Трудно всегда начать. Начать сначала. Отыскать эту точку отсчета. Точку, которая в начале пути – дорог. И не знаешь, по какой дороге идти. А может быть это не важно - судьба ведь все равно поведет тебя по твоему пути из всех лабиринтов. Но, чтобы это понять, надо сделать выбор. Иногда он бывает предопределен всей твоей предыдущей жизнью, включая жизнь твоих предков, а иногда он как излом, который круто все меняет. Все-все, ломая и сметая щепки.
Жизнь моя носила меня по разным городам России. И везде, где бы я ни жила, в больших и малых городах, удачно устраиваясь и успешно работая, меня не покидало чувство, что это еще не причал. Я словно что-то искала. Любимая подруга моей мамы, крестная мать моя Леля-Дуся, одна меня понимала. Она писала в своих письмах, что это я ищу свое счастье, потому и бегу хоть на край света.
Кто я? Откуда я? Эти вопросы я стала задавать себе давно, а ответы на них стала искать только в конце XX века, когда смогла полностью быть, как мне казалось, свободной и заниматься любимым делом.
Начало XX века. Сибирь. Уже построена железная дорога от Москвы до Владивостока. Уже закончилась война с немцами. Большевики взяли власть в свои руки и заключили унизительный Брестский мир.
После трехлетнего сидения в окопах, вернулся домой в сибирское село Тимру мой дед, Марьясов Василий Петрович. Живой и невредимый, и злой как черт.
Дома его ждала жена Ольга Павловна, которую он очень любил. Ольге шел двадцатый год, когда, еще до войны, Василий ее увидел в соседней деревне и моментально влюбился. Коса цвета меда до пояса, ласковые голубые как небо глаза, молчаливая и застенчивая, но скорая в добрых движениях. Эта славная рыженькая девушка на вечерках тоже не сводила глаз от ладного высокого плечистого молодца. И вскоре они стали встречаться.
; Пойдешь за меня? Я не могу и дня прожить, чтобы не подумать о тебе, Олюшка! Вот возьму и пришлю завтра сватов звать тебя замуж! Ты согласная?
; Я бы с радостью пошла, Васенька, да тятенька не пустит. Мы ведь русские, а ты хакас. Нет, тятенька не пустит, хоть вы и богатые.
; А если я украду тебя, что тогда?
; И то - укради!!
И как-то вечером они сбежали к отцу Василия, Петру Васильевичу в Тимру. Обвенчались в церкви. Родители Ольги простили ее и благословили. Родители Василия были довольны, Ольга оказалась хорошей хозяйкой, все делала охотно, споро и с удовольствием. Через год родила девочку – Марусю, а перед самой войной Марфушу.
В четырнадцатом году Василия забрали на фронт, и Ольга Павловна жила с двумя детьми в доме Петра Васильевича. Работящая и скромная, ласковая да пригожая жена Василия полюбилась Петру Васильевичу и его жене.
На фотографии четырнадцатого года перед отправкой на войну – вся семья в сборе. Василий в парадном мундире гвардейца лейб-гвардии гренадерского полка четырнадцатой роты, плечистый усатый молодец со строгим взглядом. Ольга в длинной темной плисовой юбке, белой блузке с кружевными воланами и воротником, расшитой бисером, гладко зачесанные волосы, коса через плечо. Две дочки в нарядных платьицах, белых чулочках и туфельках.
Вернувшись домой, Василий клял войну, царя и царевича Алексея. И особенно ругался, что три года просидел в окопах, не воюя:
; Солдатушки, бравы ребятушки вшей кормили да агитаторов слушали! Складно они говорят. Много чего про царя рассказывали интересного. Власть хотят отобрать у царя и отдать народу. Землю обещали крестьянам дать. Все будут равны и свободны. Не будет богатых! Хотят править государством. Говорят – все, кто захочет, могут стать во главе государства. Без царя! Слава те, Господи, что война окончилась, теперича спокойно заживем!
Петр Васильевич качал головой:
; Это как же без царя-то?! Как это? Народ распускать не надо! Больно много стало этих агитаторов, баламутят народ. Как это без царя править-то будут? Советы повыбирают и будут править по-своему? А чего они понимают-то? Как бы раздору не было промеж людьми. Не равный у нас народ-то – и бедные, и богатые, неграмотных много, чай их-то больше всех. Как начнется разбой-то, да без власти – беды не оберешься! О-хо-хо, ну и времечко настает, не дай Бог до раздора дойти.
; Ничё, большевики народ приручат, они языкастые, эти головорезы! Бомбами закидают, ежели чо, всех приструнят и власть возьмут, порядок наведут! Эх, и заживем тогда!
; Да, уж жди! Была бы шея, а хомут найдется!
Однако, по всему видно было, что до мира в России не скоро. Смутное какое-то время начинается. Вроде что-то назревает, делят чего-то. Царь отрекся, потом - это правительство, Дума, депутаты, эсеры, кадеты, большевики, партии какие-то появились…
Василий на литографии царской семьи, висящей на стене, выколол ножницами глаза царевича, презрительно назвав его Алексашкой. Ольга, увидев это, оцепенела и, перекрестившись, сказала:
; Васенька, что же ты наделал? Побойся Бога, он же мальчик, больной, несчастный! Прости нас, Господи!
; Ничё! Вот большевики скоро с ними разберутся. Хватит, попили кровушки народной!
Не знал он, что, расстреляв царскую семью, большевики не остановятся. Они пришли к власти и, чтобы удержать эту власть, уничтожали не согласных. Новая зарождающаяся власть оказалась жестокой и беспощадной.
Хоть и далеко от Сибири, но эхо доносилось и всех будоражило. Не к добру все! Тревожно! Хотелось перемен с надеждой на лучшую жизнь. Активисты устраивали сходки, говорили о свободе, равенстве, братстве. Рассказывали про Декрет о земле, Декрет о мире. Начиналась новая жизнь, и в ней надо было найти свое место. Крестьяне хотели иметь свою землю, скот и работать на себя, на свою семью, с верой в будущее, свободными и независимыми.
После приезда мужа, Ольга родила Тоню, мою маму, в восемнадцатом году, но впоследствии, как это часто делали в то время, ей изменили дату рождения на двадцатый год. Россия стала жить по новому стилю – Григорианскому календарю.
Жили Марьясовы хорошо, дружно, как говорится ; душа в душу.
; Эх, пожить бы так еще лет полста, дюжину детишек вырастить, ; мечтали Василий с Ольгой.
Про них говорили: «Не разлей вода, как Ванька с Манькой». Посмеивались, но завидовали их влюбленности друг в друга парни и девки.
Судьба, однако, не дала им долго жить в любви и согласии. В двадцатом году тиф косил народ. Ольга и Василий не убереглись. Их обоих одновременно увезли в больницу. Ольга была беременна и должна была родить. В беспамятстве она пролежала в больнице несколько дней, а когда очнулась – узнала, что нет у нее ни мальчика, которого родила мертвым, ни горячо любимого мужа. Их уже успели похоронить.
Ольга стала вдовой.
«Господи, Твоя воля – помоги!» ; молился и плакал безутешный Петр Васильевич. Ольга почернела, как головешка, и ходила, как в воду опущенная, одни глазищи полыхали синим страдальческим пламенем.
Так и жила она у отца и матери Василия с тремя дочками. Хорошие они были люди, и хозяйство имели немалое. Была пасека, рысаки, серые в яблоках, пролетка. Жили в достатке. Петр Васильевич был уже в годах, но в силе, и кроме пасеки, зарабатывал еще и знахарством. Узкоглазый, с черными густыми волосами, перевязанными надо лбом ремешочком, с курчавой бородкой и усами, он весь светился добротой. Со всей округи шел к нему народ со своими болячками и он лечил людей, используя травяные настои, кедровые орехи, мед, массажи и заговоры. Он унаследовал сбереженные еще его бабкой знания, которые та собирала от целителей, издревле пользовавшихся таинственной и благодатной целебной силой природы горной Хакасии.
Прошло два года. В делах и заботах старалась Ольга забыть горе свое, работой не давала себе отдыха. И всегда пела грустные песни о любви безутешной. Дочки росли. И вот как-то из села Береш приехал к ним Бугаев Евдоким со сватами, просить Ольгу выйти за него замуж. Предки Евдокима были хакасами.
Ольга размышляла недолго:
; Пойду за Евдокима, ; сказала она Петру Васильевичу.
; Куда ты от нас с детками-то малыми? Он же бедняк!
; Дык, потому и иду. Никто ведь не возьмет с таким приданным. Кака така жисть без мужика? Всяк, кто хочет, обидит, норовят в постель залезть. Бабы зло глядят, ревнуют. А Евдоким вроде добрый. Вдовый, жена померла недавно. А што бедный, дак им землю дали. У него три брата, и земли дали на всех ого-го сколько!
; Да как же я, сивый мерин, отдам своих внучаток в таку семью? Голыдьба ведь! Нищие они, пропадете ни за что! – причитал Петр Васильевич.
; Ничё, чай не пропадем! Руки-ноги есть - работать будем на своей земле. А то я так и проживу вдовая да безмужняя, одна-одинешенька. Уж не обессудь, Петр Васильевич, очень я Вам благодарная за все, но жисть свою мне как-то самой надо строить. А безмужняя баба, сам знаешь, ; пропадет. Не век же мне куковать под Вашим крылом? Спасибо Вам за все, уж не обессудьте, и не поминайте лихом!
Как ее не уговаривали, не послушалась и уехала с дочками в село Береш. Но в день смерти Василия каждый год приезжала на могилку мужа и сыночка, и выла. Любила мужа до самой смерти своей и молила Господа встретиться с ним на небесах.
; Ах, Васенька, Васенька, муж мой любимый! Не забуду тебя никогда! Спасибо, Господи, что дал мне Васеньку и такую любовь! Да рази-ж я вышла бы замуж за Евдокима, если бы был у меня сыночек, не помер бы? Был бы хозяин, мужик вырос бы, а то – три девки. Как мне плохо без тебя!
Петр Васильевич часто навещал их, приезжал в Береш, привозил подарки, гостинцы. Он все никак не мог понять, почему она ушла от них к Евдокиму Бугаеву, бедняку, у которого было двое своих детей-подростков.
Евдоким - невысокий, худощаво-мосластый с всклокоченной маленькой бороденкой и усами, с острыми внимательными глазками под густыми черными бровями был по-мужицки обстоятельным и малоразговорчивым. Потому каждое слово его было весомым. Сначала всех послушает, а потом, помедлив, скажет - как гвоздем приколотит.
Все братья Бугаевы со своими семьями и родителями жили в одном большом доме. Голыдьба, одним словом. Каждая семья жила в своей комнате. Комнаты примыкали к избе – так звали общую комнату, где жили родители и стоял обеденный стол с лавками. Все дети братьев спали в этой избе на полатях и на огромной печи - на дерюжках, тулупах и кожухах, вповалку.
Навестив Ольгу Павловну с внучками, и возвращаясь из Береши домой, Петр Васильевич всю дорогу ревел от горя, что его единственный сын тридцати трех лет от роду помер раньше его, а внучки живут в чужой нищей семье.
Село Береш было основано во второй половине восемнадцатого века русскими переселенцами, и в двадцатых годах девятнадцатого века был уже самым большим селом Шарыповского района с населением почти около тысячи человек, которые занимались земледелием. Крестьяне с наделами земли, ремесленники, сапожники, печники, плотники, портные… У каждого было свое дело.
Братья Бугаевы обрабатывали землю сообща. Земли было достаточно. Мужики ходили в поле на работу, ловили бреднями рыбу, заготавливали кедровые орехи в тайге.
Лето в Сибири короткое, но жаркое и солнечное, тайга цветет буйным ярко-пламенным золотом огоньков и марьиных кореньев, тигровый глаз, колокольчики, незабудки… Масса всякого разноцветья покрывала изумрудную зелень. Тайга – лиственницы, кедр, кустарники, травы – все было мощным, ядреным, пахло до пьянящей одури, вышибало из тела усталость и вливало в грудь силу и ярую мощную удаль.
Лесные ягоды, кедровые орехи, грибы, травы и коренья, птицы и разное зверье – какого только богатства не давала щедрая тайга сибирская людям. Топили листвяную смолу, скатывали ее в колбаски – палочки, и она застывала. Ее жевали, и от нее зубы у всех были ярко-белые, крепкие, красивые. Смолу звали серой. В реках таежных неглубоких, но быстрых, каменистых и холодных была уйма рыбы. Ее солили, сушили, вялили – таймень, стерлядь, хариуз, омуль. На зиму готовили, солили, квасили, сушили все, что давала тайга. Хранили все в ледниках.
Ходили в церковь. Церковь стояла на краю села. Ладненькая такая, сложенная из листвяных бревен, изукрашенная резными наличниками узких окон, резным карнизом над колоннами входа. Ажурное кружево резьбы богато вилось по массивным дверям и ограждениям высокого крыльца. Церковь была видна со всех сторон. Над скатной крышей ее величественно возвышался большой купол, облицованный черепицей из деревянных плашечек, над которым был установлен золоченый крест. Нарядная в своем теплого медового цвета одеянии из дерева, церковь словно золотом светилась под солнцем.
Потом внезапно закончилось ее славное благодатное время. К власти пришли безбожники. Все стало меняться неизбежно и неотвратимо! Боевое племя комсомольцев, яростно непримиримых к Богу, одетых в солдатские гимнастерки, серые остроконечные шлемы с красной звездой и ботинки с обмотками, собиралось гурьбой, ходили строем по селу под барабанный бой и звуки горна. Несли впереди красный флаг и пели: « Смело в бой пойдем…».
Это племя боевое беспощадно разорило, разрушило церковь - такую несравненную красоту! Объявили, что Бога нет, и, собрав народ, прилюдно устроили безобразный погром. Утварь церковную разворовали, книги, иконы жгли.
Агитаторы собирали народ и, распаляясь, убеждали, что Бога нет, все - вранье! Священников и их семьи разогнали по ссылкам, детей – в детские дома.
Иконы заставляли отдавать. Ходили по избам, отнимали, несли в костерище, устроенное на поляне перед церковью.
Ольга Павловна встретила безбожников воинственно:
; Как это - Бога нет! Есть он! Как же без икон-то?! Не отдам! Супостаты, антихристы! Каково можно без Бога-то жить?! Не отдам иконы! Кудай-то вы их тащите! – палить? Не да-ам!!!
И она схватила, спасая, первую попавшуюся под руку икону с божницы «Умягчение злых сердец – Семистрельную», прижала к груди, не отдала. Эта икона одна осталась у них, да кресты нательные с образками.
Собравшаяся возле церкви толпа смотрела на действия комсомольских активистов молчаливо и осуждающе-хмуро. Взобравшись на крышу церкви, парни с помощью молотов, ломов и канатов свалили с колокольни колокол. Он жалобно звякнул и, глухо застонав, тяжело гремя, покатился по крыше церкви под длинный многоголосый стон толпы. Людской стон умолк внезапно, когда колокол ударился оземь. В наступившей тяжкой тишине гул колокола тоскливо затих, протяжно замирая, и, ослабев, успокоился внутри его.
Ванька Брагин - активист комсомольский, здоровенный бугай и куражистый забияка, полез на крышу церкви, обвязал канатом купол с крестом и спустился вниз. Запряженный конь стоял, пока Ванька привязывал канат к телеге. Ванька крепко стеганул коня и по-молодецки гикнул-свистнул. Конь рванул, и купол, медленно, словно противясь, стал нехотя падать с крыши. Затрещал, разрывая обшивку-облицовку, покатился и рухнул вниз, зияя внутренностями расколотых ощеренных ребер, словно в зубном оскале. Крест отломился, и его торопливо куда-то уволокли. У церкви разбили окна, расколошматили в щепки, злобно изрубив топорами все роскошное, с любовью изготовленное мастерами кружевное узорочье дверей, иконы. И скоро церковь была превращена пакостниками в отхожее место. Настенные росписи глумливо разукрасились похабными надписями и непристойными рисунками. Сваленный церковный купол превратили в помойку.
И никогда уже больше не доносился с разрушенной колокольни звон Благовеста, созывающего народ в единый собор восхвалять Господа за мирную жизнь в светлые праздники.
Собравшиеся группой комсомольцы изредка с барабаном и песней шагали по улицам и на сколоченной трибуне в центре села выступали со своими агитками о том, что скоро наступит новое время, где будет полная свобода, равенство, братство. Будет одна коммуна. Жить будут в больших домах – общежитиях, и все будут друг другу товарищ и брат. Все будет общее. И - никакой семьи! И дети - общие! А воcпитывать их будут в специальных детских домах.
; Антихристы и есть антихристы! Рази-ж можно так вот изгадить все? Што тепереча будет-то?! О-ох, не к добру! Не простит Господь такого изуверства и глумления! – все не могла успокоиться Ольга Павловна.
Душа и сердце ее изболелись от страшного предчувствия, что все прахом пошло. К власти пришел Антихрист! Не замолить, ох, не замолить грехов-то, тепереча жди адской жизни! Как же это позволено так изгаляться-то над святынями?!
Но жизнь продолжалась. Мужики работали в поле, на заготовках в лесу, ловили рыбу. Бабы работали по дому – одна еду готовит, другая стирает, моет, убирает, третья за живностью ухаживает, четвертая за младенцами следит. Дети постарше были предоставлены самим себе. Играли в лапту, салочки, сидели на жердях заборов сопливые, в коростах. Бегали за край села за ягодой, жевали какие-то травы.
Обедали вечером все за одним столом. Сначала кормили мужиков, потом сажали за стол детей, а уж потом бабы ели. Ели картоху, кашу, щи, свеклу, пироги, творог, солонина, квашеные грибы и овощи. Бабы пекли калачи по особому рецепту из заварного теста, которые потом развешивали в сенях, и дети их таскали с веревки, постепенно съедая за день. На зиму мешками заготавливали пельмени – самая сибирская еда.
Мастера в деревне шили дохи, меховые сапоги из собак - лунтаи. Шкуру мастерски отделывали, непременно украшая вышивкой и бисером нарядным орнаментальным узорочьем. Собак растили специально для меха и всех звали Дамками.
Трудолюбивые братья Бугаевы умело распоряжались своей землей. Работали от зари до зари. Сеяли пшеницу, просо и овес. Выращивали коноплю, из которой выжимали вкусное зеленое масло. Из подсолнухов масло не делали, их растили ради семечек. Были огороды. Бугаевы уже имели скот разный и птицу. Молоко перерабатывали сепаратором. Варили сыр из творога по особому рецепту.
К концу двадцатых годов в их хозяйстве появились жнейки, сеялки, веялки. Соорудили мельницу. Для всей округи братья Бугаевы стали молоть муку ржаную и белую. Рабочих рук не хватало, приглашали наемных работников, с которыми рассчитывались мукой. Ольга Павловна уже по дому не работала, возила на лошади еду работникам в поле.
В двадцать седьмом году начали строить дома для семей трех братьев Бугаевых. Младший из четверых брат, по установленной традиции остался с семьей жить в доме у родителей. Дома строили добротные, с амбарами и хозяйственными постройками. Бревенчатые дома украшались - резные ставни, резные наличники, кровли, крытые железом, с резными свесами и коньками. Окна и полы из широких половиц красили масляной краской, стены штукатурили и белили известью. Дома братьев образовали единый двор, который обнесли высоким дощатым забором с резными воротами и навесом над ними.
К тому времени не голодали и не бедствовали. По праздникам ходили в гости друг к другу. Стали хорошо и добротно одеваться. Кое-что приобретали – одежду, обувь, посуду, домашнюю утварь, шкафы, комоды, горки. Их делали деревенские мастера-умельцы, с любовью украшая все дивной резьбой.
Праздники церковные отмечали всей деревней. На Пасху пекли в русских печах куличи в специально изготовленных десятилитровых кастрюлях из жести. Готовые куличи осторожно вываливали в подушки, чтобы не смять. На застольях пили брагу, ее готовили бочками, самогон. Пили, но не напивались, знали меру. Пели песни - «Славное море, Священный Байкал», «Бродяга», Степь да степь кругом», «Вы не вейтеся, черные кудри», «Хазбулат удалой»…
Молодежь в селе изредка напивалась, парни дрались как петушки из-за девок. Мордобой был зачастую до крови, пускали в ход кулаки, колья из заборов.
По вечерам девки и парни ходили по деревне гурьбой дотемна, одетые в праздничную одежду и обувь. Парни – в белых, расшитых по вороту рубахах, жилетках, пиджаках, брюки заправлены в густо промазанные дегтем сапоги. Девчонки – в сарафанах поверх нарядных расшитых кофточек, плечи прикрывали расписными полушалками. Жевали серу, грызли кедровые орешки, семечки. Пели под гармонь песни, частушки:
«Серый камень, серый камень, серый камень – сто пудов, серый камень так не тянет, как проклятая любовь!» - голосисто начинала Манька. Ей в ответ немедленно вступала Алена: «Посватай, миленький, меня, отчаянну головушку, если денег не дадут – попроси коровушку!» Затем Ульяна басом: «Приневолили родители идти за дурака. Не видала в жизни радости, избиты все бока!» Потом Верка заливисто: «Снеги белы, снеги белы были да растаяли. Хотел миленький сосватать, да люди расхаяли!» Снова Манька: «Сошью кофточку по моде, красный бантик на боку. На лицо я некрасива, но работой привлеку!» Потом Варвара с притопом: «Сошью кофточку по моде, на заду четыре шва. Кабы дроличка посватался, радешенька пошла!» И так – бесконечно, сменяя одна другую. Иногда в этот перепев встревал гармонист. Оглушительным басом, переходящим в дискант, возьмет да и проорет: «Ох, мне бы бабу, мне бы бабу, д мне бы бабу в сто пудов!» Девки в ответ взвизгивали и снова начинали свою частушечную канитель: «Ох, глазки мои, серые прищурочки, один Ваньке морганет, а другой – Шурочке!», «Раздайся, народ, чернобровая идет! Чернобровая, бедовая нигде не пропадет!»
Слышно было иногда в ночи, как матери звали девок домой:
; Верка, гулена, беги домой, хватит шлендать!
; Дык я схватилась вот и побежала. Ща-ас!
; Какова лешева, ишшо мне перечить, привередничать будешь, шлендра! Вот тятеньке-то скажу – ремнем огреет девку поперечную. Приструнит - мало не покажется!
; Дык иду я, маманя, иду!
Кто трудился, тот богател. Земля – кормилица за труд добром платила. Потом образованная в селе советская власть из комсомольцев да большевиков, в основном состоящая из бывших лодырей-оборванцев да голыдьбы, освоилась. И к тридцатому году активно начала притеснять людей. Быстро определили и разобрались - кто богач, а кто бедняк. Началась конфискация зерна, раскулачивание и коллективизация, чтобы скот, земля, орудия труда – все стало общее, колхозное. Отбирали зерно и скот нещадно, облагали всех непосильными налогами.
И все пошло под откос! Кто нажил трудом, потом и горбом своим зарабатывал богатство, поняли – все прахом пошло! Отберут! Смятение и страх поселились в душах людей. Страх за себя, семью, за будущее. Он не покидал ни днем, ни ночью. Подавленные, они ждали своей участи – вот-вот приедут, заберут все, что нажили, наработали на данной им земле. Прислушивались к звукам в ночи - не зажурчит ли возле дома рокоток воронка. Долго не засыпали и вставали на рассвете. Думы, думы – как жить-то, как сохранить семью, детей, нажитое трудом и потом добро, хлеб, зерно, скот, не давали покоя. Только-только жить начали! Как теперь быть, во что верить?!!
Ничего не понятно, - почему их притесняют? Ведь жили честно, трудились, не крали, не грабили. За что?! Так хочется жить спокойно, работать на себя, верить в будущее, растить детей, учиться, любить и быть счастливыми от простой человеческой жизни.
Но действительность была неумолима и не давала никакой надежды. Слышно было – этих сослали, у тех все забрали. Чей черед?! Стали бояться. По ночам резали скот, зарывали нажитое в землю, зерно прятали.
Людей забирали семьями в ссылки по составленным спискам. К тому моменту, когда к двадцать восьмому году всех гнали в колхозы, у большинства работящих крестьян уже была хорошо налаженная жизнь. В колхоз идти не хотели!
Братья Бугаевы собрались у Евдокима:
; Ну, чё, братья, будем делать-то? Это какой такой колхоз? Всех в одну кучу – эту коммуну, снова все делить поровну? У нас вона сколько заработано всего горбом и хребтом – скот, зерно, земля, мельница, сеялки – веялки. И все этим пустобрехам? Шалопутам, которые языком чешут почище, чем работают руками, им все даром? В колхоз ваш итить?! - накося-выкуси, не дождесси!
; И куда деваться? Хоть в тайгу штоли, куда подальше, переждать. Может все наладится, утрясется? Ведь семьи, дети. Это одному хорошо - с топорком за пояском в лес умотать с глаз долой, а семью кто защитит?
; Да чё там наладится? Не наладится. Тикать надо, пока не поздно, а то загремишь в ссылку, они ведь никого не щадят, ни стариков, ни детей. Глядишь – постреляют, а деток в детдом. А хуже того – с голоду помереть.
