разве твой папа с вами не живет?
На что Меркулов-первый ответил, как учила его Александра:
- Папа уехал на Кавказ строить мост.
Но от внезапно возникшего доверия к немного странной женщине, так разительно отличавшейся от его строгой матери, добавил:
- Я тогда был еще совсем маленький.
Мать «рыжего» немного помолчав и, видимо, успев за этот короткий промежуток времени сделать для себя определенные выводы, вздохнув, сказала:
- Вот и наш уехал.
И после крошечной паузы, с едва заметной горькой улыбкой тонко очерченного рта добавила:
- За славой.
Меркулов-первый, чтобы поддержать «взрослый» разговор и, кстати, продемонстрировать свою осведомленность, сообщил:
- Я знаю: Слава – это такая красивая тетя, одетая в простыню и с венком.
- Может быть и за тетей – согласилась мать «рыжего», скосив глаза в сторону книжной полки с фотокарточкой. И с уверенностью в голосе добавила:
- Ничего, он непременно вернется.
Проследив за ее мимолетным взглядом, Меркулов-первый более внимательно взглянул на фотокарточку мужчины в шляпе. Надо сказать, что присутствие на голове портрета этого головного убора в те времена говорило не в его пользу. У Меркулова-первого на этот счет были свои аргументы: единственным, лично ему знакомым мужчиной, носившим шляпу, был юрист-консульт конторы «Заготзерно» Викентий Апполинариевич Аристархов, который, как узнал Меркулов-первый из случайно услышанного доверительного разговора Александры с Елизаветой Лукиничной, был человеком, «развращенным женским вниманием», «закручивающим наивным дурам мозги» и, «получив свое, бросавшим их на произвол судьбы».
Больше мать «рыжего» никогда не касалась этой темы, и Меркулов-первый долгие годы был уверен, что фотография на книжной полке является изображением отсутствовавшего главы семейства – провинциального актера Зороастра (Зиновия Мойхеровича) Гендина. И уже учась в пединституте на литфаке, он обнаружил в хрестоматии поэзии «серебряного века» ту самую фотографию с указанием имени сфотографированного человека – Константин Бальмонт.
Вопреки несокрушимой уверенности матери «рыжего» Зороастр Гендин никогда не вернулся в их город. Отправившись в июне 1941 года в составе делегации творческих коллективов Смоленской области для проведения «культурного обмена» в столицу Советской Литвы – Вильнюс, захваченную 23 июня отрядами литовских националистов, а 24 июня передовыми частями вермахта, он бесследно исчез с лица Земли, возможно, погибнув от пули эсэсовца или литовца-коллаборациониста из айнзатцкоманды в одном из котлованов недостроенной нефтебазы рядом с поселком Понары, а затем будучи сожженным в соответствии со своим пророческим именем в числе других 100 тысяч расстрелянных евреев Вильнюсского гетто.
Когда Меркулов-первый явился домой, ему, конечно, здорово влетело за все: и за позднее возвращение, и из-за невозможности добиться от него подробного рассказа о том, как прошел первый день в школе, и где шлялся столько времени после окончания уроков, и почему, никогда не страдая отсутствием аппетита, сейчас наотрез отказывается от еды?
Бабушку Елизавету Лукиничну особенно обидел отказ Меркулова-первого от специально испеченных по торжественному случаю, очень любимых им ржаных колобков.
Но разве он был виноват в том, что просто устал за первый школьный день, подаривший ему новые и яркие впечатления, первую учительницу, благодарную память о которой он сохранит на всю жизнь, представившийся случай проявить свою отвагу и заработать авторитет опасного драчуна, и наконец, новых друзей, насмешливо прозванных Александрой «рыжие»: еврейского мальчика Натана и его порывистую и нежную, всегда готовую прийти на помощь мать с необычным, острым на слух именем «Фриза», часто принимавшую едва ли не большее участие в судьбе Меркулова-первого, чем родная Александра.
Забегая вперед, отметим, что впоследствии он успел рассчитаться со своими долгами, приняв на себя все хлопоты с похоронами состарившейся и успевшей окончательно поседеть «рыжей» Фризы, отказавшейся эмигрировать вместе с семьей сына в Америку – «чтобы не быть на первых порах обузой», и не пережившей эту разлуку.
