Небеса раскалываются и опадают на землю крохотными кусочками дождя.
Я стою. Вокруг ни души, будь то человек или животное: только заунывный вой мотора моей пустой машины распугивает последние капли облаков на много миль вокруг.
Я вдруг понимаю, что ночь пройдет; пройдет и дождь. Депрессия или что-то похожее вновь стянет горло удушливой петлей, вцепится когтями в грудину, вытаскивая самое ценное — нет, не отсутствующее сердце, а наполненные белесыми клочками дыма легкие. Так и хочется крикнуть судьбе, или Богу, там: «Вспоминай меня!»
Я поджимаю губы и распахиваю дверь салона, с уютом устраиваясь на переднем сидении. Капли воды стекают с кончиков моих волос за шиворот насквозь мокрой рубашки. Чуть подумав, я завожу мотор и нежно надавливаю на педаль газа; моя ласковая черная BMW срывается с места, быстро и плавно, словно пантера. Я мокро улыбаюсь осколкам неба, сливающимся с лобовым стеклом.
Серая действительность проносится мимо моего тела, не касаясь не единого моего нерва своими жадными изысканными лапами. Асфальт под колесами, облетевшие деревья по бокам, а выше, чем я — только бесконечное-свинцовое небо с остатками — осколками — облаков. Надо мной только небо, и никакой Бог, никакая судьба мне не судья.
Я не рискую включать музыку, боясь сбить этот хрупкий уверенный поток во мне. Город приветствует меня светом из крошечных точек окон сотен и тысяч небоскребов, прячущих под своим мощным панельным крылом гнезда с людьми вместо ласточек. Но не одна из этих причудливых серых птиц с параллелепипедным телом и тысячей квадратных глаз не приветствует меня взмахом бетонных перьев, и каждая с укором следит за мной.
Только одна из них смотрит ласково; она тих и сипло поет, будто это она выкуривает в день минимум пачку сигарет, а не я. А затем мягко журит меня за промокшую рубашку, за грязные следы на полу, и выпускает из-под бетонного огромного крыла тебя. Или, скорее, запускает под него меня.
Ты смотришь на меня ошалело, а я опираюсь плечом о деревянный косяк и улыбаюсь, глупо-глупо, сильно щурясь. Все как тебе нравится, все как ты любишь. Все для тебя.
Ты, кажется, дрожишь. Кажется, это должен делать я: на улице очень холодно, на самом деле.
— Что… Что ты здесь делаешь? — дрожит и твой голос.
Птица недовольно курлыкает, и я ее отлично понимаю: мы с тобой просто два идиота, ты знаешь? Я отрываюсь от надежной опоры и просто прижимаю тебя к себе, как можно крепче; ты загнанно дышишь мне в плечо, и тебя действительно трясет.
В небольшой щели за твоей спину я вижу хитрого Василия; он громко мурлычет, исподлобья поглядывая на меня и машет пушистым хвостом с коричневым кончиком. Его зеленые глаза влажно блестят в полумраке прихожей; рядом отражают свет подъезда гляделки мопса Шушика, который негромко довольно потявкивает, разве что не бьет лапой по паркету.
— Исправляю пару сотен лишних ошибок, — честно отвечаю я, утыкаясь носом в твою макушку и прикрывая глаза.
Мой голос звучит глухо, но ты прекрасно меня слышишь.
— Какие же мы идиоты… — тихонько шепчешь ты, и мне становится смешно. — И-ди-о-ты…
Я максимально глупо улыбаюсь, отстраняюсь и смотрю прямо в твое лицо, а затем прижимаюсь своим лбом к твоему, как тогда — давно-давно, и, кажется, совсем недавно. Мы ведем себя, как два влюбленных полудурка: тремя носами, сплетаем пальцы и едва-едва касаемся губами ртов друг друга. Идиоты. А кто мы есть?
Затем, я срываюсь с цепи — прижимаюсь к твоим губам, просто прижимаюсь, затем отрываюсь — и снова, снова, снова… Лихорадочные невинные поцелуи сыплются, как из рога изобилия.
Мы впадаем в твою квартиру, как падают осколки неба на землю; дверь громко хлопает за моей спиной, а мы падаем на пушистый ковер, и я нависаю над твоим телом, над твоим лицом — над тобой, и щурюсь, и улыбаюсь, и не даю тебе бежать.
Большие параллелепипедные птицы переминаются с ног на ногу, смотря на каждого прохожего с немым страшным укором, оберегая своих людей под большим панельным крылом. И только одна из них ласково курлыкает, в унисон с рыжим котом Васькой и мелким мопсиком Шушиком.
А еще в унисон со звонкими чмоками и загнанным — одним на двоих — дыханием.