КЛАВДИЯ
К весне ларь опустел. Муки в нём оставалось совсем мало, и накануне Клавдия в последний раз поставила тесто. Остаток муки придётся экономить – сдабривать мукой картофельную похлёбку, чтоб дотянуть до свежей лебеды.
А в это утро из печи выплывал, хоть и горьковатый от лебеды, но хлебный парок и наполнял избу. На печи посапывал во сне пятилетний сын Лёнька. Она уже приготовила для него тёртую редьку с квасом. Со свежим хлебом – это настоящее лакомство.
Широкими жёсткими ладонями Клавдия скрутила в жгут вьющиеся волосы, уложила их узлом на затылке, покрыла голову выцветшим платком, повязав его низко, до коротких узких бровей, и привычно выглянула в окно.
Эта привычка осталась ещё с довоенного времени, когда ждала из кузницы своего Ефима. Он уходил тогда на зорьке, и удары его молота, по тихой стоячей воде заросшего пруда, огибающего край деревни, доносились до их двора. Когда гулкие удары стихали, Клавдия знала, что Ефим идёт завтракать. К этому часу поспевал свежий хлеб, и она из окна взглядом встречала мужа. Он шёл не спеша по тропинке, высокий, ладный, светловолосый, и издали улыбался ей. Тогда она расставляла на столе тарелки с незамысловатой деревенской едой. Теперь они с Лёнькой и не вспоминают о той еде. Уже три года бедуют без Ефима. А тот, как ушёл на фронт в первые дни войны, так и не было от него никаких известий.
В мутном утреннем свете, едва различимы, двигались по пустынной деревенской улице две фигуры.
«Кому-то не спится», - вздохнула Клавдия.
Её карие глаза с воспалёнными веками слезились. Она вытерла их фартуком и стала присматриваться к идущим. Не узнать их было нельзя. Высокий, худой, согнутый крючком, Степан часто останавливался от приступа кашля. Рядом семенил, прихрамывая, невысокий, щуплый Родионыч.
Степан был двоюродным братом Ефима и часто сиживал гостем за её столом. Из-за слабых лёгких его не взяли на фронт и оставили председательствовать в колхозе. Родионыч, раненный в ногу ещё в гражданскую войну, приехал организовать в деревне коммуну. С коммуной что-то не получилось. Вскоре Клавдия, ещё девчонкой, уехала жить в город. Перед войной, когда мать тяжело заболела, Клавдия с Ефимом и маленьким Лёнькой приехали к ней в деревню и остались жить в её маленькой избе. Ефим устроился по кузнечному делу, а Клавдия – конюхом. Работать с лошадьми ей нравилось. Она знала их повадки и умело управлялась с ними. Клавдию радовало весёлое конское ржание, когда они дружно или вразнобой откликались на её зов. Теперь кони на фронте. Остались только старые, выбракованные. На конюшне работают старики, а Клавдия ходит на разные работы, куда посылает бригадир.
Когда она вернулась в деревню, Родионыч работал председателем сельсовета, возглавлял партийную ячейку и был уважаемым человеком.
Теперь же эти двое несли беду. Клавдия встревожилась. К кому повернут они сегодня?
- По светлому-то дню, видать, стыдно ходить. Идут, пока не рассветало, - проворчала она, вынимая из печи хлеб и укрывая тёмные с трещинами караваи грубым домотканым полотенцем.
Когда она снова посмотрела в окно, Степан и Родионыч уже свернули к её дому.
- Что же ко мне-то? – Сердце тоскливо сжалось. – Уже всё описали, брать нечего.
Год назад, по весне, они свели со двора корову, оставив Лёньку без молока. Но даже и она, их кормилица, не покрыла недоимки. Тогда по зиме забрали у неё старинную швейную зингеровскую машинку, что привезла она из города. А налоги всё начислялись и, неоплаченнве, превратились в непостижимую цифру, значение которой она и не пыталась понять.
***
Они вошли без стука.
- Здравствуйте, - поздоровался Родионыч, снял шапку и пригладил рукой рыжеватые волосы.