; Вон Махонины - братья, говорят, подались в каку-то банду, с чекистами бьются, да грабят. Может, к ним?
; Не дело это, семьи с детьми бросать. Да и разбой – не по-нашему это, братья. Мы же православные!
; В общем, нету просвету, одна темень. Сиди и жди, пока «воронок» прикатит, ночи не спи… Сорок бочек арестантов жди!
; Прятать надо добро в землю, на заимку, куда подальше!
; Да рази-ж все убережешь да спрячешь?
;Все прахом! Только жить начали по-людски. Эх, Расея моя Расея горемычная! Вот и пришло горе-горькое. Шлялось где-то по свету, и на нас, невзначай, набрело.
Евдоким успел на заимке спрятать двух лошадей. Кое-что зарыли в землю, но коров и мелкий скот все же пришлось сдать.
Отобранный у тех, кто не хотел идти в колхоз, скот согнали в заброшенную церковь, закрыли на замок и бросили без присмотра. А ведь его надо кормить, поить и ухаживать! И кто это должен делать? А никто! Не решили! И из закрытой церкви несся протяжный, многоголосый стон обезумевших животных, оставшихся под замком без ухода, еды и питья. Бабы бродили, месили снег вокруг церкви, проклиная все на свете, глотая слезы и воя. И им казалось, что они узнают мычанье, стоны и жалобные хрипы своих несчастных – Маньки, Пеструхи, Чернушки, Буренки, Беляночки…
Вскоре все кончилось – церковь опустела, скот ночью безжалостно порезали и растащили тихо, без шума. И – молчок! Никто не пикнул. Все уже поняли – спрашивать не стоит.
Двери церкви вновь были распахнуты. В ее опустевшее пространство теперь боялись зайти даже пакостники. И многим по ночам казалось, что из церкви доносятся глухие стоны и безумный кровянящий душу, рев несчастных брошеных животных.
И уже невозможно было представить, что когда-то из этого загаженного полуразрушенного оскверненного строения разносился окрест многоголосый благодатный колокольный звон.
Страшные дни настали для многих семей. Подчистую все конфисковали. Люди стали убегать прочь из села. На Коммунар, в Саралу, Ужур, на прииски и рудники, где набирали рабочих и давали места в бараках. Денег платили за работу мало, в основном одежду, еду и обувь. Давали только самое необходимое.
Не согласных с новой властью в тридцать втором году ссылали в Нарым. Семью Дуси Приваловой, которая была подругой Тони, дочки Ольги Павловны, несмотря на то, что они все отдали в колхоз, сослали одними из первых. Привезли и бросили в тайге, выдав лопаты, пилы, топоры. Сами рыли землянки и добывали в тайге еду. Комары да мошки таежные, гнус - кусали нещадно до крови и до смерти. Как-то дотянули, дожили до зимних холодов. А потом, в тридцать третьем году от голодной смерти умерли все Приваловы – отец Дуси 45 лет, братик Коля 9 лет, сестричка Лена 6 лет. Старшие дети Приваловых – Мария, Таня, Дуся и Саша, совсем еще молодые люди, были сосланы кто куда. Они кое-как выжили.
Тоня пошла в школу в двадцать седьмом году. Проучилась в ней всего четыре года, испытывая унижения и обиды. Первый раз пошла в школу – не было ничего – ни тетрадочки, ни карандашика. Ей тогда сшили полосатое платье из старого платья Ольги Павловны, надели на ноги ботинки, которые хлябали, натирали ноги.
Дети постепенно классово отделялись друг от друга. Чувствуя свое превосходство, те, кто относил себя к бедноте, не давали спуску своим классовым врагам – кулакам. Так стали называть тех, кто смог тяжким трудом достичь успехов и обеспечить своей семье достойную жизнь. Не давали Тоне проходу:
; Кулацкая вошь – куда ползешь? – смеялись вчерашние подружки.
Ее дразнили и обижали, она плакала и терпела. А Тоня очень хотела и любила учиться. Особенно любила арифметику и всегда первая тянула ручонку, когда учительница задавала вопросы. Учительница очень жалела эту рыженькую смышленую девочку, этого тихого маленького птенчика с испуганными глазками, очень старательную и сообразительную. Ее то выгоняли из школы, то вновь позволяли посещать уроки. Учительница была хорошая и любила всех ребятишек, неважно чьих – кулацких или бедняцких. Защищала от произвола, как могла. Она была бесстрашная, эта одинокая, молоденькая еще девушка, приехавшая из города в село.
Ее сельчане уважали. Особенно после одного случая с Ванькой Брагиным, тем самым активистом, который особо яростно разрушал церковь. Этот баламут комсомольский не одну девушку испортил, из тех, кто в комсомол вступил. Свобода и равноправие коснулась вседозволенности в отношениях мужчин и женщин. Считалось, что при коммунизме все будет общее. Даже дети, которых как предполагалось, будут воспитывать в детских домах, - чтобы это были настоящие, коммунистические дети. И бабы общие! И если комсомольский товарищ говорил своему товарищу по комсомолу, девчонке в красной косынке: «пойдем на сеновал», или по-походному прижимал ее где-нибудь в темном закоулке, та не смела перечить своему товарищу по комсомолу. Сношались скоропостижно, как кобель с сучкой, обнажая необходимые части тела. И - разбегались.
Так вот, Ванька как-то собрался и вечерком приперся к учительнице, на которую давно глаз положил. Пришел, якобы поговорить по вопросу о классовой непримиримости в переходный период борьбы за власть. Он недолго разглагольствовал, сколько надо, для разогреву. И быстренько приступил к своей цели. Стал подбираться поближе к учительнице, лапать ее и, похохатывая, уже намеревался повалить на высокую, беленькую, аккуратно заправленную кроватку:
; Ну, чё ты, давай, не ломайся! Я, может, жениться к тебе пришел, а?
А она, вместо того, чтобы радоваться, что «такие люди» ей оказали честь, выскользнула змейкой из-под его руки, долбанула его коленкой промеж ног, и вмиг оказалась у печки. Выхватила горящее, все в красных угольях, полено, развернулась, подскочила к Ваньке и он, корчась от боли, увидел, как остужно-строгие глаза ее вдруг полыхнули яростно-насмешливым пламенем. И полетело полено горящее, вырвавшись из ее руки прямехонько в Ванькину бесстыжую морду.
Плохого-то ничего не хотела сделать, только пугнуть да прогнать, а он, дурак, дернулся неловко от неожиданности, да башкой-то рыжей и попал в метнувшееся пламя. Волосы его, пышные да кудрявые ; краса и гордость, вмиг занялись, и башка моментально стала черной и лысой. Вот так сразу – была кудрявой, и вдруг – черная головешка с ушами торчком.
Он рванул к двери, а учительница-то сгоряча по инерции еще и полено это горящее снова подхватила и вслед ему запустила, чтоб из избы-то его прогнать. И попало полено прямиком в задницу Ванькину толстенную, обтянутую грязными замасленными штанами. Ванька любил возиться с единственным в селе трактором, и грязные руки обтирал об задницу. Штаны его сзади от этого аж блестели свинцовым блеском, так что заполыхали мощно. Искры летели от этого пламени, оттого, что Ванька летел по улице как пуля, со свистом в ушах и воем, пугая всех черной головешкой.
Вся деревня всполошилась – такая тишина стояла, и вдруг – вой, как труба иерихонская.
Ну, в общем, пока он добежал до кадушки с водой и прыгнул в нее, было уже поздно. Штанов не стало, а то, что от них осталось, свалилось с него, пока он бежал до кадушки, вопя благим матом. Добежал уже в одной рубахе, которая у него была всегда словно жеваная.
С тех пор волос на Ванькиной голове половины не стало с левой стороны на всю оставшуюся жизнь. Не росли больше. Задница его толстенная зажила. Бабка ее месяц мазала гусиным салом.
А вот силища его мужская неуемная как-то вмиг пропала. Утихла навсегда. Девки некоторые были огорчены – такой бугай был! Жалели его сначала, а как узнали – отчего все так случилось, смеялись, особенно парни, так как не любили этого кобеля нахрапистого. При встрече не могли удержаться от насмешки:
-Ну чо, воин, с бабой не справился? - все кудри выдрала, теперя лысиной блещешь?
Вот такие случались дела интересные. Хотел Ванька учительницу эту сдать энкаведешнику, как врага народа, но тот был нормальный мужик и вдоволь от души повеселился, когда Ванька ему все рассказал:
; Ну, все, Ванька, копец тебе пришел, не будут теперечи девки к тебе льнуть, как бывалочи - портки расстегнул, и как мухи на мед летят. Пенек ты, Ванек! Не по зубам, видать, оказалось! Ну, девка! Огонь, а не девка. А че по шее схлопотал – так тебе и надо. Не в свои сани не садись! Да кака-така она «враг народа»? Баба она и есть баба, а эта еще и бой-бабой оказалась, даром что малявка на вид.
Вот такая отважная была первая и единственная Тонина учительница.
Тоне нравилось рисовать цветы красками, которые ей подарила учительница, понимая, что скоро эта девочка навсегда покинет школу и неизвестно какой будет жизнь ее семьи. Тоня рисовала цветы, смастерив из волос кисточку. И рисовала так, что всем нравились ее цветы, а она с радостью дарила свои картинки. Но краски скоро кончились.
Как она завидовала детям, которые учились, и их никто не гнал! Проучилась она всего четыре года. На том и закончилось ее детство, ее школа.
Когда братья Бугаевы достроили свои дома, у них оставалось еще много листвяных бревен и они планировали еще кое-что построить, началось полным ходом раскулачивание и коллективизация. Многие люди уже семьями бросали избы, добро, бежали в лес, спасаясь от преследований и ссылки.
Ждали своей участи и братья Бугаевы. Но пока бежать не решались. Может, минует их беда? Не верили, что можно вот так все отобрать, и всех - в ссылку.
Не миновало! Как-то уже на исходе лета, не поздно еще было, кто-то тихо постучал в окно к Евдокиму. Евдоким отодвинул занавеску, узнал бывшего своего работника Пашу. Паша был комсомольцем и не последним человеком в сельсовете. Евдоким открыл дверь. Паша зашел в сени, но в избу не пошел, сказал:
; Беда пришла, дядя Евдоким. Ты в списке! Завтра вас заберут. Беги прочь, в тайгу, к родным, куда подалече. Ничё не могу для тебя сделать. Я тебя всегда уважал, дядя Евдоким, но спасти не могу. Прости меня! И беги, немедля беги! Авось пронесет, спасетесь.
Евдоким вернулся в избу. Ольга все поняла, сказала только:
; Ну чё делать-то?! Cпасаться надо. Иконы спалили, от Бога отреклись, вот и пришло наказание. Кто поможет нынче? Собирай вещи, Евдоким, детей позже разбудим, пусть напоследок поспят сладко.
Не выдержала, глухо зарыдала:
; Ой, каково нам тепереча будет, как жить-то, Господи?
; Каково, каково! Не до слез, крепись, жена, собирай манатки.
Евдоким повернулся в угол к пустой божнице, горячо замолился, крестясь:
; Господи, прости нас, грешных детей твоих, отвернулись от Тебя, прости! Милостив буди нам, грешным! Сжалься, дай сил и спасения!
Запрягли двух лошадей с подводами, погрузили что смогли - сундук, мешки с одеждой, обувкой, котомки с едой, самовар, швейную машину Zinger, посуду ; сколько могли увезти. Евдоким достал из тайника полмешка денег - советских, керенок, и разных других, все, что скопил в эти годы.
Тихо, в кромешной безлунной и беззвездной тьме выехали в тайгу Евдоким, Ольга, Тоня, двухлетняя Нина и двое сыновей Евдокима. Старшая дочь Маруся была уже замужем за Никишей и жила у него. Марфушу решили оставить на краю села в заброшенной бане. Марфуша должна была вот-вот родить. Ольга Павловна узнала это от самой Марфуши, когда та в слезах призналась ей, что встречалась тайком с Матвеем, соседским парнем, и они собирались пожениться. Его родители уже готовились послать сватов, но внезапно их всех забрали ночью и увезли в ссылку. Марфуша долго скрывала беременность, надеясь, что Матвей вернется. Не вернулся. И она, спустя два месяца, призналась в грехе своем Ольге Павловне:
; Мама, прости меня, виноватая я. Не могла тебе сказать раньше, боялась. Ждала, что Матвей вернется.
; Ох, Господи, да за что же нам это послано такое лихо, в такое-то времечко. Что же тепереча делать-то? Ох-хохо! Да что тут делать-то? - рожать будем! Да ты не реви, не ты первая, не ты последняя. Ох, девка-девка, доченька моя ненаглядная, как не во время-то! Кого ждать-то будем – парня аль девку? Хорошо бы парня, хлопот меньше с ними…
Сказала Евдокиму. Тот поскреб бороденку, пригладил, вздохнул протяжно, сказал:
; Жаль, хороший парень Матвей был, может все-таки вернется. Чё делать-то – пущай рожает!
И вот дождались беды - бежать надо куда подальше, прочь от родного порога. Ольга Павловна металась по дому, собирала в дорогу все, что надо, боясь разбудить детей. Глотая слезы, глушила рыдания, не переставая шептать:
; Господи, помилуй и прости, помоги нам, грешным детям Твоим! Не оставь милостью своей, прости, прости…
Перед тем, как тронуться в путь, отвела Марфушу в баню. В темноте, не зажигая огня, при слабом свете из оконца, села с ней на лавку, обняла ее и, стараясь не выдавать боли и отчаяния, твердо заговорила:
; Не реви! Слушай меня внимательно! Нельзя тебе с нами, не выдюжишь, тяжко будет. Побудь здесь. Ни к кому не ходи! Вот тебе узелок – тут все. Родишь, как я тебя учила, оклемаешься. А если невмоготу будет – тут уж зови на помощь. Небось не обидят в таком-то положении. А потом беги за нами. Мы в Парной будем.
И она, срывающимся в несдерживаемых рыданиях шепотом, горячо зашептала молитву. Перекрестила Марфушу, крепко прижала ее пахнущую ромашкой головку, к груди и быстро шагнула прочь, к двери. Пропала во тьме.
В бане на краю села Марфуша три дня пряталась, трясясь от страха, что ее обнаружат. Потом начались схватки. Как она родила в полубессознательном состоянии без чьей-либо помощи – один Бог свидетель. Безумный бред смешивался с явью. Так и не поняла – показалось ей, или, в самом деле появилась перед ней женщина, вроде знакомая. Постояла возле нее, покачала головой и сказала:
- Бежать тебе надо, ищут тебя, дитенка отберут, а тебя – в тюрьму отправят!
И - как растаяла, исчезла.
Сколько прошло времени, Марфуша не знала. Измученая, полуживая, приходя в себя, долго лежала, обняв свою девочку. Искусала губы в кровь от боли, ужаса и отчаяния, силясь сдержать рыданья. Потом, успокоившись, всю ночь лежала без сил, осознавая всю безвыходность положения.
Едва стало светать, она обтерла теплой водицей свое дитятко. Исцеловала полумертвыми губами крохотное тельце, завернула в пеленочку. Покормила впервые, неловко и нежно, грудью свою девочку. Лицо ее было застывшим, только слезы катились, когда она пела колыбельную своей крошке:
; Баю-баюшки-баю, не ложися на краю, придет серенький волчок, Надюшу схватит за бочок, аа-ааа…
Пела долго, пока дочка, тихо посапывая и покряхтывая, сладко чмокала губенками. Пела, глядя вперед ничего не видящим взглядом, тихим, тоскливым, дрожащим, прерывающимся, тоненьким голоском. И думы, думы гнетущие одолевали ее – как она будет бежать сквозь тайгу, добираться одна без помощи с только что родившейся девчоночкой. Добраться-то доберется, можно за неделю, если правильно найдет дорогу. А как быть с дочкой – уход, пеленки, кормление, помыться, дожди, холодные ночи, зверье таежное, гнус, мошки, комарье… Как быть? – подскажи, Господи! Нет, помощи ждать не от кого!
Выла тихонько и рыдала до рассвета молоденькая мама. Покормила грудью проснувшуюся доченьку свою и убаюкала. Когда ребенок уснул, вышла из баньки в утреннюю туманную сырость.
И от безысходности, ужаса и отчаяния, в последний раз отвернув уголок пеленочки и, убедившись, что девочка спит, вытянула руки с драгоценной ношей вперед над обрывом реки и, подняв к небу глаза, разжала ладони. Когда звериный протяжный вопль с хрипом замолк в ее горле, она с ужасом глянула вниз! - но уже ничего не увидела. Только бурлящий поток катился с шумом вдоль редких камней.
Утопила она свое дитятко!
Бросилась прочь от страшного места, продираясь сквозь заросли кустов и буйной травы. Искусанная комарами, уставшая и еле живая, бежала, плелась, бормоча: «Господи, Господи, прости! О-о-о! Нет мне прощения, не замолить! Прости-и-ии!». А слезы лились и лились по ее воспаленному лицу, прорываясь страшным воем и рыданиями. Уставшая, падала в траву. Закутавшись в шаль, утихала. Но во сне видение утопления дочки не покидало ее. Она просыпалась в страхе и возвращалась в явь, которая была страшнее сна, который вновь приходил, чтобы бередить ее душу - короткий страшный сон. Больше недели скиталась по таежным тропам без еды, узелок с едой забыла в баньке. Потом все-таки еле живая, доплелась до Парной, разыскала родных.
Евдоким привез семью сначала в Парную, потом отправились на Коммунар, потом в Ужур, Саралу, боясь преследования. Одна лошаденка вскоре пала - ведь надо было овсом кормить лошадей! Вторую удалось сохранить.
И еще одна беда случилась. Евдоким потерял мешок с деньгами. Деньги эти были разные, скопленные в то самое время, когда власть менялась, и менялись деньги. Евдоким все не мог с ними расстаться, все надеялся наивно, что они ему пригодятся. И вот, видно, где-то в суматохе обронил, потерял мешок непонятным образом. Очень горевал об этом Евдоким. Матерился и рыдал, кляня себя за ротозейство, так и не поняв, что они давно уже потеряли свою ценность.
Когда добрались до Саралы, была уже осень. Кое-как устроились, нашли пристанище и работу на руднике. Сильный, уверенный в себе, Евдоким, всегда спокойно решающий все проблемы, в этой ситуации вдруг ослабел, почувствовав свое бессилие перед несокрушимой бедой, которая все-таки не обошла стороной, коснулась его семьи и вмиг лишила его способности влиять на ход событий. Осознавая свою ответственность, он, внешне еще сохранявший спокойствие, вдруг круто запаниковал, чувствуя животный страх за свою семью, детей, крошку Нину, которая на глазах таяла от уродующего, сжирающего ее нежное детское тельце, рахита.
; Вот ****сво-то како началось, чистое ****ство осатанелое. Все оскотинились! Кака така власть, если она народ разоряет? Кому это надо-то?! Бандюки верховодят, не иначе, креста на них нет! Чё делать-то, Ольга, будем? Неужто не выдюжим?
; Сдурел ты, чё-ли совсем, Евдоким? Чё делать, чё делать… Работать будем, землю зубами грызть будем, а не сдадимся. Нельзя нам по другому - детки у нас! Неужто Господь не поможет, не подскажет, оставит без соломинки, чтоб удержаться? Чай не война ишшо… Хорошо хоть лошаденка жива, рудовозом на ней поработаешь… Зиму бы перенести! Я тоже подработаю, дотерпим, ведь спаслись всеж-таки, до лета выдюжим как-нибудь. Лошадку бы сохранить, а там – тайга-матушка прокормит. Я по дворам пойду, по начальникам да торгашам мыть, стирать, убирать, белить - за хлеб, соль, картоху… На еду заработаю. Побираться не будем! Не пропадем! Держись, мужик, нос не вешай! Вдвоем горы своротим!
Вот так – вроде все ей нипочем, все трын-трава, все хорошо – вела себя Ольга Павловна уверенно, спокойно, наперекор судьбе. И никто не знал, как она тоненько выла-стонала, давясь рыданиями, выходя ночью во двор. Выплескивала в бабьем своем плаче отчаяние и страх, силясь найти выход и поддержать всех. Думала, думала, молила, просила Господа подсказать ей – что делать, как справиться с трудностями, как казалось, невыносимыми. И возвращалась в дом с твердой уверенностью, что выход найдется. Выдюжим!
И ведь впрямь легче становилось. Мысли какие-то появлялись, и случай подворачивался. Под лежачий камень вода не течет! Перетерпели. Расправлял худые свои плечи Евдоким и делал дело, учась у мудрой жены своей Ольги Павловны быть сильным и не сдаваться.
Самогонкой беду и горе заглушать не стремился!
Эх, бабы, бабы, русские бабы! - вся Россия на вас всегда держалась. Все-то вы терпели ради семьи, детей. А детей в России бабы всегда рожали много. Два-три ребенка в семье считалось мало. И бабы ради детей готовы были на все. А мужики слабоваты! Нет в них того стержня, чтоб мужик ради семьи на все пошел. А уж в эти страшные годы гонений и ссылок и вовсе отбился мужик. Иные в отчаянии бросали семьи и бежали, в лес, в банды. Дичали, зверствовали, переполненные ненавистью к власти, разбойничали, грабили, убивали. И не было уже тем, кто ступил на эту тропу, иной дороги назад. И пили они! Пили до одури, глуша тоску и безысходность, теряя веру и надежду, в злобе и ненависти еще более распаляя себя. Не видя выхода, все более катились в эту бездну, которая беспощадно перемалывала и уничтожала слабых духом.
Наступила непонятная смута. Все в людях сопротивлялось действиям пришедших к власти, тех, которые, не щадя на стариков, женщин и детей, отринув заповеди Божьи, безжалостно, с остервенением хищников истребляли неповинных людей, обрекая их на страдания. Жившие ранее соседями, друзьями и даже родными, люди становились идейно непримиримыми врагами.
Ненависть и отчаяние на одних весах – что перевесит, что останется? Страх, бессмысленный бунт, или тупая животная покорность – быть в одном стаде с ярмом на шее и бежать, куда укажет хлесткий удар бича?!!
Стало много одиноких женщин с детьми, без мужей, отправленных в тюрьмы, ссылки. C этого времени и до скончания века появились, и стали привычными слова - безотцовщина и безпризорники.
И русская женщина тянула, стойко тянула свой бабий воз, прихватывая мужицкие обязанности. Главнейшее ее качество – ответственность на уровне животной самки, страх за потомство, интуиция и безмерная физическая и психическая выносливость, заставляла вопреки всему выживать и бороться за жизнь своих детей. А от этого – ее огромная способность принимать молниеносные правильные решения, хозяйственность, решительность. И жертвенность! Эта ее величайшая ответственность за детей, семью, несмотря на вековые устои и унизительное рабское существование, возвышала ее. Возрастала ее роль в те страшные годы. Говорили – «она настоящая русская баба» - и было ясно, о чем речь.
А мужики что? Нет, не тонкие они, грубые создания. И нельзя им много власти давать, потому что в их природе много животной силы, а от этого во главу угла ставится борьба, война, тщеславие, кураж, самолюбие…
Вот так и стала Россия, где семья переставала быть тем, ради чего стоило жить, терять свой народ, таять. Уже перестали много рожать, стало много тайных абортов, осуждаемых церковью. Семья стала некрепкой, распадалась, что влекло за собой распад нравственности, моральных устоев, безответственность и покорное рабское равнодушие - все так живут!
На чем ты держишься, Святая Русь?
Видно только, когда русская женщина возьмет власть, да станет править, как Катерина-императрица, вот тогда может и дождемся, чтоб не пили, не крали, а работали, да все по справедливости.
Наступит ли такое время в России?
А пока власть взяли в свои руки люди, вещающие о свободе и равенстве. Они по своим понятиям распоряжались этой свободой. Невежественный и неграмотный народ проще всего было одурачить революционерам-авантюристам, чьи правила были такими: кто не с нами, тот против нас. Они стремились удержать власть любой ценой и яростно уничтожали не согласных.
Оставались те, кого приручили.
Народ в массе своей был подавлен жестокими расправами и рабски принял свою участь. У каждого была своя жизнь и судьба. Но в той стране, которая называла себя свободной, все были рабами перед законом жестокой и темной силы, которая не щадила никого. «От сумы да от тюрьмы не зарекайся» ; эти слова, словно дьявольское предначертание, домокловым мечом висело над головами тех, кто поверил в свободу, обещанную большевиками, кто отрекся от Бога. Целый народ – русские люди, состоящий из разных наций, оказался беззащитным и обречен был на жизнь, изолированную от всего мира. И эту счастливую жизнь обещали им, лживо маня в светлые дали Социализма и Коммунизма те, кто врал, что власть принадлежит народу.
Труд перестал быть для большинства радостным, творческим и свободным. Он стал подневольным, он стал необходимым, как необходим рабу, чтобы его кормили хозяева. «Труд есть дело чести, дело славы, дело доблести и геройства!» ; было написано везде. Всякая свобода в любом её выражении пресекалась. Можно было делать только то, что разрешалось и многого стало - нельзя. И строго спрашивалось с несогласных, непокорных, непонятливых.