Солнце в начале сентября поднимается над горизонтом еще довольно рано - около шести часов утра, - поэтому вставать в школу на первых порах было легче, чем в последующие месяцы, когда рассвет наступал не раньше девяти часов, а в ненастную погоду вовсе не собирался превращаться в день, стирая границы времени между утром и вечером.
На завтрак бабушка Елизавета Лукинична обычно варила овсяный кисель – блюдо легкое, сытное и полезное для желудка, добавляя в миску любимого внука ложку варенья. К кружке чаю на ломоть ржаного хлеба тщательно намазывался желтый кубик сливочного масла, поверх которого размазывалось домашнее яблочное повидло. Себе Елизавета Лукинична к чаю натирала хлебную корочку чесноком, утверждая, что это напоминает вкусом краковскую колбасу.
Школьных завтраков и обедов в те времена не существовало, хотя в их школе буфет был, но им пользовались, в основном, учителя. Пока был запас яблок, бабушка Елизавета Лукинична, клала в портфель внуку желтое и ароматное «антоновское» яблоко, которым он делился с «рыжим» Натаном.
Его школьный путь пролегал не в обход рынка: с начала по Рыночной улице, а затем - по перпендикулярному к ней кварталу Вольной, но резал его диагональю - от одних до других рыночных ворот.
Всего ворот было четыре – по числу рыночных углов. Ворота были деревянные, выкрашенные в голубой цвет, четырехметровой высоты. Все четверо ворот распахивались одновременно в половине восьмого утра и закрывались ровно в шесть часов вечера. Бывали, однако, случаи когда ворота закрывались среди белого дня, и тогда по рынку разносилась тревожная весть «Облава!». Интересно, что никто не кричал этого слова вслух, но оно заполняло весь рынок одновременно и тогда – прекращалась всяческая торговля, и потоки вполне законопослушных людей метались в разные стороны, сталкиваясь и заворачиваясь водоворотами, каждый – стремясь вырваться из западни, до того как она окончательно захлопнется. Отдельные личности торопливо перемахивали через заборы, попадая прямо в руки заранее поджидавших их милиционеров.
Меркулов-первый, как всякий коренной житель Рыночной улицы, прекрасно знал верные признаки намечавшейся милицейской операции и занимал с товарищами зрительские места в «бельэтаже», то есть на заборах, отделявших бурлящий страстями мир улицы от безопасных гаваней дворов.
Теперь эти события разворачивались без него, и отныне его главной задачей было пересечь рыночную площадь от ближайших «юго-западных» ворот до противоположных «северо-восточных» ворот с наименьшими потерями времени, не отвлекаясь на колоритные сценки разгрузки и раскладки товара, нередко сопровождавшихся склоками не поделивших торговых мест баб и мужиков.
За воротами, на перекрестке его поджидал «рыжий» Натан, с которым они проделывали оставшийся путь до школы.
Иногда приходилось весь маршрут пробегать бегом, лишая заслуженного утреннего покоя зазаборных цепных собак. Опаздывать было никак нельзя – директор школы Гричухин Иван Иванович каждое утро встречал учеников, стоя в вестибюле на «лобном месте» - небольшой площадке слева от чугунной лестницы. Все ученики каждое утро проходили перед ним, и каждого он знал в лицо, а многих и по фамилии, если они успевали чем-либо отличиться. Меркулов-первый и «рыжий» довольно скоро удостоились этой чести.
Утром, до начала занятий, из репродуктора, висевшего в главном вестибюле, звучало пупури из патриотических песен: «Мы молодая гвардия», «Наш паровоз», «Песня о Щорсе», «По долинам и по взгорьям», «Красноармейская» и т.д. Этот обычай сохранялся многие годы: уже Меркулова-младшего, отданного в эту же школу, только сменившую свое прежнее - пышное название на заурядное «средняя школа номер двадцать шесть», по утрам встречали бодрые пионерские и комсомольские песни. Но уже время было иное, и песни были другими.
В 1936 году все школы страны впервые заработали по новым учебным программам, приведенным к общегосударственному единообразию. До этого школы имели определенную свободу в разработке «комплексных программ», учитывающих хозяйственную специализацию административно- территориальной единицы, на территории которой они действовали. До 1935 года школьные программы предусматривали неразрывную связь обучения с хозяйственной жизнью конкретной местности, сезонными изменениями местной природы, сельскохозяйственными работами, при этом большое внимание уделялось экскурсиям и наблюдениям за погодой. Например, в регионах с аграрным уклоном учебный день целиком мог быть посвящен такому незаменимому в крестьянском хозяйстве животному как корова: на уроках арифметики, русского языка, естествознания во всех аспектах исследовалось как само животное, так результаты его продуктивной деятельности и условия содержания и разведения.
