– Хорошо нарисовала картинку, – протяжно проговорила Елена Николаевна, рассматривая изображенный храм и дорожку, ведущую к нему, – у нас в роду были иконописцы.
Внучка Маруся собиралась в школу, повязывая красно-оранжевый пионерский галстук. Она даже и не обратила внимания на бабушкины похвалы. Только слово «иконописцы» показалось удивительным и редким. Сразу представилась полутемная изба, склоненные фигуры, водящие медленно рукой с кистью. Откуда ей знать о них? Время другое, пережиток прошлого.
Вот металлолом надо собирать. Класс разбрелся по селу, прилепленному к городу. Громыхая железом, которое волокли за собой, проходили мимо деревянной церкви. Можно, конечно, идти и другой дорогой. Но церковь была одна на все село, и на весь город, и ближайшие села. Сначала это был молельный дом, а потом надстроили колокольню и получилась церковь, единственная на всю страну, которая открылась в конце 50–х годов, потому что другие закрывались и рушились. Назывался храм во имя Спаса.
– Церковь, церковь, – приглушенно переговаривались между собой и подталкивали друг друга пионеры, – ты первая, нет, ты, – они протиснулись в совсем неширокую дверь и тут же остановились. На Марусю повеяло потусторонним миром и сладким запахом.
– Заходите, ребятки, заходите, – приветливо пригласила женщина, убирающая в храме.
Но все, столпившись, не двигались, и потихоньку стали выходить, Маруся вышла последней. Светило солнце, сонное село в весеннем мареве показалось скучным.
Елена Николаевна уже давно не имела своего жилья. Тот дом, в сибирском губернском городе Иркутске, где она родилась, с высокими потолками, с гостиной и громадной кухней, был отобран, пришедшими с погромами и жаждой власти, большевиками. Семья из разряда купцов второй гильдии стала называться «лишенцами». Леля была самой младшей из десяти детей, но к двадцать второму году папа умер, да и мальчишки все «прибрались» до переворота, брат один остался, Алексей, и четыре сестры, которые вышли замуж. Одна за белоруса-учителя Мицкевича, другая за литовца, красноармейца Полюкаса, а самая красивая Шурочка за белого офицера, его потом забрали прямо с покоса. Пришли за ним и отвели, с тех пор и пропал.
В их родном доме устроили детский сад. Елена Николаевна с дочкой поселилась в комнате подвального помещения, где окна находились на уровне земляной дороги, в старом деревянном доме занятым «выселенцами». Остался у нее комод и китайский фарфоровый сервиз, дорогие книги, семейные тяжелые альбомы, вышитые салфеточки с вензелями, сундучки… и старуха мать со своей сестрой, и бабки приживалки. Замужество как-то не удалось, с мужем Николаем Соколовым они расстались – «Колька то и ушел, не выдержал, «куча старух», потом его репрессировали по доносу и только в 41-м году выпустили, а он и умер то ли от голода, то ли от сердца».
При рождении внучки, зять перевез ее в далекий гарнизон, забыв про угол, завешанный иконами, бросив энциклопедию Брокгауза, да и много чего, «мама, мы это не будем брать, нам не нужно». И теперь Елена Николаевна со всей семьей жила в маленькой квартирке хрущевского дома захолустного городка со странным субтропическим климатом.
Внучка с измазанными фиолетовыми пальцами писала в тетради чернильной ручкой.
– Учись хорошо, – приговаривала Елена Николаевна. – Вот ты сейчас в четвертом классе, а раньше, если оканчиваешь четыре класса гимназии, можешь уже учительствовать.
– Как это? – удивилась Маруся, чему же они могут научить, и посмотрела на свои неровно написанные буквы. – А ты училась в гимназии? – как легко повторяются забытые за десятилетия слова – «иконописцы», «иконы», «гимназия».
– Да, Шура и Маня в старших классах, а мы с Лизкой в одном классе учились, хотя я младше ее. Ох, и боевая Лизка была! Ничего никогда не учила. Я сижу дрожу на уроке, а ей хоть бы что. Экзамены сдавать, а она один билет выучит, махнет рукой, «мне попадет только этот билет», и точно, вытягивает именно тот, а я все билеты учу, боюсь. Такая она отчаянная, на Законе Божием кнопки батюшке подкладывала на стул, или чернила с ручки стрясет к нему.
