Я карабкался по промерзшим, заиндевевшим "лесам", отчаянно цепляясь за ненадежность балок и перекрытий; прямо в лицо дул ноябрьский ветер, злой и обжигающий. Холодный воздух разрезал изумленный взор, а деликатность ослабевшего тела дрожала под прорванным бушлатом то ли от неудобства, то ли от приземленности страха. С каждым новым ярусом я возносил проклятия в адрес столь высотной работы, обещанного высокого оклада и относительно себя, столь безрассудно ступившего в дьявольский капкан судьбы. Я стремительно и себя, и свое, казавшееся теперь нелепым, желание подзаработать на халтуре; я дрожал при мысли о земле, морозной и неумыто-чернявой, я бросал исполненные немого восхищения взгляды вниз и к чему-то вопрошал свое существо, кто же придет на его похороны; мои оледеневшие колени плясали в такт чудовищно ноющим от ветра зубам, и я забирался все выше и выше, лелея надежду когда-нибудь спуститься — и в то же время замирая от одной мысли, что мне предстоит еще и спускаться.
На вышине двенадцатого располагался последний ярус лесов — до крыши оставалось этажа два. Перекрытий там не было, нам предстояло их возвести — только уложенные друг за другом два поддона, сиявшие в лучах заходящего солнца от покрывавшего их льда, и, несомненно, скользких; также, в углу, размещалось нечто вроде лебедки для подъема снизу материалов для последующих ярусов. Вся конструкция, массивная и непоколебимая снизу, здесь, на своей предельной высоте, заметно раскачивалась и чувственно дрожала от малейшего движения; лютый ноябрьский ветер словно пытался ее свалить своими бессмысленными и жестокими ударами. Казалось, вся конструкция была готова в любой момент рухнуть... Вдали слышались нарастающие раскаты грома.
На деревянном поддоне, невозмутимо сверзив ноги вниз, сидел нелепый человек, куривший сигарету и читавший электронную книгу. Косматая и лохматая его голова была венчана еле державшейся оранжевой каской, с намалеванными на ней какими-то рунами. Нахмуренные и растрепанные брови соседствовали с аккуратными, довольно модными очками — одно стекло, впрочем, отсутствовало, - а чуть ниже помещался большой, облезлый и весь посиневший нос, на котором отчетливо проглядывался причудливый узор готовых лопнуть капилляров. Русая бороденка торчала во все стороны, то же и усы. Заметив меня, человек направил в мою сторону хитрый взгляд и с каким-то хищным любопытством облизнул растрескавшиеся в усмерть губы.
- Вы, должно быть, боитесь высоты?
Его одеяние заключалось в драном ватнике синюшного оттенка, таких же штанов с множеством карманов и меховых то ли валенок, то ли сапог, по голенище измазанных в какой-то грязи.
- Да, - доверительно признался я. - Довольно боюсь.
- Это ужасно. Это все оттого, что люди стали строить столь высокие здания. Вам не доводилось слышать историю про Вавилонскую башню?
От его голоса, вежливого, вкрадчивого, переполненного зловещей доброжелательностью, я весь остолбенел.
- Что, неужели не слышали? О, ну тогда я расскажу. Да вы присаживайтесь, если не вознамерились исследовать небытие. Вы знаете, здесь для этого, верно, самая подходящая площадка. При падении со столь головокружительной высоты шансов у вас, похоже, не будет. Шансов выжить, разумеется.
Я поспешно сел.
- Так вот, о чем это я? А, Вавилон.
- Но этот урок, как мы видим, ничему не научил человека. Разве что теперь он строит высокие здания безо всякой сакральной цели, исключительно из практических соображений. Что для нас, строителей, весьма неудобно. Кстати, если Господу будет угодно разрушить этот возмутительный муравейник, на кого, по вашему мнению, обрушится его кара — на нас, непосредственных исполнителей безбожного рынка недвижимости, или же на руководство компании застройщика? Или, быть может, на
квартирных жильцов, этих муравьев кредитной ипотеки, столь неосмотрительно пользующихся дарами сатаны?
Я сидел, молчаливый и огорошенный, сопрев от холода и ужаса, а мой жуткий напарник все не унимался.
- Вы не знакомы с Кундерой? С книгами, разумеется. Он писал, что голвокружение, возникающее на большой высоте, на деле есть вовсе не страх, не боязнь высоты, а, напротив, следствие невыносимого желания упасть. Посмотрите внимательно вниз. У вас еще не закружилась голова?
