Чайная ложка выскользнула из Витиных пальцев и упала под стол. Витя встал со стула, опустился на четвереньки и скрылся под столом. Вера откусила кусочек эклера, положила пирожное на блюдце с чашкой и вдруг почувствовала прикосновение чего-то мокрого и теплого к своей ножке. Она привыкла ходить дома босиком и теперь ей было до вскрика удивительно это прикосновение, будто в доме появилось какое-то животное, может быть, собака – и вот она вылезла из своего укрытия и принялась лизать ножку ей, Верочке, которая совсем никак не ожидала, что там, под столом, найдётся кто-то, кто станет так ласково облизывать ее пальчики. Эти мысли пестрым сумбуром пронеслись в хорошенькой Вериной головке, уместившись в какую-то крохотную секунду, а в следующую она уже с замершим от ужаса сердцем глядела под стол, где ее друг Витя из соседнего подъезда ухаживал за ее ножкой своим широким, как детская лопатка, пурпурно-розовым языком. Он лизал как будто без желания, словно это необходимость заставила его встать на четвереньки и склониться над Вериной ножкой, необходимость выполнять странный и дикий для современного молодого человека обряд, что-то вроде обязанности пса проявлять преданность хозяйке лишь тогда, когда она сама того пожелает, то есть в представлении пса – снимет носочек или чулок, обнажив ступню и дав таким образом сигнал ему, псу, встать, наконец, с належанного места и поблагодарить ее, хозяйку, за уход, ласку, игры, еду, тепло и еще тысячи мелочей, из которых, в сущности, и состоит счастливая песья жизнь. Витя лизал ножку вдумчиво и без выкрутасов, не закатывая подобострастно глаза, как некоторые шавки из подворотни в надежде, что им за это бросят что-нибудь на зубок. Нет, Витя считал, что знает толк в вылизывании симпатичной ножки. Он много раз проделывал такой эксперимент: ставил руку на пол ладонью вниз и лизал ее сверху, прислушиваясь к своим ощущениям. Таким образом, он понял, как надо лизать: со средним нажимом, равномерно распределяя усилия по всей площади языка, соприкасающейся с ножкой. И сейчас он показывал хорошую работу, без суеты и пошлой игривости – добросовестно вылизанная ножка была для него наилучшей наградой за старания. Он лизал скромно, с душой, отдавшись этому занятию целиком, всем сердцем, лизал без затей и фокусов, казалось, совсем безыскусно лизал, будто понимал, что ничем хозяйку пес не удивит, а только раззадорит и вынудит дать ему по морде ногой, как надоевшей лохматой кукле, что пристала – и лижет, лижет, лижет, черт бы ее побрал, эту бестолковую суку.
– Витя, что ты творишь? – только и вымолвила Вера.
Витя оторвался от ножки и посмотрел на Веру из-под стола:
– Верочка, я... Извини меня, я идиот несчастный. Пожалуйста, прости.
– Господи, да за что прости? – Вера подобрала ноги и села по-турецки.
Витя вылез из-под стола и стоял вполоборота к Вере, будто боялся посмотреть на нее. Ни его подтянутая фигура заядлого футболиста, ни высокий лоб над ясными глазами, несколько замутненными теперь от смущения, ни четкий рисунок губ – все то, что так нравилось в нем Вере, – никак не вязалось в ее голове с мыслью – страшной, как находка в морге, – что ее школьный друг и добрый сосед Витя – Витек, Витюша, Витюган – попросту гадкий извращенец.
– Как это подло, Виктор, – сказала Вера и опустила плечи, будто под тяжестью внезапно открывшейся ей истины.
– Мне так дико, Вера, так... Не по себе! – Виктор потер свой лоб, продолжая стоять, как перед плахой: опустив голову, с повисшими безвольно руками, похожий на комсомольца-предателя с одной картины, виденной когда-то Верочкой в сельском музее, куда их группу затащила вздорная вожатая.
– Ему, видите ли, дико, – проговорила Вера тихо, надавливая на каждый слог. – Ему, видите ли, не по себе.
Виктор схватил со стола свой телефон и опрометью бросился в прихожую.
– Витя! – взвизгнула Вера, обернувшись. Виктор остановился у комода: не глядеть назад, только не глядеть ей в глаза, только не глядеть в ее глаза! А как вообще теперь глядеть в глаза людям: в человеческие глаза да собачьими-то зенками? Как смотреть теперь в полные достоинства человеческие глаза – этими, карими, с золотыми искрами по краешку радужного ободка – песьими жалкими глазенками? Ими и в темноту прихожей стыдно глядеть! Витя жестоким усилием воли подавил спазм в горле, будто мышонка в кулаке задавил, круто повернулся к Вере:
– Ну, чего тебе?
– Витя, а ты куда?
– Что – куда?
– Куда ты пошел?
– Ты что, Вера!
– А что?