В 1935 году Государственный ученый совет Наркомпроса СССР в соответствии с решением партии и правительства об ускорении и углублении индустриализации и химизации промышленности ввел унификацию школьных программ.
Согласно новой программе в первом классе Меркулову-первому предстояло изучать арифметику, русский язык письменно и устно, естествознание, рисование, пение, развиваться физически на уроках физкультуры и получать первые трудовые навыки на уроках труда. При этом учебный день в младших классах не превышал четырех уроков.
Меркулов-первый с самого начала взял средний темп в учебе, не стремясь выйти в отличники, но и не опускаясь в «болото» троечников.
Мария Николаевна разрешила ему сменить грифельный карандаш на деревянную перьевую ручку во втором десятке учеников, научившихся писать в прописях ровно и аккуратно. «Рыжему» разрешили пользоваться ручкой лишь в конце второй четверти, последним в классе. Зато «рыжий» щелкал примеры и задачи по арифметике, как семечки. В этом деле он превосходил даже выскочку "темноволосого", того самого, с которым Меркулов-первый подрался первого сентября, и который изо всех сил лез в «отличники». Правда, теперь "темноволосый" делал вид, что вовсе не замечает своего победителя.
К четвертому классу у Меркулова-первого с «рыжим» сложилось взаимовыгодное разделение труда. На контрольных по арифметике «рыжий» вначале решал вариант, выпавший Меркулову-первому, и незаметно от Марии Николаевны передавал под партой исписанный каракулями листок, а уже потом принимался за свои задачи, все равно успевая первым сдать свою тетрадь.
Из-за этого Мария Николаевна колебалась и некоторое время раздумывала, прежде чем вывести в табеле Меркулову-первому отметку за четверть по арифметике: у доски он перебивался с «удовлетворительно» на «хорошо», а на контрольных неизменно удостаивался «отлично».
Зато на диктантах по русскому языку Меркулов-первый всегда садился так, чтобы «рыжий» мог заглянуть через его руку на трудное слово или знак препинания.
Больше всего Меркулову-первому нравились уроки физкультуры, на которых тетя Наташа неизменно использовала его в качестве демонстратора всех новых упражнений. Она откуда-то прознала его школьное прозвище и, когда надо было разучивать новое упражнение, вызывала Меркулова-первого из шеренги словами «Ну, боцман, давай покажем команде, как выполняется это упражнение». Но когда требовалось выполнить это же упражнение «на оценку», она обращалась к нему официально – «Меркулову приготовиться…Меркулов, начинай».
По физкультуре и по труду у него всегда было «отлично». А «рыжий» по обоим предметам еле вытягивал на «удовлетворительно».
Из школы возвращались всегда вдвоем, иногда кардинально меняя маршрут. Если кто-нибудь в классе делился новостью о каком-либо происшествии, «рыжему» непременно нужно было оказаться на месте события, чтобы увидеть все собственными глазами. В каких местах они только не побывали, часто едва унося ноги от сердитых взрослых, обнаруживавших непрошенных зевак.
Главным для «рыжего» было – вернуться домой не позднее четырех часов и успеть разогреть обед к приходу матери, которая работала в бытовом комбинате ткацкой фабрики, заведуя детской кухней, и, будучи до щепетильности порядочным и принципиальным человеком, никогда не питалась на рабочем месте, неуклонно придерживаясь этого правила даже во время войны.
Меркулов-первый наведывался в барак на улице Вольной только по выходным дням, и то – только после того, как им переделывалась вся возложенная на него работа по дому: вымыть посуду, наносить воды из колонки и дров из сарая, сбегать в магазин, вынести ведро с помоями, помочь бабушке Елизавете Лукиничне завершить последние дела в огороде.
Бабушка задерживала Меркулова-первого не дольше получаса и «выписывала увольнительную», на что Александра недоверчиво хмыкала:
- Больно скоро ты кончил.
Но потом все же смягчалась, наказывая долго в гостях не засиживаться.