Утлые леса все раскачивались, как проклятые, а предметы и людишки внизу казались мне игрушечными и смешными; даже колючая проволока на заборе, отделявшем стройплощадку от детского садика, напоминала какую-то неумелую поделку, модельку тюрьмы или игрущечного концлагеря. Интересно, кому она предназначалась — детям или рабочим?
Стремительно темнело; там, внизу, врубился дьвольский луч холодного, мертвого света — то был прожектор. Еще один заработал где-то на углу здания, цепляясь своим шарящим во тьме слеплением и за нас.
- О, вот и свет дали. Давайте перекурим, ежели вы не против, и немного поработаем.
И он полез в карман за сигаретами.
- Чем думаете заниматься дома, коли посчастливиться сегодня не упасть?
Я трясу холодными плечами и дую на изувеченные ветром руки:
- Отлежусь и... Зависну в ночном клубе.
Мой сосед внезапно мрачнеет, стремительно меняясь в побагровевшем лице; багровеют даже синие жилки, из которых соткан его облезлый нос. Достанная сигарета валится из задрожавшей руки и исчезает во мраке, уносимая прочь завыванием ветра.
- Ни слова про ночные клубы, здесь, при мне, наверху! А не то я вас сброшу вниз.
Какое-то время он успокаивается, отыскивает новую сигарету и закуривает. Затем обращает ко мне свое безумное лицо, все в сине-красных жилках, полуприкрытое вуалью отвратительного дыма, и приветливо подмигивает (его зрачки странно расширены, а глаз за отсутствующим стеклом прищурен).
- Вы слышали, как велик и необъятен космос? Как огромна вселенная? Как мала в сравнении с ней наша система? Солнце? Планета? И что в сравнении с этим — человек? Подумайте над этим.
Он на минуту умолкает и молча курит, задумчиво пялясь на проступающую в сумраке небес звездную сыпь.
- Этот мир болен — добавляет он без всякой видимой — или в силу видимой только ему одному одному — причины.
одному - причины. - Так что такое человек? Всего лишь песчинка, ничтожество посреди смертельного, открытого, разреженного космоса. И что такое проблемы человека? Выжить и не задохнуться - вот проблема. Если кто увидит, что мы трудимся здесь, на высоте, без всякой страховки, с нас вычтут штраф, и может быть, больше не допустят на объект. Но что это в сравнении с мертвым величием бескрайнего космоса? Величием угасшим, но неугасаемым? Не потому ли у нас перехватывает дыхание при мысли о нем - ведь именно там полагается вакуум и никак нельзя дышать? Вот что, друг - если хочешь избавиться от проблем - поглоти себя проблемами большими и значительными. Мы с тобой - космические черви, ничтожества, и выше этого никогда не поднимемся - если толковать о материальной субстанции, разумеется.
Снизу доносятся крики; с неумолимым скрежетом принимается за работу лебедка. Мой напарник свешивается к краю, и моя промерзшая душа полнится нестерпимым желанием его подтолкнуть. Мы принимаем продольные и поперечные балки, отвязываем их от карабина, спускаем его вниз, и закрепляем то, что подняли. Но больше всего возни с поддонами: они тяжелые, промерзшие, еще и подаются попарно. Мы вдвоем силимся их вытянуть, стирая ледяные руки в кровь; с нас струится пот, застилая глаза и щекоча раздражением шеи. Не знаю, сколько проходит времени, пока, наконец, не готов очередной ярус. И вот мы взбираемся еще выше.
Через недостроенный бортик крыши свешивается обтянутый смуглой кожей череп; отсутствие губ обнажило безумный оскал золотых зубов; ветер лохматит смолистые и безнадежно запутанные волосы, запустив в них свою ледяную длань. Но самыми были распахнутые в немом, каком-то равнодушном ужасе глаза, мертвые, холодные, покрытые коркой инея и будто пьяные… При наиболее сильных порывах голова с монотонным звуком ударяется о жестяной бортик, и нас обдает тошнотворным смрадом.
Мой сосед озадаченно хлопает себя по многочисленным карманам, хмурясь и бормоча: - Куда я подевал свой маркер?
Затем, наконец его найдя, он принимается энергично им трясти, привстает на цыпочки и малюет леденеющей рукой прямо на скукоженном лбу мертвеца: «Memento mori».
После сего оборачивается ко мне.
