Глава шестнадцатая
"Расскажите мне о Тане"
Поручение составить "текстовочку небольшую" для стенда памяти убиенной Тани Ковалевой Сергей Степанович дал Стасу, не откладывая в долгий ящик, уже следующим утром.
Тот принял задание со смешанными чувствами. С одной стороны, он понимал, что сухим перечислением фактов ее жизни ограничиться не выйдет, о чем предупредил и директор: "Надо написать красиво, – сказал он. – Чтобы видна была наша боль и скорбь, а еще девочкина душа". А раз так, то придется, испытывая неловкость, допытываться, какой была Таня, у ее родных, бередить им рану. С другой же стороны, Стас смутно надеялся, что в ходе "собирания материала", как обозвал предстоящее ему, он ненароком наткнется на разгадку тайны обозначенного в Танином стихотворении человека в оранжевом плаще. Тайны, неожиданно столь озаботившей его.
Шел последний день четверти; занятия были сокращенные, вдобавок к тому Стас, объявив четвертные оценки, отпустил учеников с последнего своего – и их – урока за десять минут до звонка. Те, с воплями о долгожданной свободе как высшем благе жизни, выбежали прочь из класса. Стас остался на месте, дождался звонка – и опять остался. Он верил и ждал, что вот сейчас к нему впорхнет Оля, как в тот, первый раз, и они сольются в объятиях и поцелуях. Но прошло около часа, а Оля все не появлялась; она после похорон подруги ни разу не зашла домой к Стасу, да и в школе старалась с ним не встречаться даже взглядами, даже на уроках. Он убеждал себя в том, что причиной охлаждения стали переживания из-за смерти Тани: "До любви ли, до свиданий ли Оле?" И даже нашел в этом нечто положительное: мол, пауза в отношениях может только пойти на пользу: чувства, дескать, чуть остыв, получат обновление, вспыхнут с новой силою.
Смирившись, что его возлюбленная не осчастливит его и нынче, Стас вздохнул и, чтобы отвлечься, принялся за "текстовочку". Для начала спросил себя, какой он сам запомнил Таню. Взял бумагу и, покопавшись в памяти и погрызя ручку, написал:
"Таню Ковалеву я знаю с пятого класса. Уже в том возрасте – ей, как и остальным ребятам, было десять лет – она отличалась способностями и стремлением к знаниям, к познанию мира. А еще аккуратностью – и в одежде, и в почерке, и в отношениях с окружающими, как со сверстниками, так и с учителями. Со всеми она общалась ровно и доброжелательно, но на близость ни с кем не шла, кроме, пожалуй, Оли Ливневой. (Тут Стас подумал, что именно Оля, его милая Оля лучше всех рассказала бы о своей подруге, но в свете ее нынешней холодности к нему расспросить ее казалось делом затруднительным: Стас опасался, что может нарваться на отказ.)
Что до учебы, – продолжал Стас, – то училась Таня с охотой и на пятерки. Писала грамотно, без ошибок, только как правильно пишется слово "серебряный", не могла запомнить, все время писала с двумя буквами "н". Такую вот черточку я запомнил, оживляющую идеальный образ.
И по литературе у Тани тоже шло отлично. Читать она любила, читала не только то, что задано по программе, а намного больше. Диккенса в свои-то годы читала, Бальзака, Джека Лондона, из наших – Пушкина с его "Евгением Онегиным". А еще Лескова, как ни странно, обожала. Написала в одном сочинении, что нравятся ей лесковские праведники тем, что живут по совести, пусть и считают ту следствием веры в Бога. На деле же, по ее ощущениям, эти две вещи, совесть и вера, слабо соотносятся меж собой.
Интересные, кстати, сочинения получались у Тани. Обычно ученики списывают из каких-нибудь сборников вроде "500 лучших сочинений", а она сама пыталась размышлять, осмысливать прочитанное, что хорошо заметно из приведенного выше примера с Лесковым. Имелась в ней склонность к анализу и рефлексии, которая была так присуща русским людям в девятнадцатом веке и которая, увы, так безвозвратно утрачена ныне.