Тюрьмы, ссылки, лагеря, зоны… У всех были родственники, которые «сидели». В конце-то концов «садились» все. Рано или поздно.
Разлучались люди, разрушались семьи. Все казалось неустойчивым, нереальным, зыбким, безнадежным. И не было в душах людей всеобъединяющего Бога. Законы Божьи, Божьи заповеди отвергались, их стали забывать!
Бугаевы жили в Сарале, в поселке ЦЗЗ – Центральный Золотозавод. Евдоким работал рудовозом, лошадь пригодилась. Сыновья Евдокима промышляли охотой в тайге, там и жили. До зимы семью поселили на чердаке барака. Денег зарабатывали так мало, что на еду не хватало. Ели хлеб с заваренной горчицей, запивая кипятком.
Потом их переселили на зиму в большую комнату в бараке – одну на четыре семьи, разделенную фанерными перегородками. Среди жильцов был семидесятилетний дед Трофим, парализованный и гниющий от пролежней старик. Он беспомощно лежал целыми днями один, без ухода, так как все работали. Страшно вонял – всегда в моче и какашках. Потом он тихо помер в одиночестве.
Какая же это была мрачная комната – их прибежище. Низкая, с потолком, обшитым досками, обклеенными серой оберточной бумагой и белеными известью стенами. Сырая, со смрадно-стоячей удушающей теплой вонью, тошнотворный запах которой был особенно непереносим.
Двухлетнюю Нину не удалось уберечь от золотухи, развивался рахит. Она всегда жалобно просила поесть. Опухший животик и тоненькие ножки, грустные не по-детски глаза – огромные, черные, с пугливо застывшей болью.
Евдоким и Ольга спали на кровати. Была еще тумбочка вместо стола, сундук, где спала Тоня с Ниной, и Марфуша на полу на тулупе.
Вот такая жизнь настала для семьи. И не видно было просвета и выхода из этого тупика.
Братья Евдокима с семьями были неизвестно где, связи с ними были утрачены. Старшая дочь Маруся вышла замуж за Никишу перед раскулачиванием. Никишу не миновала беда - его отправили в ссылку и Маруся пошла за ним следом. Детей у них не было.
Марфушу вскоре посватал один добрый человек, хакас Степа и взял в жены. Увез к себе домой. Вскоре у нее обнаружилась болезнь – она бродила, не помня себя в полнолуние. У нее были припадки. Степа очень ее любил и жалел, возил лечить в Абакан. После лечения у нее все прошло, она родила двух сыновей и дочку – вылитые хакасята. Но вскоре болезнь снова проявилась. Как-то однажды они были в тайге на заготовках. И Марфуша увидела речку. Она вдруг бросилась в нее с криками и плачем, и чуть не утонула – речка была быстрая и глубокая. Ее еле успели спасти. И опять, с новой силой у нее наступили припадки. С тех пор это не покидало ее. Когда она бродила в полнолуние, то подходила к печке и руками выгребала горящие угли. Это бывало часто, и надо было за ней следить.
Степа любил и берег ее. Марфуша была с ним счастлива.
А Бугаевы еле продержались до весны. Ольга Павловна часто плакала от отчаяния, глядя на маленькую Нину. Дождавшись тепла, сказала Евдокиму:
; Нет, дальше так жить нельзя! Собирайся-ка ты к сыновьям в тайгу на промысел. Привезешь рыбу, дичь, грибы, орехов, ягоды, все, что заготовишь. Пока лошадка есть. А работой рудовоза мы ее только угробим. С Богом, Евдоким! Авось не пропадем! Буду работать, а дождемся вас, там видно будет.
Дед с сыновьями поехал в тайгу. Ольга Павловна с Тоней и маленькой Ниной остались одни на все лето. Она ходила по дворам – стирала, мыла, белила, убирала. И ей платили - где деньгами, где едой.
Так они прожили все лето до возвращения Евдокима. Помогала им Мотя Маленькая, родня Ольги Павловны. Мотя была росточком в полтора метра, хроменькая, горбатенькая, необычайно трудолюбивая и шустрая, несмотря на возраст, женщина. Она плела сита для всей округи и имела неплохой заработок - никто кроме нее не владел этим ремеслом. И она помогала Ольге Павловне кормить Тоню и Нину.
В начале осени вернулся Евдоким с сыновьями и таежными припасами на подводе. Увидев их, Ольга Павловна не удержала слез:
; А я уж не чаяла вас увидеть, целую вечность ждала. Думала, волки съели вас, чо ли? А вы вон каки молодцы! Ишь столько всего заготовили! И орехи, и ягоды, и солонина всякая, рыба, дичь. Какие же вы добытчики, мужики наши, кормильцы! На зиму хватит, и ишшо продадим чего. Теперича точно не пропадем!
Так с тех пор Евдоким и ездил летом на промысел в тайгу. Жить стало полегче. Ольга Павловна уже мечтала купить корову, чтобы спасти Нину.
; Хана нам без молока-то, совсем плохо девчонке.
Сыновья Евдокима все время промышляли в тайге, работать на руднике как подневольные рабы за гроши, не хотели. Рыба, птица, орехи, шкурки песцов, лис, соболей – вот их доход. Они планировали податься на золотые Колымские прииски или на Дальний Восток. Ребята были работящие, умелые, и мечтали о лучшей доле, чтобы хорошо зарабатывать, построить дом, завести семью. После той жизни, что была в Береши, нищенствовать не хотели:
; Черта лысого тут заработаешь! И дом не построишь. Нет, надо тикать оццедова и что-то искать получше. Мотать, пока не поздно, пока энкаведешники не добрались. Поедем куда подальше! На дорогу на шкурках да орехах заработаем ; и вперед, хоть к черту на кулички!
Вскоре сыновья уехали от семьи навсегда на Дальний Восток, устроились на угольные шахты Сучана. А перед отъездом купили на деньги, заработанные в тайге, полдомика, куда и переселилась семья Евдокима.
«О, многострадальная Матерь Божья, Превысшая всех дщерей земли, по чистоте своей и по множеству страданий Тобою на земле перенесенных, прими многоболезненныя воздыхания наши и сохрани нас под кровом Твоея милости» ; молилась Ольга Павловна перед иконой Пресвятой Богородицы Семистрельной, которую она сохранила, не отдала антихристам.
После побега из Береши Тоня больше не училась. Ее хотели отвезти жить к тете Арине, Ольгиной сестре. Поехали к ней, но тетка Тоню не взяла, у самой было трое детей. Тогда Тоню пристроили нянькой к Паше-хакасу, заведующему магазином в Сарале.
; Ты пойми, доченька, ты несовершеннолетняя, работать тебя никуда не примут, а жить как-никак надо, сама видишь нам невмоготу. Поживешь у Паши-хакаса, понянчишься с его дочками. Они люди хорошие, видать. Чай не обидят. А там видно будет.
Паша-хакас и его жена были действительно добрые люди. У них было двое деток, и Тоня стала их нянчить. Паша-хакас сразу же обул и одел ее в добротную одежду, хорошо к ней относился. Говорил:
; Девчонка ты, видать, смышленая, хоть и не училась почти. Научу тебя арифметике, писать и считать. Будешь грамотной, торговать научу, будешь мне помогать в магазине. Работать будешь - хорошо жить будешь. Замуж за начальника выйдешь.
Как в воду глядел. И времени зря не терял, выучил ведь всему - и грамоте и арифметике, за год.
Вот только недолго жила Тоня у доброго Паши-хакаса. Забрали ее родители, они опять собрались переезжать. Да долго собирались и не поехали. А Паша-хакас новую няньку нашел вместо Тони. Но с тех пор Бугаевым всегда помогал, как родной. Привозил кое-какие продукты, пока его не забрали на фронт, когда началась война. На войне он был убит, домой не вернулся.
А Тоню устроили в овощехранилище, где она два года перебирала гнилую картошку. Как-то повелось в советское время: общая земля, общие колхозы, общий скот, общие продукты труда, вроде как ничейные. Никто ни к чему не привязан, работали, кто как хотел. А плата была за труд мизерная. Общее не хранили, не берегли - не своё ведь, чего зря стараться-то.
В стране руководители работали по приказу партийных начальников - когда сеять, когда пахать, когда урожай собирать и вообще - где ногой ступить. А начальники, в основном, не были специалистами, малограмотные, выбившиеся из активистов. От этого работа была бестолковой, пользы от нее было мало. Работа стала не в радость. Процветало пьянство.
То, что производили, хранили плохо. Не свое ведь! Овощи хранили так, что они гнили. Переработки в овощехранилище были делом обычным. Картофель гнил, его перебирали и сортировали. Несовершеннолетних детей приглашали на эти переборки в адски сырые и вонючие подвалы. Там было очень холодно, воздух был отравлен гнилью. От этого дети даже пьянели, отравления были до обмороков. Дети работали за символическую плату, на обед давали ломоть хлеба, картошку и кружку молока.
Потом Тоню забрали из этого ада и отвезли к Марфуше со Степой. Тоня прожила с ними с осени до весны. У Марфуши была швейная машинка Zinger и она учила Тоню шить, кроить. Тоня быстро всему научилась и с радостью строчила на машинке сарафан, юбку, платье с оборочками, из сатина, который ей подарила Марфуша. Белые горошины на темно-синем фоне, белые пуговички. Красота!
Марфуша и Степа жили в просторном доме, который им построила родня. Тоне было там хорошо, но Бугаевы вскоре опять забрали ее в ЦЗЗ.
Поселок ЦЗЗ размещался среди гор, которые представляли собой сочетание живописной растительности, каменистых утесов, логов и ручьев, с карстовыми пещерами и подземными озерами. Главной достопримечательностью этой местности являлось озеро Шира и его источники. Оно, известное всем целителям, было поистине одним из самых главных чудес Хакасии, и жители с успехом пользовались целебными источниками родной земли, не менее мощными, чем в тибетской Шамбале. Жемчужная вода озера Шира обладала поистине волшебной силой. Жители знали, как она полезна для восстановления здоровья и избавления от всех болезней.
Время шло, Тоня повзрослела, и Евдоким взял ее в тайгу на лето. Собирали грибы, ягоды. Возле речки останавливались, ставили из плетеных веток что-то вроде забора. Шла рыба, ее ловили у этого забора и выбрасывали на берег. Ледяная вода снимала усталость и возвращала силы. Колотили орехи. С кедров дед сбивал шишки, а Тоня их собирала, лущила и просеивала через три сита. Собирали и топили смолу, делая серу.
В тайге Тоня не убереглась, застудила мочевой пузырь, и все лето мучилась от боли. Молоденькая девчонка, она стеснялась сказать Евдокиму о своих болях. Он только мог догадываться и готовил ей травяные отвары. Это помогало, но все равно, целое лето – это слишком много, и она терпела, не имея возможности прогреться, вылечиться. Ольга Павловна сразу приняла меры, когда они приехали домой. Тоню травами и заговорами вылечила старуха-знахарка.
Из тайги привезли четыре мешка кедровых орехов, серы листвяной, вяленой рыбы, сушеных ягод и грибов. Тайга- кормилица спасала от голода тех, кто не сидел, сложа руки. И себе хватало и на продажу оставалось.
; Слава те, Господи, вернулись! Спасибо, кормильцы вы наши, теперича выдюжим в зиму-то, – сказала Ольга Павловна, когда они приехали.
Тоня превратилась в красивую девушку. Рыженькие, цвета светлого меда волосы ее всегда были уложены волнами в аккуратную причесочку. Она старательно накручивала их перед сном на самодельные бигуди. Круглое личико ее было улыбчивым и приветливым. Голубенькие глазки, розовенькие щечки – как у куколки. Взгляд, со вниманием к собеседнику, светился добротой. Тоня не отличалась разговорчивостью, но была общительной и по-детски усмешливой. Веселым колокольчиком переливчато звенел ее негромкий смех. Она любила ходить в светлой одежде и всегда украшала блузочку, сарафанчик вышитыми узорами, орнаментом, цветочками. Носочки белые и набеленные мелом брезентовые тапочки всегда были чистыми. Невысокая ладная фигурка – вот такая была моя мама.
Когда Тоня стала совершеннолетней, Ольга Павловна устроила ее уборщицей на работу в столовой. Работать надо было с одиннадцати ночи до семи утра. Тоня мыла полы и помогала повару Ивану Данилычу, который был, как и положено повару, толстый и добрый, с пышными усами и копной кудрявых волос. Он приходил на работу в пять утра, а вечером после работы напивался до полусмерти, валился на пол возле печки и спал. Около десяти часов вечера Иван Данилыч просыпался от тяжкого похмельного сна, сидел некоторое время неподвижно, прислонясь к теплой печи, сосал козью ножку с махрой и тупо глядел в пол, свесив голову до колен. Потом, не глядя, тянул руку к литровому алюминиевому половнику, висевшему на стене, и черпал из стоящей неподалеку кадушки брусничный квас собственного приготовления. Квас был ядреный. Он высасывал из тяжелой башки Ивана Данилыча всю похмельную дурь. Он пил этот квас, закрыв глаза. Тихо, сосредоточенно, не торопясь, благоговейно наслаждаясь каждым маленьким сосущим глотком. А потом расслабленно сидел, откинув голову на печку, раскинув руки до полу и вытянув ноги, словно на распятии. После умирания приходило воскрешение и он прислушивался к тому, как тело его становилось легким и здоровым. Затем поднимался и шел домой.
Придя утром в первую ночь Тониной работы, он удивился, увидев, как чисто она выскоблила, отдраила полы из широких досок. К его приходу уже все было убрано, а Тоня, чистенькая и аккуратненькая, как и вечером, когда он уходил, тихонько мурлыкала «Летя-ат у-утки…» и уже успела начистить половину картошки, а также начистила и приготовила овощи. И они вместе варили в огромном котле шти, как говорил Иван Данилыч. Жарили котлеты размером с хорошую мужицкую ладонь, пекли румяные шаньги с творогом, пироги с картошкой и капустой.
; Я гляжу, девка-то ты така ладна, да красива-нарядна! Не то, что Шурка, наша подавальщица, неряха-неряхой, вечно полусонна тетеря, да ленива. Скажу Лисавете Петровне, пусть тебя поставит вместо Шурки. От нее все шарахаются, а на тебя смотреть охота, уж больно хороша! Вона, как все делаешь ловко, скоро, да услужливо. Всяк захочет таку замуж позвать!
Тоня ему помогала до семи утра. И сыта была.
Ночью она бегала из столовой на речку за водой мимо старой бани, где, как говорили, жили черти! Умирая от страха, бежала, задыхаясь и спотыкаясь, с тяжелыми ведрами на коромысле мимо этой «чертовой» бани.
Уборщицей она, к счастью, проработала всего три дня. Скромная и прилежная девушка, всегда аккуратно и чисто одетая, была замечена. Ее сделали подавальщицей, потом выучили на счетовода. А потом поставили буфетчицей.
А Шурку из подавальщиц перевели мыть посуду. Но ей было все равно, что делать – мыть, подавать. Это была молодая, задастая и сисястая деваха. Краснощекая и простодушная, с постоянным выражением скуки на лице. Рыжие, цвета морковки волосы ее были смотаны в две косищи, накрученные двумя огромными кукишами поверх ушей и украшенные бантиками. Сонное лицо в рыжих веснушках, маленькие глазки в рыжых густых ресницах – все выражало абсолютное непонимание и изумление этим малопонятным ей миром. При этом она была очень общительной. Молодые парни часто заглядывали в моечную, подмигивали ей и манили прогуляться до ручья. Она оживлялась внезапно, словно просыпаясь. И между ней и очередным ухажером происходил немой диалог, который был очень выразительным. В диалоге участвовали глаза, руки, жесты:
- Пойдем?
- Ага.
- Вон туда выходи.
- Ага, когда?
- Щас.
- Ага. А чо дашь?
Из кармана вытаскивался пряник. Шурка показывала - три.
- Угу!
- Ага, щас!
Шурка сбегала на тайное свидание с мимолетным ухажером к скрытой кустами полянке возле ручья и возвращалась слегка растрепанная, раскрасневшаяся, потная и оживленная, на ходу дожевывая пряник. И – опять к посуде, мыть.
- Ну, Шурка, твои кобели совсем оборзели, проходу от них нет. Смотри, залетишь девка. Прям по рукам пошла! - урезонивали ее бабы.
- Ничо! Погуляю пока - очень хочется. Меня много, на всех хватит, - беспечно отвечала Шурка и глазки ее нагловато щурились.
А если бабы не отставали со своими нравоучениями, она, потягиваясь и оглаживая свои мощные выпуклости, обещала ласково и безобидно:
- Да пошли вы все! Не суйтесь, а то за ваших мужиков возьмусь, вот тогда по-другому запоете.
- Во, ****ища-то, а?!!!
Иногда она застывала, глядя недоуменно вокруг, зевала со вкусом, широко раскрывая рот, и произносила с протяжной ленцой:
- О-ох! Скукота-а-аа голимая, скукотишша-а!
К праздникам Тоню всегда премировали отрезами на платья за ударный труд. Все ласково называли ее Рыженькая. Денег зарабатывала немного, но всегда была сыта. А Иван Данилыч говорил иногда:
; Скажи Ольге Павловне, пусть придет с Ниной, кое-что заберут.
И щедро наполнял едой принесенную посуду.
Тоня пользовалась успехом у парней, но любила одного Мотю. Мотя был женат, у него было трое детей. Он видел, как Тоня к нему относится, и тоже полюбил эту славную девочку. Он был ей как родной брат, относился к ней бережно и ничего себе не позволял. Это была ее первая большая и чистая любовь. Мотя был завмагом на Главстане. Когда началась война и Тоня осталась одна, он часто приезжал в Саралу, привозил продукты, помогал всей семье, где работала одна Тоня.
Перед сороковым годом стало потише, поспокойней, людей уже не так часто увозили по ночам.
Стало много военных. Врагов среди комсостава всех обезвредили, стали срочно обучать новых командиров, молодых да ранних. Чувствовалось по всему – войны не миновать.
За год до войны Тоня познакомилась с Сашей Харламовым. Познакомилась в столовой, куда Саша зашел как-то пообедать. Она сразу обратила внимание на этого парня, который просто ошеломил ее своей внешностью. Блондин с черными бровями и яркими синими глазами. Они светились, когда он внимательно и одобрительно рассматривал ее уверенным взглядом, который отличает знающих себе цену мужчин. Сдержанный и волевой, такой бывает признанным вожаком, он был так похож на артиста Марка Бернеса, что девки табуном ходили за ним. Но он был сдержанным и осмотрительным, к женским штучкам относился с ласковой усмешечкой, не обидной, но и не обещающей.
Саша стал ходить обедать в столовую, чтобы видеть Тоню. Они стали встречаться. Саша приходил вечером и дожидался, когда она закончит работу, провожал ее домой. И наступил день, когда Тоня сказала родителям:
; Саша Харламов просит меня стать его женой. Я согласная, он хороший, он мне нравится. Придет завтра знакомиться с вами. Я пойду к нему жить, если вы согласны.
Так они и сошлись, мои родители, любовным магнитом притянутые друг к другу. Вечером следующего дня Тоня пришла к нему с узелком вещей. Была светлая лунная ночь, когда он выключил свет, вывернув руками висящую под потолком лампочку из патрона, и стал неторопливо и бережно снимать с нее платьице в горошек. И - целовал, целовал… Тоне было неловко, но она, полыхая огнем и сдерживая рвущееся дыхание, позволила ему снять с себя все.
- Какая ты красивая! Как Венера.
- Какая еще Венера? Татарка штоли, фельдшерица наша?
Он засмеялся тихонько. Сказал:
- Нет! Венера Милосская, такая статуя в Ленинграде.
- А-а-а, ну если статуя…
Фигурка у нее и впрямь была классическая. В меру все - грудь, бедра, талия. Худых девок не было, все в теле от еды – картошка да хлеб. Много ели таежных даров, здоровые были. Таких классических Венер на Руси было много.
Саша Харламов отличался от всех особым городским шиком. Носил костюм, рубашку с галстуком, модное кепи, ботинки с калошами. Он работал бухгалтером в профкоме ЦЗЗ. Когда он стал жить с Тоней, многие этого не одобряли - он был не местный. У него была сестра в Ленинграде и брат военный, старший лейтенант. Про родителей он не говорил и о себе тоже ничего не рассказывал, кроме того, что приехал с Дона. Как в Сибири очутился – не говорил. Тоне, смеясь, сказал как-то:
; Я на Кубани мосты взрывал.
Когда они стали жить вдвоем, Тоня поняла, какой у нее заботливый муж. Он умел все. Умел беречь копейку, но скупым не был. Нине всегда давал на обед денежку и припасал гостинец – пряник, леденцы, сахар, когда она прибегала к нему из школы во время большой перемены.
В первые счастливые дни медового месяца Саша сказал:
; Рыженькая моя, одену тебя, как картинка будешь. Все купим самое лучшее. Ты ведь у меня красавица!
У Саши все как-то просто получалось, он был предприимчивым. Получил комнату в бараке, где они стали жить. Часто ездил в командировки в Абакан и на прииски, где жили старатели. Он выгодно умел проводить торговые сделки. Зная, что надо старателям на отдаленных приисках, привозил им водку, продукты, кое-какие вещи, обменивая их на боны, меха, кожу.
С весны сорокового года он справил Тоне и себе бостоновые костюмы, сапоги хромовые Тоне, себе ботинки. Себе пошил зимнее пальто из серого, в мелкую елочку драпа с серым шалевым каракулевым воротником и шапку. Тоне пальто шить пока не стали, она была уже беременна. Одежда и обувь были созданы умелыми портными и сапожниками. Сапоги у Тони были бежевого цвета на каблучках, с узкими носами. Хорошо сохранились до шестидесятых годов, потом я еще их носила.
Тоню Саша ревновал ко всем и настоял, чтобы она оставила работу в столовой. Денег хватало благодаря его предпринимательской хватке.
Когда Тоня забеременела, Саша заметно расстроился. Спросил испуганно:
- Ты уверена?
Потом долго молчал и, наконец, стал говорить:
- Милая моя! Скоро начнется война, меня отправят на фронт. И я этого не вынесу, зная, что ты останешься с ребенком. Что с тобой будет без меня, дорогая моя?!
Тоня плакала и повторяла лишь одно:
- Ну, почему, почему, почему? Я так хочу ребеночка, девочку…
Но Саша был непреклонен и настоял на аборте. Нашел знахарку-старуху, договорился и отправил Тоню к ней в назначенное время.
Тоня шла по улице и плакала, плакала, плакала… Ноги не несли ее. И вдруг она услышала топот, который быстро приближался. Кто-то сзади кинулся к ней и, обхватив ее руками, повернул к себе и крепко прижал.
- Саша!
Тоня обняла его за шею и услышала гулкие удары сердца в его груди. Прорыдала:
- Я не могу, не могу, не хочу-у-у!!!
Саша прерывисто дышал и тоже плакал, крепко прижав ее к себе. Потом горячо и сбивчиво зашептал на ухо:
- Родная моя, ничего не надо делать! Ничего! Пусть будет как Богу угодно.
Она вытерла щеки и успокоилась.
Саша сказал:
- Я встретил старую цыганку. Она остановила меня, взяла мою руку, глянула на ладонь и сказала: «У тебя будет дочь, она родится на Лунной дорожке, в день праведной Анны, матери Пресвятой Богородицы. Назовете ее Фотиной, проповедницы Иисуса Христа.
Так была решена моя жизнь и судьба. Мои родители меня не убили! Богу было угодно, чтобы я родилась и жила.
И все-таки война началась. За полтора месяца до моего рождения утром на площади возле громкоговорителя собрался народ, и все узнали, что началась война!
; Война!!!
Это страшное слово произнес Саша, вернувшись домой с площади, где был митинг, и всем мужчинам призывного возраста приказано было собраться до вечера и прийти на сборный пункт.
А ближе к вечеру в дверь их комнаты постучали. Вошел военный и, козырнув, показал Саше какую-то бумажку, сказал: «Срочно собраться! Взять все необходимое».
Тоня сидела на кровати, опираясь на подушку, выставив вперед огромное пузо, и глядела, как Саша ходил по комнате, собирал вещмешок, молчал, иногда поглядывая на Тоню. Проходя мимо, сунул под подушку сверток с деньгами. Там было 700 рублей. Это были хорошие деньги, в столовой Тоня получала 130.
Ходики на стене неумолимо и громко отстукивали секунды, минуты. Саша собрал вещи и стоял, не зная, что делать дальше.
- Выходите, - сказал военный.
Саша машинально пошел к двери, потом остановился, резко повернулся и бросился к Тоне. Опустился перед ней на колено, глядя в ее глаза долгим взглядом, провел рукой по волосам, крепко обнял, погладил выпуклый животик и больно прижался горячими сухими губами к ее губам. Решительно поднялся и ушел торопливо, рывком отворив дверь.
Оставшись одна, Тоня долго рыдала, лежа на кровати, потом собрала вещи и пошла домой. Стала жить у родителей. Поняла одно - она скоро должна родить, а Саша ушел на войну, и они так и не зарегистрировались.