- Здравствуй, Клава, - прохрипел Степан и сел на лавку, содрогаясь от кашля.
Хозяйка сдержанно ответила на приветствие и поправила в лампе коптящий фитиль. В избе стало светлее, и резче обозначились на стене тени ранних гостей.
Неловкое молчание прервал Родионыч:
- Ты, Клавдия, с налогами-то как собираешься управляться
Та только вздохнула.
- Мы пришли тебя с постановлением ознакомить, - Родионыч достал из кармана полушубка шуршащий листок бумаги, но читать не стал, а сказал коротко. – Изба твоя передаётся государству за долги, - он облегчённо выдохнул и спрятал назад злополучную бумагу.
Клавдия глухо охнула и без сил опустилась на лавку рядом со Степаном. Сразу проснулся Лёнька. Свесив с печи нестриженую светловолосую голову, он тёр кулаками заспанные серые глаза, размазывая по щекам слёзы:
- Ма – а – а – ма…
Она не слышала, закаменев. Ни слёз, ни звука. Только закрыла лицо тяжёлыми ладонями и раскачивалась, словно маятник. Потом замерла, остановив неподвижный взгляд на мигающей лампе. Сказала тихо:
- Всё взяли… Изба только и осталась
Клавдия заплакала. Слёзы стекали по смуглым обветренным щекам и скатывались между горестными складками у рта.
- Несознательная ты женщина, Клавдия. – Родионыч, прихрамывая, топтался посреди избы. – Время-то какое… Война… Надо всё фронту отдать. Силищу-то какую крушим… Понимать надо.
- Не без понятия я. Понимаю, - плакала Клавдия.
Она встала, шатаясь подошла к Родионычу и спрашивала его, повторяя одно и то же:
- Мне-то куда теперь? Где нам жить с Лёнькой? Где? – выплёскивала она свою боль в лицо Родионычу.
А тот отводил взгляд и искал что-то в карманах полушубка. Наконец, достал кисет. Цигарка не скручивалась. Обрывок газеты дрожал в руках.
- Ты, Клавдия, иди к Анфисе на постой. Она, как получила похоронку на сына, совсем плоха стала. Вдвоём-то вам сподручнее будет. Выйду я, закурю, - кивнул он Степану и захромал к двери, но оглянулся через плечо на Клавдию. – Ты, Клавдия, постарайся сегодня освободить избу-то. Эвакуированных везут.
- Вакуированные, значит – люди, а мы с Лёнькой - кто? Скажи, Родионыч, - перестала плакать Клавдия.
Тот вернулся, подошёл к ней:
Опять же, не понимаешь ты, Клавдия. Из-под бомбёжки люди едут. А мы тут живём, выстрела не слыхали.
- Я не против приезжих. Только как нам теперь без избы?
Родионыч, не ответив, вышел. Клавдия подошла к Степану:
- Степан, ты-то что скажешь? Ведь не чужие. Что мне делать?
Тот передохнул после кашля, вытер чистой тряпицей испарину со лба и медленно заговорил:
- Перво – наперво скажу тебе, Клавдия, вот что: ты на Родионыча обиду не держи. Приказ-то свыше писан, а его дело – исполнять. А про тебя я так думаю. Иди в город. На станцию. Ты паспорт свой городской не выбросила?
- Лежит.
- Вот и ладно. С паспортом-то пристроишься где-нибудь. Другие ушли бы из деревни, а куда без паспорта? А ты уходи. Может, в няньки где возьмут. Хотя, какие теперь дети, без мужиков-то… На станции спроси. Там, бывает, грузчики нужны. Не женская, правда, эта работа, но ты – баба крепкая, - Степан внимательно посмотрел на похудевшую широкоплечую приземистую Клавдию. – Ты справишься. Деньжат подзаработаешь, пробивайся к родне. Примут. Какая – никакая, а родня. Кто у тебя из родных-то остался?
- Тётка… Жива ли?
- Даст Бог, жива. Перебедуешь как-нибудь. Война кончится, Ефим вернётся. Всё ещё наладится.
