Валерий Венда. Приключения научного посла

 
В.Ф. Венда,
дважды официально признанный выдающимся психологом (Академия Наук СССР, 1984, США, 1996).
https://ru.wikipedia.org/wiki/Венда_ВалерийФедорович

Стать послом моей страны была моя детская мечта. Поступить в дипломатический институт мне не разрешили, поскольку наша «семья находилась в оккупации на территории, временно занятой немецкими войсками».

Дипломатического образования не получил, а мечта осталась. Решил добиваться исполнения мечты с инженерным образованием. С детства любил читать в библиотеке биографии великих дипломатов. Никто из послов России, Японии, Великобритании не был выпускником дипломатической школы. Посол СССР в США Анатолий Добрынин был кандидат технических наук. У меня, кроме доктора психологии, была такая же ученая степень, как у посла Добрынина.

Я понял, что надо прославиться в решении такой научной задачи, которая интересовала бы весь мир. Тогда можно было получить приглашения выступить с докладами во многих странах.

Одной из самых трудных и популярных психологических проблем было совершенствование теории обучения.

С самого возникновения психологии как науки все ждали от нее рекомендаций, как лучше учить детей, как быстрее учить взрослых новым специальностям.
Существующая тогда теория уж очень упрощенно описывала процесс обучения как постепенное приближение к максимуму показателей. Никого это не смущало, но я пришел к выводу, что реальный процесс обучения не может быть таким примитивным.

Весь 1979 год я увлеченно работал над новой теорией обучения. Идея моя состояла в том, что человек учится не одному единственному способу чтения, работы, спортивного упражнения, а многим, все более и более совершенным.

В декабре того года я поехал в Болгарию, где сделал первый доклад на эту тему. Новый год я встречал на курорте Золотые пески. Погода была мрачная, с моря дул пронзительный холодный ветер. Как-то после своего доклада на конференции я задержался на дискуссии о процессах обучения. Спорили до утра. Часов в пять я отправился в свой отель.

Дорога шла вдоль моря. Шел я по самой кромке воды. Море было необычно тихое для такого сезона. Накатывала небольшая тихая волна. Неожиданно я услышал какой-то странный шум сверху. Посмотрел в небо и обомлел. На меня пикировала огромная черная птица.

В полутьме раннего зимнего утра мне показалось, это был альбатрос. Крылья птицы имели такой гигантский размах, что они закрыли полнеба. Я бросился прочь от моря, отыскивая какое-нибудь укрытие. Мне казалось, что птица вот-вот догонит меня, я слышал шумные взмахи крыльев и негромкий вой воздушной торпеды тела птицы.

Я добежал до раскидистого дерева, чудом выросшего прямо на песке пляжа. Теперь уже три огромные птицы кружились на бреющем полете чуть выше кроны дерева. Я ощутил заметную дрожь, то ли от холода раннего приморского зимнего утра, то ли от страха и беспомощности.

Покружившись еще минут десять, птицы улетели на поиск более открытой и доступной жертвы. Много лет спустя я с особым интересом и пониманием смотрел серию фильмов, созданных на Голливуде, в которых всячески обыгрывали фантастические сцены атак птиц на людей. Мне довелось пережить подобную атаку наяву.

Из Золотых песков вернулся в Софию. Пришло время лететь в Москву. Через два дня у меня должна была состояться поездка во Францию. Мой доклад был внесен в повестку открытия конференции по психологии труда. Предстояли также доклады о новой теории обучения в Сорбонне, университете Нантерр, известном также под названием Париж десять, и в парижском институте психологии. В общем, можно было быстро стать знаменитым автором новой теории обучения.

Неожиданно в Софии погода испортилась, и пошел густой снег. Мы прибыли в аэропорт за два часа до вылета, но сразу стало ясно, что София была застигнута врасплох капризом погоды. Полоса аэропорта была безнадежно завалена снегом. Нас разместили в отеле аэропорта и велели быть наготове к вылету в любой момент.

Болгария, как и другие вассалы СССР, составлявшие тогда социалистическую систему, не зря называвшуюся лагерем, старались выглядеть достойно перед своим патроном.

Задержка рейса в Москву была на контроле у высшего руководства Болгарии. Так прошел день. До вылета в Париж из Москвы оставалось всего два дня. В Софии все валил снег. В аэропорту уже устали его убирать, да и подходящей техники у южной страны не было.

Следующей ночью подул теплый ветер, а наутро выглянуло солнышко. Глубокого снега почти вмиг не стало, и к вечеру аэропорт Софии огласился ревом самолетных моторов.

Домой на юго-западе Москвы я добрался глубокой ночью. Спать было некогда. Собрал вещи, заказал такси на семь утра и улетел в сказочный город Париж.

Когда я пришел в Сорбонну, многие стены и весь лифт, в котором я поднимался в сопровождении коллег-профессоров, были исписаны лозунгами против вторжения СССР в Афганистан. Самое короткое оскорбление в адрес нашей страны выглядело как написание СССР во французской транскрипции с изображением двух букв СС в форме, использовавшейся на петлицах и знаменах известной всем фашистской организации.

Когда я вошел в переполненный лекционный зал и был представлен как приглашенный лектор, все студенты, как по команде, встали и, шумно выкрикивая какие-то, судя по тону, очень злые лозунги, под грохот кресел и дверей покинули зал.

Профессора извинились передо мной и предложили провести микроконференцию без участия студентов. Настроение мое было испорчено, но, сразу после прилета и тревожных дней и ночей в Софии я вздохнул с некоторым облегчением.

Один из присутствовавших профессоров, Поль Гоглян, сказал, что много слышал обо мне от его давнего друга Дмитрия Александровича Ошанина. Ошанин с семьей вернулся за несколько лет до моего приезда в Париж из Москвы. В России он так и не смог адаптироваться. Однажды во время заседания лаборатории, которой руководил Ошанин в институте психологии педагогической академии наук, выпестованный им сотрудник, новоиспеченный доктор наук  Вениамин Ноевич Пушкин устроил профессору ужасно грубый и оскорбительный скандал.

Тот Пушкин знал, что хрупкий, интеллигентный, не привыкший к нашему российскому хамству Ошанин не сможет ответить ему, да и просто не выдержит такой наглой атаки.

Расчет Вени Пушкина оказался трагически верным. Ошанина прямо с заседания увезли с инсультом в Боткинскую больницу. Я навещал профессора там и мы с горечью вспоминали, как Ошанин привел ко мне в институт комплексной автоматизации безработного бомжа Пушкина и умолял как то устроить того получать хоть какую-нибудь зарплату.

Это было в 1961-м году. Тогда все еще помнили так называемую Павловскую сессию Академии Наук, на которой психологию назвали, в отличие от физиологии, лженаукой.

Слово психология стало тогда надолго ругательным, а должности психологов были вычеркнуты из всех кадровых списков.

Остался только один институт психологии в академии образования, потому что стране нужна была хорошая теория и система обучения.

В тех условиях Ошанин подобрал несчастного и беспомощного Веню, можно сказать, на помойке, отряхнул его, дал ему несколько уроков инженерной и индустриальной психологии и привел ко мне с лучшими, никак не заработанными рекомендациями.

Веня прихватил с собой свою подругу Динару Завалишину, которая тоже якобы потеряла всякую квалификацию, которой у них обоих никогда и не было.

Вся одежда Динары была сделана из одного отреза черного потертого от бессменного ношения и замусоленного от непритязательности хозяйки бархата. На ней был длинный бархатный сюртук, бархатная юбка до пола, а голова была всегда закутана черной бархатной шалью.

Как только Веня и Динара ушли и скрылись за проходной, мои коллеги бросились ко мне с вопросом, уж не собираюсь ли я позволить открыть здесь какую-то мрачную секту? Чтобы защитить несчастных, о которых меня слезно просил близкий моему сердцу мой единственный учитель психологии профессор Ошанин, я отрезал эти нападки, сказав, что КГБ, в ведении которого тогда были и церковь, и секты, уже проверили этих психологов.

Между прочим, КГБ очень тщательно отбирал кандидатов на высокие духовные посты. Лично мне куда больше нравился предложенный КГБ и утвержденный ЦК КПСС истинный духовный наставник нации патриарх Алексей Второй, чем теперешние духовники, скорее, политики от церкви.

В те времена я как раз закончил революционный дизайнерский проект информационной системы для Московской теплоэлектростанции номер 21, что находится в Ховрино. Директор института был безмерно счастлив, он ежедневно приводил показывать чудо-систему всяким министрам и членам ЦК.

В связи с этим директор готов был выполнить любую мою просьбу, даже такую безумную, как взять в штат института комплексной автоматизации двух психологов на должности инженеров. О Павловской сессии мой директор ничего не знал и поверил мне на слово, что от психологов институту будет какая-то польза в создании моих новых чудо проектов, соединявших в себе достижения в то время еще бывшей диковиной компьютерной техники с психологическим и эстетическим совершенством.

Я всем тогда говорил, что моя мечта была создавать информационную технику как произведения, основанные на синтезе искусства и психологии.

Так впервые в истории в составе научно-исследовательского и проектно-конструкторского института комплексной автоматизации появились два психолога. Веня и Динара были совершенно беспомощны. Мы с Дмитрием Александровичем вынуждены были писать за них отчеты, чтобы их немедленно не уволили из института. Ошанин, как отец, опекал Веню Пушкина, и потому особенно неожиданной, жестокой и убийственной была грубость и неблагодарность ученика по отношению к учителю.

В Париже я узнал, что Дмитрий Александрович был рад вернуться в знакомую и родную ему среду. В Москве он всегда удивлялся и сожалел по поводу того, что люди на улицах и в транспорте всегда угрюмые и недружелюбные друг к другу. Он вспоминал французские автобусы, где быстро устанавливалась семейная атмосфера, люди весело шутили и даже целовались друг с другом на прощание, как это принято среди хороших знакомых во Франции.

Инсульт, устроенный Веней Пушкиным Дмитрию Александровичу в Москве, сильно сократил дни моего любимого профессора.

Вместе с его женой Жермен и ближайшими друзьями профессорами Жаком Лепля и Полем Гогляном мы посетили могилу Ошанина на русском кладбище Пер Лашез, возложили купленные мной на гонорары за доклады огромные розы из Ниццы и посадили молодые хризантемы.

Я был многим обязан профессору Ошанину, который открыл для меня мир психологии и далеко продвинул в познании эстетики, которую он изучал у Пикассо, Матисса и других великих художников, которые ценили дружбу с выдающимся психологом.

Стоя со склоненной головой у могилы учителя, я особенно осознал, что обязан был сделать много больше для него, для его нелегкой адаптации к России, из которой он был увезен еще ребенком в начале века и к которой так и не смог потом, вернувшись, приспособиться.

Гоглян, напомнив о том, что моя лекция в Сорбонне сорвалась, тут же предложил мне выступить в его консерватории искусств и ремесел на открытии конференции по психологии труда.
Французский коллега продемонстрировал высшую оперативность. В одиннадцать утра я закончил доклад, а в шесть вечера мой первый текст о новой теории обучения был переведен на французский и включен в толстый том трудов конференции франкоговорящих психологов труда.

Другой старый друг Ошанина профессор Жак Лепля организовал мой семинар в его институте психологии. Жак сказал, что русского языка его сотрудники не знают, английский все они ненавидят, и потому он нашел лучшую русскую переводчицу.

Ее звали Лена, французский был ее родным языком. Родилась она в Париже в семье, которая всегда говорила дома только по-русски. Лена возила группы туристов в Россию. Чтобы удостовериться, что мои слушатели правильно поймут смысл моей лекции о новой теории обучения, я устроил ей суровый экзамен по русскому языку. Она мгновенно схватывала смысл. Лена знала все, даже что такое бебехи и шмотки.