«Рыжая» Фриза охотно отпускала их играть в общий двор, но перед этим заставляла съесть по блюдцу перемешенного с сырым яйцом накрошенного черного хлеба. «Рыжему» это было в привычку, а Меркулов-первый с трудом заставлял себя глотать эти «сопли».
Во дворе появление «рыжего» не оставалось без должного внимания: первыми поспешно скрывались в подворотнях и подвальных отдушинах представители кошачьего племени, на скамейках возле подъездов затихало «сарафанное радио», сменяемое напряженной тишиной, и все мальчишки, до этого слонявшиеся по двору без дела, собирались к нему, как собираются воедино капли ртути. «Рыжий» фонтанировал энергией: он постоянно что-то придумывал, при этом пытаясь всеми командовать, всех поучал, а позже критиковал за им же навязанные действия, если же вступал в спор, то спорил до победного конца.
Нередко результатом его активной деятельности были всякие происшествия вроде разбитого стекла при испытании подъема игрушечного парашютиста на высоту с помощью рогатки, испытания взрывчатых свойств карбидно-кальциевой смеси или разобранной из любопытства - «как это сделано?» - новой игрушки.
Случалось, на пороге комнаты возникала делегация, включавшая «рыжего», Меркулова-первого, соседку по двору и ее приунывшего «чада». Соседка, встряхивая своего отпрыска за воротник, жаловалась «рыжей» Фризе на ее сына:
- Мосеевна, твой-то моего охломона вон чего сделать подговорил, а этот растяпа ухи свои развесил и – эвон, гляди, как портки-то порвал. Где я тебе теперича другие возьму?! У-у, кулёма!
Тут вконец упавший духом малый получал увесистую затрещину.
Надо заметить, что соседки по дому, при общении с матерью «рыжего», никогда не обращались к ней по имени, считая его неприличным , но называли ее одновременно уважительно и фамильярно, – из-за «образованности» и безобидной «малохольности», - по отчеству - «Мосеевной».
К удовольствию стороны обвинения «рыжая» Фриза начинала беспристрастные расспросы потерпевшего, обвиняемого и свидетеля, в ходе которых из всей цепи событий постепенно проступала вина самого потерпевшего в постигшей его катастрофе. Но поскольку сторона обвинения, под впечатлением неоспоримых доказательств уже не требуя материальной компенсации, но все же желала возмещения хотя бы морального урона, «рыжая» Фриза обещала непременно сурово наказать рыжего подстрекателя. Из всех возможных наказаний она выбирала самое противное – рыбий жир.
За компанию свою порцию получал и Меркулов-первый.
Осень, впрочем, как и весна, – время, когда из укромных мест доставались калоши: черные, лакированные, с рубчатой подошвой и малиновой, ворсистой подкладкой.
Калоши – вещь весьма практичная. Кто их носил, тот, безусловно, со мной согласится.
В наше время, когда тротуары городов без исключения покрыты асфальтом, вы, тем не менее, бывая в гостях, передвигаетесь по хозяйской квартире и общаетесь с другими приглашенными, и даже танцуете с дамами, в лучшем случае – в хозяйских тапках, а то и вовсе, простите, в одних носках.
Какое падение нравов!
Вы можете себе представить, как Антон Павлович Чехов или Александр Александрович Блок, собираясь в гости, кладет в пакет свои домашние тапки? Я - нет, категорическое «нет»!
Для этого существовали калоши, сберегавшие не только чистоту обуви, но также - чувство человеческого достоинства.
Еще шестьдесят лет назад, в осеннюю слякоть и весеннюю распутицу калоши были вещью необходимой и незаменимой.
Для хранения калош, пока их владелец в поте лица постигал азы наук, служил специальный полотняный или клеёнчатый мешочек, который сдавался вместе с верхней одеждой в школьный гардероб, которым заправляли две пожилые женщины: тетя Маша и тетя Нюра, внешняя некрасивость которых с лихвой возмещалась неусыпным вниманием и неустанной заботой о том, чтобы головные уборы были на своем месте, все пуговицы на пальто были застегнуты, шарфы - замотаны, шнурки - завязаны, задники калош расправлены. Промокшие от дождя или снега пальтишки и варежки они клали сохнуть на батареи парового отопления и после уроков возвращали владельцам сухими и теплыми. Все свои добрые дела они проделывали под притворной маской суровости, нередко строго выговаривая шалуну за вываленное в снегу пальто или в непогоду расстегнутый нараспашку воротник.