Между прочим, девятнадцатый век неспроста пришел мне на ум. Я думаю, Тане надо было бы родиться в те времена, а не в теперешние, промахнулась она с эпохой – то есть не она, конечно, а те высшие силы, что управляют судьбами человеческими (если кто-то вообще судьбами управляет). Да, жить бы ей тогда! Но была бы она не лесковской праведницей, Оля же говорила, что Таня в Бога не верит. А была бы, пожалуй, тургеневской девушкой, читала бы французские романы и философско-политические трактаты, потом вышла б замуж за старого генерала, открыла бы в имении школу для крестьянской детворы и учила народ грамоте. Или не школу, например, а больницу, я не знаю. А в нашу пору кем бы она стала, если б ей представилась возможность вырасти, право, не скажу. Больше склоняюсь к мысли, что учительницей. Как Вероника. Впрочем, Вероника всякий ход событий принимает как что-то должное, а Таню конформисткой назвать язык не повернулся бы, как и всякого умеющего размышлять человека".
На этом Стас поставил точку. Собирался еще задержаться, парой предложений, на Таниной внешности, но решил, что это не столь важно. К тому же внешность у нее была стандартная, серенькая. По всему лицу у Тани гуляли подростковые прыщики, косметикой она не пользовалась, а сухие, похожие на солому волосы заплетала в простенькие девчоночьи косички. В общем, противоположному полу она понравиться не старалась, да и вряд ли нравилась. По крайней мере, Стас ни разу не видел, чтобы вокруг нее крутились мальчишки. В отличие от той же Оли Ливневой, очень привлекательной и стремящейся выглядеть взросло.
Перечитав написанное и сочтя, что собственных впечатлений о Тане, как и предполагал вначале, недостаточно, Стас надумал посетить ее родителей.
Оля рассказывала, что они с Таней живут – теперь, получается, уже в прошедшем времени: жили – на одной улице. Стас ни разу не бывал у Ливневых, но где-то месяц назад их адрес он, любопытствующий сердцем до всего, что с Олей связано, разузнал. На последних страницах классного журнала указываются такие сведения, и он навсегда запомнил: улица Первомайская, дом 16. Теперь в учительской он снова раскрыл журнал с конца. Нашел: родители Татьяны Ковалевой – Дмитрий Иванович и Елена Алексеевна, Первомайская, 26. Через четыре дома от любимой. Как знать, может, он и встретит Олю случайно на улице и расспросит, почему она не приходит к нему в гости. В школе, под чужими взглядами, понятное дело, такой вопрос задать никак не удалось бы, да еще и эти каникулы не вовремя начались, так что это единственный шанс. Подбадриваемый такой мыслью, Стас отправился в путь, который, по его предположению, не должен был занять много времени.
Так и вышло. В городе все было рядом, так что и автотранспортом жители практически не пользовались, а Ковалевы и вовсе жили в двух шагах от школы. Уже через десяток минут неспешной ходьбы Стас стоял у ворот их дома, тремя безжизненными окнами выходившего на улицу.
Дверь открыл одиннадцатиклассник Роман, брат Тани. Он что-то жевал и был крайне недоволен, что его оторвали от обеда. Когда увидел на пороге Стаса, к недовольству прибавилось еще и недоумение: Стас у него не вел и вообще был гостем мало ожидаемым.
– Станислав Викторович? Здрасьте! А вы к кому?
– Я к твоим родителям.
Тут Рома вспомнил, что Русич был учителем у его сестры. Но тогда тем более странен его визит. Ведь сестра умерла, а Роме подсознательно мнилось, что все с ней связанное тоже должно было исчезнуть из жизни (не беря, конечно, в расчет, его самого и маму с папой). Поэтому юноша взирал на Стаса как на живого мертвеца и удивлялся как живому мертвецу. Тот понял его ощущения и, для придания себе в его глазах неразрывности с настоящим миром, кашлянул, снял шапку и поправил очки – в общем, закрепил себя в существовании суетливыми движениями. Это помогло; Роман посторонился, пропуская Стаса:
– Ну, проходите.
По случаю субботы и Елена Алексеевна, и Дмитрий Иванович Ковалевы были дома. Однако жилище из-за недавней утраты казалось пристанищем пустоты. О ней кричали все вещи – размеренно тикавшие настенные часы, выключенный телевизор, шкаф, диван, кресла; кричали одним своим невозмутимым видом: "Мы – есть, а девочки Тани – нет".