- Какова, по вашему мнению, ценность человеческой жизни? Не стоит ли этот вопрос в самом тесном соприкосновении с ее смыслом? Причем я толкую не о каком-то мелком, конкретном, или – если угодно – субъективном смысле. – Он постукивает маркером по голове мертвеца. – Нет уж, в таких вопросах, согласитесь, необходимо блюсти неопределенную объективность. По моему личному убеждению, ответить на вопрос о том, ради чего ты живешь, никак нельзя, не определив для начала, ради чего нужно жить. Или, вернее, ради чего нужно жить. Есть ли что-то, ради чего стоит жить?
Он весело мне подмигивает.
- Я, конечно, опущу этого балбеса Камю с его основным вопросом философии. «Стоит ли жизнь того, чтобы быть прожитой?» Какого вам? Стоило ли столько думаться, чтобы свести все к этому? Нет-нет, мы сразу ищем то, ради чего стоит жить. Иными словами, нам нужна абсолютная истина.
Мне уже так холодно, что уже все равно. Только внутри начинает прозревать нечто, чему прозревать явно не стоит.
- Бог? Вечность? – его распаленный голос сбивается в крик, как сбиваются в кровь истоптанные ноги.
- Семья? – робко и затаенно влезаю я.
- Семья?? – он смеется оглушительно и звонко, и ударяет ни с того ни с сего меня в скулу. Я почти не чувствую боли от сковавшего мышцы лица холода, только чувствую, как кровь тщетно разливается где-то под глазницей и, верно, сразу застывает.
- Дай мне Абсолют! Но только такой, чтобы я в него поверил! Ощутил! Навсегда! Не надо умозрительных дешевок! – он орет то ли на меня, то ли на небеса. – Зачем ты живешь, червь? Зачем ты на этой земле? Чтобы выжить? Твои потуги не имеют никакого смысла! А раз так, то в них нет и никакой красоты! Ты – червь на трупе мироздания! Вся земля кишит червями! Она перенаселена! И ни один из них не знает, зачем он живет! А знаешь, что самое отвратительное? Когда эти твари запутываются в своих никчемных проблемах – как запутывается жирная муха в паутине дряхлого паука-инвалида – они иногда кончают с собой! Как это мелко! Как это низко! Может быть, Бога нет – им плевать! Может быть, даже и абсолютной истины нет – им тоже плевать! Их заботит только их липкая паутина, призрачная, иллюзорная и отвратительная, как их жизнь!
Грохочет гром, молнии прорезают застывший в изнеможении горизонт; призрачный свет прожектора с криком гаснет, по стене принимается барабанить заходящийся в бешенстве дождь. Поднимается с жутким шуршанием ураганный ветер, набрасываясь на недостроенные двумя вавилонянами леса; конструкция кренится, ее бросает то вправо, то влево, с звонкими звуками вниз улетают остатки креплений; мир рушится, меня едва не сбивает с ног; небо вот- вот рухнет на землю, и похоронит под собой все ее безобразие – и стройку, и колючую проволоку, и детский садик, и пустеющие улицы, и безобразных жителей, червей на трупе мироздания, и потом обязательно что-то будет. Либо же не будет ничего. Но я уже не хочу ничего знать, мне слишком холодно и как-то необычайно одиноко – такого еще никогда не доводилось испытывать. Я будто очутился наедине с вечностью, или с космосом, или с некой чудовищной в своей простоте, единственной на свете абсолютной истиной; я - словно первый человек в космосе, только на мне нет скафандра, и я совершенно не подготовлен к бескрайним просторам, и к моему дому за кругом иллюминатора; я слаб, бесконечно мал, и отличаюсь от космического мусора только своей никчемностью и трепыхающей где-то внутри, испуганной, готовящейся заплакать душонкой; я вот-вот задохнусь.
Я как-то видел, как машина сбила испуганного котенка; тот корчился в судороге, и, очевидно, ужасных мучениях не меньше пяти минут, но не издал притом ни звука. Я тоже не издал ни писка, когда шагнул в шатающуюся пропасть, навстречу холодной земле, когда нырнул в труп мироздания, продуваемый всеми ветрами и мыслями подыхающего человечества.
Только нелепый человек, в драном ватнике синюшного отттенка и в таких же штанах со множеством карманов, что-то истошно орал и смеялся мне вслед, смеялся дико и жутко, весь исполненный какого-то искреннего, младенческого веселья; он стоял там, на самой вершине, широко расставив ноги, и я свои последние моменты (если хоть что-то в этом мире кончается!) я был счастлив, что не видел его лицо, перекошенное отвратительными сине-красными жилками.