Июнь задождило. Рома весь год мечтал о юге, как он будет есть клубнику и черешню, попивая парное козье молочко и главное - тепло... Он так продрог в этом проклятом Омске, что буквально последние дни перед отпуском места себе не находил. Он даже потерял сон, а, точнее, снилось ему одно и тоже. Как он шагает по какому-то дремучему лесу один или даже с семьей и собирает какие-то серые перья в корзинку.
Ну бог с этими сновидениями, сейчас Рома даже не мог выйти на улицу. Дождь шел проливной уже какой по счету день, солнце показалось лишь однажды и то, чтобы показать грязь на дорогах, погнившую клубнику и потрескавшуюся черешню. Козы тоже загрустнели и пить от них молоко Рома отказался. Целыми днями он сидел в саманной хате и грелся у печки, слушая разные байки своей девяностолетней бабушки, которой было все равно уже кому и что говорить. Отпуск заканчивался и, может быть, к лучшему. Он уже мечтал вырваться отсюда, сесть в поезд и залечь на верхнюю полку и так всю дорогу смотреть в окно на проезжающие станции, на поля и леса, на небо и о чем-то думать. Ему уже не казался Омск проклятым городом, он даже любил его, особенно горячую ванну, соседи по лестничной клетки казались ему закадычными друзьями, которым хотелось повиснуть на шее и жаловаться на эту богом забытую южную глушь, потерявшуюся где-то между горами и степями. Конечно, можно было рвануть до моря, тут ходил рейсовый автобус, и стоило это удовольствие чуть меньше одной бутылки, и попытка была, была сегодня... Рома вышел и стоял на остановке с сумкой, в которой были банное полотенце, тапочки и плавки да еще шмат сала от бабушки в дорогу... и автобус пришел, пришел пустым, и водитель остановился, посмотрев на мокрого то ли от слез, то ли от дождя Рому недовольным кирпичным взглядом, и Рома даже зашел, шмыгая носом, пытаясь машинально согреться, но вдруг что-то сказало ему, что не надо, что на море шторма и такая-же фигня, и он вышел, извиняясь почти на ходу и слушая мат водителя, что мол ходят тут всякие, пошел понуро в магазин и купил себе на сэкономленные деньги бутылку, и сало в этот раз пригодилось как нельзя кстати...
- Ну что голубчик съездил уже? - спросила его бабушка. И было в ее беззубом вопросе не то насмешка, не то серьезное замечание, и Рома лишь кивнул, поставил бутылку на стол, порезал сала и черного хлеба и налил себе полный стакан...
Бабушке он не предложил, какая-то злость навалилась на него, и пил он молча, равномерными глубокими глотками, крепко сжимая стакан, и думал.
А думал Рома не о жене или даже о любовнице, а думал о жар-птице. И чем больше он пил, тем больше он понимал, что она ему нужна, даже жизненно необходима, как утопающему глоток воздуха. Рома знал, почти верил, особенно в минуты отчаяния, а когда он был пьян, вера эта усиливалась, и ему уже казалось, что бог слышит его, и вон там в огороде за полосой акаций эта птица курлычит.
- Ты куда, Ромочка? - спросила его бабушка, когда он встал из-за стола и пошел в сени.
- Куда, куда, бабуля,... за второй... - ответил он грубо, и ему в этот раз стало немного стыдно за эту грубость. - Пойду проветрюсь. - добавил он более мягко и, не дождавшись каких-то замечаний, вышел.
Его встретил дождь, к этому дождю нельзя было привыкнуть, холодный мокрый дождь, надоедливый и скучный, а еще тоскливый, ужасно тоскливый.
Вечерело. Осторожно скользя по мокрой глине, Рома пошел в огород. Его слегка покачивало, но он верил, что там за полоской акациевого леска кто-то курлычит.
- Эй ты там, ты сейчас у меня докурлычишься! - угрожающе сквозь зубы бормотал пьяный Рома. И опять ему стало стыдно за эту грубость к сказочному существу, которое ничего плохого-то ему в жизни и не сделало вовсе.
Ему вдруг вспомнились сны, которые он видел в городе еще грезя об отпуске и теплых деньках, и, странно, он как-будто видел уже эту тропинку и эти колючие кусты, разве что дождя не было, и небо было ясное. Чувство дежавю придало ему силы и уверенности, что он движется в правильном направлении, и он машинально, словно грибы, стал искать на мокрой траве перья и нашел их... Серые, мокрые, совсем неприглядные, видимо коршун накануне растерзал фазаниху, но Рома верил, что это именно перья принадлежат жар-птице и собирал их, и радовался как ребенок...
И вдруг он увидел гнездо. Оно было закреплено на большом старом тутовнике, большое гнездо, и в этом гнезде сидели две птицы, большие серые птицы с человеческими лицами, с женскими лицами, красивыми, молодыми и грустными... Рома встал как вкопанный и смотрел на них. Хмель как-будто прошел, но птицы не исчезали.
- Ты нас видишь? - спросила одна из птиц удивленно.
- Вижу, - ответил он.
Тогда птицы слетели к нему, и он увидел перед собой настоящих красавиц с обнаженными молодыми грудями, гибкими шеями и дурманящими длинными волосами. В отличии от человеческих женщин у них были крылья и шикарные птичьи хвосты да птичьи ноги с цепкими и очень сильными пальцами и острыми как кинжалы когтями...
- Как хорошо, что ты нас видишь... - обрадовалась другая птица и стала вглядываться в Рому. Она так вглядывалась, так приближалась, что почти касалась губами его губ, и Рома почувствовал желание, и в этом диком, почти животном позыве он даже забыл, зачем он пришел сюда и чего искал...
Когда он пришел в себя, шел дождь. Он лежал в сеннике, сжимая в руках серые измятые перья. Над ним охала бабуля и приговаривала...
- Ох, Ромочка, что же жена скажет, ох Ромочка...
Наконец Рома пришел в себя, и сквозь похмелье, которое не было суровым, но мешало сосредоточиться, он все же понял, что лежит он в сеннике без штанов, и узнать, где он забыл эти штаны, не представлялось возможным...
И уже в поезде, трясясь на верхней полке у туалета и впитывая ароматы сигаретного дыма, он в первый раз за все время отпуска улыбнулся. Будет подарочек жене да детям игрушки. Он достал охапку перьев и подбросил их вверх, загадывая всевозможные желания... Соседи по вагону смотрели на него, не понимая, что происходит, а в этот момент где-то примерно за тысячи километров у его жены появлялась на плечах норковая шуба, а детишки ели шоколадное мороженое и ждали папу домой.