***
Снова заснувший Лёнька всхлипывал во сне.
- Пусть поспит. Пока соберусь в дорогу, - пожалела его будить Клавдия.
Она смастерила из мешка котомку, перевязав углы концами полотенца, уложила в неё нехитрые пожитки и свежий хлеб, оставив горбушку Лёньке.
- Скоро светло будет, - выглянула в окно Клавдия. – Надо бы затемно уйти, чтоб люди не видели. Стыдно-то как… Будто виновата в чём, - вздохнула она и пошла в чулан за валенками.
Лёнькины валенки ещё не ношенные. Ефим скатал на вырост. Вот и пригодились. Принесла и свои валенки с калошами. Почти новые. Берегла, редко надевала. Вот и все сборы.
- Вставай, сынок. Пора…
- Спа-а-а-ть, закапризничал Лёнька.
- Вставай! Кому говорят? – прикрикнула на него Клавдия.
Лёнька засопел, а потом разревелся громко и обиженно. Заплакала и Клавдия. Она сняла с печи сына и села с ним на лавку.
- Мы с тобой в город пойдём. На станцию, - сквозь слёзы уговаривала она сына.
- Не хочу.
- А мы там паровоз увидим.
- Настоящий?
- Настоящий… Который папку на войну увёз, - ладонью смахнула слёзы Клавдия.
***
На стук вышла Анфиса. Простоволосая, седая, в накинутой на плечи фуфайке и в валенках на босу ногу.
- Ты чего, Клавдия?
- Ухожу я, Анфиса.
- Куда?
- Не знаю. Из деревни ухожу. Избу у меня за долги отобрали.
- О – ой, закачала головой и заплакала Анфиса.
- Изба не заперта. Возьми, что ещё осталось – муки немного да картошки. Мне-то куда это теперь? Да и дрова перетаскай в свой двор. Вакуированные жить будут. Им сельсовет выделит дров. А тебе-то кто поможет? Так пошли мы. – Клавдия взяла за руку молчаливо стоящего Лёньку.
- Клавдия, ты надейся. Жди Ефима. Мне похоронная пришла, а всё равно жду. А тебе не было никаких вестей. Может, вернётся Ефим-то. Ты жди. Так легче.
- Спасибо на добром слове, соседка, - поклонилась, уходя, Клавдия.
***
Скоро Лёнька стал уставать. Устала и Клавдия, потому что на руках переносила его через лужи. Заночевали в деревне у тракта. За ночь Лёнька отдохнул, утром подкрепился молоком, которым угостила его хозяйка, и снова бодро зашагал в просушенных валенках впереди матери. Пальтишко на нём было старенькое и короткое, зато отцовская шапка сползала на глаза.
- Эй! Сторонись! – донеслось сзади.
Клавдия вздрогнула от неожиданности, схватила Лёньку за руку и отбежала с ним к обочине. Сани поровнялись и замедлили бег.
- Тпр-р-р-у! – остановил маленькую пегую лошадёнку ездок. Был он не молод. Треух нахлобучен до глаз. Сивая бородка клинышком елозила по старенькому полушубку. На серых, с загнутыми голенищами, валенках – глубокие калоши.
- Эй, молодка, куда ты с дитём в такую водополь? – спросил он.
- В гости к родне, - неохотно ответила Клавдия.
- В такую бездорожицу только по гостям и ходить, - усмехнулся, не поверив, дед.- Садись. Подвезу, пока дорога подмёрзла. А растает, так прямо беда – ни на санях, ни на телеге не проехать.
Клавдия обрадовалась случаю и, подсадив на сани Лёньку, присела сзади сама.
- Вижу, не из наших ты мест. Видно, недоля какая-то гонит тебя, - вздохнул старик, но расспрашивать не стал.
- Э-э-й, милая! – гикнул он, взмахнув вожжами, и сани легко заскользили по утренней подмёрзшей дороге.
Словоохотливый дед рассказал про свою деревенскую жизнь, а Клавдия слушала его в пол-уха и думала о своей беде. Потом что-то заставило её прислушаться.