Пришло время семинара. Жак Лепля представил меня и мою переводчицу и сел в первом ряду. Я начал свой доклад, Лена стала синхронно переводить. Меня насторожило то, что лицо Жака сначала выразило озадаченность, а потом стало мрачнеть. У меня оборвалось сердце, мою новую теорию обучения не воспринимали.

Прошло минут двадцать, Лепля встал и, обращаясь к переводчице, сказал, как мог деликатно: «Мадемуазель, вы можете отдохнуть. Пожалуйста, присядьте в зале, и пусть профессор Венда продолжит свой доклад по-английски».

Интерес к моей теории и к современной русской психологии был огромный. К помощи переводчицы больше никто не прибегал, и Лена потихоньку удалилась.

Мои слушатели говорили на ломаном английском, но мы хорошо понимали друг друга. Дискуссия, к концу которой на столе появились французские вина и сыры, затянулась до позднего вечера.

Тот случай убедил меня, что синхронный перевод научных докладов, содержащих серьезную новую информацию, невозможен.

Январь 1980 года был в Париже холодным и снежным. Французы все равно не хотели надевать шапки и гордо носили на своих густых черных шевелюрах огромные папахи из снега, который они не стряхивали.

Много лет спустя, живя в Канаде, я вспомнил снежные папахи на головах французов, когда увидел, что канадцы не стряхивают снег с крыш своих машин и нередко ездят зимой с метровым сугробом на крыше автомобиля.

После того, как появилась первая французская публикация, а позже я написал статью о своей новой теории обучения еще и для психологического журнала, я получил множество приглашений выступить с докладами об этой моей научной находке из разных стран, в том числе из нескольких университетов Японии.

Приглашения пришли в декабре 1980 года, и даже интерес КГБ и ГРУ в информации из Японии и активная помощь этих спецслужб в организации моей поездки, оформление заняло более полугода.

Из Японии я надеялся привезти дорогую электронную аппаратуру, чтобы перепродать и расплатиться с долгами за самый шикарный тогда легковой автомобиль Волга.

Для того, чтобы что-то серьезное купить в загранкомандировке, надо было экономить на еде. Для этого советские туристы запасались съестным из дома. Самая универсальная туристская провизия - это колбаса. Беда была в том, что и советские и зарубежные таможенники свирепствовали в отборе еды из чемоданов на границе.

Тогда я придумал, как провозить через границу колбасу. Я ее клал в толстые папки для бумаг. Были такие темно-зеленые папки с завязками. Для длительной поездки по Японии я уложил примерно три килограмма сырокопченой колбасы. Были у меня и сухой суп, и рыбные консервы.

В общем, подготовился к трехмесячной поездке я очень основательно.
Самолет приземлился в токийском аэропорту Нарита ранним утром 29 апреля 1980 года.

Отель мне был заказан, я показал таксисту название отеля, он понимающе кивнул, и мы поехали с ним через весь Токио. Машина сверкала чистотой и лаком, на подголовниках были белые кружевные чехольчики, а на руках водителя были точно такие же белые кружевные перчатки.

По дороге я крутил головой во все стороны, хотя не много увидишь из окна автомобиля на узких улицах японской столицы. После долгого трудного полета меня стало клонить ко сну.

Вдруг раздался удар, машину сильно тряхнуло и развернуло поперек движения. С моей стороны нас ударил в заднюю дверь какой-то автомобиль. Обе машины остановились, и водители вышли и двинулись навстречу друг другу.

По московской привычке я ожидал, что они сейчас накинутся один на другого. Ничуть не бывало. Когда между ними осталось примерно четыре метра, они остановились, сложили кисти рук на животе лодочками и начали усиленно кланяться друг другу. При этом они все шире улыбались и ниже кланялись.

Видимо, таким образом каждый успокаивался сам и успокаивал другого. Я был особенно поражен увиденным, поскольку представил, как бы выглядела сцена при аналогичных обстоятельствах у нас в России.

Японские водители обменялись маленькими бумажками. В то время у нас еще не было миниатюрных свидетельств страховки, так что смысл бумажек был мне не ведом. Потом они опять вволю покланялись друг другу и на том расстались.

По дороге в отель я напряженно вглядывался, где есть торговые центры. Наипервейшая задача, поставленная передо мной директором института Ломовым, была привезти его жене Татьяне большое ожерелье из выращенных жемчужин. Он всегда ставил передо мной подобную боевую задачу загранкомандировки. Чаще всего это было связано с капризами его жены.

Порадовать по возвращении тех, от кого зависела твоя поездка, было непременным условием того, что эта поездка не будет последней. Ломов никогда не включал моих поездок в институтский план, так что его прямой заслуги в том, что я ездил за рубеж, не было. Я заботился об этом сам, радуя заграничными подарками и щедро задаривая по праздникам резидентов КГБ и ГРУ, имевших прямое влияние на составление и исполнение планов загранкомандировок Академии Наук СССР.

Однако директор института мог воспрепятствовать даже плановому выезду сотрудника, попросту заявив, что такая поездка будет угрожать выполнению плана работы института. Так что приходилось каждый раз ублажать директора, точнее, директорскую жену.

Ломов только однажды попросил привезти ему лично настоящий кофе из Нью-Йорка. Я всегда пил только чай, считая, что кофе как стимулятор мне пока что не нужен. Так что в кофе я ничего не понимал. Кофе и кофе, один в зернах, другой в банке. Все едино.

Но когда я купил для Ломова свежепомолотый кофе, увидел жирные пятна на бумажном пакете и почуял аромат, который разносился на добрый километр, я понял, почему директор просил привезти кофе за десять тысяч километров.

Потом в институте, после вручения ему долгожданного напитка Ломов объяснил, что в СССР весь закупаемый кофе подлежал обязательной вытяжке кофеина, так что пили все не кофе, а некий нейтральный напиток, лишь отдаленно напоминавший настоящий кофе, который я привез ему из Америки.

Пока я высматривал токийские магазины и вспоминал, что когда привозил, чтобы порадовать начальников, такси подъехало к серому очень высокому и потому казавшемуся особенно узким по фронту и вытянутым ввысь грязноватому зданию. Каждый этаж выглядел, как сплошной ряд узеньких окон, жавшихся один к другому. Таксист в белых перчатках внес в оказавшийся неожиданно светлым и просторным холл регистратуры мой тяжелый чемодан, плотно набитый папками с колбасой и другими увесистыми съестными припасами.

Часть денег мне выдали в академической загранкассе в йенах, остальное в банковских рублевых чеках. Я отсчитал йены, чтобы с небольшой лихвой хватило для уплаты за такси по счетчику, поклонился водителю и повернулся к регистратору.

Таксист порылся в карманах и тронул меня за плечо. Он протягивал какие-то монеты. Я замахал, показывая, что это ему чаевые. Водитель настойчиво совал мне эти монеты. Вмешался регистратор, который по-английски объяснил мне, что я должен взять деньги, поскольку японские таксисты чаевых не берут.

Потом уже я оценил честность таксиста, поскольку копейки составили приличную сумму по моим меркам.

Мой гостиничный номер оказался совсем крошечным. Прихожая примерно в пол квадратного метра, крючки для одежды на стене, душевая не больше одного метра и комната не больше трех квадратных метров. Там стояла узкая койка во всю длину комнаты, упиравшаяся в узенькое окно. К подоконнику был притиснут стол, на котором стоял небольшой телевизор.

Никаких стульев и табуреток не было. Сидеть можно было только на кровати. Впрочем, я мог вытащить из-под стола свой чемодан, поставить на ребро и без удобств рассесться на нем.

Сил с дальней дороги на то, чтобы вытаскивать из чемодана еду и заниматься ею, не было. Да и не дело начинать пребывание в экзотической стране с дежурной советской еды. Захотелось поесть чего-нибудь местного, да и не терпелось взглянуть на Японию не из окна, а наяву.

Спустился со своего восьмого этажа на лифте в фойе. Вышел на улицу. Нашел ближайшее кафе. В его витрине были выставлены всякие блюда с надписями и ценой. Ни вид, ни тем более надписи мне ничего не говорили. Выглядели все эти блюда очень неаппетитно.

Пошел дальше. В другом кафе все повторилось. Делать было нечего, голод толкал на подвиги. Зашел, заказал наугад блюдо с жареной рыбой. Оказалось вполне съедобно, хотя вид и запах были очень непривычными. Осилил эту еду только от сильного голода.

Затем погулял неподалеку от отеля. Стала сказываться усталость от долгой тяжелой дороги и большая разница во времени с Москвой. Лег на узкую твердую койку в отеле и проспал без малого двенадцать часов. На следующий день, в среду, у меня не было никаких встреч. Можно было начать знакомиться с Токио.

Утром решил я не рисковать с японскими кафе и приготовить себе обед из до боли знакомых и родных продуктов, привезенных из Москвы. Достал я колбасу, сыр, и, конечно, понадобился кипяток для чая.

Налил я воды в стакан, нашел в чемодане кипятильник и хотел вставить его штепсель в розетку, от которой предусмотрительно отключил телевизор. Не тут-то было.

Круглые ножки штепселя советского кипятильника не лезли в узкие щелочки японской розетки. Меня никто не предупредил, что Япония пользуется американскими электрическими соединителями. Самое обидное, что дома у меня остался переходник, привезенный из США.

Поскольку я окончил Московский энергетический институт, я не имел права спасовать перед такой пустяковой электрической задачкой. Примерил я штепсель кипятильника к штепселю телевизора и, к своей вящей радости, обнаружил, что круглые ножки нашего советского штепселя плотно обнимали с боков плоские электроды японского штепселя. Ура!

Задача была вмиг решена. Я вставил штепсель телевизора в розетку не полностью, а так, чтобы оставалось пространство для того, чтобы вставить советский штепсель поперек и плотно прижать друг к другу ножки обоих штепселей.

Кипятильник быстро нагрелся, и вскоре пузырьки весело запрыгали в стакане. Обрадовавшись, я решил сделать себе полный обед, с супом и чаем.

Попался на глаза пакетик с гороховым супом, содержимое которого придало стакану песочный цвет. Комната мгновенно наполнилась ароматом куриного кубика и тертого гороха.

Я вытащил телевизионный штепсель, заменил стакан с водой и принялся за суп. Не успел я дохлебать первое блюдо, как вскипела вода для чая во втором стакане. Появилась возможность быстро завершить трапезу и, наконец, двинуться знакомиться с Токио.

С ложкой супа во рту я потянулся к стакану с кипятком и попытался пододвинуть его к себе, чтобы отключить кипятильник.

Провод кипятильника натянулся, за телевизором что-то щелкнуло, сверкнула искра, и свет в комнате погас. Я бросился за телевизор и понял масштаб электрической катастрофы.

Когда я потянул стакан, натянувшийся провод повернул ножки советского штепселя и они прикоснулись к серой блестящей панельке, в которой были розетка и антенный ввод для телевизора.

Я-то думал, что панелька была пластиковая, и потому не опасался, что она может проводить ток, создавая короткое замыкание. Тонкая металлическая панелька прогорела насквозь в том месте, где ножки штепселя кипятильника прикоснулись к ней.

В комнате стало так темно, что я уже без всякого аппетита доел свой суп, бросил колбасу и сыр в чемодан и с мрачным предчувствием, вконец расстроенный, на ощупь пошел к лифту.

В коридоре была полная тьма. Сколько я ни нажимал, кнопка лифта не загоралась. В шахте лифта была полная тишина. Тускло светилась какая-то дверь. Предположил, что там может быть лестница.

Оказался прав, но радости не почувствовал. Поплелся вниз по ступеням. На первом этаже было тоже темно, тускло горела свеча на столе регистратуры.

Регистратор обратился ко мне и сказал: «Электричество отключено в отеле на ревизию и ремонт. Администрация просит всех постояльцев покинуть отель до семи часов вечера».

