«Оттеплило», – отметил про себя дед Афоня, глядя через стекло окошка на грачей, вышагивающих по не совсем ещё освободившейся от снега грязной дороге.
После обеда он в фуфайке и в старых пимах без галош сидел на скамеечке, щурясь от сильного солнца, и наблюдал, как быстрые ласточки подновляют прошлогоднее гнездо под навесом над крыльцом веранды. Комары и мошки кружили перед лицом – доступ к голой, свободной от волос голове преграждала вылинявшая потрёпанная меховая шапка.
Среди ночи дед проснулся под толстым стёганым одеялом от озноба. Крутило судорогой ноги. Знойное лето кончалось, вот и грачи, самые поздние эмигранты, отлетели.
Утром, привычно сидя у кухонного окна, он пил чай с баранками и мёдом. На Покров, как положено, пусть ненадолго, лёг первый снег, а вскоре зима вовсю вступила в свои права.
«Люська», – тихим голосом позвал дед Афоня голенастую девчонку с тугой косой, которая отрывала листок в численнике, забравшись коленками на табурет. «Эт, какое ж сегодня?». «Тридцатое декабря – Новый год завтра!» – прокричала дивчина. – «Только я Натка. Люся – мама моя. А я правнучка твоя, дед!».
«А какой год-то?» – хотел спросить дед, но не стал…
Бывший солдат-артиллерист Великой Отечественной, захвативший финскую, «Дед-Сто лет» – как прозывали его соседи – покивал головой и посмотрел сквозь морозные узоры окна на улицу. «Сретенье сегодня, сын сказал, – пробубнил он про себя – А там и лето... Отогреемся. Ничо…» – и старик, щурясь от боли, начал растирать жёсткой сухой ладошкой атакованные судорогами икры худых ног в новых, для дома, валенках.