- Вот и еду в сиротский дом. Надо бы пораньше выехать, да пока бабы всё собрали… Не доехать по застылому-то. Растает. А ехать надо. Через неделю затопит ложбины, тогда совсем не проехать.
- Какой сиротский дом? – спросила Клавдия. – Не было у нас в районе. Ребятишек из соседней деревни отправляли в другой район.
- А я про что тебе рассказываю? Сгорел дом-то. Ребятишек к нам и привезли. Заведующая по сельсоветам ездила, помочь детишкам просила. Вот и везу. Собрали, что смогли. Одежонка нашлась кое у кого да продукты.
Старик раскурил самокрутку и, выпуская кольца едкого дыма, продолжал рассказывать:
- Пожар ночью случился. Прачка бельё над плитой повесила. С этого и началось. Низа горят. Ребятишки на верхнем этаже, и как их через огонь выводить?
- Как же их вызволяли? – Клавдия сокрушённо покачала головой.
- Заведующая рассказывала: сынок её, подросток, смекалистый оказался. На простынях в окно спускал ребятишек. Успел ещё кое-какие вещи выбросить. А самому в огонь прыгать пришлось. Обгорел сильно.
К вечеру добрались до города. Дед остановил лошадь у ворот детского дома и улыбнулся Лёньке:
- Ну, хлопец, приехали.
Он достал из мешка каравай, отломил от него горбушку, налил в крышку от бидона льняного масла и, окунув в него хлеб, подал его Лёньке.
- Сиротам везу, да и ты, вижу, недалеко от них ушёл. На, держи гостинец. Чистого-то хлеба давно, видать, не ели.
- Спасибо тебе, добрый человек, - поклонилась Клавдия.
Прощаясь, старик сказал:
- Вижу, беда у тебя, молодка. Я тебе так скажу: мир не без добрых людей. К людям иди, помогут.
Клавдия вела Лёньку, доедавшего горбушку, к вокзалу. Эту дорогу она помнила. Она шла по ней от военкомата вместе с другими женщинами, когда провожала Ефима на фронт. Мужики, в домашних цветных рубахах, шли неровными рядами, оборачивались к жёнам, давали последние наказы. Ефим кричал ей, боялся, что она не услышит:
- Клава! Клава, береги Лёньку. Сына береги. Слышишь ли? Изо всех сил береги.
На перрон их не пустили. Через железные прутья ограды Клавдия увидела мужа в последний раз. Он махал ей рукой.
- Клава, Лёньку-то береги, - услышала она.
***
Народу на вокзале было немного. Клавдия без труда отыскала свободную скамейку около натопленной печи. Лёнька заснул, положив голову ей на колени.
За окном стемнело. Тяжёлые думы не дают заснуть. Куда идти? Чем кормить Лёньку? Можно обменять на хлеб валенки и остаться в калошах. Но много ли дадут хлеба за валенки? Да и он кончится… Вспомнился добрый старик, что отломил Лёньке хлебную горбушку, и его рассказ про детский дом, который он называл сиротским. Сиротский дом…
Вот он, выход… Сиротский дом. Надо определить туда Лёньку. На время, пока она ищет жильё и работу. Может, и не будет ему там сытно, но от голода убережётся. Да и она постарается поскорее вернуться за ним. Клавдия посмотрела на спящего Лёньку, и острая жалость к нему пронзила её.
- Что это я? Как он без меня будет? Додумалась, дура окаянная, - обругала она себя.
Она положила Лёнькину голову на скамейку, сняла с него промокшие валенки и стала сушить их у печки. Спящий сын казался маленьким и беззащитным. Слёзы с воспалённых век скатились на его валенки.
От нагретых валенок пахнуло избяным теплом. Захотелось вернуться домой и уложить Лёньку на тёплую печку… Клавдия посмотрела на сына. Он зябко подтянул к животу ноги и вздрагивал во сне.
- Нет. Не смогу я Лёньку в детдом отдать, - в горьком раздумье качала она головой. – Постарше бы был, а то такой маленький. Как ему без матери-то?