Я думаю, что он уже тогда знал, что я был виновником короткого замыкания, которое привело к автоматическому отключению всего электропитания отеля.

Мрачные мысли роились в моей голове. Было ясно, что японцы не потерпят такого грубого нарушения правил обращения с электричеством в отеле. Я знал, что Япония потеряла много людей при пожарах в гостиницах и жилых домах.

Пожары в скученных, перенаселенных японских городах грозили большими бедами. Ясно было, что, как минимум, меня немедленно вышлют из страны.

Кроме того, они могли сделать официальное представление советскому посольству. Тогда уж мне вообще больше никакой заграницы не видать, как своих ушей, как сказала бы моя мама.

«Следовательно, - подумал я, - у меня есть только один день на то, чтобы хотя бы мельком посмотреть часть Токио».

С этими грустными мыслями я быстро зашагал по улице прочь от отеля, в котором я совершил преступление. В расстройстве, я забыл карту в номере отеля, в киосках продавались материалы только на японском языке, так что я решил идти вперед наудачу.
По дороге попадались сначала только мелкие магазины и отели. Потом появились здания повыше. Потом я вышел на большую площадь, в центре которой располагался какой-то парк, обнесенный глубоким рвом с водой и высоким каменным забором.

Я понял, что это парк потому, что у широких, настежь открытых ворот и на мосточках через ров с водой было много праздно шатающихся людей.

Многие из них стояли на мостах и смотрели в воду. Когда я подошел, я увидел в воде множество огромных разноцветных рыб. Это были белые, красные, черные с разноцветными пятнами гигантские карпы. Рыб такого размера я никогда не видел, даже в моем родном Черном море.

Люди бросали в воду какую-то еду, чтобы привлечь побольше рыб. Я долго завороженно смотрел на невиданных рыб. Они плавали медленно, царственно, зная, что люди ими любуются.

Действительно, в поведении зрителей чувствовалось какое-то особое уважение к этим рыбам. Насмотревшись вдоволь, я пошел к воротам парка.

Было примерно четыре часа, люди по большей части покидали парк. На широкой, посыпанной белым песком дорожке я оказался один.

Впрочем, мое одиночество вскоре было нарушено появившимися невесть откуда двумя строго одетыми в темно-синие костюмы мужчинами. У одного из уха свисал черный закрученный провод.

К тому времени я прошел уже несколько километров, очень устал и был рад тому, что вдоль дорожки было несколько скамеек. Я сел на одну из них. Те двое тут же примостились рядом. Сидели они молча, лишь изредка поглядывая в мою сторону.

Отдохнув, я двинулся дальше по дорожке. Те двое встали и пошли сзади метрах в двух. Густые высокие деревья кончились, и моему взгляду открылся огромный величественный замок.

Я не имел никакого представления о том, где я нахожусь и что я вижу. Мне обязательно надо было спросить кого-то об этом месте. На краю обширной площади я увидел скамейку, на которой сидела пожилая пара. Это были европейского вида люди. Я подошел, слегка поклонился и заговорил по-английски.

Мужчина и женщина откликнулись одновременно. Они наперебой стали рассказывать, что давно искали возможность посетить императорский дворец. Они дождались двадцать седьмое апреля. Это был день рождения императора Хирохито. В этот день только раз в году открывались ворота дворца, и публика могла гулять по его территории.

Старички рассказали, что им посчастливилось даже увидеть императорскую чету. Вся Япония знала, что в двенадцать часов в день рождения императора он и его супруга появляются ненадолго в окне своего дворца. Увидеть царствующих особ можно, только придя со специальным пропуском. Этим двум американцам удалось получить пропуск в их посольстве.

Общий доступ начинался в два часа дня. За всеми иностранцами, которых в Японии можно очень легко отличить, на территории императорского дворца приглядывают сотрудники императорской охраны.

Американцы кивнули в сторону двух моих сопровождающих, которые застыли всего в трех метрах от меня, и на одного, точно так же одетого охранника, который пристроился в тени, позади их скамейки.

Глядя на охранников, я вспомнил о том переполохе, который устроил в отеле. «Кто знает, может быть, вот такие же люди в темных костюмах будут арестовывать и допрашивать меня, считая, что я устроил мелкий теракт».

Настроение окончательно испортилось. Ничто, даже величественный и причудливый вид императорского дворца, не мог отвлечь меня от тяжелых мыслей. Я наспех кивнул американской паре и быстро пошел на выход из императорского дворца.

Возвращаться в отель ужасно не хотелось. Я напряженно думал, что можно еще предпринять, чтобы как-то уменьшить неизбежные неприятности.

Решил потревожить кого-нибудь из многочисленных профессоров, телефоны которых я активно собирал, готовясь к поездке. Было воскресенье, и я вполне ожидал, что никто из них не захочет со мной говорить.

Все же я пошел к видневшейся неподалеку телефонной будке. Набрал первый номер, мне ответили по-японски, я поздоровался по-английски и назвал имя профессора. Мне что-то коротко сказали, и в трубке наступила тишина. Я не знал, что делать, но на всякий случай терпеливо ждал. В трубке раздалось «Хелло, профессор, Ямацуки слушает. Кто это?»

Я назвал себя, объяснил, что уже нахожусь в Токио, привез русской водки и закуски и хотел бы отпраздновать свой приезд в Японию с ним и может быть с другими коллегами.

Ямацуки спросил меня, в каком отеле я остановился и на мое приглашение отреагировал с неожиданной готовностью. Он спросил, кого из японских профессоров я знаю, и в ответ на мой довольно длинный перечень заявил, что все это его друзья. Мне пришлось сказать ему, что имена я выбирал в основном из трудов разных международных конференций, так что почти никого не встречал лично.

Самого Ямацуки я видел один раз на эргономическом конгрессе в Вашингтоне несколько лет назад. Профессор предложил встретиться около моего отеля через полтора часа и пообещал постараться привести с собой других коллег, которые сейчас в городе и смогут придти на встречу со мной.

Я вновь подчеркнул, что привез много русской водки и закуски, так что хватит на большую компанию.

Ямацуки довольно хмыкнул и повесил трубку. Обещание коллеги немного приободрило меня, но перспектива выслушивать нотацию менеджера в отеле в присутствии моих японских коллег расстроила меня еще больше.

«Может быть, уж лучше выслушать самому, принять заслуженное наказание и с минимальным позором уехать домой?» - мысли были совсем грустные. Ведь в Москве тоже надо было бы объяснять причину столь быстрого возвращения, впрочем, японцы могли сами известить академию наук немедленно.

Вконец расстроенный я доплелся до отеля и приготовился ждать коллег, как условились с Ямацуки, на углу гостиницы. Прошел всего час после телефонного разговора, так что я приготовился ждать долго. На углу я увидел пять мужчин в черных костюмах и галстуках. Они стояли и оживленно, громко о чем-то разговаривали.

Вдруг они все, как по команде, повернулись ко мне. Один из них отделился от группы и двинулся в мою сторону. «Вы профессор Венда?» спросил он и, услышав утвердительный ответ, сказал мне: «Ямацуки», и махнул рукой своим товарищам.

Все они бодро зашагали в нашу сторону. Стали по-очереди представляться. Я бы и в хорошем настроении не смог запомнить их имена, а в моем подавленном состоянии это и подавно было невозможно. По имени я решался обращаться только к профессору Ямацуки.

Он взял на себя роль главы встречи. Пригласив всех в отель, я поплелся впереди. Японцы были в приподнятом настроении и громко что-то обсуждали.

Я уже действительно жалел, что пригласил коллег, которые будут свидетелями моего позора. По университетам Токио вмиг разнесется известие о том, что советский профессор Венда чуть не поджег отель и был за это выдворен в первый же день его визита в Японию.

Оторваться от группы уже было некогда, я обреченно вошел в фойе, как на эшафот. Регистратор выбежал из-за стойки и быстрым шагом бросился ко мне. Лицо его было перекошено от гнева. Такого выражения лица я не видел в Японии.

Впрочем, я там был всего один день и наблюдал в основном двух вежливых таксистов.

Регистратор явно был готов наброситься на меня. Я остановился, он подбежал ко мне. В это время в дверь ввалились пять профессоров. Ямацуки возглавлял группу.

Он громко окликнул меня. Вся группа подтянулась и столпилась вокруг меня. Регистратор остановился, как вкопанный. Он оглядел моих знакомых и прислушался к разговору. Лицо его вмиг сменило выражение с враждебного оскала на традиционную японскую учтивость.

Видимо, он все еще надеялся, что эти люди не имеют ко мне отношения, и что-то спросил у них. Похоже, он выяснил, не хотят ли они получить номера в отеле. Они громко засмеялись ему в ответ и все разом показали на меня.

«Мы объяснили ему, кто мы и что вы пригласили нас к себе в гости отпраздновать начало вашего путешествия по нашей стране», - сказал мне Ямацуки. Теперь я вздохнул немного легче и первый раз заметил, что фойе, бывшее совсем темным, когда я выходил из отеля, теперь снова залито светом.

Регистратор сбегал к стойке за моим ключом и принес его к лифту, где сгрудилась вся веселая компания. Когда мы поднялись на мой этаж и вошли в крошечную комнату, профессора не проявили никакого удивления. Стало ясно, что такие габариты гостиничного номера не редкость в Японии.

Я прижался к столику, позволяя гостям рассесться на кровати очень плотно друг к другу. Кто-то из них включил телевизор, пока я рылся в чемодане, доставая бутылку водки, колбасу и сыр. Один из профессоров принес из ванной пластиковые стаканчики.

Я порезал закуску и разлил водку. Ямацуки произнес тост в честь моего приезда и все разом выпили. Профессора громко кашляли и дышали, показывая всем видом, что водка ужасно крепкая.

Я тут же налил еще, произнес тост за них и за их гостеприимную страну. Про себя я порадовался счастливому избавлению от казалось неминуемого скандала и позора.

На второй раз профессора уже отпили по маленькому глотку и все равно долго дышали и кашляли.

Один из гостей увидел на моем телевизоре прорезь, которую я до того не видел, да и в любом случае не распознал бы. Первооткрыватель оживился, достал из кармана монету в двести йен и сунул ее в прорезь. Он пощелкал переключателем, и на экране появились обнаженные мужчина и женщина, которые занимались сексом.

Профессора стали показывать пальцами на экран и засучили короткими ножками, свисавшими с кровати.

Я был сразу позабыт и позаброшен. Минут через пять экран погас, и гости сразу начали поиск монет в своих карманах. Они собрали горстку металлических йен и подбрасывали их в прорезь, не дожидаясь перерыва в представлении. У всех был очень сосредоточенный вид, глаза сверкали, а у двоих потекли всамделишные слюни.

Я был бы не прочь посмотреть напрочь исключенную в Союзе порнуху, но с моего чемодана изображение на экране было не видно. Вспомнили гости обо мне только тогда, когда монет больше не оказалось.

Ямацуки предложил опять тост за меня. Водку они пить больше не стали, а сказали, что приглашают меня в ресторан отеля. Заказали они там только сакэ. Перед каждым поставили крошечный графинчик, из которого шел пар.

Ямацуки налил мне из моего графинчика. Потом каждый из них налил себе в широкую голубую фарфоровую чашу с таким же традиционным японским орнаментом, как на графине.

Ямацуки опять предложил тост. Я было хлебнул из чаши и едва не выплюнул обратно. Сакэ оказалась теплым пойлом примерно двенадцати градусов крепости. Профессора выпили и громко разом причмокнули, показывая мне, какое это приятное питье.

Я тоже расхваливал и улыбался. Вдоль всех стен зала ресторана я увидел большие застекленные шкафы с бутылками. На мой вопрос один из профессоров объяснил, что японцы пьют мало, но любят хорошие дорогие напитки.

