Путь барабанщика

 

 

ПУТЬ БАРАБАНЩИКА



И.И., без которой эта книга была бы другой.




     Три часа до времени «Ч»


       Сознание, словно ловец мидий всплывает  к поверхности сквозь парное молоко Средиземного моря. Из окна сценическим прожектором полыхает звезда по имени Солнце...  Ура, я снова здесь... Раздирая глотку, заглатываю воздух. Словно кто-то пропихиват карандаш через ноздрю.  Рыбам, наверное, так же тяжело в атмосфере. Припадок... Четвертый… Комната подрагивает  асфальтовым миражом. Чья она? Зафиксировать боковое зрение. Нестерпимо зудит шрам на щеке, словно по нему одновременно ползают сотня сороконожек,  зуд отдается в висок. Закрываю ладонями резь  глаз, и проваливаюсь в полусон. Сколько длится миг по часам? Сколько длится по часам год?  Помещение вращается вокруг своей оси  мерцающей  патефонной пластинкой. У отца  была Эдит Пиаф: «Падам, падам, падаам…». Падаем…
 
        Снова  на поверхности. Меня не покидает ощущение, что худшее еще впереди. Чем    оптимист  отличается от  пессимиста —  верит, что хуже уже не будет...  Отклеиваю ватные   руки от лица — волокна накрепко  прилипли к щекам. Поскрести щеку ногтями слегка помогает.  Через полминуты  свет перестает  обжигать  сетчатку фиолетовыми пятнами. На ковре, материализовавшись из кошмара,  лежит тело. Рядом валяется кухонный  нож из нержавейки с  аккуратно  пустотелой рукояткой.  На рукоятке — бурый отпечаток  пальца. Рациональной половине моего «я» известно, чей это отпечаток. Чукча знает...  Бурый налет засохшей крови на моем собственном... Pollex,  Pollex, где твой ролекс...  Мне даже не особенно страшно. Главным образом странно. И невероятно  паскудно.  Эпилептический психоз, сумеречное состояние... В прошлый раз —  кот, а теперь... Хочется, чтобы это все наконец кончилось. Неважно как — надоевшая тупая комедия — не встать, не уйти.       

         Остается лишь вызвать полицию или Скорую. Все равно кого. Приедут вместе.   Поднимаюсь из кресла; пошатываясь, бреду в гостиную. Плюхаюсь на диван. И все же что-то не сходится. Мое рациональное «я», которое уже несколько месяцев   бьется над чередой событий, в каком-то месте срывается с дорожки и скользит соседней бороздой пластинки, без устали  гоняя три одинаковых  такта... Карты Германна — тройка, семерка,  туз...Тройка, семерка дама... Германн сидит в обуховской больнице, в семнадцатом нумере...     Если бы только удалось перескочить  на следующую бороздку...  Надежда. Последний обитатель ящика Пандоры, оставшийся там, когда остальные вылетели истязать людской род. Худшее из зол по мысли древних.      
        Мне надо вспомнить все, что произошло. Может быть, я обнаружу разгадку. Если нет -  набрать номер  — и пусть разгадку ищут другие...
         

          Год до времени «Ч».
****

        - Документы?
        Паспорт, военный билет.
       -  Михайлов, Владимир Евгеньевич...   Где живете?
        - Неподалеку, снимаю жилье у родственницы. 
        - Снимите очки, размотайте, пожалуйста, шарф.
        Разматываю. Снимаю.
        -Откуда у вас шрам?
        -Армия. Штык-ножом. Привет с Кавказа.
   
       «Если засветили в глаз, значит едешь на Кавказ.»   
   
          Сукин сын Рахим.  До дембеля  неделя. Я, ефрейтор Михайлов,  разводящий. Он, придурок гор, накушался  спайса прямо  на посту.  Хоть статью устава « не пить, не курить, не передавать и не  отправлять... »  в него  вдалбливали до посинения курчавых    волос в подмышках. Как в Мальвину...  Хорошо хоть,  придурок,  забыл  снять АК с предохранителя. Быть дебилом имеет свои плюсы.  Потом извинялся:  «Ты меня прости, не знал что делал — ты мне теперь как брат, а... » Результат: я еду   на дембиль будто  фриц в лагерь  из-под  Сталинграда. Голова замотана, кровь на рукаве... Папа Рахима    отвалил начальству части Аллах и командир  знают сколько — раз покойников нет, проще замять и не снижать  показатели. А что  в моем  виске временами звенит полковой оркестр из бормашин и электрических скрипок, и  темнеет  во взгляде  — так  ты ведь   присягал стойко нести тяготы и лишения...   
     Из-за шрама я на улице прячу половину лица  в  шарф  и надеваю солнечные  очки. Тогда меньше отводят глаза встречные. Это очень отвлекает, когда от тебя отводят глаза. Даже хуже, чем когда на тебя их пялят. Зеркала души — амальгама —  ртуть и  олово. Глядите    на голого. Без шарфа я чувствую себя так, словно забыл дома  штаны... Дряблый эксгибиционист  на  уроке   бальных танцев.   
 