Набежавшие слёзы заволокли глаза.
- Ох, Ефим… Ефим, что мне делать? – в отчаянье прошептала Клавдия.
И на мгновение, как будто выплыло откуда, увидела она лицо Ефима – непривычно задумчивое и строгое, словно он осуждал её.
Лёнька что-то невнятно пробормотал и беспокойно заворочался во сне.
- Чувствуешь, видно, что я сделать с тобой удумала, - Клавдия тоскливо посмотрела на него. – Вот и отец твой, похоже, сердится на меня, не хочет, чтоб в приют тебя отдала. – Она тяжело вздохнула. – Вместе будем горе мыкать. Хотя, тебе-то за что это?
Клавдия надела на Лёньку тёплые валенки, легко прикоснулась к выбившимся из-под шапки спутанным Лёнькиным волосам. Тот улыбнулся во сне и обхватил её руку тёплыми ладонями. Мать сняла с его головы шапку и положила ему под голову. Лёнька повернулся на бок и положил ладони под щеку. Котомка мешала ему. Он натыкался на неё лицом и крутил недовольно головой. Клавдия поставила котомку себе на колени. Лёнька успокоился и снова улыбнулся. У Клавдии остро закололо сердце. Она глухо простонала и, закрыв глаза, прислонилась к стене. Под руки попал округлый остаток последнего хлебного каравая. Его ещё хватит им с Лёнькой утром перекусить. А дальше-то что? Что она скажет сыну, когда он снова попросит хлеба?
- Ох, Ефим, Ефим! Что мне делать? – Клавдия отупело качала головой и машинально ощупывала руками последний кусок хлеба.
Нестерпимо было думать о разлуке с Лёнькой. Но и завтрашний день с его неопределённостью и неминуемым голодом страшили её до нервного озноба.
А в ушах – последний наказ Ефима: « Клава, Лёньку-то…».
- Сберегу… Сберегу, Ефимушка, Лёньку, - прошептала она и вытерла слёзы рукавом ватника. – Пусть будет детский дом, чем голод. Прости, сынок.
При живой матери Лёньку в детдом не возьмут. Она должна оставит его. Оставить одного. Здесь. На вокзале. Уйти, пока он спит. Мир не без добрых людей. Так сказал старик. Увидят, что Лёнька один и уведёт кто-нибудь его в приют.
Клавдия достала из котомки последний кусок чёрного хлеба и разломила его пополам. Лёнькину половину завернула в его запасную рубашку и положила ему под голову.
- Проснётся, есть захочет. Когда ещё сведут его в детский дом, - подумала она.
Клавдия огляделась вокруг. Люди дремали или занимались своими делами, и никто не обращал на неё внимания. Она подвинула Лёньку поближе к стенке, чтоб не упал, взяла котомку и вышла на улицу.
Лёд на лужах звонко захрустел под ногами. В ночной тишине это прозвучало так громко, что Клавдия вздрогнула. Показалось, что её шаги услышали все в городе. И все уже знают, что она уходит от Лёньки. Ещё можно вернуться. Да, надо вернуться. Лёнька картавит, и те, кто будет спрашивать у него фамилию, не поймут и напишут неправильно. А когда она вернётся за ним, не поверят, что он её сын. Надо попросить у кассирши карандаш и бумагу и оставить в Лёнькином кармане записку с его фамилией.
Клавдия вернулась. В приоткрытую дверь увидела спящего Лёньку. Сердце заныло от боли. Она решительно закрыла дверь и пошла прочь в темноту, потому что знала: если вернётся, то уже не сможет уйти от него.
Она всё дальше уходила по ночной улице, чтобы утром, когда Лёнька проснётся и, напуганный, будет звать её и плакать, и крик его отзовётся в её сердце, она не смогла вернуться.
Очнулась почти на окраине. Кое-где ещё светились окна. Кто-то тоже не спал. Куда идти? «К людям иди», - вспомнила слова старика.
Клавдия вздохнула и повернула к незнакомому дому, где ещё светился в окне огонёк.