Гость ресторана может заказать пол-литровую бутылку коньяка Сантори, выпить вместе со своими гостями за вечер граммов сто пятьдесят, а бутылку официант поставит в стенной шкаф и укажет гостю ее местоположение.

В следующий раз этот гость придет и попросит свою бутылку. Так гость может приходить к своей бутылке много раз. Он будет экономить на дорогой выпивке, а ресторан останется доволен тем, что надолго привязал к себе этого клиента.

Экономность - одна из национальных черт японцев, которой они никогда не стесняются ни перед кем, включая людей, которых они приглашают в ресторан отпить коньяка из давно початой бутылки.

В конце вечера мои новые японские знакомые сильно захмелели, смесь русской водки и сакэ сделали свое дело, и на прощание мы обнимались, как старые друзья.

Эту трогательную сцену я вновь разыграл в фойе отеля на глазах у регистратора, чтобы закрепить мой статус неприкасаемого.

Проводив профессоров, я вернулся в фойе, где встретил низкий поклон регистратора. Неожиданно мое безнадежное положение преобразилось во вполне прочное и респектабельное.

Я пошел в свой номер и спал в ту ночь крепко и спокойно.
Мое путешествие по Японии продолжалось. Основным местом моего пребывания был университет Токио. Оттуда пришло основное официальное приглашение. В соответствии с правилами обмена учеными между СССР и зарубежными странами советские ученые не могли претендовать ни на какую оплату своего труда в загранкомандировках.

Университет Токио знал об этом и эксплуатировал меня нещадно бесплатно.

На одной из моих лекций там оказался профессор конкурирующего Научного университета Токио. Этот молодой человек подошел ко мне после лекции, высоко отозвался о ее содержании и спросил, сколько мне платят за лекции. Услышав, что я работаю бесплатно, он предложил мне прочитать серию лекций в его университете за приличное вознаграждение.

Моя нагрузка во время пребывания в Токио возросла, но зато я стал неожиданно получать компенсацию за труд. В научном университете Токио мне впервые в жизни заплатили за мою лекцию. Сто долларов были для меня тогда, как целое состояние.

Чтобы побольше насолить конкурентам, Научный университет Токио, который является частным и очень богатым учебным заведением, предложил мне устроить турне по многим университетам Японии с оплатой моих лекций.

Они сами связались с университетами Осака, Киото, Кобе, Хоккайдо и с институтом атомной энергии в Киото. Научный университет Токио даже сам уладил с министерством иностранных дел Японии все непростые формальности.

В те времена официальные советские представители и дипломаты были зажаты чрезвычайно жесткими рамками, за ними следили в открытую, им не разрешали летать самолетами над территорией Японии, их передвижение было ограничено двадцатимильной зоной вокруг посольства СССР. Их дискриминировали и подвергали бесконечным унизительным проверкам.

В отличие от всего этого, мне был предоставлен статус вип-персоны и полная свобода передвижения. В посольстве СССР, куда я был обязан докладывать о своих делах и путешествиях, не переставали удивляться такому исключению, сделанному мне японскими властями.

Первый секретарь посольства, резидент КГБ Панкратов тут же стал давать мне разведывательные задания, которые я, как и во всех подобных случаях, не отвергал, но игнорировал и не выполнял.

Вип-статус давал мне значительные преимущества. Например, в приморском городе Кобе в то время проходила первая в мире огромная выставка «Город в море». Кобе был прижат скалистыми горами к кромке моря и расширяться ему было некуда.

Тогда японцы стали срезать верхушки гор и ставить дома на отвоеванные ровные места. А обломки скал они отвозили на берег, грузили на баржи и сваливали на дно залива. Так со дна моря появился искусственный остров, на котором стали строить новый город.

Выставка как раз и была посвящена возникновению и развитию искусственных островов и городов. Успех выставки был огромный. К каждому павильону стояли километровые очереди.

В плотном графике лекций у меня был только один день на то, чтобы посмотреть выставку, представлявшую для меня большой профессиональный интерес. Эргономика особенно важна там, где люди оказываются в искусственной среде. На таких островах и в таких городах все оказывается искусственным.

Университет Кобе сам предложил мне посетить выставку. С вип-пропуском я имел персонального гида с электрическим каром, в котором она возила меня по огромной территории выставки.

Оказалось, что не только в СССР, но и в Японии, каждое здание имело черный ход, позволявший обойти народные очереди и глаза.

На выставке действовал первый кинотеатр, в котором показывали фильм об авиационных и космических полетах с искусственной имитацией перегрузок.

Вип-ложа всего на двух человек нависала над общим залом и была сделана так, что зритель чувствовал себя внутри ракеты или кабины истребителя, представленной на экране.

Кресло подо мной вибрировало, когда включались двигатели ракеты и давило на мою спину, воспроизводя перегрузки при взлете.

На выставке были показаны всякие казавшиеся фантастическими предметы для дома, отдыха, спорта и путешествий.

При той скромности бытия, к которой мы привыкли в СССР, все это производило особое впечатление. Впрочем, ни у японцев, ни у американцев многих из этих новинок тоже не было.

В университете Кобе я читал лекции по созданной мной теории обучения. Эта область психологии исследует экспериментально, как успешность работы человека зависит от того, как долго он изучает навыки, необходимые для того, чтобы успешно выполнять эту работу.

Чаще всего изучали процесс чтения в начальных классах. Еще в 1890 году немецкий экспериментальный психолог Эббингауз нашел, что ученики с течением времени постепенно повышают скорость чтения.

В конце концов каждый ученик выходит на свойственный ему максимальный темп чтения, при котором он хорошо понимает, о чем читает. Психологи всегда любили простые вещи называть мудреными терминами. Вместо слов постепенное обучение Эббингауз и все его последователи стали говорить монотонное обучение.

Созданную им теорию стали называть монотонной, или экспоненциальной теорией обучения.

Все психологи и педагоги мира уверовали в истинность и единственность такой теории и описываемого ею процесса обучения.

Моя находка заключалась в том, что я более внимательно рассмотрел разные способы выполнения работы. Например, человек может читать один и тот же текст по буквам, слогами, словами и даже целыми абзацами. Чтобы психологи принимали меня за своего, я тоже вместо простого слова способ стал говорить стратегия.

Например, стратегии чтения по буквам, слогами и так далее.
Перво-наперво я выступил когда-то с докладом о таком подходе перед учителями начальных классов московских школ.

Им понравилась идея, и стали мы вместе с ними внимательно изучать процесс обучения первоклассников чтению.

Получилось, что ученик постепенно выучивается читать по буквам и выходит на некоторую высшую для этой стратегии скорость чтения. Потом учитель предлагает ученику начать читать слогами. Трудно поначалу ученику складывать буквы в слоги и схватывать их целой группой.

В этот переходный период скорость чтения слогами оказывается ниже, чем была при чтении отдельными буквами.

Преодолевает ученик эти трудности и снова начинает наращивать темп чтения. Читая уже слогами, выходит он постепенно на скорость, которая выше, чем была при чтении по буквам.

Потом учитель предлагает начать читать, распознавая сразу целые слова. Опять темп чтения на какое-то время снижается, потом стратегия чтения слогами окончательно трансформируется в чтение словами, и скорость чтения вновь начинает нарастать.

Когда мы с учителями обработали все многочисленные данные, получилось, что обучение чтению представляет собой не монотонную кривую, а волнообразную кривую, в которой есть периоды постепенного повышения скорости чтения, перемежающиеся периодами временных спадов скорости чтения.

Оказалось, что процесс обучения намного сложнее, чем представлял Эббингауз и его многочисленные последователи.

Кроме чтения, изучал я многие другие процессы обучения, и вождению автомобиля, и использованию компьютеров в создании тексов и графики, и пилотированию самолетов.

В СССР эта моя новая теория обучения интереса не вызвала. Первыми откликнулись французы, которые опубликовали мою статью в самом начале 1980 года и отметили большое значение теории для обучения сложным видам труда.

Совершенно неожиданной была реакция японцев на мои лекции о новой теории обучения. В университете Кобе дискуссия после моей лекции затянулась на много часов. Задавали сотни вопросов, приводили множество примеров и требовали объяснить их, исходя из моей новой теории обучения.

Особо требовали, чтобы я дал своему детищу имя. Название новая теория обучения их никак не устраивало.

Заведующий кафедрой психологии так увлекся дискуссией, что не заметил, что постепенно все участники разошлись, а он все спорил со мной. Он старался стать крестником новой теории и участвовать в придумывании для нее подходящего имени.

Когда мы вышли из университета, было около часа ночи. Профессор посетовал, что оставил меня без ужина. Все заведения уже были закрыты.

Тогда он предложил мне поехать к нему домой ужинать. От голода и усталости я не очень сопротивлялся. Добрались мы до его дома в два часа ночи.

На его стук в дверь появилась пожилая японка. Она была с идеальной прической, в красивом, хоть и неярком кимоно. Бьюсь об заклад, она не ложилась спать и ждала мужа при полном домашнем параде.

Я ожидал, что она разразится скандалом по поводу позднего прихода мужа и вторжения незнакомого иностранца.

Ничуть не бывало. На лице японки светилась добрая приветливая улыбка. Она отступила от узкой двери, гостеприимно пропуская мужа и меня в дом.

Усаживаясь на колени за традиционный японский низкий столик, хозяин предусмотрительно предложил мне место около стены, так чтобы я мог, как то бочком, примоститься к столу и привалиться к стене.

Хозяйка принесла ужин. Профессор продолжал увлеченно дискутировать со мной. Он никак не отставал от меня, требуя, чтобы я дал, наконец, имя своей теории обучения.

Я смертельно устал, так что беседовал он большей частью с собой, давая мне время на то, чтобы придумать имя моему детищу. Я сдался и из последних сил произнес «трансформационная теория обучения».

Он захлопал в ладоши и предложил тост за эту теорию. Он явно чувствовал себя более счастливым, чем я. Мне тогда хотелось только добраться до постели. Меня поразила его работоспособность.

Еще больше я подивился приветливости и терпению хозяйки. Я представил себе, какие слова любая русская жена наговорила бы в аналогичной ситуации. Впрочем, воображение отказывалось от такого сравнения. Я уже успел забыть обычные у нас семейные скандалы, во время которых моя жена Надя могла запустить тяжелый будильник мне в ребра. Уверен, японцы такого не знают.

За каждую лекцию мне платили двадцать тысяч йен. Я не скрывал своей заинтересованности в заработках. Университеты, в которых я выступал с лекциями, сообщали о них другим университетам.

Приглашений уже поступало больше, чем я мог их удовлетворить. Я набрался наглости и спрашивал о возможности получения гонорара прежде, чем дать согласие выступить с лекцией. От бесплатных лекций я уклонялся под разными предлогами, чаще всего ссылаясь на то, что уже приглашен с лекцией, за которую мне заплатят.

Исключение все еще составлял только университет Токио, мой главный спонсор, который был связан с советским министерством иностранных дел. Если бы наши чиновники узнали, что я подрабатываю лекциями, меня бы немедленно отозвали домой и потребовали бы отдать в казну весь заработок.

Университет Токио особенно заботился о моей культурной программе. Мне организовали экскурсию к священной горе Фудзи. У ее подножия расположено живописное озеро Кавагучи.

Экскурсия проходила под проливным дождем. Вид целых лесов цветущей сакуры не мог повысить настроение. На озере я увидел нескольких рыбаков. У каждого из них на головном зонтике была прицеплена желтая бирка, обозначавшая, что сбор за рыбалку уплачен.

Мой гид объяснил мне, что на этом священном озере ловить рыбу – большая привилегия, которая стоит немалых денег.

Я стал на пирсе около одного из рыбаков. Вокруг него на пирсе лежало много больших прыгающих карпов. «Наверное, он хочет окупить уплаченный сбор», - подумал я.