В один из дождливых дней, когда небо, земля, дома, заборы, столбы, люди – все выглядит уныло серым, и душа от этого словно цепенеет, Мария Николаевна на уроке русского языка вместо правил правописания рассказала им про Великую Октябрьскую социалистическую революцию, про помещиков и крестьян, фабрикантов и рабочих, генералов-адмиралов и солдат-матросов, про то, как одни жили припеваючи за счет обмана и угнетения других и хотели сохранить такой порядок навсегда. Но рабочие и крестьяне, солдаты и матросы подняли восстание и прогнали всех помещиков, фабрикантов и генералов-адмиралов, и установили свою власть – советскую, которая заботится о том, чтобы все трудящиеся люди в нашей стране жили свободно и счастливо, учились и работали, принося пользу другим людям.
Перед тем, как распустить учеников по домам, она сказала, чтобы завтра каждый принес в школу двадцать копеек. На следующий день, к восторгу всего класса, два последних урока – труд и физкультура были отменены. Мария Николаевна велела всем одеться и собраться в вестибюле школы, не забывая в классе свои портфели. Потом она построила их по парам и повела в Дом культуры рабочих-текстильщиков «Красный текстильщик». За сданные двадцать копеек каждый получил бумажный билет в кинозал. У Меркулова-первого зародилась надежда, что им будет показана его любимая кинокартина – «Чапаев», о чем он тут же с уверенностью сообщил «рыжему». Но вышло по иному: перед тем, как в зале погас свет, Мария Николаевна сказала, что им будет показана кинолента «Красные дьяволята», снятый по книге, написанной их земляком, коммунистом-большевиком Павлом Андреевичем Бляхиным.
Фильм произвел на Меркулова-первого сильное впечатление.
Но что такое? Меркулов-первый уловил существенную разницу между фильмами «Чапаев» и «Красные дьяволята». Первый был правдой, какая бывает во взрослой жизни, второй – был из жизни понарошку, очень похожей на ту, в какую они раньше играли с выдумщицей Владой.
Оказывается, выдумка имела право на существование не только в ребячьих играх, но ею серьезно увлекались даже взрослые.
Следующие два дня были праздничными: на всех домах были вывешены красные флаги – участковый милиционер лично убедился в сознательности охраняемых и надзираемых граждан.
По случаю праздничных дней рынок был закрыт. По безлюдным рядам бродили галки и чернобокие серые вороны, копались носами в ворохах соломы и в неубранных кучах лошадиного навоза.
Лошади тоже праздновали.
Александра не отпустила Меркулова-первого к «рыжим», сказав, что он еще не дорос чтобы самостоятельно ходить по гостям, а сама, одев обновку – сшитый портнихой костюм из модной вискозы, отправилась в гости на Покровскую, где, благодаря Нате Печерниковой, стала собираться веселая и приятная компания из интересных молодых мужчин и женщин, обсуждавших последние мировые события, споривших напропалую обо всем на свете и танцевавших под патефон. Время от времени на этих оживленных посиделках бывал Борис Никритин, проводивший время за игрой в шахматы с главой семьи. Александра демонстративно его избегала и всякий раз, получив приглашение, интересовалась, будет ли тот среди приглашенных гостей.
Поскольку дождь не пожелал сделать перерыв даже ради праздничных дней, делать на улице было нечего, но дома тоже не сиделось, поэтому Меркулов-первый забрался в бывший каретный сарай и, устроившись на ящике со щепой для растопки печи, стал вспоминать виденный накануне фильм, представляя вместо «Следопыта» - себя, вместо «Овода» – Владу, беря в компанию вместо «Ю-Ю» – Юрку-китайца.
Неожиданно он ощутил, как его вымысел складывается в связную историю, которая была не хуже увиденной на экране, только вместо пленения батьки Махно они вовремя поднимали тревогу и спасали от гибели Чапаева и Петьку, получив за свой подвиг из рук героического начдива по сабле в серебряных ножнах и наградному маузеру с орденом Красное Знамя на рукоятке.
Возможность самому управлять событиями, по своему желанию распоряжаться поступками и судьбами героев доставила ему странное удовольствие, которое он запомнил.
Продолжение следует