.
Саша ушел, как оказалось навсегда. Судьба его круто изменилась и сломала ему, двадцатидевятилетнему, счастливо начавшуюся жизнь. Разлучила его с любимой женщиной, с которой он прожил чуть больше года, и которая вскоре должна была родить и жить без него, без его помощи.
Как же горько было у него на душе! Страшное предчувствие не покидало его всю дорогу до Тюмени, где он оказался в командном училище. На фронт он попал только в сорок втором году, в звании лейтенанта – командиром взвода.
А осенью сорок второго года мама получила по почте серый конверт с маленьким лоскутком бумажки, где кратко сообщалось, что Саша пропал без вести. Она уже получала пособие на меня, свою дочь Светлану, родившуюся в августе сорок первого года на Лунной дорожке, как и предсказывала цыганка. Мама также получила квартиру, где мы стали жить – мама, баба Оля, дед Евдоким, Нина и Дуся, мамина подруга, вся семья которой сгинула в ссылке. Она была моей няней, и я звала ее Леля-Дуся.
Для мамы было неожиданно и необычно то, что никто из жен ушедших на фронт мужчин не был так выделен, как она, будучи неофициальной женой Саши Харламова.
- А Сашка-то, видно, не простой, – загадочно сказала Ольга Павловна, словно читая мамины мысли.
- Да-а! Он вроде и знал, что война начнется. Странно!
Дуся до войны была то в ссылке, то в тюрьме, то сбегала в тайгу. Как-то я ее попросила, уже в конце восьмидесятых годов, чтобы она мне написала про свою жизнь, о своей юности. Она мне ответила: «Не проси, девочка моя дорогая, не могу об этом вспоминать - все было как в страшном сне! Если бы мне предложили начать жизнь сначала, я бы ползком поползла в могилу!»
Она с детства до восьми лет не могла ходить, ее возили в коробе для навоза. А потом она вдруг пошла! Одна бабка-знахарка ее вылечила. Но одна ножка ее осталась короче другой и она всю жизнь была хроменькая.
Дусина семья была сослана. Родители, сестры, Дуся были оторваны друг от друга и сосланы в разные места. Старшая сестра Мария сидела десять лет в лагерях. Ее сынок Боря родился в тюрьме, потом был в детдоме. Отсидев, Мария его забрала. Потом ее снова посадили, и Борю воспитывали сестры.
Дуся была в ссылке не раз, сбегала, ее находили и возвращали. Она была красивой и мужики ей помогали. Как-то прибежала в Саралу еле живая, к Бугаевым. Зимой, в пургу, вдруг открылась дверь и она свалилась без сил на пол у порога, в лохмотьях, еле прикрывавших ее, в валенках на босу ногу. Вся семья была в сборе, ели за столом. Замерли, увидев эту фигуру, возникшую из завьюженной полумглы сеней. Ольга Павловна бросилась к ней:
; Ой, девка, милая ты моя, ты чья ж така будешь?
;Баба Оля, да я же У-уся Пи-аова – едва слышно пробилось сквозь хриплое тяжкое прерывистое дыхание. Обмороженное лицо с темными провалами глазниц было неузнаваемо. Ольга Павловна обняла ее и заплакала:
; Дуся! Дусенька! Золотце мое! Евдоким, помоги, неси девчонку на лавку к печи. Тащи самогонку, где-то чекушка была, вся замерзла как ледышка, раздену, разотру. Ну, давай, дед, шевелись, видишь, Дуся еле живая!
Ольга Павловна выходила восемнадцатилетнюю девушку, простуженную и обмороженную, вылечила, откормила. Дуся пожила у нас месяц.
Потом энкаведешники нашли ее и забрали. Ольга Павловна, что могла скоро насобирала в узелок, надела на нее свой кожушок, шаль и валенки. Глухо рыдая, крестясь, долго смотрела вслед воронку, увозящему молоденькую девушку неизвестно куда.
; Господи, за што?!! Пошто, Господи, детей-то безвинных губят? Видишь ли ты это, мой Боже, или совсем уж от нас отвернулся? Ох-хо-хоо, зачем мы позволили безбожникам оскорбить веру нашу, спалить церкви и иконы?!!
«Ох, не замолить нам, не замолить прощения! Здесь, на этой земле исстрадаемся, ишшо как натерпимся всего. И там, на небесах – что ждет нас? Прости, прости, Боже святый, Боже крепкий, Боже бессмертный. Помилуй нас, Боже, милостив буди нам, грешным детям твоим!»
Дуся вернулась к нам в год моего рождения, и когда я родилась, стала моей крестной матерью. На восьмой день моего рождения тайком понесла меня к попу.
Я родилась в Успение Праведной Анны, матери Пресвятой Богородицы. Черноголовая, но волосы как-то быстро побелели до цвета льна, от черноты остались на всю жизнь только черные брови, как у отца.
- Сашка-то Харламов неспроста встретил старую цыганку. Сам Господь послал ему ее, чтоб родилась девчонка. Родилась на Лунной дорожке – опять же знак! – сказала Ольга Павловна
Что это за знак такой я поняла нескоро. А цыганка, видать, знала, что людям, родившимся в полнолуние, луна дает многое. Они обладают особой силой, самой свободной душой, развитой интуицией, любознательностью и стремление к самосовершенству.
После родов у мамы сильно болела грудь. Мастит. Правая грудь была огромной и воспаленной. Мама после родов опять работала. В столовой не было места, и она устроилась в химлабораторию ЦЗЗ. Сначала ученицей в разных цехах, потом весовщицей золота. Бегала домой кормить меня. А грудь болела невыносимо, особенно, когда их гоняли на переборку овощей в сырой, вонючий и холодный подвал овощехранилища.
Когда стало совсем невмоготу, мама попала в больницу. Старая медсестра долго, внимательно и осторожно осматривала и ощупывала ее огромную воспаленную грудь. Потом решительно взяла в руки скальпель, мазнула по груди ваткой, смоченной спиртом и, осенив себя крестным знамением: «Господи, помоги!» ; вскрыла грудь. Выцедила полстакана гноя с кровью. И все скоро зажило.
Когда началась война, все боялись голода, запасали соль, спички. Баба Ольга собрала в узел все свое добро, хранимое эти годы после побега из Береши в двух сундуках, и ушла куда-то по деревням. Вернулась недели через три. Евдоким уже и не знал, что делать и где искать ее. Пришла - отощавшая, простуженная, грязная и усталая. Присела на сундук у порога, бросила с плеч мешок и заплакала:
; Думала, уж теперича не дойду, не увижу вас, родные вы мои милые!
Еле живая, принесла полмешка пшеницы и ржаной муки. Три дня приходила в себя. Пила травы, чай с сушеной малиной, парилась в бане. Ничего не говорила. Потом, когда стало получше, рассказала, где была и что видела:
; Ох, Евдоким, что стало с селами-то. В Береши наших домов нет, видно, все по бревнышку растащили, сохранился один старый покосившийся дом отца твоего. Он еще жив, его не трогают. Брат твой младший с ним живет. Его тоже не трогают, как инвалида. Других братьев сослали давно, и следа от их семей нет. Земля не родит! Скот худой, одни бабы в колхозах работают, Мужики, что остались, пьют. Каково?!! Зерно в амбарах гноится – не следят, всем наплевать, да и мало его. В Тимре была. Петр Васильевич жив пока, но ослеп, жена его тоже жива, не сослали - старые они очень, пожалели их. Пасека пропала. Лошадей нет. Как живут-то люди! Ох, кабы не совецка эта власть, жили бы хорошо. А так – не жисть, а маета одна. Да еще эта война проклятущая, навязался фашист на наши головы!
Долго не могла успокоиться Ольга Павловна, все вспоминала о той доброй жизни, что была раньше, и причитала, не в силах справиться со слезами.
Однажды я чуть не умерла. Месяца четыре мне было. Температура, рвота, понос… Баба с дедом завернули меня в шубу, и в пургу, мороз, на санях отвезли в больницу. Еле выходили за неделю. А бабка была при мне и отрабатывала в больнице – мыла, стирала, ухаживала за больными. Потом, вернувшись домой, принесла заработок – узел с огрызками, сухарями. Сама не доедала, все для семьи сберегла.
Мама вскоре ушла из химлаборатории в столовую. Приносила оттуда еду.
Вместо денег стали раздавать талоны размером с ноготок, на них было написано: «хлеб», «масло», «сахар»… Эти талоны были маминой головной болью, как бы не потерять, был строжайший отчет. Надо было после работы идти на Главстан с большой сумкой этих талонов с провожатыми охранниками километра три.
Как-то осенью, в дождливую погоду, мама поскользнулась и покатилась с пригорка. Сумка зацепилась за куст и раскрылась. Все талоны посыпались! Пришлось долго искать эти размокшие крохотные бумажки, боясь их повредить. Но нашли все. Мама избежала большой беды. Загремела бы в тюрьму, время-то военное!
Мама работала, баба Оля занималась по хозяйству, Леля-Дуся нянчилась со мной, дед ездил на рыбалку, колотил кедровые орехи, привозил по три мешка, продавал. Нина ходила в школу. Всегда слабенькая и больная, училась хорошо, но после школы, без сил валилась на кровать. Любила читать стихи Лермонтова, Есенина - запрещенные, переписывала аккуратно в тетрадочку.
У нее была долгая болезнь - золотуха. Часть лба, шея и грудь были в болячках и коростах. Годам к тринадцати все прошло, но остались следы – рыхлая вмятина на лбу, а часть шеи и грудь были словно после ожогов, в стянутых, рваных лоскутах кожи, неровных по цвету, в рубцах. Она всю жизнь носила платья с закрытым воротом и локоном прикрывала лоб.
ЦЗЗ и еще три рудника, где добывали золото, составляли единое производство. На рудниках золото добывали, в ЦЗЗ его извлекали. Золотоизвлекательных заводов в России было всего три. Золото плавили и разливали в плитки. С рудников в ЦЗЗ руду отправляли по канатной дороге на вагонетках. Когда руду грузили или выгружали из вагонеток, много руды падало на землю. Для ее сбора приглашали всех, кто хочет. Это были в основном женщины, мужья которых были на фронте. Собранную руду сдавали и, в соответствии с весом и наличием золота, работницам раздавали боны.
Боны отоваривали в спецмагазинах, куда завезли дорогой бостон, драп черный и синий, ткани дорогие. Открыли дорогой ресторан с едой и спиртом – на боны. Маму взяли туда буфетчицей.
В небольшом зале ресторана стены были расписаны по трафарету зеленой, голубой и розовой краской – цветочками над раскрашенными желтой и коричневой краской «под дерево» панелями. На одной из стен, напротив двери, висела написанная местным художником копия картины Шишкина «Утро в сосновом лесу». Под картиной стояли два фикуса в кадках. А между ними на стуле сидел и играл по вечерам гармонист. Под гармонь пели и танцевали.
Готовили в ресторане разные дорогие блюда, пекли пироги и шаньги. Посетители ходили в него семьями – на завтрак, обед и ужин. Раз в неделю ресторан вечером работал на «своих». Собирались работники столовых и магазинов, начальство. Кутили на всю катушку! Торгашам и война была не война, а мать родна. Гармонь из ресторана слышна была далеко за полночь.
Многие ходили с золотыми фиксами, все-таки жили на золотых рудниках. Ничто, никакая война не могла заставить женщин забыть о себе! Модницы выщипывали брови, на щечке возле губ рисовали мушку-родинку, волосы завивали щипцами «баранчиком», платьица шили фасонистые. Все, что подсмотрели в кино у известных актрис. Мама тоже выдрала передний зуб и вставила золотой. Кроме этого зуба у мамы остальные зубы сохранились до семидесяти пяти лет красивыми и здоровыми.
Ресторан вскоре закрыли, выкачав все боны. Мама снова работала в столовой буфетчицей, счетоводом. Кормила всю семью. Дед Евдоким очень любил ее и уважительно звал Тонидой.
Весной для столовой посылали девок за черемшой. Они брали мешки, и по снежным заледенелым склонам окружающих ЦЗЗ гор, скатывались на мешках с визгом и хохотом в лога. На солнечной стороне логов набирали черемшу. Ее солили и зимой из нее готовили щи, гарнир, пекли пироги.
С весны все занимались огородами. Использовали все свободное пространство возле домов. Земля была каменистой, ее очищали от камней, выкорчевывая их, и складывая по периметру участков заборчиком. Растили в основном картошку. К тому времени у Бугаевых уже была корова, купили ее еще до войны пополам с соседями на деньги от промысла Евдокима в тайге.
Война перевалила в Европу. Все с нетерпением ждали победы. Многие женщины остались вдовами. Осиротели дети. Почту ждали со страхом, а похоронки все шли и шли. Изредка возвращались домой покалеченные солдаты. Много было безруких, безногих, с обожженными лицами, молодых седоволосых.
Стали появляться на поселение пленные - поляки, японцы. Немцев не было, их отправляли в лагеря. Стали возвращаться из Китая те, кто там работал. Они были богаты. Привозили с собой много вещей – шубы из дорогого меха, дорогую красивую одежду, золото, обувь, мебель, посуду. Но заработанное добро таяло, родина возвращенцев не щадила, многих ждала печальная участь пополнить ряды зэков.
Из пленных очень выделялись поляки. Они были высокие, красивые и вежливые. Японцы были мелковатые и тощие, но все были одеты в шинели из дорогого сукна цвета хаки, на меху, красивые меховые шапки и хромовые сапоги. Вскоре японцы переоделись в серые рваные ситцевые и сатиновые ватники и русские шапки-ушанки, в которых ходило большинство населения. Японская роскошная одежда была обменена на еду. И уже нельзя было отличить своих от чужих.
Пленные были расселены в поселке среди жителей, и многие из них женились на местных девушках. Но семьям их не суждено было долго существовать. После войны всех пленных увезли, безжалостно оторвав от жен и детей, и навсегда разлучили друг с другом. Их жены остались одинокими, а дети – сиротами. И недремлющее око НКВД многие годы не давало этим детям возможности учиться в высших учебных заведениях.
Только при Никитке Хрущеве, в конце его правления, запрет на высшее образование детям пленных был отменен, так же как и детям репрессированных родителей, детям немцев из Поволжья, чеченцам, дагестанцам и другим сосланным с Кавказа народов, а также детям родителей, которым пришлось жить на оккупированных территориях.
Наконец-то дождались, когда Левитан сообщил о долгожданной победе в солнечный день 9 мая. Стали возвращаться эшелоны с фронтовиками. Все бежали их встречать. Сколько всего было - плач, смех, слезы радости и слезы горя вперемешку. А некоторые поезда шли мимо, не останавливаясь - продолжать воевать с японцами на Дальний Восток. Многие проезжали мимо родных мест так и не попав домой.
Мама встретилась с одним знакомым, который сказал, что видел Сашу в немецком лагере, был с ним в плену с сорок второго года и в немецком лагере. Сказал:
; Может, вернется, или совсем останется. Союзники нас освободили. Может, поедет во Францию или Америку, многие так делают. Возвращаться домой в Россию боятся – упекут в лагеря.
Эта новость была настолько неожиданной, что в нее было трудно поверить. Этого знакомого вскоре забрали в НКВД и увезли. Жена его с малолетним сынишкой отправилась следом на поселение в Коми АССР.
Вернулся с войны Никиша, муж Маруси, который из ссылки попал на передовую в штрафбат, чудом выжил, пройдя путь страшнее ада. Отчаянно смелый, он был представлен к высокой награде за геройство. Стал танкистом и пропахал всю Европу до Берлина. Сфотографировался на площади перед Бранденбургскими воротами, расписался на колонне Рейхстага. Из Берлина он написал Марусе покаянное письмо, что «встретил любовь свою новую, прости, жена, нашел другую». Маруся жила с двумя детьми и не верила, что он ее бросил.
И он вернулся! Никиша, косая сажень в плечах, веселый балагур и гармонист, орденоносец, он был удостоен чести проехать на своем танке по брусчатке Красной площади в день Победы, на параде!
Потом вернулся-таки домой, упал в ноги:
; Прости меня, моя Маруся, простите меня, детки мои! Папка ваш вернулся к вам и никогда вас не бросит, милые мои женушка, доченька и сыночек!
Они прожили долго. Никиша работал шофером. Построили дом, завели пасеку. Дед Евдоким с бабкой Ольгой и Ниной после сорок шестого года жили в семье Никиши и Маруси. Там и умерли. Сначала умер дед в пятьдесят пятом году, потом три года спустя – баба Оля. Они оба прожили по семьдесят четыре года. Маруся в основном занималась хозяйством – сад, огород, скот, дела домашние. Никиша шоферил и содержал пасеку. Пчеловодство он хорошо знал, это было его любимое занятие. Пасека требовала много забот, бережного доброго отношения и знаний. Доходы от нее были хорошие. Маруся ездила в Саралу, продавала мед. Хозяйственный и не пьющий, Никиша плохо вписывался в деревенский быт. Пасека вызывала зависть у сельчан, беспощадную и бессмысленную зависть и ожесточение. И как-то ее сожгли! Никиша горевал, больше не от убытка, а от того, что жалел пчелок:
- Нет, я здесь больше не останусь! Нелюди – пчелок моих погубили!
Переехали в другое село. Там начали все сначала. Снова дом построили и снова пчел завели. И опять – соседи:
- Ну, ты глянь – только приехал, а мы тут!..
И опять, бац ; сожгли пасеку! Упрямый Никиша не сдавался. Снова переехали в другое место и снова все начали заново. Время уже было при Брежневе. Зажили спокойно. Купили машину Волгу, детей выучили в институтах.
Дожив до восьмидесяти лет, умерла Маруся. Потом, три года спустя, умер Никиша. Он провел в ссылках и лагерях восемь лет и был реабилитирован при Никите Хрущеве.
Марфуша проводила Степу на фронт в первый день войны. Он дошел до Берлина и был убит в день Победы. Марфуша осталась одна. Дети их были хорошие, работящие, выучились. После Победы Марфуша прожила десять лет. А перед смертью тронулась умом, все время звала: «Наденька, Надюша…». И никого не узнавала.
Лели-Дусины сестры скитались по тюрьмам и ссылкам до смерти Сталина. Потом их перестали преследовать. Они были реабилитированы Никитой.
Вот такая жизнь была у Ольги Павловны, Евдокима и их детей, родных и близких. В общем, такая, как у многих. Совершенно очевидно, что сильные духом люди всегда смогут подняться над своими обидами, проблемами, найти выход и спокойно, уверенно и терпеливо, настойчиво решать все проблемы, ни на кого не надеясь, веря только в себя и стремясь преодолевать все невзгоды. Надо быть сильными! А иначе - зачем тогда жить?!!
Смело гляди вперед, строй планы и не ищи выхода в безделии и пьянстве. Господь тебя поддержит! Он всегда с теми, кто сильный.
Война закончилась. Она принесла много горя, потерь. Но вместе с тем, это было время какой-то свободы, объединяющей людей единой бедой и верой в Победу. Не боялись репрессий. Все жили одной надеждой на Победу и верили, что после этого наконец-то начнется новая жизнь - свободная, справедливая и счастливая.
В конце сорок пятого года мама познакомилась с Левым Петром Георгиевичем. Он воевал в Венгрии, был контужен и после госпиталя демобилизован. Приехал в ЦЗЗ главным энергетиком завода. Жена его, военврач, погибла на фронте. Родители Левого жили в Омске с братом и сестрой. Семья была непростая. Отец, железнодорожник-машинист и мать были большие любители крепко выпить. Маленькому Пете было так несладко в детстве, что его пожалел дядя и взял в свою семью. Он дал возможность этому смышленому мальчику выучиться. Сначала Петя закончил техникум, потом, до войны, три курса института. Днем работал, вечером учился. Был умный, способный и очень любил читать. Вот такой человек вырос в непростой семейке. Сестра Пети была слабоумная, а старший брат попал в дурную компанию, там его втянули в какое-то ограбление и он сел в тюрьму.
У Левого сохранилось несколько фотографий, на одной его жена – красивая, яркая, в полосатом роскошном шелковом платье, сидит вполоборота. Умный, уверенный, чуть насмешливый взгляд черных глаз, пышные черные волосы. Хороша была!
Левый был завидный жених - тридцать восемь лет, главный энергетик завода. У него был целый сундук красивой, дорогой одежды. До войны он бывал на курортах в Ялте, Алупке, Ливадии. На фотографии, в толпе отдыхающих перед дворцом в Алупке, он – молодой и красивый в модном белом кепи, очки, светлый костюм в полоску, в руках трость пижонская. Франт! Бабенки в ЦЗЗ старались его окрутить.
Одна врачиха имела на него виды. Она организовала вечеринку и пригласила на нее мою маму, так как мама была скромной, хорошо одевалась, умела себя вести и могла все приготовить.
; Приходи пораньше. Тоня. Будет моя подруга Лизавета и интересные ребята, фронтовики. Главный энергетик придет. Я его замуж присмотрела. С Лизаветой сами разберетесь насчет капитанов, а моего не трогать!
Мама на этой вечеринке инициативы не проявляла. Скромно сидела, только зубом своим золотым в улыбке посверкивала. Рыжие, завитые кудри ее, выщипанные бровки и пухленькие губки бантиком сразили наповал главного энергетика. Знойных взглядов врачихи он не замечал, все поглядывал на маму, потел от волнения, и часто поправляя свои круглые очечки. К счастью, врачиху стал атаковать один из капитанов. Орденоносец штурмом взял эту крепость. Врачиха не стала сопротивляться, потому что капитан мастерски вытанцовывал тустеп и горячо шептал ей в закрасневшее ушко комплименты, отчего она звонко хохотала, довольная таким кавалером.
Всем было очень весело. Лизавета оказалась большой мастерицей петь частушки. Первая из них: «Самолет летит, мотор работает, а мой миленький сидит – картошку лопает», вызвала такой смех, от которого, глядя друг на друга, хотелось смеяться до упаду. Но, Лизавета, едва смех утих, снова всех потрясла: «По деревне иду – воробьи чирикают, парни девушек целуют, только зубы чикают!» И заплясала кругами с громким притопом каблучков. При этом она зазывно, по-цыгански затрясла мощными плечами, отчего ее необъятные груди запрыгали, заходили ходуном, неистово бултыхаясь. Рвалось, пытаясь вывалиться наружу, все это щедрое богатство. Казалось, что мелким горохом вот-вот начнут сыпаться пуговицы с застежки ее шелкового платья, и оно само вот-вот треснет по швам от ее бешено-пламенного танца.
Но она внезапно остановилась, быстро подскочила к столу, махом хватанула стопочку наливочки, шумно выдохнула, провела по губам рукой и, помахивая кружевным платочком, продолжила выписывать кренделя и петь свои частушки.
Все в восторге хлопали в ладоши и хохотали до слез.
«Милый ходит по базару и всем улыбается, оказалось, зубы вставил, рот не закрывается» - звонко пела Лисавета, и чечёточкой дробной задорно стучали её каблучки. Врачихиного капитана это так насмешило и до того довело, что он зашелся в тихом смехе, прерываемом сильными приступами кашля. Лицо его покраснело, а врачиха тут же приняла меры – стала дубасить его по спине белыми крепенькими пухлыми ручками. Била заботливо и со вниманием, как к своей собственности, как к родному.
Всем было очень весело. А Левый смеялся от того, что ему было приятно глядеть на них, таких простых и милых, веселящихся как дети. Да и как было не веселиться – ведь война кончилась! Наступала мирная беззаботная жизнь и они, молодые и красивые, пили вино, танцевали «Рио-Риту», «Лунную рапсодию», пели песни, и сердца их открывались навстречу долгожданной любви.
После вечеринки, которая продолжалась до рассвета, все разошлись по домам. Капитан остался у врачихи навсегда. К Лизавете ушел лихой сержант, рыжий веселый хохотун и плясун. Он был на войне танкистом, его танк горел, он был тяжело ранен. Ранение было в живот, были повреждены половые органы. Но сержанту повезло – его оперировал и лечил старый врач. Этот еврей, был удивительным хирургом, кудесником! Он не только смог заштопать все, что было разорвано снаружи, но и восстановил потенцию. Швы, образовавшиеся после операции, увеличили размеры детородного органа, от чего рыжий сержант стал просто-таки половым гигантом.
Женский медперсонал затосковал, когда он уезжал из медсанбата, где в восстановительный период успел со всеми пообщаться так, что слава о нем пошла небывалая. Отказать в любви он никому не мог и не хотел. Всех успел полюбить.
Такой вот, маленького росточка, плотненький, широкоплечий и веснушчатый рыжий русский Ванька выбрал на вечеринке веселую плясунью и певунью Лизавету. И они были счастливы.
А врачиха, когда узнала от Лизаветы про Ваньку, пожалела немного о том, что не ей досталось такое сокровище. Но ее капитан тоже был бравый мужик. Да и не принято было в ту пору девкам-то разбрасываться кавалерами. Долго не думали, быстро женились и жили до самой смерти. Как правило, разводов у поколения этих женщин и мужчин было очень мало. Они жили, терпели и берегли друг друга, детей наживали и все старались улаживать добром.