В это время самый крупный его карп подпрыгнул и оказался совсем у края пирса. Я бойко подбежал и подвинул карпа поближе к рыбаку. Рыбак отложил удочку и начал мне низко кланяться.

Я чувствовал, что заслужил от него благодарность, и стал кланяться в ответ, мол, пользуйся моей добротой и ловкостью и вспомни меня, когда всей семьей сядете за стол лакомиться этим крупным карпом.

Рыбак сделал последний, особо низкий поклон, и, еще больше нагнувшись, стал осторожно пинать ногой рыб к краю пирса и сталкивать их одну за другой в воду. Карпы бодро уплывали, чтобы опять ухватить червяка на чьем-то крючке, не опасаясь за свою жизнь.

Гид объяснил мне, что брать рыбу, выловленную в этом озере, не принято. Рыбачат там просто для удовольствия.

То был первый случай в моей жизни, когда я видел рыбаков, не озабоченных добычей рыбы для еды. Впоследствии я видел много таких случаев. Например, когда я жил в канадской провинции Манитоба, там местные рыбаки отпускали пойманную рыбу немедленно. Часто делали они это, стоя на высокой дамбе и ловя рыбу в водопаде. Выпущенная рыба падала с большой высоты в воду и погибала. Возле водопада образовался целый остров из дохлых рыб.

Полицейские ходили вдоль дамбы и уговаривали рыбаков не бросать рыбу, а брать ее домой. Уносили рыбу с собой только иммигранты, в особенности, наши, русские, встречая благодарный взгляд полицейского и его поднятый большой палец.

Чаще русские рыбаки стараются не попадаться на глаза полицейских. Каждую осень на мелких речках, впадающих в озеро Онтарио около Торонто, крупные лососи идут вверх по течению на нерест. Их спины видны над водой, где вся глубина по щиколотку.

Русские рыбаки бредут по речке в поисках лососей, оказавшихся в мелководном тупике. Браконьер подбегает к рыбе и мигом напяливает на ее голову большой черный пластиковый мешок, предназначенный для мусора. Потом ловцу предстоит нелегкая задача спрятать в багажник своего автомобиля противозаконную добычу.

Дело в том, что автомобильных стоянок у каждой речки немного, а у стоянок часто дежурят полицейские с толстыми книжками бланков для солидных штрафов. Порой рыбаку так и не удается переждать в кустах, когда уедет страж порядка, и тогда бедные рыбы остаются зря умирать в брошенном черном мешке.

Если же рыбаку повезет и он спрячет свою добычу в багажник и привезет ее домой, то возникает не менее сложная задача, найти среди друзей-соотечественников таких, которые не браконьерили и согласны взять у рыбака хотя бы одну рыбу. А всего он легко может натаскать десяток, так что сгибается, бедный, под непосильной ношей, которая в итоге может оказаться совершенно бесполезной.

Ведь далеко не каждая жена согласится чистить рыбу, которой наблюдается переизбыток в Канаде, трепетно охраняющей свою окружающую среду и особенно рыбу.

Канада объявила долгий 20-летний мораторий на вылов трески в своих водах, самых богатых этой рыбой во всем мире. Браконьеры всех стран наперебой добывают эту ценную рыбу в акватории канадских морей.

В канадских магазинах трески нет, причем любая вольноплавающая рыба, морская ли, пресноводная стоит очень дорого. Едят канадцы в основном фермерскую семгу, ярко раскрашенную синтетическими красками.


Находясь в Японии, я убедился что ее жители едят очень много рыбы и морепродуктов. Традиционный японский суп делают из рыбы, креветок и морской капусты. Едят они его из пиал. Поначалу я пытался есть его ложкой, но обнаружил, что безнадежно отстаю от всех коллег. Пришлось научиться есть суп деревянными палочками, точнее, опрокидывать все жидкое из пиалы в рот одним махом, подталкивая при этом все остальное палочками.

К японской еде я все равно так и не привык. Много раз я оказывался за обедом в затруднительном положении. Дело было не только в позе за низким столом. Однажды я посидел на коленях, подражая японцам, так потом не мог разогнуть ноги и встать.

Не меньшие проблемы случались с блюдами, которыми меня угощали. Одним из заказчиков моих лекций оказался Институт атомной энергии в Киото. Их особенно интересовали разработанные мной принципы проектирования систем отображения информации и организации тренировки оперативного персонала для атомных электростанций.

В то время я был под мрачным впечатлением от встреч и бесед с главным конструктором тех атомных реакторов, которые тогда устанавливались на Чернобыльской АЭС. Я с большим трудом пробился на прием к директору сверхсекретного тогда института энерготехники и попытался убедить отца крупной советской атомной энергетики академика Николая Антоновича Доллежаля в необходимости применения эргономики для повышения надежности и безопасности управления атомными реакторами.

Академик отправил меня к своему заместителю, а тот нетерпеливо выслушал меня и сказал: «Молодой человек, запомните, что мой реактор надежнее и безопаснее, чем ваш электрический чайник. Так что операторам наших атомных станций помощь вашей эргономики не требуется. Предложите вашу помощь американцам, у них были неприятности на Трехмильном острове. Им эргономика и впрямь необходима, потому, что их реакторы не надежны».

Не предвидели тогда академик Доллежаль и его заместитель, что эргономика возможно помогла бы предотвратить Чернобыльскую катастрофу. Если бы система отображения информации на ЧАЭС учитывала особенности поведения операторов в стрессовой ситуации, над чем я работал, то они, вероятно, смогли бы найти правильное решение по выводу системы из пике, которое привело к страшной катастрофе. Не поверил я тогда академику Доллежалю, попытался включиться в работу по эргономическому проектированию реактора, но меня забраковали по давно забытой мной причине – потому что был с семьей на временно оккупированной фашистами территории.

Может быть, мое участие в проекте предупредило бы Чернобыльскую аварию.

А может быть и не предупредило, тогда мог я пойти под суд как соучастник. А мог и погибнуть во время аварии, если бы работал на станции в то роковое время. Получается, что опять моя биография ограничила степени моей свободы, но уберегла меня от возможных больших неприятностей.

Впоследствии американцы сами нашли меня и организовали серию моих лекций на фирме Вестингауз, проектировавшей системы управления АЭС.

Не упустил возможности обсудить со мной эргономические вопросы безопасности АЭС и Институт атомной энергии в Киото. Во время моего пребывания в Японии они пригласили меня и проявили большой интерес к моему семинару для их сотрудников.

Руководство института устроило после моей лекции особо торжественный прием. Допустили туда только самых главных руководителей. Проходил он в маленьком буддистском храме. Всего было приглашено двенадцать человек, считая и меня.

Хозяева с гордостью объяснили мне, что ресторан в храме является эксклюзивным, одним из самых дорогих и уважаемых заведений во всем Киото. Они наперебой расхваливали редчайшие блюда, которые подают только здесь.

Хозяйка принесла большой поднос с образцами блюд. Поскольку я был очень голоден, мое внимание сразу же привлекли блюда с большими порциями жареного мяса и рыбы.

Пришлось ждать довольно долго, аппетит разыгрался во всю силу. Развлекались мудреной беседой об атомной эргономике, прихлебывали какой-то узвар, ведь в буддистском храме спиртное исключено.

Наконец, я получил желанную серьезную еду. Я начал с большой жареной мясной котлеты. Мне помог уже кое-какой опыт японского стиля еды. Захватив двумя палочками добрую половину котлеты, я мгновенно отправил ее в рот и приготовился проглотить все разом, не жуя. И в тот же миг я почувствовал что-то глубоко неладное с этой едой. Нет, она была свежайшая, но она не имела ни вкуса, ни запаха мяса.

Это были сладкие овощи, с помощью которых ловкие повара точно имитировали внешний вид жареного мясного блюда. По терминологии великого физиолога Ивана Петровича Павлова, со мной приключилась сшибка. Это когда реальность входит в полное противоречие с ожиданием. Мой организм исправно выработал добрую порцию соков для переваривания мяса, а взамен получил что-то, сделанное из бурака, морковки и сахарного тростника.

Я испытал ударную тошноту, захотелось немедленно выплюнуть эту изысканную дрянь. Но представитель великой страны обязан соблюдать дипломатический этикет. Я держал неожиданные сладкие овощи во рту. Мое лицо должно быть выражало мучительное удивление, потому что ближайший сосед взялся пояснять мне, что в этом ресторане мясо не подают, зато местный шеф лучше всех в Японии имитирует вид настоящих котлет, имея в своем распоряжении только различные овощи.

Сладкая котлета сопровождалась гарниром из картофеля и горошка. Я вяло поклевал гарнирчика, чтобы как-то проглотить мнимую котлету. Сам я не сводил голодных глаз с большущего куска аппетитной жареной рыбы. Я знал, какие японцы мастера блюд из всяческих даров моря.

Когда убийственное впечатление от лжекотлеты немного улеглось, я принялся за рыбу. По внешнему виду я определил, что это был крупный жареный карп, наверное, родич тех, что впечатляют зрителей у глубокого рва вокруг императорского дворца. «Ах, как я любил с самого детства жареного карпа в исполнении моей мамули. Наверное, японцы готовят свою излюбленную рыбу еще вкуснее. Наконец-то мне повезло с едой», - с предвкушением думал я, поднося палочки с добрым куском рыбы ко рту.

Казалось бы, я уже получил только что урок кулинарного обмана и должен был быть готов к подобному. Но нет, голодный организм готов был забыть предыдущий конфуз и предвкусить ожидаемое. Обильная слюна была предназначена для любимой с детства жареной рыбы, а встретилась она опять с мерзкими сладкими овощами.

Этого я уже не мог вынести даже под угрозой дипломатического скандала. Я поднял тарелку с лжерыбой к своему рту и выложил на нее все, что оказалось нерыбой.

Мои коллеги были в шоке. Они выглядели искренно расстроенными. «Сожалею, но это я тоже не могу есть. Это ведь не рыба. Это же сладкие овощи!» - с нескрываемым возмущением воскликнул я. Мой сосед стал извиняющимся тоном объяснять, что и мясо, и рыба исключаются из рациона истинно буддистского храма-ресторана.

«Мне очень жаль, что вы не получили удовольствия от этих изысканнейших блюд. Позвольте пригласить вас ко мне домой, моя жена приготовит для вас настоящий жареный стейк». От нестерпимого голода я без промедления согласился с его приглашением.

Компания быстро свернула пиршество, которое, видимо, предполагалось затянуть до ночи. Мои хозяева явно чувствовали себя крайне смущенными. Они ведь воспользовались моим приездом, чтобы получить возможность полакомиться божественными, безумно дорогими яствами за счет фирмы и произвести на гостя незабываемое впечатление.

Впечатление они действительно оставили мне на всю жизнь, вот только приятным его никак не назовешь.

Отправился я с гостеприимным коллегой к нему домой на ужин в европейском стиле, как он обещал. По дороге он остановился около небольшого магазина, в витрине которого висели замороженные мясные туши.

Отсутствовал он довольно долго. Вернулся с небольшим коричневым бумажным пакетом. Японец долго сетовал на то, как дорого стоит хорошее мясо в его стране. Поругал правительство, которое старается поддерживать положительный баланс внешней торговли за счет введения чудовищных налогов на ввоз мяса.

Самим японцам пасти большие стада негде, поэтому они предпочитают обходиться без мяса и в основном употребляют морепродукты.

Тронулись. Он продолжал сетовать на дороговизну мяса. Остановился. Вышли из машины, вошли в скромный подъезд трехэтажного дома. Дверь открыла молодая женщина. «Знакомьтесь, - сказал коллега по-английски, - это моя жена». Дальше он говорил с ней только по-японски.