         Махровое полотенце, минералка, футболка  с  черным ликом Че — убери звездочку и увидишь разницу  — полицейский степенно  раскладывает содержимое сумки по  поверхности стола.
       - Это что?
       - Палочки. 5А.
         «Клен ты мой опавший...»
        - На барабане играешь?
        - Ударник - говорю я. Батарея. Барабаны, хай-хэт и крэш...
        - Покажи.
         Я постукиваю одной палочкой по другой, чтобы чуть войти в ритм, пробую стол. Фанерка, но могло быть и хуже. Поехали. Раздается стук колес поезда, через который помаленьку начинает пробиваться афро-латинский ритм. И вот колес уже не слышно, а только грохочут по саванне влажные от росы тамтамы. Ритм постепенно ускоряется до шестнадцатых, до тридцать вторых. Черные люди мечутся вокруг костра, подбадривая себе криками и стуча жилистыми руками в разрисованную полосами белой глины   грудную клетку. Удачной охоты...   «Metro  AtaCuba”.   Гийермо Оливарес. Майами-Бич, Флорида.   Обработка моя.  Конечно, не то, что на «Ямахе драмз»...
«Здорово играешь» - говорит капитан. У него седые усы щетинкой и что-то вроде тика их время от времени разглаживать. Инстинктивное. У моего школьного приятеля  была привычка чесать в затылке, когда его вызывали к доске...  Извини, что задержали. Сам знаешь...
         Отвечаю  подобающе. Эт, канешна, барин. Всенепременно.  Ты нам ажно отец родной... К-к-как родная папа... 
        Не он первый. Хоть извинился — обычно глядят так, словно ты доводишь до третьего    оргазма мясистую  благоверную покуда он - наша служба опасна и трудна -  бдит не снимая фуражки. («Дяденька милиционер, зачем тебе ремешок на фуражке? Это чтобы не сваливалась, когда за преступником бегу. Нее, это чтоб еблом на посту не щелкал… »)Хотя этот мне даже в чем-то симпатичен, капитан Евстигнеев, разрешите представиться. 
          Я складываю причиндалы в сумку, выхожу из ментовского затона, скармливаю   жетон раскрытому клюву пропускного автомата. Бегу вниз по эскалатору — из-за доблестных  стражей порядка  я теперь опаздываю. Позвонить, предупредить? Думаю, не стоит:  пять минут могут  и подождать...   
         
 
****
            
           Роняю  сумку на пол.
         - Простите за опоздание — стражи порядка по дороге  остановили  из-за шарфа. Но ненадолго, так что звонить смысла не было.
               
              Полуподвал неподалеку от «Чернышевской». Свет падает сверху и наискосок, справа налево, продираясь через  густую пелену пыли.  Энни сидит у стены, где обессиливший луч налипает на  противоположную стену и бессильно сползает  на пол.  Над батареей, на заднем плане, будто сгнившая на ветке груша, одинокая, нагая    лампочка. Справа стоит у клавишных высокий блондин в фирменно тертых джинсах и щегольской рубашке. Слева, ближе к Энни, перебирает аккорды невысокий парень с эллиптическим телосложением,  козлиной бородкой под толстовским носом и узким лбом, увенчанным распутинским пробором. На парне линялая фланелевая рубаха, босоножки на босу ногу и бесформатные штаны. Энни в мешковатом сером платье похожа на печального воробья.   

               - Ничего страшного.   Если не знаешь — я Грег, это-Борис, а там  Энни, - представляется  клавишник.   
       
            Кто же не знает «Первое ноября»? Зовут  Владимир Владимирович —черный пояс по дзюдо...стерхов  уважаю...   – а это мой друг Дима, фотограф-любитель...

         - Влад.- представляюсь в свою очередь. Хотя они, конечно,  знают, что я Влад.
       - Гюльчетай, открой личико, — это Энни.- Или будешь играть в хиджабе?
          Впервые вижу ее так  близко и без гитары наперевес.
          В роке и бане  секретов нет.  Разматываю шарф, скидываю рубаху и облачаюсь в   футболку цвета венозной крови с пепельно-черным  аргентинцем Эрнесто Геварой. Ставлю минералку чуть позади, начинаю пробовать и переставлять  в привычные положения  барабаны и тарелки. Волнуюсь, само собой. Не каждый день выпадает шанс прослушаться в одну из лучших команд Питера.
           -Солидно! - присвистывает Борис.
          - Шрамы украшают мужчину,  — говорит Энни. -  Отстаньте от парня.  Может ты немного расскажешь о себе. Пока готовишься? 
      