А Левый Петр Георгиевич, главный энергетик ЦЗЗ увел к себе домой Тоню, мою маму. Она была поражена его необыкновенной квартирой, где был настоящий ковер, и все как у городских – мебель, книги, посуда, письменный стол, покрытый зеленым сукном, с зеленой лампой…
После этой вечеринки Петр Георгиевич сделал маме предложение. При этом преподнес ей подарок – золотое ромбовидное кольцо, украшенное глазочками двух рубинов и двух изумрудиков, с растительной виньеткой вокруг из желто-зеленого золота. С тех пор Левый всегда дарил ей золото, и у мамы было много колец, серьги, броши.
Мама стала жить в его квартире, а я осталась бабы Оли и деда Евдокима, с Лелей-Дусей и Ниной. У Петра Георгиевича было много красивых цветных карандашей, я рисовала ими и как мама, полюбила рисование. Особенно часто изображала почему-то моряков в матросках и бескозырках с ленточками. Вот такая вот была необъяснимая любовь к морю.
Петр Георгиевич считался хорошим специалистом, его ценили. Но ему было трудно работать под руководством твердолобых, полуграмотных и упертых партийцев. Зная, на что они способны, он всегда работал, четко соблюдая инструкции, тщательно составлял и хранил документацию. Его убедительные доводы вызывали, как правило, недоброжелательное отношение начальников, которых злила его компетентность, несгибаемая честность и всякое отсутствие чинопочитания. Поэтому, когда работать становилось невмоготу, он, не желая идти против совести и принципов чести, просил перевода на другую работу через Минцветмет.
Такая ситуация сложилась и в сорок шестом году. Тогда он подумывал уехать из Сибири в Башкирию, где у него в Уфе были друзья-однокашники. И в этот самый момент мама получила письмо от Саши, моего отца. Его тайком от Петра Георгиевича принесла баба Оля. Мама узнала, что отец находится на поселении в Печоре, куда был определен за то, что попал в плен к немцам. Мама наревелась вдоволь, прочитав письмо, но потом остыла и, хорошо все обдумав, приняла решение. Поехать к нему не захотела:
; Он хочет, чтобы мы со Светочкой разделили его судьбу? Не думаю, что ему от этого будет лучше. А нам каково будет? Нет уж, жизнь одна, у каждого своя судьба. Дочерью я не могу пожертвовать ради мужа.
То, что мама выбрала Петра Георгиевича, тем самым подтвердив свой факт отречения от отца, спасло ее и меня. Мама не была репрессирована, а я не была отправлена в детский дом. Господь отвел нас от этой участи. Страшная судьба членов семьи изменников Родины нас миновала.
Петр Георгиевич, узнав о том, что Саша Харламов жив, забеспокоился. А так как наступила пора искать другое место работы, он твердо решил увезти нас с мамой в Башкирию.
Петр Георгиевич боялся, что мама не захочет бросить Ольгу Павловну с дедом Евдокимом. И мама долго не соглашалась, боялась ехать в такую даль от родных мест, но потом сказала:
; Хорошо, поеду, если Дусю возьмем!
Петр Георгиевич согласился. С собой взяли сундук с вещами и два больших чемодана с едой. Выехали в декабре сорок шестого года. Ольга Павловна провожала нас с тяжелым сердцем. Она уже знала, что Саша Харламов жив, мама оставила его вещи и, видно по всему, уехать решилась из-за него. Она долго стояла на перроне, махая рукой вслед уходящему поезду, и глядя на него из-под ладошки козырьком. Слезы все лились и лились из ее глаз, а она смахивала их, замерзающих на ресницах, кончиком клетчатого полушалка.
«Вот вить кака-така жисть! - все куда-то бегут, от кого-то, от чего-то. Да рази убежишь от себя?»
; Храни вас Бог! – бесконечно шептали сухие губы ее одни и те же слова.
Ольга Павловна, возвращаясь домой с молчаливым и понурым Евдокимом и Ниной, этим шепотом старалась заглушить смутные мысли о будущем своей семьи и, ставшей уже далекой, семьи ее дочери Тони и внучки Светланы, которую она больше не увидит никогда.
Ольга Павловна родила восемнадцать детей и не сделала ни одного аборта. Но в живых остались только четыре девочки – Маруся, Марфуша, Тоня и Нина. Остальные четырнадцать детей умирали во время или после родов. Это были мальчики, из которых шестеро были двойняшками.
Мы навсегда уехали из Сибири на Урал. Это было непросто. Вокзалы, поезда были переполнены. Ехали долго, с пересадками целых полтора месяца. Людей было так много, что они спали на вокзалах вповалку. Днем толпы людей ходят по вокзалу, а ночью поезда не ходят, и вся толпа устраивается спать на полу, кто где сможет. Где стояли, там и полегли, подсунув вещички под голову. Днем Левый все время носил меня на закорках, чтобы я не потерялась в толпе. У него от этого часто падали очки, и однажды их растоптали. Хорошо, что были запасные.
Хлеб, сухари, кровяная колбаса, картошка, кипяток – вся еда. Ворье, беспризорники, масса демобилизованных, калеки, раненые… Ехали даже в товарняках, спали на полу. В тамбуре на задней площадке мы ехали несколько часов. Это зимой-то, в мороз! Уму непостижимо, до чего вынослив человек! Правда, у нас были тулупы и лунтаи – сапоги меховые.
Потом я заболела корью, и нас, как заразных, разместили в купе. Грязь, холод, вши, скудная еда! - как я выжила? Как мы выживали, люди войны?!!
Приехав в Уфу, Левый первым делом повел нас в баню. И мы долго наслаждались горячей водой и парилкой. Постирали и прокалили одежду.
- Вышли как новенькие, чистые-пречистые, как ангелы, ; сказала Леля-Дуся.
В Уфе Левый не встретил своего приятеля, тот был в командировке. Ждать не стал и решил вопрос в Минцветмете. Его назначили главным энергетиком рудоуправления в поселке Миндяк, куда мы и отправились.
В Миндяке сначала устроились в гостинице, которую называли заезжей. Потом сняли комнату у старухи на краю поселка, дожидаясь освобождения квартиры главного энергетика, который должен был выехать. Левый получил подъемные и зарплату, устроил маму работать в магазин, Лелю-Дусю в столовую детского сада.
На фотографии тех лет мама стоит за прилавком на фоне полок, заполненных бутылками с водкой, здоровенными двухкилограммовыми буханками хлеба и консервными банками с надписью «СНАТКА». Мама в ватнике-телогрейке и клетчатом полушалке.
А я с утра до вечера была в доме бабки, где мы поселились. Часто сидела на широком подоконнике перед маленьким оконцем, которое было сначала замороженным, потом оттаивалось, и я смотрела в него. Видела унылую горку с маленькими, запорошенными снегом избушками. Ничего интересного не было. Старуха иногда заходила в комнату ко мне, кормила меня каким-то невкусным супчиком. В комнате пахло земляничным мылом, сыростью и этим супчиком. После обеда она укладывала меня спать, и я долго лежала, не засыпая, обняв маленькую тряпичную куколку Катю. Я очень боялась мышей, которые иногда, шурша, пробегали по комнате, что-то скребли и хрустели в этой полутемной комнате, пугая меня. Слышна была бесконечная долбежка часов-ходиков, и я засыпала.
Под вечер приходила мама и кормила меня вкусным черным липким и мягким хлебом с маслом. Ничего вкуснее, чем эти два ломтика черного хлеба с тонким слоем вкуснейшего масла нельзя было себе представить. Никогда потом не было в жизни такого волшебного вкуса у хлеба с маслом! После перенесенной в дороге болезни мне всегда хотелось есть. Леля-Дуся, с которой я спала на печке в комнате старухи, на ночь всегда припасла два душистых ломтя черного хлеба с маслом. Я просыпалась глубокой ночью и просила - «Хочу кушать!» Она доставала этот необыкновенно вкусный хлеб и кормила меня. Потом давала немного теплого чаю с сахаром и я снова засыпала, обняв ее за шею и уткнувшись носом в копну густых темных волос. Их было много, и они были теплыми, мягкими и пахли травами.
Вскоре мы переехали в дом на два хозяина. У нас был огород и сарайчик для коровы. А рядом с домом размещался детский сад, где работала Леля-Дуся, я стала в него ходить. В доме было две комнаты, в первой размещалась большая печка с полатями на ней, где спала Леля-Дуся. Там всегда было тепло и уютно, я любила там играть.
Как оказалось, мой отец Александр Харламов не пропал без вести. По окончании Тюменского пехотного училища он был направлен на фронт. Служил командиром взвода в стрелковом полку в звании лейтенанта. В составе 62 армии, той самой, что сдерживала врага на подступах к Сталинграду.
62 армия приняла на себя всю тяжесть вражеской атаки, была окружена немцами. 18 августа 1942 года в районе станицы Нижне-Черская на подступах к реке Дон отец был ранен в голову и попал в плен.
Сколько их было, этих несчастных русских солдат, которых гнали и гнали в немецкие лагеря по дорогам России и Европы?!! Сколько их было понастроено, этих фашистских лагерей по всей Европе?!
Отец попал в лагерь на Одере и провел там три года. Он был физически крепким и выносливым, поэтому его не отправили в газовую камеру вместе с несчастными доходягами. Его бабка была знахарка, она умела лечить травами и заговорами. Отец много чего знал от нее с детства, и это ему пригодилось в тех человечески невыносимых условиях.
У него было чутье зверя. Этим чутьем он зря не растрачивая физические и психические силы, живя в ладу с лунными циклами, как это умели делать древние, и как это умеют делать животные, чувствуя таинственное и роковое, безусловное влияние Луны. Это спасало и хранило его, несмотря на адскую пляску смерти вокруг. Сокровенные знания его бабки непостижимым образом всплывали в его сознании, приходили в мимолетных обрывках снов, помогали ему жить и выживать, охранительно подсказывая правильные действия и предупреждая о том, что будет вредным или опасным в этом мире зла и рабского скотского существования.
И он молился, молился, молился, вспоминая молитву бабки, повторял ее, укрепляя свой дух: «Царица моя преблагая, надежда моя Богородица, зриши мою беду, зриши мою скорбь, помоги мне, яко немощну, окорими мя, яко странна, обиду мою веси разреши ту, яко велиши, яко не имам иныя помощи, только от тебе, Богородица, яко да покрывши мя и сохранивши во веки веков, Аминь!»
Бабка говорила всегда: «Главное в жизни – здоровье. Надо, чтобы работало все в теле. Надо заставлять все работать – голову, глаза, руки, ноги, пальчики. Без работы все становится ненужным, болеет и помирает. Есть надо мало-мало, и смотреть, когда животные едят, когда пьют, а когда – не заставишь их что-либо проглотить. Вот так и нам делать надо! Бог не зря нас поселил на Земле. Всякая травка, листочек, цветочек, корешок – не зря. Это – лекарство, еда наша живая и душистая!».
Отец это вспоминал, делая тяжелую работу, и перед глазами его всплывало темное от загара, морщинистое лицо любимой бабушки, белый платочек на голове и яркие васильковые, по-детски раскрытые глазки, всегда глядящие с любовью, нежно и ласково.
Он сберег себя этими знаниями, искал выход в любой ситуации и сохранил выносливым, сильным и здоровым свое тело, тренируя и закаляя его тяжелым физическим трудом и питая травами. От того-то, видно, его и не отправили в страшную печь крематория, как многих.
В Германии зимы нет такой, как в России, и он смог сберечь себя как мог. Только не сберег свои светлые волосы. Они стали белые белее снега. А брови все равно остались черными над небесно-голубыми глазами. Он сохранил свои зубы, чистя их солью. Он знал, и всегда жевал, ел разные травы, цветы, листья. Лебеда, полынь, спорыш, клевер, заячья капуста, крапива… Этого добра всегда хватало.
Около года отец был на каменоломнях, потом - на лесозаготовках. Вызвался быть старшим барака, чтобы наводить порядок, чтобы никакая сволота не мешала. Собрал группу из настоящих мужиков, и они многих спасли от гибели. Не всегда все, однако, получалось, как надо в этом сволочном мире, где главное было – выжить. В лагере у него произошла неожиданная встреча со старым знакомым. Это был энкаведешник, по вине которого была арестована бабушка, и который пытался сделать из отца сексота. Как оказалось, тот тоже попал в плен и оказался в лагере. Саша всегда ненавидел власть, которая погубила его семью. И опознав ненавистного энкаведешника, не сдержался и избил его до полусмерти. Бил вечером на виду у всех мужиков барака, молчаливо наблюдавших за дракой. Никто не вмешался, все знали, что за подлец был избитый. Впоследствии этот эпизод был зафиксирован как отягчающий вину в деле отца, когда он проходил проверку, вернувшись на родину, и попал в наши лагеря.
Вопреки всему отец мой выжил и дождался освобождения. Лагерников освободили американцы. Они предлагали уехать во Францию, Америку. Многие согласились, в основном те, кто не имел желания возвратиться в тот режим, которого нахлебались досыта, и кто просто боялся НКВД.
Появились советские агитаторы. Стали обещать золотые горы, чтобы все возвращались домой. В общем, пороть ахинею, как оказалось.
Один приятель отца звал его во Францию, говорил:
; Все брехня! Если вернешься в Россию ; не избежать тюрьмы. Или еще хуже ; расстрела. Ты чё - дурак, забыл всё? Думаешь, что-то изменилось? Да мы для них предатели! А мы выжили, мы еще молоды, и это главное. Бежим!!! Франция – это же мечта!
Отец не решался. Он хотел домой к жене Тоне и дочке, которая, он надеялся, родилась. Приятель отправился искать счастья во Францию, где жили родственники, бежавшие от большевиков. Отец долго раздумывал, но потом все-таки пришел к своим.
Свои долго разбираться не стали. Всех, кто пришел, отправили в родные лагеря в Коми АССР, сначала в Усть-Усу, потом, после проверки - на поселение в Печору. Проверка не обнаружила в его лагерной жизни предательства, и он избежал тюрьмы. Из Печоры отправил маме письмо, которая его получила, но не поехала к нему, а уехала с Левым в Башкирию.
Весной сорок седьмого года отец вдруг появился у Бугаевых на ЦЗЗ. Услышав стук в дверь, Нина пошла открывать. Ей было уже 17 лет. Отец не сразу узнал в красивой девушке ту девочку, которая прибегала к нему на работу во время большой перемены из школы. Нина его очень любила, он был добрый и веселый.
Она увидела его другого, с белыми волосами, но всё с той же далекой знакомой улыбкой и добрыми голубыми глазами.
; Саша! Ты вернулся?!!
К нему бросились дед с бабой Олей, он обнял их. И взгляд его менялся, становился растерянным и огорченным. Тони с дочкой не было!
Он пробыл у Бугаевых два дня и, забрав оставленные мамой свои вещи, поехал в Миндяк.
Я была у мамы в магазине после детского сада и ждала, когда она закончит работу. Вдруг прибежала запыхавшаяся Леля-Дуся, сказала:
; Сашка Харламов приехал! Сидит с Левым дома. Ждет тебя, Тосинька!
Мама так и села от неожиданного известия:
; Как приехал? Откуда? Ой, Дуся, что же теперь будет-то?! Ой, лихо мне!
; Успокойся, все равно надо идти. Да не реви ты! Собирайся. Я со Светочкой пойду к подруге. Сашу потом в гостинице устрою. А со Светой утром прямо в садик пойдем.
Оказывается, пока мама была в магазине, домой пришел Левый, чтобы перекусить и снова бежать на работу, какая-то авария случилась на заводе. Он поставил на плиту кастрюлю со щами и в этот момент услышал стук в дверь.
- Входите.
Отец вошел в дом, поздоровался и сказал:
- Александр Харламов.
Левый невозмутимо поправил очки, назвал себя и сказал:
- Тоня скоро придет. Есть будешь?
Когда мама открыла дверь, они сидели за столом и с аппетитом хлебали щи. Мама вошла, и дружный стук ложек прекратился.
Левый встал и сказал:
; Ну, я поел, маманя, пойду. На заводе авария, вернусь поздно.
О чем они говорили? Обо всем, но отец о себе говорил мало, односложно. Отвечал на вопросы уклончиво и неохотно. Но она все поняла, главное - поверила, что он свободен.
Отец сказал, что завтра вечером уезжает, договорился с машиной. Сказал, что хочет увидеть меня, хочет, чтобы мы приехали к нему, когда он устроится и напишет. Будет нас ждать.
Мама плакала. Его совершенно белые волосы потрясли ее. Она пообещала, что дождется его письма и приедет. Левому она об этом ничего не сказала.
Отец не написал. Он исчез навсегда. А мама ждала его письма всю жизнь. И не могла простить, что он не написал. Считала, что он её обманул.
На следующий день отец пришел в детский сад и попросил отпустить меня с ним погулять. Леля-Дуся привела меня к нему и сказала:
; Светочка, иди к дяде, это твой папа! Он приехал ненадолго, скоро уедет. Иди, погуляй с папой.
Я бросилась к нему – он мне понравился:
; Папа, папа, я знала, что ты приедешь ко мне! Не уезжай, возьми меня с собой!
; Девочка моя дорогая, Светик мой любимый!
Он поднял меня на руки и прижал к себе. Я чувствовала, как ходит ходуном кадык на его шее. Наконец он заговорил:
- Светик мой, Cветик-самоцветик, как я хотел тебя увидеть! Глазки у тебя, как цветочки анютины глазки, синенькие. Приедешь ко мне с мамой? Туда, где тепло и растет виноград, много солнца и нет зимы…
- А где я буду кататься на санках? Что такое виноград? А почему нет зимы?
- Узнаешь, все узнаешь!
Светлые глаза его смотрели нежно и ласково. Так смотрела на меня только Леля-Дуся.
Мы с ним погуляли немного. Он носил меня на руках и все говорил, говорил, словно рассказывал чудесную сказку. О теплой стране, где растет какой-то виноград, нет зимы, всегда тепло и много цветов и фруктов, названия которых мне были незнакомы. А еще про город с белыми домами и море с пароходами.
Расспрашивал меня, как я живу, про маму и про Левого. Я разговаривала с ним и грызла, посасывала большой кусок сахара, который он мне подарил.
Было тепло и солнечно. Земля недавно освободилась от снега и уже пробивалась трава, а мы сидели на горке на большом теплом камне.
Потом отец привел меня в детский сад на обед. Я поела супчику и снова попросилась к нему. Но меня не пустили и уложили спать, как всегда делали после обеда. Я не могла уснуть. Вскоре пришла Леля-Дуся и мы опять отправились к отцу. Увидев его издали, я рысью помчалась к своему папе, которого успела полюбить. Как я к нему бежала! Он сидел на горке возле дороги. Скоро должна была подойти машина, на которой отец договорился уехать.
Леля-Дуся все время держалась чуть подальше от нас. И плакала. Мы все трое плакали.
Подъехал грузовик.
- Сашка, береги себя, да хранит тебя Господь! – сказала Леля-Дуся и перекрестила его.
- Папа, папочка, я люблю тебя, я буду ждать тебя! Приезжай скорее – сказала я, прижавшись к его ногам.
Отец поднял меня на руки, прижал к себе, погладил по головке и ласково поцеловал меня. Посмотрел долгим взглядом синих глаз со сдвинутыми бровями, и поставил меня на землю. Провел рукой по белым волосам своим. Повернулся к машине и рывком прыгнул в кузов полуторки. Рука его была поднята в прощальном приветствии, пока машина не перевалила за бугор.
Узнав о том, что мы с Лелей-Дусей провожали отца, Левый отругал ее:
; Ты, Авдотья, совсем рехнулась что ли? Тащишь ребенка куда-то, что у нее в душе-то теперь будет? Она же еще маленькая! Папа какой-то объявился - нате вам, приехал и уехал…
; Дак я ведь просто пожалела Сашку-то. Ведь такое пережил человек. Вон седой весь! А что с ним будет дальше-то, неизвестно? А Света пусть знает, что у нее есть отец. Ты лучше постарайся, чтобы она тебя признала. А от отца родного, несчастного не отрекаются просто так. Любовь же заслужить надо у ребенка. А ты вон ее, маленькую крошку, не замечаешь даже, слова ласкового не скажешь. Мимо пройдешь – по головке не погладишь.
Маме Леля-Дуся все рассказала о нашей встрече и проводах:
; Знаешь, Тосенька, как только мы вернулись в детский сад, посмотрела бы ты, как девчонка загрустила. Сидела тихо возле меня, как мышка и не играла ни с кем. Мне ее было так жалко! Но, прости меня, я не могла поступить по-другому. Не могла Саше отказать. Мне кажется, что он прощался навсегда! Что с ним станет?!! Какая все-таки сволочная штука – наша жисть! Прости меня, Господи! Куда ни глянь – все не в склад, да не в лад! Видно, все-таки Сашка сбежал, чует мое сердце. Даже если документы справит, все равно непростая жисть будет, в бегах. А а от волчьей стаи не скроешься! О-ох, храни его Господь!
После отъезда отца из Саралы к Бугаевым приходили из милиции несколько раз. Допрашивали, приезжал ли Харламов, куда и когда уехал. Ольга Павловна испугалась и уничтожила в фотографии отца, в том числе большой красивый портрет. А у мамы тоже были его фотографии и фотографии его родных. Его брат и сестра Валя жили в Ленинграде. Была их фотография у фонтанов Петергофа, а также фотография брата Святослава, старшего лейтенанта в военной форме, очень похожего на отца. Мама их почему-то уничтожила много позже, перед отъездом во Владивосток в девяностом году. Почему? Видно – от обиды, не простила.
В начале сорок восьмого года Левого и Лелю-Дусю допрашивали в НКВД. Маму не трогали, так как она была беременна.
Очевидно, все-таки отец сбежал и его искали.
С тех пор тема об отце всегда была запретной. Я не спрашивала, понимая, что этого делать не надо, а мама никогда не говорила о нем.
Леля-Дуся меня очень любила. И я всегда буду помнить, как она по складам читала мне любимые сказки из единственной первой моей книжки в толстой серой обложке. В ней не было картинок, только красивые виньетки вокруг текста и заглавные букв. «Крошечка-Хаврошечка», «Сивка-бурка, вещая каурка», «Гуси-лебеди» и другие. Я вспоминаю, и слышу ее тихий, журчащий голосок. Помню ее очень добрые, огромные, светлые глаза, очень выразительные. И ее поющий говорок:
; Да ты моя милая девочка, умница ты моя золотая! – умилялась она, и глаза ее при этом становились влажными. Она была похожа на Лидию Русланову. И так же красиво и задушевно пела русские народные песни.
Когда в праздники были застолья, мужики просили: «Дуся, спой!». И она пела свою любимую «Что стоишь, качаясь, тонкая рябина». Глаза ее при этом смотрели куда-то внутрь, в себя. И она тихо плакала, закончив песню. Извинительно улыбалась, а слезы все капали и капали из глаз её, и она вытирала их маленьким кружевным платочком.
В детском саду на обед раздавали глиняные миски с серым супчиком из пшена, который был очень невкусный и пах противно, как пахнет вода, когда в ней долго моют посуду. Помню солнечный день, траву, цветы возле высокого крыльца и себя в голубой маечке и трусиках. Леля-Дуся говорила, что когда она перед обедом раздавала детям хлеб, то всегда узнавала мою ладошку среди тянущихся к ней детских ручонок, и давала мне кусочек хлеба чуть больше, чем всем.
Самое необходимое в жизни маленького человечка – это любовь. Без нее он просто страдает. Если его в семье не любят, то кто же ему даст эту любовь? Кто, как не родные этой любовью доказывают ему, что он хороший, лучше, а не хуже других.
В детстве я не испытывала любви от родителей. Я их мало интересовала. Они выполняли свой долг – кормить и поить меня, жить в достатке. Но более – ничего. Мама моя редко целовала меня, не обнимала, не ласкала. Мною интересовались из вежливости. Училась я хорошо, хлопот не доставляла – ну и ладно! Любовь, много любви дарила мне Леля-Дуся. Она любила говорить со мной, хвалила меня, гладила по головке, целовала. И это греет меня всю жизнь – чувство благодарности за ее любовь, за то, что я ей была интересна.
Я знаю тот путь, который она прошла по жизни, неся достойно свой крест, не озлобившись. Страдания, выпавшие на ее долю в молодости, не ожесточили ее душу, а наоборот – очистили ее. Она была мученицей - грешной и святой одновременно.
В тридцатые, сороковые год люди часто были оторваны друг от друга волею судеб, вопреки собственному желанию. И постепенно утрачивали родственные связи, так как было зачастую небезопасно о них говорить – мало ли что, пусть каждый отвечает сам за себя. Отстранялись и даже враждовали. Молчание – золото! Поэтому мама меня даже не научила помнить и чтить, быть внимательной к родным – бабе Оле и деду Евдокиму. Я ни разу не написала им письмеца! Не брала меня мама и в поездки в Сибирь. Младшую сестренку брала, а меня – нет. Словно я там не родилась и не знала бабку и деда, которые меня любили. Их не стало, когда я еще училась в школе. Много позже, узнав от мамы о их жизни, я многое поняла. Жаль только, что мне не привили к ним никаких родственных чувств, словно деда Евдокима с бабой Олей не было. С тех пор чувство вины перед ними в том, что я никогда не порадовала их добрым словом, не покидает меня.