Судя по интонациям, он на чем-то настаивал, она изо всех сил отказывалась. Наконец, он вернулся ко мне, еще более расстроенный, чем после похода в магазин. С кухни разнесся довольно приятный запах жареного мяса. Мы с коллегой продолжали беседовать.

Вскоре запах сменился на горелое мясо. Крошечную квартирку заволокло густым дымом и тошнотворным чадом сгоревшего мяса.

Хозяин и хозяйка о чем-то переговорили, она принесла две тарелки, а потом внесла поднос с черными круглыми котлетами. Больше ничего на подносе не было.

Коллега торжественно заявил, что его жена пожарила специально для меня стейки. Он подчеркнул, что ранее ей этого делать не приходилось.

Жена поставила передо мной поднос. Коллега пригласил меня к еде, подчеркнув, что все это для меня, поскольку он досыта наелся в буддистском храме-ресторане. Запах и вид котлет угольного цвета были отталкивающими.

Даже при условии, что я был смертельно голоден, впихнуть в себя эти экспонаты угольной промышленности было невозможно. Я поковырял котлеты, надеясь, что под черной коркой может быть найду съедобное мясо. Поиски успеха не дали.

Вид и запах этого блюда сделали свое дело, меня начало сильно мутить. Я извинился перед хозяином, объяснил ему, что заболеваю, и попросил его отвезти меня в гостиницу. Он без промедления отвел меня к своей машине.

Хозяйка не показалась для традиционного прощания. Она видимо трезво оценила плоды своей кулинарной диверсии. Ехать было недалеко. Едва машина остановилась, я только кивнул коллеге и побежал в гостиницу. У меня было все, и тошнота, и колики, и все симптомы острого отравления.

Мучился я страшно. При этом я был один во всем большом гостевом доме. Утром за мной приехал другой коллега, чтобы везти меня на встречу и лекцию в университете. Одного взгляда на меня ему хватило, чтобы оценить мою недееспособность. Он быстро вызвал врача. Через полчаса приехал седой, необычно толстый для японцев доктор. Он долго меня обследовал и пообещал прислать для меня лекарства.

Все мои встречи и лекции были отменены на целых три дня. Я с горечью подсчитал свои финансовые потери за лекции. До сих пор я не знаю, что было со мной тогда. Я буквально был при смерти в большом пустынном гостевом доме. Из всей подозрительной еды я практически ничего не съел.

Остается только предположить, что все это была психологическая реакция на японскую кулинарную экзотику на фоне откровенного голодания.

На второй день моего вынужденного лекционного простоя ко мне пришел старый японец, который объявил себя большим другом и болельщиком СССР. Он преподавал русский язык и довольно сносно изъяснялся на нем. Старый японец подробно расспросил меня о моей болезни и сказал, что мне просто необходима плотная мясная еда, которая по возможности напоминала бы мне европейскую кухню.

Он предложил пойти к нему домой и поесть сукияки.
Машины у него не было, так что отправились мы в пеший путь. Шли минут тридцать, на воздухе мне даже стало полегче, хотя общая слабость все еще была неимоверная.

Любитель СССР жил в одной крошечной комнатке, которая была наполовину завалена старыми номерами газеты «Правда». Он предложил мне для начала поесть сукияки. Он сказал, что сам почти никогда не ест его из-за ограниченности своих ресурсов, но подготовил все для того, чтобы угостить меня.

Удивившись, что я никогда не слышал о таком замечательном японском блюде, он стал доставать из холодильника ингредиенты, подробно разъясняя их значение. Сначала на столе появилась тонко нарезанная говядина и хозяин обратил мое внимание на удивительный розовый цвет мяса, свидетельствовавший о том, что это был молодой теленок и мясо совершенно свежее. Потом он стал доставать зелёный лук-батун, грибы и удон. Это были все свежие овощи. Потом он поставил тарелку с вареной китайской капустой.

«Это все, что нам нужно для настоящего сукияки. – сказал японец, - К сожалению, у меня нет котелка с автоматическим подогревом, как в хороших ресторанах. Ничего, я поставлю свою кастрюлю на электрическую плитку, и мы будем варить отличный сукияки». Когда он достал откуда-то из-под советских газет свою электрическую плитку, я почему-то вспомнил свой печальный опыт с применением кипятильника, который не подходил к японским розеткам и был пожароопасен.

Вода в кастрюле довольно скоро закипела, и хозяин бросил в нее все овощи, включая вареную китайскую капусту. Рядом с кастрюлей хозяин водрузил тарелку с кусочками мяса. Он показал мне, как надо брать кусочек мяса палочками и ненадолго окунать его в кипяток. Мясо становилось нежно бежевого цвета. Он вынимал его из кипятка, долго дул на него и отправлял в рот с громким причмокиванием.

Я старался не отставать. Это было очень вкусно. После трапезы хозяин стал рассказывать мне удивительные вещи. Например, он показал мне копии нескольких писем, адресованных Брежневу. В них старый японец пытался изо всех сил убедить советское руководство перестать закупать у Японии и других стран безумные количества сельскохозяйственных химикалиев.

Он говорил, что попытка Советского Союза достигнуть таких высоких урожаев, как в Японии, за счет массового применения пестицидов и химических удобрений приведет к отравлению почвы. Японец приводил в своих письмах сравнительные данные об осадках в СССР и в Японии.

Он подчеркивал, что в Японии вся эта химия активно вымывается дождями в мировой океан, а в засушливых районах СССР она будет накапливаться в почве и приведет к омертвлению самой почвы.

Ни Брежнев, ни его помощники ни разу не ответили японцу. Меня поразил тот факт, что полунищий японец думал о будущем страны, в которой он побывал только один раз как турист. Хозяин дал мне копию своего письма и попросил отредактировать его по-русски и передать его лично Брежневу, если мне посчастливится встретить его лично, или хотя бы в посольство СССР.

Позже я поехал в наше посольство в Токио, встретился с Панкратовым и рассказал ему об удивительном японце, который болеет за будущее нашей страны. Первый секретарь посольства сказал, что они знают об этом японце и имеют инструкцию полностью его игнорировать как сумасшедшего.

Такое отношение было лишним подтверждением толстолобости советской системы.

Панкратов дал мне бутылку водки и банку черной икры, наказав мне добиться встречи с одним знаменитым физиком из университета Токио, передать ему эти подарки и сказать, что Панкратов ищет встречу с ним, но боится ему звонить по телефону. Я созвонился с профессором, тот живо откликнулся и пригласил меня в ресторан.

Я передал ему подарки, он заказал ужин. Он обрадовался, когда я сказал, что хотел бы поесть сукияки. Оказалось, это его любимое блюдо. Я не стал ему объяснять, что это было единственное японское горячее блюдо, которое мне понравилось.

Профессор расспросил меня о моих исследованиях. Рассказывать ему об эргономике было бессмысленно, поскольку она не соприкасается напрямик с физикой. Я рассказал ему о том, что открыл закон взаимной адаптации как всеобщий закон природы. Он сначала снисходительно улыбнулся, потом насторожился, потом по мере моего рассказа проявил значительный интерес, сдобренный большой порцией традиционного для физиков скептицизма.

Я сформулировал закон: «Развитие любой живой или неживой системы есть процесс взаимной адаптации между ее внутренними компонентами и между всей системы как целого с внешней средой». Физик попросил меня повторить формулировку очень медленно, английский ведь не был родным языком для нас обоих. Потом он попросил меня привести примеры.

Я начал с простейшего примера, рассказав о том, что семья возникает и развивается, только если между мужем и женой происходят процессы взаимной адаптации. Такие процессы происходят на многих уровнях, включая их социальное общение, психологическое взаимодействие, их физиологию, в том числе зависящую от того, какую еду готовит жена, от того, как протекает их секс и так далее. Физика лично затронул этот пример и он признался, что взаимная адаптация с женой происходит очень медленно и болезненно.

Потом мы стали обсуждать процессы, происходящие внутри зарождающегося в реакторе атома вещества. Физик сказал, что подумает позже над деталями этого процесса с точки зрения моей идеи взаимной адаптации.

Особенно живо он стал обсуждать мой пример возникновения и развития солнечной системы как процесс взаимной адаптации планет с солнцем и между собой. Физик открыл ту бутылку столичной водки, которую прислал Панкратов, и разлил ее в чашки, из которых мы вначале выпили теплую сакэ. После столичной наша беседа пошла еще живее.

В заключение вечера физик предложил мне выступить у него на семинаре по общим проблемам сложных систем. Я сказал, что улетаю через три дня, поскольку виза на три месяца исчерпана, и что моя программа до конца пребывания полна и расписана по минутам. Физик спросил телефон моей сопровождающей, которая представляла министерство иностранных дел Японии.

На следующий день та дама позвонила и сказала, что я могу принять предложение профессора и выступить с семинаром в дополнительный день пребывания. Честно говоря, к тому времени я уже смертельно устал. Я выступил с девятнадцатью лекциями в двенадцати японских университетах. Чтение каждой лекции было делом нелегким, но ответы на сотни вопросов, часто задававшихся на невероятно ломаном английском, выматывало до самого конца.

Я рассчитывал, что уклонюсь от семинара для физиков из-за окончания визы. Теперь это удобное для меня препятствие было снято. Последние дни прошли в беспрерывных встречах, лекциях, дискуссиях. О таком внимании к моей работе в СССР я не мог и мечтать. Впрочем, я не смог бы выдержать такое внимание дольше.

Дискуссия у физиков затянулась до позднего вечера. Вернувшись в свой номер в отеле, я  раздвинул шторы и ахнул от внезапного открытия. На последние мои дни в Токио меня поселили в просторном, европейского типа номере, окна которого выходили прямо на императорский дворец. Возможно, это была компенсация за те тесные, мрачные комнатушки, в которых я проводил многие предыдущие дни своей поездки по Японии.

Возможно, какую-то роль сыграли мои лекции. Вид был великолепный, и я засмотрелся почти до самого рассвета.
Может быть, перевод меня на последние три дня в столь дорогой и престижный отель был выражением благодарности японской стороны за ту информацию, которую получили профессора и студенты на моих многочисленных лекциях.

Уже под утро я стал спешно паковать вещи. Наряду с многочисленными ящиками с электроникой, которую я вез для семьи и на продажу, несколько ящиков вручил мне Панкратов для доставки в Москву.

Он пояснил, что представитель Аэрофлота его близкий друг, так что проблем с многократным перевесом нормы багажа у меня не будет.

Через несколько лет я прочитал в советской прессе, что Панкратов и представитель Аэрофлота занимались махинациями и спекуляцией в особо крупных размерах и были приговорены к высшей мере наказания.

Мне при вылете из Японии связи Панкратова очень помогли. Работники Аэрофлота не только не сетовали на большое количество ящиков и их огромный общий вес, но всячески помогали мне перетащить мой багаж к стойке регистрации.

Активно помогала мне в этом и представительница японской комиссии по научному обмену Министерства иностранных дел, которая опекала меня во время всех трех месяцев моего пребывания в Японии.

В пять утра она заехала за мной, помогла допаковать багаж и повезла меня в аэропорт. С помощью этой дамы и работников Аэрофлота я быстро прошел регистрацию и таможенный досмотр и оказался в застекленном загончике, где собирались пассажиры московского рейса, прошедшие все формальности.

До вылета оставалось еще долгих полтора часа. Я подошел к застекленной стене и стал наблюдать, как самолеты выруливали на дорожки, а потом бесконечной чередой медленно двигались к взлетно-посадочной полосе. Аэропорт Нарита был, как всегда, полностью загружен.

Хорошо знакомое по многим другим аэропортам мира зрелище быстро наскучило, и я устроился на диване полистать книгу по психологии на английском, подаренную недавно коллегами из университета Токио.