Маруся конечно знает, что у бабушки существует сестра «Лизка», генеральша, и живет она в Москве, и даже отправились они к ней с бабушкой на поезде, долго-долго ехали. Черный паровоз громко трубил, пускал дым с сажей в открытые окна, мог остановиться среди безконечного пути, и кто-то выбегал из вагонов, чтобы сорвать необычайные цветы, росшие на склоне – лилии, колокольчики, ромашки, и на столах покачивались стеклянные бутылки с букетиками. Маруся вздохнула.
Она помнила бабу Лизу. Когда они наконец приехали в генеральскую квартиру, там стояло белое немецкое пианино, вывезенное из Германии, и глубокое кресло с сидевшем в нем генералом Ленечкой. Еще рыжий мальчишка восьми лет, единственный внук, тоже Ленечка, не хотевший брать ее с собой «курить». Во дворе генеральского дома он говорит – «давай, кто выше!», качели сильно раскачает и спрыгнет. «Ой», – воскликнет Маруся. «Выпей гной и закуси болячкой!» – крикнет Ленька и убежит. А баба Лиза строгая такая, сидит, все время пасьянс раскладывает на столе, карта на карте, красные и черные. «Лелька со своими шеркунами приехала», – приговаривала она.
– Лизка беременная была, да что-то поскользнулась, упала, случается такое, после уже не могла родить. Ленечка мечтал много детей иметь. Одна дочь и осталась – Марка. В войну он на фронте, а они у меня жили, да поди же ты, забыли, как кормила их всех. Три Марки. Маму нашу Марьямной звали, вот все и договорились дочерей назвать Марой. Марка Мицкевич, Марка Полюкас, Марка Извозщикова, а я не стала свою Марой называть, – бабушка проговаривала все имена по-сибирски, – Марка Полюкас все время повторяла мне: «тетя Лелечка, мы тебя так любим», «тетя Лелечка», «тетя Лелечка». И всех я кормила. У Лизки еще одна дочь была, звали ее Регина, в честь сестры Ленечки Полюкаса назвали, ее махновцы изрубили в гражданскую.
– Кого? Дочь?
– Нет, сестру Лизкиного мужа, генерал который, а та девочка умерла, ей всего три года было.
«Фу, как давно все было, сейчас у нас самая счастливая страна, – думала Маруся, собираясь в школу, – красные победили, красный галстук, красное знамя – цвет крови погибших за советскую власть и мировую революцию, чтобы жилось хорошо. А то были богатые и бедные, в школе так говорили, и в учебниках напечатано. Вождь Ленин все сделал – убили царя, богатых всех тоже убили, помещиков там, а крестьян освободили от чего-то, и рабочих тоже. Теперь некому их угнетать, всех убили.
– Бедных не было. Кто пил, тот и бедным был. Комиссаров по кабакам собирали. Пришли к маме, один ноги свои на стол положил, а мама и говорит: «Ноги то со стола убери, скатерть бархатная». Послушался, ноги убрал. Ленин он антихрист. – Маруся даже не спрашивала бабушку, что это за слово, почему-то понятно было. – Вот возьми из спичек и сложи это имя, а потом у тебя из них выйдет число зверя, три шестерки.
Бабушка молилась утром и вечером перед единственной, уцелевшей после переездов, иконой, и на ночь крестила, а еще учила ее молиться, когда родители уехали в Москву. «Ручку на лоб, на животик, сначала на одно плечико, потом на другое».
– А у меня кестик! – сказала внучка приехавшим родителям. Крестик сняли, а соску сожгли в печке.
– При Царе-то не так жили, как вы сейчас, и представить себе не можете. На папины именины Николая-угодника, зимой, стол ломился от яств – семга, омуль в бочонках, икра в банках, народу собиралось! Все поздравляли! У нас лошади свои были, на конюшне возьмут лошадей, запрягут в большие сани и кататься по зимней дороге. Весело было.
Бабушка с сожалением окинула взглядом маленькую «хрущевку» на пять человек, расположенную на последнем этаже с протекающим потолком.
– Разве так жили, – заключила она снисходительно.
Но однажды пришло письмо из Москвы от «Марки Полюкас» и бабушка засобиралась в дорогу и быстро уехала. Как узнала потом Маруся, «сестра Лизка» сломала руку, генерал Ленечка остался без присмотра, «тетя Леля, пожалуйста, приезжайте» было написано в письме. Лежащая баба Лиза заболела воспалением легких, через какое-то время она умирает, и баба Леля остается в Москве, ухаживая за престарелым генералом Ленечкой. Теперь уже сам генерал просит Елену Николаевну остаться, потому что без ее заботы не может существовать.
– Да вы представить не можете как при царе-то жили… как во сне, – вспоминала Маруся бабушкины слова.
Она стала иконописцем.
©Наталья Муратова 2017год