Простите меня, дорогие мои дед Евдоким и баба Оля! Я вспоминаю вас и люблю, но - простите меня за невнимание к вам. Я слишком поздно поняла это. Прости меня, Господи, за это. Не дает мне покоя эта моя вина. Я люблю вас и молю Тебя, Господи, чтобы принял их в Царствие небесное и успокоил их Души!
Из Сибири в Миндяк Левый привез маленький трофейный патефон с большой стопкой пластинок. Были там популярные песни Вадима Козина, Лещенко, Изабеллы Юрьевой, Утесова, Руслановой, много цыганских романсов и бесконечно трогательные и прекрасные чарующие мелодии популярных южноамериканских танцев. При этом у Левого было почти полное отсутствие слуха, а музыку он любил.
Этот патефон с пластинками потом обменяли на рыжую с белыми пятнами телку. Ее звали Кама. Кама была молодой и «беглой», как говорила мама. Утром мама гнала ее к пастуху в стадо, а вечером иногда долго искала свободолюбивую телочку. Кама куда-нибудь убегала и доставляла много хлопот. Но зато у нас было молоко и сепаратор. Была рыженькая дворняжка – Трезор, маленький, гладенький и умный. Он всегда всюду сопровождал маму.
Левый был интеллигентным на вид. В кругленьких очечках из тонкой оправы, волосики коротко стриженые и гладко зачесанные на косой пробор. Невысокий и худощавый. Но, несмотря на этот вид, в нем таилась несгибаемая воля и упорство, если дело касалось чести, совести, нравственности. Говорил он негромким голосом, почти без эмоций. Но его слушали, когда он говорил, не перебивая, внимательно.
Однажды в магазине у мамы воры украли часы «Победа», штук двадцать. А также водку, тройной одеколон и всю дневную выручку, которую мама неосторожно оставила в магазине и пошла на обед. Одна из дверей магазина с задней стороны запиралась на засов, и воры как-то умудрились открыть ее. Мама прибежала к Левому на работу в ужасе, белая как стена. Задыхаясь, прорыдала:
; Все! Каюк мне! Если не найдут бандитов – не рассчитаться - столько денег за товар не найти. Упекут в тюрьму, как пить дать. Ой, беда-то какая!
В магазине бандиты забрали все, что было. Кроме того, что было никому не нужно. В промтоварном отделе остались только расчески из коричневой пластмассы и здоровенные, твердые, смявшиеся до невозможной деформации, толстокожие рабочие ботинки.
Левый спокойно выслушал маму, успокоил, как мог, и на своем тарантасе привез ее в милицию. Пока мать допрашивали, он нервно ходил по крыльцу и курил «Беломор». Действий от милиции не дождался, пригрозил им, что если они воров не найдут, то он их лично убьет! Постоял на крыльце, вскочил в свой тарантас и помчался, вычислив каким-то непонятным образом, где их искать, этих бандитов.
Догнал их по дороге в лес и заставил всё вернуть под угрозой «пистолета» ; подобрал по дороге какую-то кривулину – деревяшку:
; А ну стоять, суки, руки вверх, стрелять буду!
Увидев бешено мчащуюся на них лошадь и орущего очкарика с «пистолетом», бандиты побросали сумки и дали деру в лес. Мама избежала тюрьмы. Могли бы припаять такой срок, что мало не покажется.
А спустя некоторое время после этого случая, Левого вдруг забрали ночью и увезли куда-то. Мама места себе не находила, через два месяца должна была родить. Но он вернулся через три дня, которые для неё оказались самыми страшными в жизни. Судьба хранила меня и мою маму! - все кончилось благополучно.
Оказалось, что в Сарале на ЦЗЗ горели цеха из-за замыкания, и Левого хотели привлечь к ответственности. Как бы из-за недопустимой эксплуатации электросетей! Из Миндяка его доставили в райцентр Учалы и должны были переправить в Саралу. Но пока его допрашивали в Учалах, его хороший товарищ, заместитель главного энергетика на ЦЗЗ, перерыл все документы, оставленные Левым, и нашел его приказы и предписания по технике безопасности о запрещении самодельных электроприборов для обогрева, от которых и произошло замыкание. Это были электроплиты, изготовленные кустарно из двух кирпичей со спиралью, проложенной в канавки по кирпичам. Голь на выдумки хитра! Ничего не было, и чего только не изобретали умельцы. Пожар от замыкания прошелся по многим цехам. Урон был нанесен преогромный! По результатам расследования посадили директора ЦЗЗ на десять лет. Поговаривали, что у него нашли много золота в россыпях и слиточках.
В сорок восьмом году мама родила сестричку Ларису и уже не работала. Лариса родилась белоголовенькой, похожая на отца. Я ее очень любила, и она меня - бегала за мной как хвостик. Леля-Дуся ее тоже, как и меня, тайком покрестила. А я пошла в школу, в первый класс и Левый Петр Георгиевич удочерил меня. Я стала звать его папой.
В эти первые школьные годы я пристрастилась к рисованию и краскам. Возле крыльца росли маки, их было много, и мама брала в руки кисточку и писала эти яркокрасные цветы.
- Мама, а почему ты вот здесь цветочек не весь закрасила?
-А здесь солнышко его осветило белым огоньком.
Я потом поняла, что мама имела в виду – это был блик. Вот такая была художница моя мама!
А я писала красками с удовольствием все, что хотела
Впоследствии, уже много лет спустя после смерти папы, мама призналась мне, что любила только Сашу, моего отца, и если бы он вернулся и позвал ее, она бы ушла не задумываясь. Вот так вот! Несмотря на это, она прожила с папой почти тридцать лет, мирно и уважительно относясь друг к другу. Иногда я слышала, как они тихо разговаривали вдвоем о папиных делах на работе. Когда ему было невмоготу, он советовался с мамой. Их отношения друг к другу были для меня примером семейной жизни – добрые, доверчивые, без ссор и скандалов. Видно, они были счастливы.
В доме было много книг. Они копились – книги, журналы, подписные издания, словари, энциклопедии… Книг было больше, чем мебели. В большой комнате они занимали всю стену от пола до потолка, четыре стеллажа. Когда появились подписные издания, мы с папой рано утром бежали к книжному магазину занять очередь и оформить дефицитную подписку на двоих. Все, что подписывалось, у нас было.
Благодаря папе я рано полюбила чтение. Помню, в третьем классе читала Гайдара под одеялом по ночам в своей комнате, светя себе здоровенным шахтерским тяжелым фонарем, чтобы родители не заметили.
Недалеко от нас жила Инесса Цапиха, так все звали жену главбуха завода. Цапиха нигде не работала. Она целыми днями валялась на диване, читала книги и жевала тянучки, которыми угощала меня, когда я к ней приходила за книгами. Книг было много, они были в застекленных шкафах, на полках, на письменном с зеленым сукном столе, на разных этажерках, где в высоких узких стеклянных вазах стояли искусственные цветы, на старинном красивом пианино. Цапиха была молодой красивой женщиной. Ходила с утра в бигудях в халате, расшитом павлинами с китайскими орнаментами. Обед не готовила, муж питался в заводской столовой. Приходил домой поздно вечером. К тому времени Цапиха переодевалась в красивое шелковое платье, тапочки меняла на туфли с каблуками и наводила порядок в прическе. Готовила легкий ужин и красиво сервировала накрытый белой скатертью стол. Ее родители жили в Свердловске, она говорила – в Катерининбурге. Вот такая у меня была старшая подруга, которая меня многому научила и была мне интересна своим обширным образованием, вкусом, манерами, количеством интересных книг, которых в то время в библиотеке найти было невозможно. Она относилась ко мне как к подружке, равной ей. Читала мне чудные стихи – Анны Ахматовой, Марины Цветаевой, Есенина, Блока, Мандельштама, которые привозили ей друзья из Катерининбурга. В маленьком поселке никто и не знал о таких поэтах. Я слушала ее, раскрыв рот и развесив уши, впитывая ее необыкновенную культуру и утонченность. Она с удовольствием делилась со мной тем, чему ее учила бабушка, получившая образование в институте благородных девиц в Сорбонне.
А в сорок седьмом году прокатилась реформа. Она нагрянула скоропостижно. Люди рванули в магазин отовариваться, чтобы успеть избавиться от накопленных денег. Так как покупать было особенно нечего, то сметали все, что попадет под руку, даже страшные ботинки из негнущейся кожи. Товаров было очень мало, часть из них была уже отобрана и распределена по начальству. Остальное, что осталось, досталось народу. А остался – шиш! Так что все прилавки мигом опустели.
На следующий день на улицах валялись деньги, уже ненужные, на которые нельзя было что-либо купить. Деньги, смятые в злобе, отчаянии, рваные на кусочки, брошенные в лужи. Дети подбирали и играли ими.
Постепенно жить все-таки становится лучше. Цены на продукты снижались. Появились товары «первой необходимости» и другие – «не первой необходимости». В магазинах стала появляться одежда массового пошива. Уродливая, простых фасонов, одинаковая, «не маркого», как говорили, цвета – синего, черного, коричневого, серого. В ходу были строченные полосами ватные фуфайки, в которых ходили на работу простые люди. Многие дети тоже ходили в этих фуфайках. Вообще вся одежда была каких-то темных оттенков, унылых и мрачных. И редко кто выделялся из общей массы по цвету.
В домах тоже присутствовали мрачные цвета: грубая тяжеловесная мебель, диваны с валиками, обтянутые черным дерматином. Двери, панели, пол красились коричневой, темно-зеленой, темно-серой, грязно-голубой краской. Стены белились известью.
Мама оставила работу в магазине и стала хорошей портнихой, шила платья всем знакомым. Купить приличную одежду было невозможно в рабочем поселке. и все женщины стали шить платья. Мама этим хорошо зарабатывала. Папа привез из командировки швейную машинку. Привозил модные журналы – очень большая редкость в то время. Там были уроки шитья, вязания, кройки, и модели.
Мама прекрасно вязала и вышивала. Красивые салфеточки и вышивки гладью и крестиком украшали дом. На стенах висело несколько довольно больших картин, вышитых по картинкам в журналах. Эти картины, вставленные в рамки под стекло были очень красивы. Одна мне очень нравилась – копия с картины Гойи «Девушка с кувшином». Были картины с пейзажами, натюрморты с цветами. Такая была красотища! Куда все подевалось?
В доме появился кожаный диван с валиками и резной деревянной спинкой, слоны мраморные, вазы для цветов, статуэтки, мельхиоровые подстаканники и другие вещи, украшающие быт. Это уже после смерти Сталина.
В магазинах появилось много тканей, красивых и дорогих. Папа часто привозил из командировок то, что мама заказывала: обувь, одежду, дефицитные вещи, продукты, чего не было в Миндяке - конфеты «Раковая шейка», ирис «Золотой ключик», печенье «Коровка», халва - всего понемногу.
Хорошо запомнилась смерть Сталина. Я училась в пятом классе. В день похорон нас, пионеров, построили на линейку в школе. Из тарелки громкоговорителя неслась траурная мелодия и репортаж похорон с Красной площади. Все было хорошо слышно из-за непривычной для школы пугающей тишины. Мы держали руки в салюте «Всегда готов!» Я подняла руку по команде, но, левша, перепутала и подняла левую руку. Задрав руки, мы долго стояли, очень долго! И я, осознав, что подняла не ту руку, страшно испугалась и стала ее тихонько опускать, одновременно поднимая правую. Можно было это сделать быстро, но я, глупенькая, испуганная и потная от напряжения, что меня накажут, делала это медленно. Мне казалось, что так никто не заметит. Не заметили! Все оцепенело
стояли, пока хоронили вождя всех народов.
Напряжение момента нарастало. Послышались всхлипывания, кто-то плакал навзрыд, к нему присоединялись другие рыдания и плач. Было довольно трудно выдерживать это долгое стояния и напряжение, стоя с поднятой рукой в застывшей позе. Стали тихонько шевелиться, преступая ногами. Наконец общий облегченный вздох заглушил траурную мелодию, когда прозвучала команда «опустить руки!»
Линейка закончилась. Всем разрешили разойтись, коридор быстро опустел. На полу осталось несколько лужиц. Кто-то не стерпел, описался.
Дома мама плакала. Папа молчал, ничего не говорил. Но было видно, что он не переживает. На лице его шевелилась гримаска, вроде брезгливой усмешечки, заметной скорее в глазах, чем в мимике. Внешне спокойный и выдержанный в движениях и в речи, он всегда казался бесстрастным. Но лицо его, с маленькими светлыми глазками и точечками крохотных зрачков за круглыми стеклами очков, было выразительным из-за острого взгляда этих маленьких светлых глазок, которые могли передать его настроение и отношение к собеседнику ярче любых слов.
При Сталине все руководство завода - горные инженеры, ходили в черных диагоналевых гимнастерках и галифе, в хромовых сапогах, черных шинелях из дорогого драпа с какими-то шевронами, знаками отличия. Потом гимнастерки сменили на черные костюмы с рубашками и галстуками. Стали носить опять же черные драповые пальто или пальто из черной блестящей хромовой кожи.
При Никите стали одеваться в костюмы и носить галстуки, какие кто хотел, появились шелковые сорочки с запонками, шляпы и макинтоши серыеые, бостоновые. Ходили, вроде по-разному одеты, но все равно получалось одинаково. Летом носили широкие светлые брюки, шляпы с дырочками и украинские рубахи-вышиванки с маленькой стоечкой-воротником на завязочках. Никита диктовал моду.
Жены начальников носили крепдешиновые платья, шарфы шелковые, кружевные белые воротники. В моде были ридикюли, красивые маленькие кожаные сумочки. Одевались летом в пыльники – свободные пальто из легкой тонкой ткани без подкладки, и с накладными плечами. Их надевали в жару поверх цветастых шелковых и крепдешиновых платьев. Летом были модны светлые соломенные шляпы с широкими полями, зонтики китайские, веера. Вошли в моду женские кокетливые маленькие фетровые цветные шляпки для межсезонья, туфли и ботинки на каблуках с калошами. Грязи в России всегда хватало, калоши носили и женщины и мужчины.
Зимой модно было носить бурки и фетровые сапожки на каблуках вместо привычных валенок. У меня была дошка из козлика. А у соседей моим друзьям шили пальто из сохранившихся отцовских солдатских бушлатов и шинелей, так как детей было трое.
В школе все ходили с торбами через плечо, в нашем классе только у меня и дочки директора завода были портфели. Ходили в любой одежде, только у меня и у дочки директора завода была «форма» - коричневые шерстяные платья с воротником-стойкой и белым кружевом поверх него, на платья надевали черные фартуки – по будням, и белые – по праздникам.
На замерзшем озере катались на коньках, привязанных ремнями к валенкам.
Дружила я в основном с мальчишками. Мне было интереснее играть в футбол, волейбол, фехтовать на самодельных шпагах, чем в куколки играть. И так как я любила верховодить, то спуску никому не давала, даже в шахматы обыгрывала. А шпагой владела так, что равных мне не было, потому, что я левша. Я всегда была заводилой и в школе меня председателем совета отряда, когда я была пионеркой, потом старостой класса.
На горе недалеко от школы стоял клуб, куда мы бегали смотреть кино. Любили «трофейные» фильмы. Два фильма «Молодой Карузо» и «Дирижер» произвели на меня такое сильное впечатление, что я дирижировала, когда пела песни, и мечтала стать дирижером. Петь я любила, особенно, когда болела. Лежала в постели и пела во весь голос, дирижируя. Мама всегда удивлялась:
- Какая ты больная, если все поешь не переставая. Может ты не болеешь, а притворяешься, а?
- Мам, да не притворяюсь я, просто мне легче, когда пою!
Как шумели березы в нашем саду! Этот шум берез я не забуду никогда. Сережки на березах и тихий шелест листьев, сквозь которые сверкало солнце, золотило листву, и делало ее прозрачно-светящейся. В саду не было фруктовых кустарников и деревьев в то время, был столик с врытыми в землю лавками и гамак, а вокруг - в зелени травы масса васильков и ромашек. Во дворе было много цветов в клумбах, подсолнухи с огромными зелеными шляпами и золотом лепестков, васильки, ноготки, настурции, анютины глазки и мак.
Везде в поселке росли цветы на клумбах - возле клуба, школы, столовой, больницы, магазинов, в палисадниках. Все дома в поселке были бревенчатые, с огородами и сараями, частные и государственные. Были бараки на окраине поселка.
Летом мама варила в большом медном тазу во дворе на сложенной из кирпичей печурке варенье, а по утрам перегоняла молоко на сепараторе. Всего у нас было вдоволь – творог, молоко, сливки и масло, которое мать сбивала в большие круглые лепешки. Варила по особому рецепту вкусный сыр.
Все было свежее – рыба, мясо, яйца, так как ледника не было, да вроде и не надо было ничего хранить летом.
После смерти Сталина, при Хрущеве, стали жить спокойнее. Папа приходил с работы не поздно и не работал по воскресеньям. Отдыхали, собираясь в гостях то у одних, то у других. Ели, пили, песни пели, танцевали. Все были нарядными и веселыми. Ездили в лес на сабантуй – народное гулянье, башкирский праздник. Раскладывали на траве скатерти с едой и напитками и сидели на траве в нарядной одежде. Женщины - в шляпах и пыльниках поверх платьев, в туфлях на каблуках, в шелковых чулках и с ридикюлями, мужчины в костюмах и при галстуках.
Мама шила всем платья по заказу. Фильмы служили примером для подражания. Любое платье из фильма мама запоминала и черпала оттуда фасоны.
При Никите Хрущеве появилось много дорогих тканей - шелка, крепдешин, креп-жоржет, бархат, панбархат… Мамиными клиентками были жены начальников, учителя, врачи, торгаши. Со всех она брала умеренную плату и строчила, кроила все быстро и безупречно.
- Тось, а Тось, я вот такое платье хочу, чтобы ни как у всех, чтоб ни у кого не было такого, ну, - не знаю какого фасона.
Мама раскрывала журнал мод:
- Да я тебе вот, смотри, какое сошью, ты только купи вот такой матерьяльчик, привезли недавно в магазин.
Мама рисовала на листе бумаги потрясающие платья, которые носили в кино Валентина Серова, Людмила Целиковская, Марина Ладынина, Любовь Орлова.
- Вот здесь пустим беленькую беечку, пуговички тоже обязательно беленькие, рукав цельнокроеный в три четверти, воротничок-стоечка – во, как артистка будешь!
Всем она мигом могла найти в журнале, придумать или нарисовать интересный фасончик - не как у всех.
Шить мама любила. Много сидела за машинкой, строчила и пела песню «Каким ты был казак лихой». И мысли ее были далеко-далеко. Вне времени и пространства. Она вспоминала Сашу Харламова.
Дома было много дел – мама стирала, ухаживала за коровой, садом, огородом. Хорошая была хозяйка! А клиентки все ей доставали по блату. Мама зарабатывала шитьем намного больше, чем папа со своей зарплатой руководящего работника. Где бы мы ни жили, она быстро становилась известной. И ее бабы-клиентки еще несли ей в подарок и по дешевке то, что тайком тащили c работы – мясо и колбасы с мясокомбината, сливки и творог с молокозавода, продукты дефицитные из магазинов и столовых, импортные вещи с базы, лекарства из аптеки.
Так жила вся страна. Все «несли», что могли с родного производства, что можно было, как говорили - скоммуниздить.
Папа был такой честный и порядочный, что со своими принципами начальству он был как кость в горле. В те времена в России была сложена поговорка: «Я – начальник, ты – дурак, ты – начальник, я – дурак». А папа, как говорится, не был беспозвоночным и не очень-то подчинялся тому, что гнули по партийной линии. Таким как он было трудно быть честным, не словчить, не обжулить, не соврать. Был случай, когда он отказался от премии в пятьсот рублей за что-то, вроде как незаконной. Вот такой был честный и гордый! И его, естественно, не понимали. Он что, чокнутый, или свихнулся, или ему деньги не нужны? Чистоплюй интеллигентный!
Друг папы Симаков Петр Георгиевич, говорил ему:
; Ты, Петя, не в то время родился. Тебе бы родиться до революции. Вот тогда бы ты не страдал от своей честности и принципов. Да живи же ты проще! Плетью обуха не перешибешь. Неужели не понимаешь, что жизнь одна, и плевать на принципы. Все так живут! С этими дураками не сладишь, только хребет сломают или хуже того – посодят. Никому ведь верить нельзя. И не переживай ты так, хрен с ними! Главное – не подставляйся! А то ты как белая ворона, отдельно ото всех и заметный очень.
Оттого, что с нами в Миндяке жила Леля-Дуся, все говорили, что у Левого две жены. Вскоре она уехала с подругой в Ашхабад. В тот год там случилось землетрясение и Леля-Дуся после этого отправилась в Ригу, потом в Сибирь, в Ачинск, где уже в конце шестидесятых годов вышла замуж за старого друга, который в юности любил ее, и остался вдовцом.
В пятьдесят пятом году из Сибири к нам приехала Нина. Она закончила школу и вышла замуж за учителя. Нина была тонким человеком. Как-то прислала мне в Миндяк посылку, где были две книги. Одна была в красивом темно-зеленом переплете, на котором было золотом вытеснено маленькое короткое слово «Овод». И вторая – с прекрасной гравюрой на обложке ; «Мцыри» Лермонтова. Я была очарована этой книгой, ее волшебными стихами.
Муж Нины, учитель, оказался пьяницей. Пил запойно! И она не выдержала, пожаловалась маме. Мама позвала ее в Миндяк жить с нами. Выслала денег на дорогу, но пьяница деньги стащил и пропил. Мама снова выслала деньги, и Нина приехала.
Нина была скромной и красивой девушкой. Маме отдавала всю получку, а мама покупала ей дорогие ткани и шила модные платья. Парни за ней бегали, но она боялась выйти замуж, чтобы не получилось, как с пьяницей.
В Миндяке у нас были друзья Симаковы – Петр и Рита с детьми и мать Петра. Симаков был главным инженером завода. Он женился на Рите, когда ее отец был директором завода. Сестра Риты Геля и Петр любили друг друга, а Рита любила Петра. Она с детства была инвалидом. У нее не было лопатки, но никто этого не замечал. Отец жалел Риту и уговорил Петра жениться на ней, разлучив его с Гелей. Петр женился на Рите, потому что отец Риты пообещал устроить его в институт. Он решил вопрос просто - отвез ректору два мешка муки и Петр получил высшее образование. Симаковы приехали в Миндяк почти одновременно с Левым. Все руководство завода состояло из молодых специалистов 30-35 лет.
Симаков был похож на Алексея Маресьева. Такой русский медведь, сильный, вальяжный, уверенный в себе. В него влюблялись женщины, и он не прочь был приударить. Иногда позволял себе завести роман. И тут его мать Анна Петровна, в решительный момент, когда сарафанное радио доносило сплетни о донжуанских проделках сына, вступала в бой – проводила воспитательную работу среди него.
Поздно вечером звала сына на кухню и долго с ним беседовала:
; Петя, остепенись, не шути, ты ведь ответственный работник, коммунист. Неровен час, вылетишь с работы за аморалку и все пойдет коту под хвост! Разрушишь жизнь себе и семье. Гуляй, но тихо, чтоб никто не узнал, ни одна душа. Чтобы всем было спокойно. И - береги семью, дороже ее ничего нет на свете. Твоя партия ей в подметки не годится. Семья – это святое!
Петя курил папиросу за папиросой, кряхтел, пытался оправдаться, но мать ослушаться не смел. Анна Петровна, была непререкаемым авторитетом в доме и у соседей. Хранительница очага, спокойная и работящая, все хозяйство в доме вела она. Рита не помогала, она воспитывала детей. По дому Анна Петровна не позволяла ей ничего делать, жалела!
Сестра Петра Вера, жила на Украине. Во время войны с двухлетним сынишкой Борей была угнана в Германию. Как они остались живы, пройдя все адские лагерные испытания?!! Вера работала на немецких заводах, Боря скитался по помойкам, искал еду. После освобождения и приезда на Родину было тоже несладко. Хлебнули горюшка полную чашу, и, спасаясь от НКВД, сбежали с Украины в Миндяк. Вера устроилась на работу заведующей столовой. Боря выучился, стал инженером, женился. Его сын вырос и три года провел в Афгане. Вернулся грузом 200 в запаянном цинковом гробу.
У Риты с Петей были двое сыновей и дочка. Младший Витя дожил до восемнадцати лет. Это был романтический мальчик, любил стихи, пел под гитару, тонкий и умный, учился в институте и любил выпить. Попал под грузовик после одной из студенческих попоек, где спел под гитару свою любимую песню «Я спросил у тополя»
Отец Риты и Гели сидел в тюрьме, потом вернулся. Гелин муж сидел в тюрьме и не вернулся. Муж Петиной сестры Веры до войны сидел в тюрьме и не вернулся. Десять лет без права переписки! Вера, после немецкого лагерного ада долго доказывала в НКВД свою непричастность к тому, что была почти девчонкой угнана в Германию.