Не успел я углубиться в чтение, как передо мной появился офицер в черной форме пограничника. «Мистер Венда?» – спросил он. Я кивнул. «Пройдемте со мной, у нас к вам появились вопросы».

Вставая, я обернулся и увидел сзади себя еще одного офицера, как близнец, похожего на первого. Эти двое препроводили меня к двери, за которой оказалось помещение, по площади превосходившее зал ожидания, в котором толпились пассажиры.

Там стояло много столов, за которыми сидели такие же униформисты. Эти двое выкатили кресло на середину просторной площадки, свободной от столов. «Садитесь здесь», - сказал первый заговоривший со мной в зале. Он и второй стали рядом со мной.

«Мистер Венда, почему вы улетаете из Японии сегодня? Почему вы не сделали этого вчера, когда истекала ваша виза?» Я понял, что появилось небольшое недоразумение и объяснил: «Я готов был улететь вчера, но физический факультет университета Токио попросил меня провести у них дополнительный семинар, и моя официальная сопровождающая из мининдел Японии сказала, что продлила мою визу и поменяла билет на самолет».

«Я вас спрашиваю, почему вы нарушили указание министерства иностранных дел Японии и остались в стране на один лишний день?» - вступил в разговор второй офицер. Я терпеливо повторил всю свою предыдущую фразу слово в слово.

Оба спрашивавших подкатили себе кресла, откинулись в них и дали всем своим видом понять, что разговор будет долгим. Вдруг один из сотрудников, сидевших неподалеку за столом, вскочил, подбежал ко мне и визгливым голосом заорал: «Отвечайте, почему вы проигнорировали дату, указанную в вашей визе как последний день пребывания в Японии и не покинули страну вовремя?»

Срывающийся голос и весь его вид должны были показать мне степень его возмущения. Я начал опять подробно объяснять, как было дело, но в это время увидел, как еще один сотрудник с перекошенным от деланного гнева лицом приближается ко мне.

Я понял, что японские пограничники разыгрывают спектакль, направленный на то, чтобы выбить меня из равновесия и заставить меня сказать что-то такое, что даст им возможность задержать меня.

До вылета самолета оставалось менее двадцати минут. Перспектива остаться на сутки в какой-нибудь камере под непрерывным допросом этих актеров в черной униформе меня никак не привлекала. Тогда я вскочил и сказал: «Я все вам объяснил, остальное вы можете узнать от сотрудницы японского мининдел, которая была официально приставлена ко мне. Больше я не скажу вам ни слова, пока не появится представитель советского посольства».

Голос мой сорвался и я закашлялся. Мне не приходилось раньше изображать деланный гнев и возмущение. Тут я и впрямь был в огромном нервном напряжении. Двое из допрашивавших отошли к столу и стали звонить по телефону.

Я уже был уверен, что меня снимут с рейса, но, по крайней мере, надеялся, что буду под защитой и присмотром советского посольства.

Остальные офицеры сидели вокруг меня, молча, в упор, глядя на меня. Под этими тяжелыми взорами ждать пришлось минут сорок или больше того. Мне было ясно, что самолет мой давно улетел. Оставалась надежда только на Панкратова. Он мог вызволить меня и взять к себе домой на постой на одну ночь.

«Но как же будет дело с визой? - уколола меня мысль, - Панкратов вряд ли сможет продлить визу еще на один день. Он вообще на плохом счету у Японской контрразведки. Может быть, именно из-за моих контактов с ним меня остановили и стали терзать в аэропорту.

Единственная возможность остается для меня – это провести ночь в тесном кресле этого загончика для оформленных пассажиров, официально покинувших территорию Японии».

Я уже не думал о судьбе моего багажа, в котором было много электроники для семьи и на продажу, чтобы отдать значительные долги за покупку автомобиля.

Наконец, вернулись те двое, что ждали в отдалении у телефона. Один из них для солидности держал в руках какую-то бумагу и делал вид, что зачитывает ее мне: «Мистер Венда, японская сторона делает вам официальное замечание за нарушение установленных визой сроков пребывания в стране. Мы последний раз прощаем вас. Вы можете проследовать в самолет до Москвы».

Те двое, что привели меня в комнату допрашивать, подхватили меня под руки и почти что на весу поволокли вон из комнаты. Мы оказались в пустом зале ожидания. Не было ни одного пассажира. Ясно было, что самолет давно улетел и может быть уже находится в воздушном пространстве родины.

Эти двое продолжали тащить меня. Мы вошли в узкий коридор, которым обычно идут к самолету. Дверь самолета оказалась открыта. Привычных улыбчивых стюардесс, гостеприимно встречающих пассажиров в дверях, не было.

Одна стюардесса со злым лицом нехотя поднялась с широкого кресла первого класса, приблизилась и насколько только можно недружелюбно сказала: «Садитесь на свободное место. Вас одного ждем уже целый час».

Я не ожидал аплодисментов в общем салоне и со зла плюхнулся в кресло, которое нагрела злая стюардесса. Все равно она уже была моим врагом.

Пусть даже и незаконно занятое место первого класса автоматически дало мне право на бесплатную неограниченную выпивку, да еще и на мой выбор. Я потребовал лучший из бортовой коллекции армянский коньяк и углубился в размышления.

Для того, чтобы успокоиться после гнусного бессмысленного на первый взгляд допроса, я должен был понять, что и почему случилось.

Все происшедшее было настолько нелепо, что поначалу не вызывало никаких ассоциаций, а без всякой связи с моим предыдущим опытом понять вновь встретившееся невозможно.

После третьей рюмки «Арарата» в памяти, наконец, всплыла похожая история. За два года до Японии был я в США. Поездка была основана на довольно многочисленных приглашениях выступить с семинарами и лекциями.

Взял я себе в компанию моего друга, бывшего тогда секретарем партбюро института Володю Зазыкина. По-английски он не говорил, известен за рубежом не был.

Среднего роста крепыш, блондин с пышными усами. Все американские коллеги немедленно принимали внимательного молчуна за приставленного ко мне агента КГБ и тайком сочувственно и понимающе мне подмигивали.

Одна американская переводчица по фамилии Гиацинтова прямо и нагло спросила его по-русски: «Владимир, если вы не понимаете по-английски, то как вы знаете, о чем доктор Венда говорит со своими американскими коллегами? Как вы потом будете отчитываться в КГБ?». Володя, которому все эти намеки осточертели, не растерялся и зло брякнул: «А я тайком записываю на магнитофон все разговоры, а в конторе пусть потом переводят, если надо».

Это все были начальные встречи в Нью-Йорке, где мы должны были пробыть всего лишь три дня, а потом на целый месяц ехать на западное побережье, где у меня были запланированы лекции и встречи в Стэнфорде, Беркли, Эсалене и калифорнийском университете Лос Анжелеса.

Перво-наперво пошли мы с Зазыкиным во всемирный торговый центр, чтобы полюбоваться видом Манхэттена с высоты птичьего полета. На крышу одной из двух башен центра свободно пускали туристов. Высокоскоростной лифт поднимал на потолок сто десятого этажа за каких-нибудь пятьдесят секунд или меньше.

Не могу припомнить ни одну другую видовую площадку, которая давала бы столь впечатляющий обзор. Затвор моего аппарата не умолкал ни на мгновение. Вся пленка, запасенная в Москве, была расстреляна за несколько минут.

Зато теперь я получил блаженство непосредственного созерцания. Смотреть на все другие небоскребы Манхэттена сверху вниз было не только приятно и интересно, но этот вид еще и делал каждого воеводой, осматривающим свои владения там далеко книзу, или Магометом, стоящим на вершине горы.

Думаю, что это последнее сравнение, сразу же приходившее на ум, могло сыграть не последнюю роль в выборе этих прекрасных творений рук человеческих для уничтожения мусульманскими фундаменталистами.

Прошло уже пять дней, а мы все еще сидели в Нью Йорке. Обошли множество музеев. В музее Соломона Гуггенхайма была выдающаяся выставка под названием «Авангард двадцатого века».

Каждый художник-новатор был представлен количеством картин, пропорциональным его влиянию на авангард двадцатого века. Там было пять полотен Малевича, две картины Пикассо и семьдесят пять произведений Василия Кандинского. Выставка, по сути, превратилась в салют нашему великому соотечественнику, чьи полотна в то время все еще находились на его родине под запретом и я их смог увидеть в запасниках Третьяковки только ценой огромных усилий и по разрешению министра Фурцевой «только для моей плановой профессиональной деятельности».

В Метрополитен музее мы с Зазыкиным сначала были поражены слишком высокими ценами на билеты, но потом обрадовались тому, что по воскресеньям там бывают бесплатные экскурсии.

Назавтра было воскресенье, мы выспались и двинули в один из богатейших музеев мира. Экскурсоводша с синим флагом собирала бедноту на предметный урок эстетики. Мы влились в группу, где в основном были пожилые черные люди. Они с некоторым удивлением смотрели на нас, удивляясь, что и белые люди не всегда могут заработать на билет в музей.

Свое советское происхождение мы не афишировали. Когда экскурсовод ввела группу в первый зал и объяснила, что проведет нас по избранным местам и экспонатам музея, мы с Зазыкиным решили, что можем отколоться от группы и вместо избранных мест осмотреть полностью весь знаменитый музей бесплатно.

Посетителей было очень много, и мы с Володей быстро отстали от группы и затерялись в толпе. Мы наслаждались свободой полноправных посетителей и спокойно, без подталкиваний гида, спешившей избавиться от нас поскорее, внимательно рассматривали многочисленные полотна большого зала итальянского искусства восемнадцатого века.

Я предложил другу пройти в зал искусства итальянского возрождения. Мы степенно вошли в арку зала старого искусства Аппенин. Я стал искать глазами Микельанжело и Рафаэля. Володя стал шептать мне что-то прочитанное и возвышенное о Леонардо Давинчи.

В это мгновение от арки отделилась дряхлая старушка в отвратительной темно синей форме. «Джентльмены, обратилась она к нам», - и почему-то крепко схватила нас за рукава пиджаков. «Вы должны немедленно покинуть музей», - громким визгливым голосом завопила она, явно привлекая чье-то внимание.

На вопли дамы в синем подоспел крупный черный мужчина в черной униформе. «Неужто полицейский», - мелькнуло у меня в голове. «Вы, должно быть, отстали от своей группы, - густым басом миролюбиво пророкотал он, - я вас провожу к выходу, и вы сможете при желании присоединиться к другой бесплатной группе».

Очень быстро мы оказались на том самом месте, откуда уходила наша группа. Объявление гласило, что следующая бесплатная группа будет отправляться через неделю, в воскресный полдень. Я предложил Володе купить билеты и посмотреть всю экспозицию. Друг отказался, сославшись, что экономит деньги на подарки и такую кучу долларов отваливать не намерен.

«А, кстати, -воскликнул он, - как нас вычислила эта божий одуванчик в синем кителе?» У меня не было никаких идей. Я предложил подойти поближе к входу и понаблюдать за посетителями. Очень быстро мы увидели, что, когда человек предъявлял билет, то контролерша отбирала его и взамен выдавала небольшой значок, который посетитель должен был прицепить к пиджаку или блузке.

Володя предложил, что он сбегает на выход и принесет пару значков для нас. Бессмысленность его затеи была очевидна, но ему уж очень не хотелось идти в отель одному, если я сам войду в музей по билету.

Без языка он очень боялся потеряться в огромном несоветском городе. Прибежал он расстроенный. Оказалось, что у посетителей на выходе отбирали эти значки. Я его успокоил, сказав, что по значку все равно войти невозможно. «Кроме того, - добавил я, - я был в музее неоднократно, так что пойду в отель с тобой вместе».

Через три дня американцы сняли с меня запрет на путешествия по стране и на посещение учебных и научных центров, который был наложен в отместку за подобные действия советских властей в отношении какого-то американского физика.