– Дурак я – не видишь?
– А чего сразу-то – пошел?
– Да как же не идти?
– А что – никак?
– Да плевать!
– Дурак!
Витя ворочал желваками, думал. А если на поверку, то ни мыслишки-то в его голове не было, так – труха одна, пепел: сжег все минутный стыд, выпалил дотла всякую мысль, всякое чувство. Только дым отчаяния, только горелые стволы надежды... А вот над пепелищем подул ветерок – зарозовели головешки, что еще теплились под серым слоем Витиного бесчувствия и безмыслия.
– Пойду я, Вер, – то ли сказал, то ли спросил он.
– Иди, – сказала Вера, неудобно сидя в развороте на кухонном стуле, но не замечая этого неудобства. Белая футболка обтягивала ее пухлую грудь, лямка бюстгальтера глубоко врезалась в бок. Витя надвинул на лоб кепку с черным, словно клюв ворона, козырьком и сказал:
– Пошел.
– Иди, – Вера опустила ногу и села удобнее.
– Ну все, пошел.
– Ну, иди, – серьезно и даже несколько грубо сказала Вера.
– Ну и пойду, – утвердительно заявил Витя.
– Ну и иди!
Витя посмотрел в коридор прихожей: лишь в зеркале отраженным пятном плескалась светлая жизнь, остальное все тонуло в полутьме. Хотя нет, Витя отметил еще слабый блеск пряжек на Вериных туфлях. Словом, идти в прихожую Вите не хотелось. Он взглянул в сторону кухни: яркий после темной прихожей свет в окне замазал жирным парафином его глаза, въелся в кожу, затопил Витино нутро. Куда?
Витя уставился в выпиравший угол, в котором сошлись две стены: светло-серая в полоску и кремовая с ромбовидным орнаментом. Угол холодно указывал на Витю обтрепанным острием, точно тыкал в него, по-слюнтяйски застрявшего между кухней и прихожей. Витя поежился от холода, исходившего от стены, но шагу не сделал ни в сторону выхода, ни в сторону кухни.
Понурая фигура Виктора была за минуту изучена Верой сызнова. Образ ее друга был расшифрован с использованием новейших данных, полученных непосредственно Вериной ножкой под столом, данных, прямо скажем, неоднозначных, непривычных и необычных данных. Вера смотрела на Виктора: не хватало лишь его взгляда, чтобы ее теория приобрела доказательство и воплотилась, как глина в форме вазы, в стройной формуле Вериного нового мнения о Вите. А мнение это состояло в том, что никакой он не извращенец, а всего лишь полизавший ее ступню молодой человек, которого она хорошо знает, с которым ей не страшно, который щедрый, который не плюется по сторонам шелухой от семечек... И семья у него, кстати, небедная: мама водит автомобиль, папа водит автомобиль, и сын их тоже скоро будет водить автомобиль. И еще несколько вполне соблазнительных резонов пришло на ум Вере, пока она смотрела на Витю, стоявшего в коридоре, точно загипнотизированного этим злосчастным углом, обтрепанным, не то что в его шикарно отремонтированной квартире. Верочка была у него дома лишь однажды, когда попросила Витю вынести ей стакан воды, так что ему пришлось пригласить ее зайти: поить красивую соседку на лестнице Витя бы себе не позволил. На это и был расчет Веры – Верочки-разведчицы, любопытной умняшки Верки, заглянувшей с помощью милой хитрости в святая святых чужой жизни и убедившейся, что эта жизнь проходит в весьма комфортных условиях, да чего уж там: в достатке и благополучии проходит жизнь Витиных родителей и, конечно же, самого Вити. А тут он вылизал ее ножку. В ее старенькой обшарпанной берложеньке, вылизал, как миленький, ее вспотевшую за день ноженьку. Вылизал, как собака. А между прочим, собака – это символ верности, заключила Вера.
– Витенька, – позвала она. – Ну, не сердись на меня. Это ты должен меня простить. Иди сюда.
– За что мне тебя прощать? – глуховато проговорил Витя.
– Ну, что я тебя так... шуганула.
– Я заслужил.
– Иди ко мне.
Витя повернулся в сторону кухни, но шага не сделал. Вера поманила его пальчиком. Витя не поднимая головы подошел к ней. Она взяла его за руку и потрясла ее, как бы здороваясь заново:
– Никогда-никогда не делай так больше, – сказала она с улыбкой и блеском в глазах. – Обещаешь?
– Обещаю, – прошептал Витя.
– Вот и хорошо. Включи чайник и садись. Я хочу столько всего тебе рассказать.
Витя нажал кнопку на электрическом чайнике, сел за стол и бросил взгляд на мешок сахара, что белел расплывшимся снеговиком в углу. Вите казалось, что он готов внимать словам Веры долго, очень долго – так долго, на сколько чашек чая хватит сахару в этом мешке.