Люди образованные и молодые, им не было и 35 лет после войны, но их жизнь и судьбу безжалостно кромсала государственная сила – НКВД, призванная защищать народ, и уничтожающая его по праву силы правящей партии ВКПБ. Об этом не говорили вслух, только шепотом, боясь друг друга и не доверяя никому. Потому что легко было выколотить из любого, даже безвинного человека, признание вины, чтобы он предал родных и друзей, ради спасения своей жизни назвал врагами безвинных людей, в порыве страха, пыток и ужаса оболгал их.
Мощная пропаганда и существующая действительность заставляли отрекаться от родных, отцов, детей. Отрекались! Сжигали фотографии, уничтожали в себе даже память о близких, когда-то любимых людях, чтобы не попасть в лагеря.
Страх! Он преследовал не одно поколение советских людей. Их приручали быть рабами в своей стране, где все было лживым - свобода, власть, законы, суды.
Счастливой была только экранная, волшебная жизнь кино. В кино жили счастливо, были смелыми, боролись с врагами, любили красиво и пели красивые и веселые песни. А наш народ слагал свои песни – народные. Русские песни всегда немного грустные оттого, что жизнь, которой все жили много лет после революции, была не сладкой.
И все - кто был у власти, а также рабочие, и колхозники, и интеллигенция, презрительно именуемая прослойкой, все испытывали страх за себя, свою семью, детей. Спокойная жизнь могла внезапно закончиться от звонка, громкого стука в дверь. И все менялось в их жизни, потому что «черный ворон, черный ворон, черный ворон переехал мою маленькую жизнь» ; как пела известная певица.
Годы репрессий, затем великая бойня – война, уничтожали великий народ, который так хотел свободной и счастливой жизни, жизни без страха и тюрем.
Никита Хрущев после смерти Сталина взбудоражил, ошеломил весь народ. 25 февраля пятьдесят шестого года на двадцатом съезде КПСС он сделал доклад о культе личности Сталина. Это был шок, долгое время не проходящий!
Все ждали – что теперь будет? Неужели начнутся разоблачения, расследования и привлечение к ответственности тех, чьими руками это творилось, ведь Сталин с Берией были инициаторами репрессий, а что же исполнители – будут ли их привлекать к ответственности? Да их же тьма, этих покорно творящих бесправие пособников разных рангов, завистников, наушников, по чьим лживым обвинениям невинные отправлялись на десятки лет по надуманным преступлениям! За мелкие проступки, слова, шутки в адрес власти, анекдоты люди отправлялись в лагеря на десятки лет с малолетства и до старости на отсидку без справедливого суда и следствия.
Что будет?!! Страх обуял многих, причастных к этим жутким событиям – репрессиям, не один десяток лет творящимся в стране социализма под крышей славной КПСС.
Зря боялись доблестные слуги, покорные и равнодушные исполнители воли Хозяина, вассалы, судьи, убийцы, следователи, под узаконенными пытками выбивающие признания у своих несчастных жертв о том, что они враги народа, шпионы империалистов. Зря! Не было ни одного процесса по этому поводу. Потому что надо было бы пересажать всех причастных к этому, а это коснулось бы очень многих, в том числе и верхушки страны, этих покорных членов КПСС, мужчин, чьи жены сидели в лагерях, а они исправно служили тирану. Их было много, очень много, огромное стадо тех, чьими руками творились страшные преступления против народа. Так много, что пришлось бы едва ли не полстраны пересадить на скамью подсудимых, если по справедливости разобраться. Так что непотопляемая партия не пошла на это. Самим бы пришлось отправиться на лесоповал и рыть каналы. Хорошо хоть решились и смогли с Берией расправиться!
Даже не покаялась наша любимая доблестная КПСС в своих грехах против собственного народа, ограничившись реабилитацией репрессированных и мизерными выплатами тем, кто решился потребовать денежую компенсацию за нанесенный моральный и материальный ущерб за десятки лет отсидки в лагерях и утраченное здоровье из-за скотского бесправного существования.
Все предали забвению! Бывшие энкаведешники припрятались, разбежавшись по стране, и благополучно канули в лету. Остались их дети, которые, как правило, не осуждали, а оправдывали своих отцов и дедов, равнодушно исполняющих беззаконие. Часть из них покинула страну от греха подальше, часть остались в той части народа, которая до сих пор с пеной у рта оправдывает и восхваляет Сталина и Ленина, дело партии КПСС, несмотря на множество документов, раскрытых архивов про антинародные делишки преступного режима. И долго не могли в КГБ и КПСС решиться на признание правды, пробившейся через книги Солженицина, Шаламова, Гинзбург и других узников ГУЛАГА. Только после того, как весь мир узнал об этом. Но покаяния как такового не произошло.
Наверняка горбачевская перестройка была неизбежна именно благодаря раскрывшейся правде о преступлениях КПСС. Народ прозрел и не смог жить более во лжи. Однако еще сохранилось то, что тормозит. Это отсутствие покаяния преемников КПСС и наша лояльность к некоторым вещам, которые, как многим кажется, надо бы сделать, чтобы до конца завязать этот дьявольский узел.
До сих пор на главной - Красной площади страны лежит труп великого предводителя всех преступлений против народа России и могильник известных деятелей. Это неправильно! Нельзя праздновать счастливые события возле кладбища, его размещение требует тишины и спокойствия. Как-никак, а хотя бы - не стоит будоражить души умерших.
После реабилитация репрессированных произошло массовое возвращение из казахстанских степей на родную землю, ингушей, чеченцев, дагестанцев, крымских татар… Было узаконено восстановление в своих правах многих людей, разрешение их детям, в том числе и немцам, учиться в высших учебных заведениях, в командных училищах Советской Армии. Дети колхозников могли учиться и ехать жить куда угодно. Свобода! Начиналась новая жизнь, и в этой жизни каждый волен был выбирать себе свою судьбу, невзирая на то, были ли у кого родственники в тюрьмах.
Ничего более не мешало нашей семье жить спокойно, с верой в будущее, кроме проблем со здоровьем. У папы было ранение в тазобедренный сустав, он перенес не одну операцию. Ему делали пункцию на спинном мозге, потом открылся туберкулез в сорок пять лет, потом инфаркт - незадолго до пенсии. Он стойко все переносил, не стонал и не жаловался.
Папа никогда не ругался, не повышал голоса, был выдержанным, спокойным и уважительным ко всем. Всегда носил шляпу, и на улице перед знакомыми женщинами приподнимал ее. Это им было непривычно и нравилось. Папа с мамой жили дружно, звали друг друга маманей и папаней.
После приезда Нины папа опять вступил в противостояние с руководством завода, и обратился в Минцветмет о смене места работы. Спустя месяц получил распоряжение о переводе в Джетыгару, в Казахстан.
Так начались наши передвижения по стране из-за папиной невозможности защититься от конфликтов, которые возникали, когда в процессе работы нельзя было отстоять свою точку зрения, отличающуюся от партийных указаний. Приходилось в одиночку идти наперекор, чтобы оградить себя от непрофессиональных действий, результатом которых зачастую являлись должностные преступления, а ответственность возлагали на тех, кто вынужден был их выполнять.
Самое интересное то, что я продолжила судьбу папы, который не был моим родным отцом, но по сути своей оказал на меня мощное влияние. Я, так же как и он, всегда непримиримо сражалась, отстаивая свои идеи и принципы, смело вступая в конфликты, результатом которых было, как правило, одно – менять место работы, город.
В Джетыгаре мы прожили более двух лет. Маленький городок запомнился чудесным парком с танцплощадкой, множеством клумб, цветами и акациями. А еще палящей жарой и необозримой желтой степью, которая начиналась за городом, с ее горько-тревожным, волнующим и манящим запахом ковыля, от которого жадно трепетали ноздри. В Джетыгаре мы впервые лакомились сладкими маленькими, величиной с детскую головку арбузами, которые продавались в палатках.
В город приезжали целинники со всего района. Их было много, приехавших на освоение целины комсомольцев-добровольцев. Они жили в палатках. Снабжение было только необходимыми товарами, спиртное не завозилось. Поэтому в выходные дни нашествие целинников всегда было причиной пьяных скандалов, драк в парке, на танцплощадках. Поэтому Нина наша на танцы не ходила.
В Джетыгаре я увидела аргентинским фильм «Возраст любви», где несравненная Лолита Торрес потрясла меня своим волшебным голосом. Фильм шел несколько дней по три сеанса. Из здания кинотеатра, находящегося рядом с парком, громкоговорители транслировали фильм. Я смотрела его шесть раз и торчала в парке каждый день, запоминая песни наизусть, и пела их на испанском языке.
Был еще один фильм, который я также смотрела не раз. Там была ария Сильвы, которую пела потрясающая актриса Сергеева в нашем прекрасном фильме «Актриса» Николая Эрдмана в Алма- Ате в сорок втором году: «Частица черта в нас заключена подчас…». Это было про меня, мой неуемный бешеный фонтан радости, оттого, что я всегда знала – я буду жить счастливо и делать то, что хочу!
Я выучила ее арии из Сильвы» и «Периколы», песню «Ночь темна, не видна в небе луна» и распевала их, вертясь перед зеркалом, как актриса. С тех пор собирала пластинки с классической музыкой и арии известных исполнителей из опер и оперетт. Их в советское время продавалось множество.
Потом мы переехали в город Зыряновск, который находился в предгорьях Алтая в Казахстане. Там я закончила школу. Наступило время выбирать профессию. В тот момент мне хотелось поступить во ВГИК. Это было, конечно, довольно экзотическое желание. Я была влюблена в кино, торчала в библиотеке и жадно поглощала массу информации, изучала все, что касалось кино. Итальянский неореализм, французская Новая волна, актеры и режиссеры - все интересовало меня со страшной силой, я перечитала в библиотеке все наши и зарубежные книги и журналы. Я бредила этим таинственным и увлекательным миром кино.
Но мои дорогие родители буквально подняли меня на смех! Их оценка моих возможностей была критически невыносимой и оскорбительной. Они буквально насмехались надо мной так, что я была унижена и уничтожена их активным неприятием моей мечты. И все это выражалось в столь категорической форме, что стало ясно – в кино мне дороги нет, в Москву меня не пустят. Поплакав в подушку, я вынуждена была смириться. Я вообще-то имела мечту не одну, мне хотелось многого - быть актрисой, режиссером, музыкантом, дирижером, журналистом, художником и архитектором. Привлекали только творческие профессии! Но мы жили там, где музыкальной и художественной школ не было. Мне даже как-то купили аккордеон, но сама я не смогла научиться играть, учителей не было и аккордеон пришлось продать.
А мои практичные родители видели меня только строителем. В стране шел бум жилищного строительства, молодежь ехала на стройки страны. Даже в десятом классе нашлись энтузиасты, которые собирались после окончания школы ехать на стройку или на освоение целинных земель. Я не горела таким желанием. Я хотела учиться! И родители сами выбрали мне Инженерно-строительный институт в Новосибирске.
А так как я этого не хотела, то и не старалась поступить в этот институт. Абитуриенты торчали над учебниками, а я бегала по театрам, в кино и на художественные выставки, утоляя голод по тому, чего не было в маленьких городках. Времени и желания на экзамены не хватало, в итоге провалила их благополучно и вернулась домой.
Но родители не смирились, И, чтобы я, так сказать, прониклась, устроили меня работать маляром на стройку нового квартала Зыряновска.
- Малер – это художник в переводе с латинского! – внушительно изрек папа и вопрос был решен!
Молодые маляры в бригаде были хорошие люди, но все как на подбор разговаривали исключительно с использованием мата, который был привычен им, как родной. Меня же от него воротило до бешеного состояния, которое я еле скрывала. Поняв, что не в состоянии с этим бороться, я благоразумно смирилась и терпела. Чтобы отстраниться всеми органами чувств и получать удовольствие, я громко распевала песни, которых знала превеликое множество. Пела я хорошо, все слушали с удовольствием мои концерты, просили спеть на заказ и зачастую присоединялись ко мне:
- Светик, спой! Спой, Светуличка, «Уральскую рябинушку».
Пение мое разносилось эхом по гулким комнатам строящегося дома, а я красила панели на кухне в квартире на первом этаже. Я запомнила этот момент особенно ярко потому, что в этой квартире стала жить Нина со своим мужем. Вот так с моей помощью строилась их квартира.
Я ходила на работу в папиных хромовых сапогах, переодевалась в комбинезон, который постепенно покрывался пятнами краски, так же как и сапоги – я их красила краской каждый день того цвета, которой работала. Постепенно сносила три пары папиных хромовых сапог, в которые подкладывала толстые стельки и надевала две пары шерстяных носок.
Счастливое время настало для меня внезапно, после того, как я попала в открывшуюся музыкальную школу для взрослых. Хотела играть на фортепиано и сдала экзамены. Преподаватели отметили мой абсолютный слух и предложили перейти на скрипку, так как пианино дома не было, и купить его было негде.
Когда я первый раз пришла в школу на занятия, то сразу же объявила своему учителю, что скрипку не люблю. Учитель, его звали Владимир, был чуть старше меня. Его недавно прислали из Москвы. Он выслушал меня, ничего не сказал, только вздохнул как-то грустно, взял лежащую на столе какую-то старую скрипку, нежно протер ее замшевой тряпочкой и пристроил на плечо. Подняв смычок, помедлил. И скрипка запела в его руках! Это была необыкновенно чарующая мелодия, где все перемежалось – мольба и слезы, нежность и страсть, восторг и торжествующая любовь. И никакими словами было невозможно передать все чувства, которые лились из под смычка виртуозного молодого музыканта. Как красиво было его вдохновенное лицо! Он играл самозабвенно, не обращая на меня внимания. Я ничего подобного не испытывала никогда, не слышала живой музыки скрипки. Слезы потекли из глаз, я чувствовала холодок в животе и легкие покалывания иголок по коже.
Последний резкий удар смычка, и – тишина. Затем Владимир повернулся ко мне, и, внимательно оглядев меня, удовлетворенно сказал:
- Паганини! Я исполнил это на скрипке Амати, на ней играли мой дед и отец. Ну, так что – будете учиться играть на скрипке?
Он мог бы и не спрашивать. Я, еще ошарашенная его игрой, не могла ничего сказать, только быстро-быстро замотала головой, вытирая слезы. Владимир всегда обращался ко мне на Вы. Мне казалось, что он влюблен в меня. И я – тоже!
С тех пор я не расставалась со скрипкой. Все свободное время я, как одержимая пиликала на ней, даже тогда, когда в грязном комбинезоне прибегала домой в обед, Мой учитель был мною доволен. Я покоряла своей игрой всех учителей на просмотрах, и проучившись год, сдала экзамены за два класса. На этом моя учеба закончилась. Наступило лето, и я помчалась в Ленинград, где опять не особенно-то старалась попасть уже в Химико-Технологический институт. И чего я его выбрала? - не знаю. И вновь меня неудержимо влекло все прекрасное в этом сказочно красивейшем городе – экскурсии, выставки, музеи, театры, я всюду бегала, когда все абитуриенты готовились к вступительным экзаменам. И я, конечно же, не поступила, пришлось возвращаться домой. Что-то во мне пассивно сопротивлялось тому выбору, который делали за меня мои родители. Но зато я не зря проводила время, то, что видела, дорогого стоило.
Домой надо было ехать три дня в общем вагоне при полном отсутствии денег. Я купила на последние копейки два кило горячих бубликов и успела заскочить в общий вагон. В вагоне забралась на третью полку, так как все было занято. Было раннее утро, я с радостью растянулась на полке и, прощально полюбовавшись в окно на чудной красоты город, заснула до Москвы. Проснувшись, увидела напротив меня на соседней полке девицу, которая тоже, как оказалось, ехала в Казахстан после неудачной попытки поступить в институт.
- Есть что поесть? – спросила я. Она открыла сумку и достала огромный белый батон, закусанный с одной стороны.
Я вздохнула и продемонстрировала огромный пакет с бубликами.
Похохотав, мы с удовольствием весело перекусили еще свежими бубликами и батоном.
Три дня лениво тилипал поезд. Вагон был полон мешочниками, бедноватыми сельчанами и разношерстым сбродом. Все непрерывно пожирали вареные яйца, колбасу, сало, жареных кур, отварную картошку, овощи и прочую дорожную снедь, от которой так одуряюще вкусно пахло, что голова кружилась, слюна текла, и ноздри жадно трепетали. Все это запивалось пивом, квасом и водкой. А на третьей полке вагона лежали две голодные девчонки, которые спускались только в туалет. И никто из этой жующей братии не заметил, что они под потолком вагона грызут свои очерствевшие батон с бубликами, запивая их водой из бутылки. До глубокой ночи пассажиры резались в карты, курили, матерились и пили вино.
Вагонная подружка сошла в Семипалатинске, а я добралась до Усть-Каменогорска поздним вечером. Выйдя из поезда, услышала, как по громкоговорителю меня зовут в переговорный пункт на вокзальную почту.
- Светочка! Я уж думала – не дождусь тебя, поезд-то запоздал. Слушай меня внимательно. Завтра в десять утра мы все приедем в Усть-Каменогорск, ты должна подойти к приходу поезда к десятому вагону, у нас билет на тебя. Мы едем жить в Сибай, там живут Симаковы. Как ты? Денег нет? Ну, потерпи до завтра. Целуем тебя, моя дорогая.
Вот так мы оказались в башкирском городке Сибае с Симоновыми. Там меня устроили на завод, где главным энергетиком работал папа, а я в грязном вонючем цехе завода работала электрообмотчицей. Но мата там я, к счастью, не слышала. Приходилось работать в три смены. Радовалась, когда иногда по утрам надо было огромными лопатами разгружать вагоны с углем. На вагон снаряжали пять девок, и мы управлялись за два часа, ссыпая уголь через двери прямо в канавы вдоль рельсов. После этого нас, усталых от мужицкой работы, отпускали домой. Дополнительная плата за это составляла десять рублей. А моя зарплата была восемьдесят рублей, что считалось – ну очень хорошо.
Летом в Сибае открылся прием в Магнитогорский Горно-Металлургический институт. Ну, уж тут-то деваться было некуда, и я под присмотром родителей поступила. За два года проучилась три курса института по какой-то ускоренной программе. А потом вдруг что-то нашло на меня. Я поняла, что невыносимо хочу быть архитектором. И бросила учебу в институте, несмотря на уговоры родителей забрала документы.
Это событие совпало с очередным нашим переездом в Усть-Каменогорск, где я проработала год пионервожатой, училась рисунку в Доме культуры, а потом, успешно сдала экзамены и поступила на архитектурный факультет. Лариса, закончив школу, поступила на следующий год в Киевский Политехнический.
Родители остались одни, переехали в Красный Кордон, и, прожив там несколько лет, вновь вернулись в Зыряновск. Это были уже семидесятые. Там папа опять вступил в конфликт с начальством и его понизили в должности. Этого папа не выдержал, случился инфаркт, после чего он был отправлен на пенсию по инвалидности за два года до пенсии по старости. Он до нее не дожил полгода. А его пенсия по инвалидности в семидесятом году составляла сорок восемь рублей! Это одна шестая часть его зарплаты! Вот тогда он до конца понял, что такое советская наша родная и любимая власть. Он очень страдал от этого унизительного существования, понимая, что живет за счет жены. Говорил иногда:
; Потерпи, маманя, скоро я стану получать свою трудовую пенсию в сто восемьдесят рублей. Этого нам с тобой хватит. Тебе не надо будет до вечера стучать на машинке.
Он вел активную жизнь, не валялся на диване. Читал, писал в газету, ходил за продуктами, гулял с собакой – болонкой, делал много полезного по дому – мастерил полочки, ящички в шкафах и на кухне. Все привел в порядок мелким ремонтом. Любил готовить, что иногда и делал.
Папа очень любил маленьких собачек. Первым в Миндяке был Трезор - маленький рыжий дворянин. Второй появился в Казахстане - черный терьер Марсик. Он был очень предан папе, который с ним гулял и любил кормить специально нарезаными крохотными бутербродиками с маслом и паштетом, которые папа ему готовил. Марсик любил спать на подушках и иногда писать в туфли маминых клиенток. Провожая их, мама страшно конфузилась, извинялась и бежала мыть туфли в ванную, если клиентка замечала, что пес использовал туфлю в качестве туалета. Но это было не всегда, так как пес писал чуть-чуть - просто обозначая свое отношение к клиентам. Особенно доставалось толстым накрашенным продавщицам, остро пахнувшим «Красной Москвой». Может, пес был недоволен, что его не угощали колбасой, запах которой был слышен даже из их туфель?
И еще Марсик любил спать в спальне на папиной подушке. Заметив, что пес как в гнездышке устроился и спит на подушке, мама брала полотенце и прогоняла беднягу:
; Пшел оццедова!!!
Она махала на него полотенцем, побаиваясь его острых зубок, которые он обнажал, завидя ее. Пес тоненько завывал, глядя на ее руку с полотенцем злобными, черными и блестящими колючими бусинками глаз, скалил зубки. Маленький, понимая, что силы не равны, он сражался до последнего. Скулеж превращался в рычание. Потом он вскакивал и злобно лаял. Но мама все-таки шлепала его полотенцем, и он бежал, тоненько и жалобно скуля, побежденный и обиженный и беззащитный!
Марсик так преданно любил хозяина, что каким-то собачьим чутьем зная, когда тот придет с работы, просыпался и бежал на кухонное окно. Сидел, глядя на улицу, не мигая, и с восторженным заливистым визгом бежал к двери, увидев, что хозяин идет и машет ему рукой.
Летом, когда мама и папа жили в Красном Кордоне, они отправлялись по субботам и воскресеньям на речку Таинтушку, которая была чуть больше ручья, но гремучая и быстрая, скользила меж валунов. Места были прекрасные. Невысокие кремнистые горы, водопадики, цветы. Мама и папа были счастливы в этом, похожем на Сибирь месте. Возвращались слегка усталые, с грибами и ягодами. Готовили обед и выпивали бутылочку портвейна. Марсик всегда сопровождал их в этих прогулках.
Потом Марсик подхватил чумку. Папа возил его в Усть-Каменогорск, но в ветлечебнице не помогли, лекарства не спасли собачку, ей парализовало задние ножки. Папа не выдержал мучений маленького Марсика, и его усыпили.
Третья собака, белая болонка Пип появилась в Зыряновске за два года до смерти папы. Это был восторженный обалдуй. Он всему страшно радовался и не мог этого скрыть – прыгал, лаял и визжал, крутясь под ногами. Особенно радостно он вел себя при появлении маминых теток. Тетки озабоченно и натянуто улыбались и растопыривали ладони, чтобы сберечь капроновые чулки. Иногда им это удавалось.
Папа приучил пса сидеть смирно на табуретке, когда шел с ним гулять и, приходя, вычесывал многочисленные репьи из собачьей шерсти. На табуретке пес сидел смирно. Поэтому, когда клиентки приходили, папа давал псу команду «сидеть» и пес сидел, ожидая, что его поведут гулять, наденут ошейник.
Папа болел два года. Он чувствовал, что жить осталось немного. Стал более внимательным к маме, терпеливо переносил болезнь. Выписал много пластинок. Как я поняла, они были из тех времен, когда у него была первая жена. Появились несколько фотографий, которые он получил от брата, жившего в Омске. На одной из них ему года два, отец и мать, брат.
Встретив на улице детей, папа гладил их по головкам, угощал ирисками и пряниками, которые специально носил в кармане. Они бежали к нему на улице, завидев его. Он останавливался, приподнимал шляпу, здоровался и расспрашивал их. Они охотно говорили с ним, зная, что их ждет угощение. И говорили: «Спасибо, деда!», когда он раздавал лакомства.
Когда я приехала на похороны папы из Алма_Аты, где в то время жила, Пипа не было. Мама сказала, что отдала знакомым. Пип пережил любимого хозяина и, очевидно, тосковал без него среди чужих людей. Мне было его жалко, но я сознательно не стала его искать, боясь, что не выдержу и сдуру заберу в Алма-Ату.
Мама прожила с папой двадцать восемь лет. Была ему доброй женой, хорошей хозяйкой, деньги зарабатывала, не шее мужа не сидела. Все было у них хорошо, уважительно и доверительно, между ними было полное понимание и согласие.
Круг интересов папы был очень широк. Он даже выписал вязальную машинку из Латвии и сам вязал потрясающе красивые свитера по схемам из журнала.
Такая вот интересная была пара – мои родители. Они жили долго и счастливо благодаря моей маме, которая наделена была тонкой женской душевностью, терпением, терпимостью, смирением и мудростью. Она сумела прожить с верой, надеждой и любовью к своему мужу, свято хранила от всех бед семейный очаг. Любила говорить: «Все пройдет! Значит так надо! Господь с нами!»
Когда папу хоронили, мне было неожиданно приятно увидеть, как много людей, особенно женщин, пришло проводить его. Говорили, что он всегда в чем-либо кому-то помогал, добивался правды, писал в газеты.