Володя Зазыкин так и не попал в Метрополитен музей. Вспоминая эти эпизоды во время полета из Токио в Москву, я понял, что устрашающий допрос в аэропорту Нарита был, возможно, устроен в ответ на что-то подобное, допущенное советскими пограничниками по отношению к японскому гостю.

В голову пришло и другое объяснение причин атаки японских таможенников на меня. Они знали о моих встречах с Панкратовым, который был официально аккредитованным шпионом, как и большинство советских сотрудников посольств с диппаспортами.

Моя сопровождающая из японской комиссии по обмену, конечно же, работала на конрразведку. Она сообщила о многочисленных ящиках, переданных мне Панкратовым. Так что японцы просто старались выиграть сремя на вскрытие и досмотр содержимого ящиков.

К счастью, они не нашли ничего предосудительного, ведь Панкратов на самом деле не интересовался сбором разведданных, а был увлечен спекуляцией.

У меня оставались девяноста тысяч йен, полученных за лекции. Панкратов убедил меня не рисковать с ввозом денег в Союз и оставить деньги у него. На них он наверняка купил дополнительную электронику или еще что-то ходовое для спекуляции в СССР.

В Нью Йорке координатор из комиссии по советско-американскому международному научному обмену должен был позвонить и передать нам билеты на самолет в Калифорнию. А он все молчал.

Мои друзья с тихоокеанского побережья ничего не могли понять и звонили по несколько раз в день, не зная, отменять лекции и встречи или не отменять.

Позвонил я координатору, тот сказал, что директор комиссии по международному обмену приглашает меня на встречу в любое удобное для меня время, но без Зазыкина. Поехал я немедленно к большому бюрократу, а он мне и говорит: «Доктор Венда, нам известно, что вы пользуетесь широким признанием и уважением в вашей стране. Мы это не только ценим, но хотим этим воспользоваться в наших целях. Дело в том, что в прошлый месяц из Москвы вернулся один наш уважаемый ученый, примерно вашего калибра.

Он просил о встречах с коллегами-физиками в Ленинграде, Свердловске, Киеве и Челябинске. Мининдел СССР утвердил такую программу, но когда наш ученый приехал в Союз, его дальше Москвы никуда не пустили. Более того, даже в Москве его в основном издевательски водили по выставкам и музеям.

Так что наш представитель был разочарован, что зря потратил массу времени. Мы приняли решение выбрать в качестве ответной жертвы какого-нибудь известного советского ученого и проделать с ним точно такую же штуку. Весь месяц вы будете гулять по Нью Йорку как заправский турист. Желаю вам приятного времяпрепровождения, в этом городе не меньше музеев, чем в Москве, так что наш ответ будет адекватен. Передайте все это вашему руководству. Пусть знают, что мы тоже умеем быть плохими принимающими. Не примените связаться со мной, если встретите какие-либо коммунальные неудобства. Перевод в отель более высокого класса мы уже организовали. Моя секретарша даст вам направление».

Я был взбешен такой наглостью американцев и решил бороться. Я обзвонил всех своих друзей и коллег и попросил написать письма протеста директору комиссии по международному научному обмену. Через два дня он вызвал меня опять и сказал: «Ладно, езжайте, раз уж наши ведущие ученые ходатайствуют о вас. Мы уже нашли другого вашего соотечественника в качестве жертвы».

И мы с Зазыкиным поехали в солнечную Калифорнию.

Один из моих знакомых, Володя Шадриков, бывший скромный декан психологического факультета в Ярославле, внезапно выбился в министры образования СССР. Надо отдать ему должное, он не зазнался, остался хорошим товарищем. Скорее, это было только в отношении меня, потому что нас обоих опекал один и тот же всесильный помощник секретаря ЦК КПСС Всеволод Кузьмин.

Последний собирал в Москве команду психологов, которая помогла бы его единственной дочери получить докторскую степень по психологии.

Однажды Шадриков пригласил меня к себе в кабинет в субботу. Он пояснил, что это единственный день в неделе, когда он может спокойно подумать, поговорить, не опасаясь толкающихся в приемной просителей с периферии.

«Ну, что, Валера, как поживаешь? Может быть, есть нужды, мечты, которые не осуществляются?». «Понимаешь, Володя, после перехода в институт проблем высшей школы из академии наук стало труднее добиваться научных командировок. Пригласили меня на всемирный эргономический конгресс выступить с пленарным докладом, но заявку мою на поездку не поддержали в международном отделе министерства».

«Когда и где конгресс», - спросил Шадриков. «В Австралии, в Сиднее, через три месяца», - ответил я без энтузиазма.
Я потратил массу усилий в течение полугода, обивая пороги многих министерских бюрократов. «Ну-ка, подожди, я сейчас узнаю, что можно сделать». Министр взял телефон с изображением герба СССР, порылся в тоненькой телефонной книжке и набрал номер. Ответили ему немедленно. Владимир назвал свое имя и сказал: «Тут у меня профессор Венда, его включили в программу конгресса в Сиднее в августе как главного докладчика. Как нам его послать туда?».

Министр послушал пару минут, сказал: «Спасибо» и положил трубку. «Вот и все решено. Поедешь на свой конгресс. Вашим бюрократам команда уже пошла. Расскажешь мне про Австралию, может, и я соблазнюсь».

Так за пару минут был решен вопрос, который я считал неподъемным. Шадриков потом пояснил, что по субботам большие боссы обычно на месте и решают проблемы между собой, причем традиция такова, что на просьбы, переданные по «кремлевке», как называли телефон с гербом, отвечать отказом не полагалось.

Так я за несколько минут получил добро на участие в эргономическом конгрессе 1988-го года.

О необычайности животного и растительного мира Австралии можно говорить долго. Но лучше теперь посмотреть на канале «Живая планета» или еще каком.

Проплыв из Сиднея по тихой реке до мыса Мужественного, если переводить на русский, оказываешься на берегу Тихого океана. Когда я гулял там по набережной, дул довольно свежий ветер, который обламывал ветви  араукарий, длинной аллеей, выстроившихся вдоль берега. Тяжелые ветви с мясистым зеленым нутром и острыми листьями выглядят очень экзотически. Они напоминают единственное родственное дерево, араукарию чилийскую, прижившееся под защитой мощной металлической ограды в моем любимом Воронцовском парке в Алупке.

В парках Сиднея ночами тихо бродят странные животные, которых я поначалу принял за кошек. Но только хвост этих животных иногда изгибается под острым углом, что нашим кошкам не под силу. Оказалось, что это опоссумы, которые вывели всех кошек, по давней европейской привычке попытавшихся гулять сами по себе и в новой для себя Австралии.

Научная программа конгресса была очень напряженная. Расслабился я только по дороге домой в самолете австралийской компании Квантас.

Откинулся в кресле, и только было задремал, как по самолету громко передали просьбу: «Если кто-нибудь знает русский, пожалуйста, нажмите кнопку вызова проводника».

Что тут думать об отдыхе, если кому-то из соотечественников понадобилась помощь. Нажал кнопку, подошел стюард и попросил пройти с ним. Из первого класса, устроенного мне министром Шадриковым, попал я в душный экономкласс.

Некоторые пассажиры стояли в проходе, в то время как несколько рядов кресел пустовали, и в центре их одиноко сидел человек, который орал одно слово «Водки!» и демонстративно грыз запястья рук, вроде как угрожая самоубийством.

Я подсел к нему и заговорил по-русски. Человек недоуменно поднял брови и тихо спросил: «Вы из посольства?» «Нет. Чего шумим?», - спросил я. «Вы понимаете, рекламировали, что Квантас дает неограниченную выпивку, а мне наотрез отказываются. Нарушают мои гражданские права. Требую еще водки!».

Я спросил его, кто он и как попал на рейс так далеко от родины. «Звать меня Виталий, врач сборной СССР по баскетболу. Меня главный тренер Гомельский отстранил, посадил одного в самолет и помахал рукой».

Понемногу стало ясно, что Виталий – запойный алкоголик. Какое-то время держался, так что его даже взяли в турне по Австралии. Сорвался, запил и был выдворен из команды прямо на далеком континенте.

В какой-то миг Виталий замолчал, а потом дико взвыл, требуя водки. Стюарды вокруг были, как на иголках. Лица их были испуганы. Они набирались нового для себя опыта. Старший стюард умолял меня что-то сделать.

До Сингапура оставалось лететь часа полтора. Я договорился с Виталием, что добуду ему немного водки, а он замолкнет. И, правда, выпил и тихо засопел.
В аэропорту Сингапура его встречал советский вице консул, вызванный экипажем самолета.

Из-за преднамеренной нестыковки рейсов в Сингапуре все советские ждали почти сутки. Все знали, что этот город – рай для покупки электроники.

Виталия покупки не интересовали, он давно пропил все деньги и только требовал побыстрее доставить его в отель. Когда подъехали к отелю, Виталий проявил неожиданную проворность. Он выскочил и бегом бросился в регистратуру.

Узнав номер, он не стал ждать лифт, оставил в холле свои вещи и бросился вверх по лестнице. «Ну, теперь мы его не увидим до самого отлета», - с явным облегчением сказал посольский, когда мы подошли к запертой двери, за которой скрылся пьяница. «В номере есть мини-бар, он опустошит весь алкоголь в том холодильнике и затихнет», - пояснил консул, увидев мой непонимающий взгляд.

«Консульство имеет специальный фонд на такие случаи. Пусть он вас больше не тревожит, погуляйте по городу и хорошенько отдохните перед завтрашним очень долгим полетом. Самолет наш, так что Виталий будет под соответствующим контролем. Однако, я надеюсь, вы его не оставите без вашего внимания до Москвы», заключил консул и распрощался.

Бросив вещи в своем номере, я побежал смотреть легендарный город. Чистота на улицах Сингапура давно стала притчей во языцех, но увиденное превзошло все ожидания. Тротуары и мостовые сверкали такой чистотой, что мне захотелось снять туфли. Домашние тапочки были бы более уместны.

В гигантском многоэтажном супермаркете электроники я совсем растерялся. Мало того, что там было невиданное мной дотоле даже в Японии изобилие, так цены там были невообразимо низкие. Пришлось думать о допустимом для самолета весе и о том, как получить в московской комиссионке или через ташкентского соседа максимальную прибыль при минимальном багажном весе.

Задачка была не из легких, но я справился, купив видеомагнитофон и высокого качества акустическую систему.

На следующий день в машине по дороге в аэропорт Виталий не проронил ни слова. Алкоголь из мини-бара свое действие прекратил, и теперь Виталий думал о выпивке на борту.

В советском самолете он вел себя очень тихо. Особист в штатском подошел к нему и тихим мрачным голосом сказал: «Пикнешь, напялю наручники и засуну в багажное отделение на холод».

Особист отошел, а я и глазом не успел моргнуть, как кто-то из соотечественников немедленно налил Виталию стакан водки. Выпив, он было заорал, требуя еще, но тут же осекся и затих. Незадолго до посадки он опять нашел у кого-то водку, на обратном пути все норовили избавиться от лишней выпивки. Домой алкоголь в те времена привозить было не принято, особенно родной, советский.

Виталий был в таком состоянии, что мне пришлось везти в Шереметьеве две тележки. Высокий, стройный, спортивного вида молодой парень шел танцевальным шагом рядом со мной и громко пел. Я толкал две телеги и еще должен был направлять поющего пьяного спутника в нужные двери.

Увидев нас, таможенники оживились: «Это еще что за явление?», хором выдохнули они. Меня они явно приравняли было к моему попутчику. На мое счастье, сквозь кордон таможенников и пограничников храбро пробилась женщина.

«Спасибо вам, я его жена», - сказала она мне. Хоть Виталий никак это не подтвердил, но я с радостью передал его на попечение этой женщины.
Copyright 2017. Л.А.Венда