Елена Алексеевна и Дмитрий Иванович сидели рядышком на диване и молчали. Стас поздоровался, его пригласили располагаться. Старшие Ковалевы не были, как Рома, изумлены его появлением у них дома; впрочем, они вовсе не выказывали никаких эмоций, кроме вселенского безразличия, если таковое относится к разряду эмоций.
– Извините за беспокойство, – начал Стас, не столько усевшись, сколько утонув в мягком кресле (он собирался только присесть на краешек, но оно его затянуло в себя, как болото, да и цвет у кресла был соответствующий – болотно-зеленый). – Я понимаю, что я некстати и вам совсем не до меня... Но надеюсь, что вы мне поможете, ибо цель моего посещения затрагивает память вашей дочери. – При этих словах на лицах родителей мелькнул интерес, и Стас воодушевленно перешел к сути: – Я, как вам известно, преподавал у Тани русский и литературу и хорошо знал ее. Поэтому мне поручили написать о Тане для стенда в память о ней. Мы, видите ли, решили в школе сделать такой стенд.
– И что вы хотите от нас? – спросила Елена Алексеевна, грузная женщина лет сорока, с выцветшими зелеными глазами, которые тоже хотелось сравнить с болотом.
– Расскажите мне о Тане, – попросил Стас. – Не хочется отделываться общими фразами. Раскрыть бы ее как человека, я имею в виду ее внутренний мир.
Супруги переглянулись. Дмитрий Иванович, тех же лет и такой же грузный, усмехнулся, однако его усмешку трудно было разглядеть за давней небритостью.
– Ее внутренний мир не поместится ни на каком стенде, – произнес он, пополам с гордостью, пополам с горечью. – Вы обмолвились, что хорошо знали Таню. Но ее никто хорошо не знал. Даже мы.
– Даже мы, – подтвердила Елена Алексеевна.
– Она всегда была вещью в себе, – сказал Дмитрий Иванович, – все время размышляла о чем-то, записывала что-то в дневники, а потом их сжигала. Ох, какие непостижимые глубины таились в ней!
– Какие же? – поинтересовался Стас.
– Как вам сказать. Человек пошел нынче плоский, не задумывается ни о мире, ни о себе, живет и живет, не отличая судьбу от случая. А Таня была не такая, Таня желала понять.
– Что понять?
– Да все! Вселенную, вечность, время! И мучилась, что не может, плакала, называла себя дурой. Я ее утешал, объяснял, что постичь все в принципе невозможно, что в некоторые сферы разуму доступ закрыт, дабы человек не сошел с ума от познания непознаваемого. А Танюша размазывала слезы по щекам и всхлипывала: "Ну ладно мироздание и прочие общие вещи, такие далекие! Но я же и жизнь человеческую понять и принять не могу! Жизнь, в которой сама катаюсь, как колобок на сковородке!»
– Как колобок на сковородке? – переспросил Стас.
– Да, так она и говорила; в ее голове рождались порой странные образы.
"А Оранжевый плащ – это что за образ?" – мелькнуло в голове у Стаса. Но вслух он спросил не об этом:
– А что конкретно она не понимала?
– Прежде всего и самое главное, почему жизнь так уродливо устроена. Почему в ней столько несправедливости и жестокости. – Стас усмехнулся про себя. Этими вопросами и он задавался, и тоже они оставались без ответа. Дмитрий Иванович продолжал рассказывать: – Посмотрит Таня по телевизору новости про вооруженные конфликты и террористические акты, послушает по радио криминальную хронику про убийства, ограбления или просто в разговоре услышит, что на соседней улице муж жену по синей лавочке избил, – и в лице меняется. Такое отторжение подобного бытия на ее милом личике проступает, что жуть берет. Да и без разговоров суть человека Танюшке была – или казалась видна. Непонятна, но видна.
– И в чем же она заключалась? – Стас все больше поражался: такую Таню он открыть не ожидал. Оля говорила о ней нечто в таком же роде, но он всерьез ее слова не воспринимал. Впрочем, он вообще ничего, кроме Олиного тела, не воспринимал тогда, в постели.
– А я уже обронил одно ее определение человека: плоский. Не сказал только, что это ее словечко. А еще человек, по Тане, мелкотравчатый, самовлюбленный, недобрый.