Левый Петр Георгиевич сыграл большую роль в формировании моих взглядов на жизнь. И я ему за это очень благодарна. Несмотря на отстраненность в воспитании меня, я считаю его одним из тех людей, которые дали мне возможность собственным примером понять главное – стремиться быть человеком и ни при каких обстоятельствах не поступаться принципами чести и достоинства. Стараться жить по совести и делать добро, даже если твои интересы не совпадают с интересами большинства, Не бойся, если ты прав. С тех далеких пор я часто повторяю его любимую фразу: «Делай что должно и будь что будет!»
Спасибо тебе за это, папа. Я не забуду тебя! Ты был яркой индивидуальностью, не отождествлял своё «Я» со стадным «Мы». И этим был мне интересен, был примером!
Я в его личном архиве нашла удостоверение внештатного корреспондента местной газеты. А в газете напечатали хороший и добрый некролог о нем. Он писал под псевдонимом Петр Георгиев. И никто об этом не знал, даже мама. Я нашла папку с газетами, где были его заметки. Это были заметки о необходимости экономить электричество, была статья об установке в подъездах автоматических включателей и выключателей. И еще несколько заметок, где везде сквозило желание автора навести порядок в жилищно-коммунальном хозяйстве. Да и вообще во всем, чтобы хоть как-то в чем-то быть полезным. Не мог смириться с тем, что плохо, и делал, что мог. Я тоже, как и папа, писала критические статьи, в надежде что-то изменить к лучшему.
Зыряновск – город шахтеров, где был свинцово-цинковый комбинат. Там я окончила школу. Там Нина вышла замуж. Был один парень, который любил Нину, учился заочно в институте. Он был очень интересный, веселый и мне нравился. Потом он попал в аварию, сломал ногу, и стал ходить с тростью. Нина не пошла за него замуж. И он уехал в Усть-Каменогорск, закончил институт, и остался там. Его карьера была успешной, он стал руководить одним из заводов в Усть-Каменогорске.
Нина вышла замуж за Сашу Баранчикова. Саша был из бедной семьи, отец был убит в сорок первом, еще были младший брат и сестра. Саша с детства работал, считал себя ответственным за семью, как мужик. Был очень аккуратный, ботинки начищены до блеска. Он отвадил всех Нининых ухажеров. Нина думала-думала и вышла за него замуж. Они получили комнату, потом квартиру. Бригадир-проходчик денег получал немерено. Инженерно-техническим работникам такие возможности и не снились. Его величество рабочий класс имел большие зарплаты и большие привилегии, например – купить машину по разнарядке без очереди, что и произошло. Он получил машину через год после женитьбы. Ездили Баранчиковы на курорты по путевкам каждый год по всей стране. Завели роскошную мебель, дачу. Саша был хозяйственный мужик, все умел. Изредка пил, со временем почти регулярно. Но не пьянел, водка его с ног не валила, крепкий был мужик. На работу ходил четко, головы не терял. Ездил на рыбалку, на охоту. Привозил с рыбалки огромных судаков и щук, глухарей и уток. Охотился на лис, нутрий, норок. Шкурки выделывал так, что они были как лайка – мягкие и шелковистые. Шил сам шапки. Был мастер на все руки и всё делал хорошо. Всегда сильный и уверенный, добродушный и веселый, сыпал прибаутками. Редко болел и не принимал лекарств, лечился травами и верил только в народные средства. Неутомимый трудоголик не сидел без дела.
У Саши было всего четыре класса школы, Нина пыталась заставить его закончить вечернюю школу и учиться дальше, но он не захотел. Жизнь его устраивала, он был счастлив тем, что имел – большая зарплата, шесть часов работы на шахте и два дня отдыха на природе. Детей у них не было, Нина ездила лечиться, но безрезультатно. Хотела из детдома взять малютку, но Саша был против. Так и остались бобылями.
В сорок пять лет Саша влюбился, и семь лет ходил к любовнице, не скрывая. От Нины уходить не хотел, так и таскался от одного дома к другому.
Сашина любовница, гулящая бабенка, вертела им как хотела. Он ей отдавал все деньги. Требовала, чтобы он на ней женился. Но он не хотел оставлять Нину. Иногда возвращался, голодный и без денег. Нина, не церемонясь, прогоняла его , и он возвращался к подруге. Однажды пришел пьяный и злой как черт. Открыл шифоньер, стал доставать и рвать на куски свои костюмы и рубашки, сказал, что это все «дерьмо, немодное».
От всего этого у Нины случился инсульт. Ее ночью увезли на «скорой» в больницу. Мама разыскала Сашу и поговорила с ним так, что у него стало белым его всегда румяное лицо.
Он бросился в больницу. И трое суток дежурил у ее постели, чутко реагируя на каждое движение жены. Делал все что мог, чувствуя свою вину. Санитарочки над ним посмеивались:
; Во как перепугался! Вся дурь прошла, словно и не бывала. Эх, мужики, кобелюги и козлы!
В маленьком городе все всё знали про всех!
Дурь действительно прошла. С бабенкой порвал. Пришел к ней и сказал:
; Любовь прошла. Прощай! И не бегай за мной, пожалеешь!
Снова потянулась обычная жизнь, словно ничего не случилось.
На пенсию Саша пошел рано. И постепенно пьянство засасывало его, девать себя было некуда. Пил тихо и запойно. Потом отходил две-три недели и снова – запой! Нина все терпела как могла, от стыда и страха боясь остаться одной.
Вот такая оказалась жизнь у той девочки, что с младенчества испытывала голод и болезни из-за гонений, которые выпали на долю ее несчастных родителей. Нина бесконечно страдала с этим человеком, прожила с ним более пятидесяти лет и не нашла сил уйти от него. Все-таки он очень о ней заботился.
Алкоголизм – это не болезнь, а обыкновенная распущенность. И очень страшна зависимость их родных жен и матерей от этих алкашей. Поколение мужчин, воспитанных одинокими матерями, без мужей, которых убила война или лагерный режим – это уже не те мужчины, которые осознают себя ответственными за семью, детей. И их жены и матери становятся жертвами. Алкоголики тихо убивают своих близких, делая их больными и неврастениками.
Вот и Нина стала сердечницей. А Баранчиков, вдоволь напившись, вдруг бросил, испугавшись надвигающейся слепоты. Желание пить пропало навсегда. И снова стал заботливым мужем. Не боялся домашней работы и бережно ухаживал за женой, осознав недолговечность и радость жизни вдвоем. Боялся за ее здоровье.
Вот так и жили. При Сталине – тряслись от страха, при Хрущеве – вдохнули полной грудью, с надеждой на свободу, а при Брежневе жизнь была похожа на безмятежное течение. Это было время, когда люди стремились получить высшее образование, но большинство, получив диплом, сталкивались с рутиной, где было все: лозунги, почетные грамоты, значки, ударники… Но не зарплаты! Его величество рабочий класс мог добиться материального благополучия серпом и молотом, кайлом и лопатой проще и быстрее, чем «гнилая интеллигенция»! Хорошие деньги имели торгаши, и те, кто зарабатывал мускулами.
Деньги, водка, колбаса – вот то, что имели все. И считали, что лучше всех в мире живем в любимой советской стране. При этом труд инженера стал просто смехотворен. Об этом даже ходил анекдоты. А было всё очень просто и неизбежно: приходил молодой специалист на производство, старался активно и рьяно использовать мозги свои во благо и на пользу родному производству, видя, что дел невпроворот. Но его усилия никого не интересовали - внедряли только примитивные рацпредложения. Да и то с трудом! И так – годами, отбивая интерес и желание что-либо делать. Все мечты, особенно творческие, ударялись в непробиваемую стену. Появилось много ходячих выражений «моя хата с краю, ничего не знаю», «своя рубашка ближе к телу», «ну чего тебе надо, живи и жить давай другим», «а нам трын-трава», «не высовывайся», «мне до фени», «приспособленцы», «карьеристы».
Все были сыты и пьяны! День прошел и хорошо! Отработали пять дней, два – отдыхаем. Как? Застолья, пьянки-гулянки… С той лишь разницей, что у простых людей они превращались иногда в драки, мордобой, а у образованных на кухнях велись разговоры о литературе, смысле жизни, о стихах, искусстве, космосе и высших материях, с критикой власти и разбором новостей вражеских голосов до утра, за рюмкой водки. Пар выпускали и расходились, довольные собой.
Карьеру можно было сделать лишь одним способом – быть послушным. Вернее – послушно-активным. Выслуживаться, пойти на все ради того, чтобы угодить начальству, не гнушаться ничем, и – вперед, вверх по лестнице. А еще лучше – в комсомол или в партию топать, по партийной, так сказать, линии делать карьеру было особенно выгодно.
Честные, совестливые люди этого не понимали. И страдали от лицемерия и несправедливости. Слово «инженер» стало насмешкой. «Мы университетов не кончали» ; презрительно говорили те, кто добывал материальные блага не мозгами, а мускулами и зарабатывал намного больше. В партию, в депутаты избирали безотказно представителей рабочего класса. С ними было легче - они не рыпались, как говорится.
Многие, чтобы зарабатывать, ехали на новостройки, на Север, в китобои, рыболовные флотилии, в старательские артели. Чтобы хлебнуть романтики, и не получать унизительные зарплаты в НИИ, проектных институтах и вообще - прочь от рутины и застоя!
Многие спивались. Одни – от безысходности, от невозможности себя реализовывать, другие – от беспечности и безделья. Итог был один – страна спивалась. Спивались журналисты, художники, артисты, спивался рабочий класс и деревня, спивалась Советская Армия. И вся страна!
Всем казалось, что мы живем счастливо, без проблем. А впереди нас вообще ждет светлое будущее – Коммунизм! Многих такая жизнь устраивала – стабильно, спокойно…
Вот только очередей становилось все больше. Такое простое обыденное часто употребляемое русское слово «очередь». Ну, к этому нам не привыкать!
Сначала с энтузиазмом строили Социализм, потом Коммунизм. Да что-то доносилось из-за железного занавеса, из «вражеских голосов». И заставляло задумываться. А в основной массе страна напоминала сонное царство, во главе которого, сменяя друг друга, становились дряхлые вожди партии. Жизнь казалась такой спокойной, благополучной. Всё надежно! Так чего ж тебе надо, человече?!!
Колбасы и хлеба хватало.
Нас учили думать, что мы живем в самой счастливой стране мира, которой надо гордиться. Но после Олимпиады-80, многие стали бывать за границей и понимать, что живем-то мы не так хорошо и свободно, как во всем мире. «За что мы воевали, если наши враги живут лучше нас?» - говорили фронтовики.
Те, кого партия приучала жить по «Моральному кодексу строителя Коммунизма», с горечью иногда задавали себе вопросы: кто мы? Почему не такие как все? Что происходит? Все – ложь?!!!
Назревали большие события. Жизнь вновь готовила испытания на прочность. Но никто этого не чувствовал. Все ждали – когда же мы будем жить при Коммунизме?
Но уже многие понимали, что в стране, где забыли Законы Божьи, Божьи заповеди, разрушили храмы и церкви, превратив их в овощехранилища, хлебозаводы, скотобойни, склады и другие подобные заведения, растоптали святыни тысячелетнего Православия, в этой стране не может быть ничего святого, что делает человека нравственно и морально чистым и ответственным перед будущим.
В душах иных происходил поворот от безбожия к воскрешению духовности. Россия просыпалась от спячки и готовилась вступить в третье тысячелетие от Рождества Христова.
Самая огромнейшая в мире страна, в которой мы родились, вновь, как сто лет назад, выруливала на новый путь, неотвратимо двигаясь в неизвестное, в то, что ждало нас впереди – крутая ломка всех нерушимых устоев. И долгий путь возвращения к вере в Господа, через все препоны, осознание ошибок, промахов и неверие в тот путь, который определен властью.
И однажды мы заснули в одной стране, а проснулись в другой! И начались стремительно разворачиваться события, остановить которые было невозможно. Это опять был перелом, перемены, разрушительные, как революция, и не менее страшные, чем в двадцатом веке. И они опять коснулись судьбы каждого из нас, не готовых их принять и искать свое место под солнцем уже в новой стране. Неизвестной.
Став взрослой, я многое узнала о раскулачивании, репрессиях, лагерях. Но правда все равно не была совсем правдой. Уже при Горбачеве, когда пришла свобода слова и так называемая гласность, журналы и газеты ошарашивали, отравляли нас информацией, которая скрывалась раньше.
А народ неудержимо возвращался к Православной вере, Восстанавливались разрушенные церкви, строились новые. Народ потянулся в храмы, даже бывшие коммунисты, руководители разных уровней демонстрировали свою лояльность к Богу. В праздники православные по всей стране уже разносился колокольный звон, созывая народ в храмы и церкви.
Нина мне написала из Казахстана: «Вот ведь какая у тебя судьба! Ведь ты поехала жить в те места, где в лагерях был Саша, твой отец».
Это было как гром среди ясного неба! Гром и молнии! Молниями вспыхнули воспоминания, отмеченные в моей памяти тревожащими дежавю. Все вспомнила – то, что не давало покоя.
Вспыхнуло в памяти одно событие. Я работала тогда главным архитектором нового строящегося северного города нефтяников Усинска, Всесоюзной Ударной комсомольской стройки. Однажды была в командировке в селе Усть-Уса с двумя художниками из Москвы, которых пригласила ставить обелиск в память о погибших сельчанах в Великой Отечественной войне.
Село Усть-Уса находилось на слиянии рек Печора и Уса. С высокого берега к маленькой пристани вниз по косогору спускалась шаткая длинная деревянная лестница.
Я сидела с художниками на лавочке, недалеко от спуска к реке с водочкой и закуской после рабочего дня. Вид с берега был потрясающий, Сквозь тяжелые огромные тучи вдруг прорвалось ослепительное солнце, золотом охватив края облаков, серебром полыхнуло на поверхности воды.
Смутное какое-то, беспокойное чувство вдруг охватило меня, ушли куда-то все звуки и разговор, который неторопливо вели мои приятели. Я вдруг почувствовала, что я это уже видела! – этот пейзаж, эти низкие жемчужно-серые облака, лучик солнца, вспыхнувший проблеском сквозь них и озаривший реку. Я стояла завороженная, заторможенная, зачарованная. Я это уже видела, но - как, где и когда?!!
- Светик, ты чего? – пробился в тугую тишину голос.
- Я это уже видела, - сказала я, медленно приходя в себя, осознавая всю нелепую, бредовую и абсурдную бессмысленность своего впечатления.
– Мистика какая-то, я ведь здесь первый раз. Но! - я это уже видела, видела… Мне знаком и этот берег, и эта пристань, эти слившиеся реки и небо перед грозой…
Федя Моржов, прекрасный московский художник, тонкий интеллектуал, сказал:
- Да, ребята… Мы ведь сидим на том месте, где была перевалочная база для бывших военнопленных из немецких концлагерей. Их везли сюда, в Усть-Усу на баржах по Печоре, потом в Ухталаг, Печорлаг и еще куда-то. Это они строили железку в сорок шестом году. Это их кости лежат под шпалами от Москвы до Воркуты. Выпьем за них, друзья, за несчастных бедолаг! Я бы хотел поставить здесь, на этом берегу, мемориал - арка дугой, а на ней огромные цветы, разные – незабудки, ромашки, тюльпаны, васильки – все цветы, которые расцветают на русской земле нашей.
Ах, Федя, Федя, друг мой дорогой! Я в то время не придала значения этим словам. Я ведь ничего не знала тогда про отца. А позже, в Печоре, где я была на совещании, нас повезли на экскурсию, показывать достопримечательности города. Запомнила ярко, в подробностях и деталях, визуально, одно – посещение бывшего спецпоселения, уже опустевшего, полуразрушенного.
Мела поземка по еле обозначенной на огороженной территории дороге, темное полусгнившее дерево бараков, маленькие оконца без стекол. И – надписи на бревнах и досках – фамилии, фамилии… Взгляд наткнулся на одну из них, с трудом разобрала – Харламов, и длинное, полустертое, нечитаемое имя рядом. Я ошеломленно остановилась и долго тупо смотрела на эти надписи, пока меня не окликнули. Экскурсия продолжалась. А воспоминание отпечаталось навсегда, и еще долго часто вспыхивало картинкой в мозгу.
И еще я вспомнила, как моя мама, которая могла вполне прилететь из Москвы, или приехать по железной дороге в мой любимый город, приехала из Печоры не поездом, а по рекам Печоре и Усе на «Ракете».
Я все поняла. Про видения, впечатления и объяснимый приезд мамы. Она ехала дорогой отца – по железке от Москвы и «Ракетой» по Печоре и Усе, повторяя путь отца.
В девяностые годы, когда газеты и журналы ошеломляли нас открытиями о том, что было запретным, я стала искать следы отца во время войны и после. Все, что могли, мне рассказали мама, Нина и Леля-Дуся. А я писала письма в разные инстанции. Куда я только не писала!
Но воспитанные постсоветские чиновники системы МВД и КГБ ответы умели писать так, что я толком ничего не узнала. Поняла только одно – соваться не надо. В святая святых никого не пущают, тайны хранят за пудовыми замками.
Скудную и неожиданную информацию я получила в ответ на своё письмо об отце, написав председателю общества «Мемориал». Он ответил, что познакомился с материалами об отце, узнал, что он не совершил преступления перед Родиной, о чем говорила статья, по которой он был приговорен ОСО и отправлен на поселение в Печору, а не в тюрьму и лагеря, куда отправляли предателей Родины.
Председатель общества «Мемориал» написал мне в этом письме еще то, что снова заставило меня размышлять над его загадочной жизнью. Он писал, что отца отправили в командировку весной 1947 года. «Какая командировка? Это для меня равнозначно полету в космос. Я такого еще не знал!», - писал бывший политзэк, председатель общества «Мемориал».
Я вспомнила, как мама часто повторяла: «Саша был не простой человек!» Но что это означало?
Эту загадку мне бы хотелось разгадать. Про сибирских родных со стороны матери я кое-что знаю, а вот отец, и его родня из донских казаков – сплошное белое пятно. Кто он, и кто они, мои сродники?
Но, куда бы я не писала, ответы надежно закрывали передо мной все двери и отказывали в получении информации. Мама тоже ждала этих ответов, которые были все более суровыми - чего, мол, привязалась, неужели не понятно? - Не суйся! В конце концов, она забеспокоилась в суеверном страхе незабытых прошлых лет, и потребовала, чтобы я прекратила писать всюду и уничтожила все письма.
Только после того, как гражданам России в 2007 году была дана возможность доступа в архивы ФСБ о жертвах политических репрессий, я получила ответ на свой запрос. Вот он. «…После прохождения госпроверки Постановлением Севпечлага МВД он 19 июня 1946 года переведен на положение спецпоселения сроком на шесть лет. Состоял на учете спецпоселения в г. Печоре Коми АССР. 3 апреля 1947 года Харламову А. И. было дано разрешение на временный выезд в г. Абакан Хакасской автономной области по семейным обстоятельствам, откуда он к месту поселения не вернулся, в связи с чем в отношении А. И. Харламова было возбуждено уголовное дело по ст.82 ч. 2 УК РСФСР, а сам он объявлен во всесоюзный розыск. Розыск Харламова А. И. положительных результатов не дал, а преступление, предусмотренное ст. 82 УК РСФСР, подпадало под действие указа ПВС СССР от 27.03.53 «Об амнистии», поэтому заключением МВД Коми АССР Харламов Александр Иванович с учета спецпоселения был снят и его дальнейший розыск прекращен».
В связи с тем, что отец сбежал, он не подлежал реабилитации, в чем мне и отказали.
Я всё поняла. Отец мой искал маму и меня, чтобы узнать, как мы живем. И он понял, что мы живем хорошо. За наше будущее он был спокоен. И пообещал маме, что устроится и заберет нас, зная, что этого сделать не сможет никогда!
В Печору он не вернулся. Остальное мне было неизвестно.
.
Я больше не увидела своего отца, но несколько прощальных минут, проведенных с ним, отпечатались четко в моей памяти, его слова и образ, так ясно, что я буду помнить это всю жизнь.
Жизнь его закончилась неизвестно как. Я так и не поговорила с ним о войне, о концлагерях, о казаках. Ведь он был свидетелем многих страшных событий на Дону - бои за власть, казаки, красные и белые, потом – голод. На Дону, той великой для казаков реки, на подступах к Сталинграду он бился с фашистами, был ранен и взят в плен.
В 2006 году я написала стихи:
Фотография сорок первого года:
Светлые волосы, черные брови,
Строгий внимательный взгляд.
Тот лейтенант сорок первого года
Домой не вернется назад.
В плен попадет он под Сталинградом
Крепкий и молодой,
И в лагерях на чужбине немецкой
Станет совсем седой.
Он в сорок пятом концлагерь фашистский
Сменит на русский ГУЛАГ.
Вот так его встретит Родина –
В морду сунув кулак!
Спустя много лет в Печору
Меня привела судьба.
В заброшенное поселенье,
Где жизнь его прошла.
Десятки бараков сурово и слепо
Глядели
Дырами черных окон
И ветер студеный северный
Выл
Свой похоронный стон.
Стены, которые уцелели,
Чернели изрезами букв,
Сложившихся в сотни фамилий
Тех,
Кто строил железку
Через Полярный круг.
Их было много, этих фамилий –
Несчастных жен и мужей,
Несчастных сестер и чьих-то братьев,
Чьих-то отцов и детей.
Их было много – этих фамилий,
И я нашла одну!
Нет-нет, я не искала
Фамилию отца, которого нет,
Это она меня отыскала
Через
Десятки лет…
Глядит с уцелевшего фото
Совсем еще юнец –
Такой молодой и красивый
Блондин –
Лейтенант, мой отец!
Что случилось с отцом, кто его предки? Это не давало мне покоя. Больше пятнадцати лет я пыталась использовать все возможное, чтобы найти сведения о нем и его предках. Добралась до архивов Ростовской области, чтобы составить родословную, по крохам собирала сведения, изучая все возможное по книгам и документам, историческую хронику… И только недавно стало возможным узнать то, что не оставляет сомнений в истинных реалиях произошедшего с ним.
Вот что мне стало известно.
Отец и мать Александра Харламова жили в станице Глубокая. У них было поместье, земля, они разводили племенных лошадей. Отец – русский, мать - украинка. Бабка по отцу была цыганских кровей, у матери в роду были аланы и русские. Отец родился в ночь на 1 января 1912 года.
Наступившая революция нарушила мирную жизнь семьи. Все было разграблено и разрушено. Отец и мать сгинули в лагерях. Бабка, жившая отдельно от семьи отца маленького Саши и его старшего брата, сумела спасти мальчишек и воспитывала их до тридцать седьмого года, когда пришла ее пора попасть в НКВД. Мальчики к тому времени получили образование. Брат Саши был военным. Сашу в НКВД пытались завербовать. Пришлось бежать в Сибирь. После войны, проведенной в концлагерях Германии, был определен на поселение в Печоре, куда он не вернулся после посещения нас в Миндяке. Будучи в бегах, он понимал, что в России ему жизни нет, чтобы выжить, надо бежать прочь из страны. Он добрался до Одессы и устроился матросом на судно, идущее во Францию. Там нашел лагерного друга, который в Германии уговаривал его не возвращаться в СССР, и отправился в австралийский порт Перт, где жили родные друга. В Перте устроился конюхом в поместье, где разводили коней. Дочь хозяина, вдова с двумя детьми, и отец полюбили друг друга. Хозяину русский конюх понравился – молодой, работящий, волевой. Сильный мужик оказался, пройдя адскую жизнь в фашистских лагерях, не сломался, держался с достоинством. Хозяин дал согласие на брак, и вскоре, абсолютно доверяя отцу, сделал его своим партнером. Впоследствии передал отцу руководство бизнесом. Отец сохранил свое имя – Александр, фамилию изменил на Алекс. У него было трое детей – общий с женой мальчик, и двоим ее детям - мальчику и девочке стал отцом. Он жил счастливо до 3 декабря 1971 года и умер, не дожив немного до шестидесяти лет.
Это все я узнала благодаря моему дорогому Доктору Сергею Сергеевичу Коновалову, который многому научил меня и помог все понять и узнать. С его помощью я получила возможность открыть все, что произошло с моим отцом. И я нашла объяснение одного моего сна, увиденного в Усинске. А снилось мне, что стою я на палубе парохода, а передо мной море и вдали белый сказочный город и корабли. Это я во сне глядела глазами отца моего! Точно так же, как в Усть- Усе, тот пейзаж на слиянии рек Уса и Печера, словно я уже видела это когда-то.
Я благодарна моим дорогим родным за то, что они с достоинством прошли нелегкий путь, несмотря на страшные события, которые почти столетие как домоклов меч пытались уничтожить наш народ.
Нас приручали быть манкуртами, держать язык за зубами, забыть все о своих родных, заставляя отказываться от них, заклейменных словами шпион, враг народа, члены семьи изменников Родины… Хотели, чтобы мы были просто иванами-не-помнящими-родства.
Не получилось! Мы не стали рабами. Мы учимся уважать себя, защищать свое достоинство и честь, гордиться и любить свою Родину – великую огромную Россию. Жить по честным законам, а не по понятиям! Быть – людьми!
И с нами – Бог!