         Немного рассказываю. Детство в задавленном   смогом и гопотой городе  минтяжмаша. Отцовско-дедовская библиотека с кондовым совком, прочитанные  от корки до корки Дюма и  Стругацкие, Ильф с Петровым и Лем. В два года я отбивал ложкой по тарелке «В траве сидел кузнечик». Высоцкий, Наутилус и Цой. Лед Зеппелин и Роллинг Стоунз.  Я пропитан ритмами как сельдь   рассолом. Всеми видами, существующими  в природе, и кое-какими несуществующими.  Слышу ритмы    в сверлах, швейных машинках, фонтанах, водопадах, щелчках фотоаппарата и шорохе офисных документов. В грохоте трамваев и хрусте заснеженного брезента.  С отрочества  по три часа в день проводил за ударными. 
         Мне говорили, что барабан — это не профессия. Мать в конце концов настояла, и я поступил в Питере в медицинский, на платное отделение. Отец оплачивал с доходов своей фирмы.   Отучился там пару лет, все свободное и не очень время упражняясь с разными людьми и оттачивая стиль.  Но ползком сдав очередную сессию, в один прекрасный день   понял, что дальше будет только хуже. Отличие оптимиста от пессимиста.  Музыка изнутри не лечится.  Кривое не сделается прямым, а горбатого исправит могила.
         Так что я забрал документы и отправился  на год в Вооруженные Силы, где представитель братского народа  и скорректировал  мне  прикус  штыком-ножом.
          Когда я вернулся в родной город, дополненный   келоидным   рубцом через пол-лица, меня — как удав из «Маленького принца» заглатывает  слона — приняла в свою утробу депрессия. Казалось, что  жизнь кончена, остается смириться, устроиться  к отцу менеджером по удаленному мозготраху,  найти сиськастую милфу с прицепом,  прыщавую институтку — всю  в костях и энтузиазмах, сухую как  скелет окуня,   завести сенбернара,    пить водку  на рыбалке, в бане, на природе, с друзьями и  в одиночестве,  развлекать публику  на  дне рождения  тещи,  исполняя  камаринского хохломскими  ложками. Я даже бросил на некоторое время играть.
          Видя меня на грани нервного срыва и полагая, что это меня отвлечет,  мама настояла на том, чтобы я восстановился в меде.  Меня  поселили  у дальней маминой родственницы — седьмая вода на киселе, которая брала умеренно,  занялся оформлением бумаг. Встретил кое-кого из старых приятелей-музыкантов. Им  было совершенно начхать на состояние моей физиономии — они хлопали меня по плечу, звали пить пиво и относились к исковеркавшему меня шраму как к забавной и даже в чем-то завидной анатомической особенности вроде несоразмерно большого члена. Я выступил на паре концертов - никого  не интересовал мой рубец.  Ко мне откровенно клеились сразу несколько девиц — и с парочкой я очень неплохо провел время. В роке, как в бане, никого не смущала нагота моей правой щеки.
         Я не стал восстанавливаться — родители приняли мое решение с пониманием. Занялся музыкой профессионально.  Иногда, когда безденежье совсем поджимало и нечем было платить за жилье, просил у отца в долг. По возможности возвращал. Понемногу у меня образовалась репутация —   звали поиграть туда и сюда.
         Наконец, Джем сказал мне, что ударник «Первого ноября» переутомился, попал в «Скворечник», и, похоже, останется там надолго. «Это шанс — они хотят тебя послушать.»         
               
           Я изложил свою биографию  рваными фразами, перескакивая по времени и поминутно замолкая в перерывах между установкой тарелок и барабанов, уточнением как что звучит, настройкой педалей  и разминкой рук. Энни сидела на стуле, похожая на нахохлившегося воробья. Борис перебирал аккорды. Грег стоял в тени, и я не видел выражения его лица. 
          
          Собираюсь с духом. Как зацепер перед надвигающейся электричкой.

        - Что будем играть?
        -Что тебе нравится...   
        Там-трам-тататта па - ритм подхватывает меня и несет вперед. Бочка бьется под карданом тигриным  сердцем, тарелки звенят и прыгают словно искры в глазах. Время музыки   - говорю пошлости — похоже на  момент близости с женщиной — не знаешь, часы это  или секунды. Я доигрываю, вытираю пот со лба. Шрам еле заметно ноет. 
         -А что... - говорит Борис.
         -В двух местах отсебятина,  — высказывается Грег... 
         Респект. Чтобы заметить, надо либо учить   наизусть, либо иметь редкую   память.
        - Мне так больше нравится. Если хочешь, могу как надо. Играю два куска как надо.
         -В первый раз лучше было, — говорит Энни.
         Борис чуть слышно   тренькает на гитаре. Словно   разговаривает вполголоса сам с собой. 
         -Из нашего что-нибудь можешь? - снова Энни.
         -По-вашему, или по-своему?   
          -По-нашему -  по-своему, — одновременно говорят Грег и Энни.
          -Как хочешь,- заключает Борис.
          
          Играю половину «Пустынных дорог»  как можно ближе к стилю переутомившегося Жеки — пусть галоперидол будет ему легок. На пятом такте, сухо треснув, ломается палочка.
          -Блин,- говорит Энни.
          Грег неслышно отделяется от стенки, шарит в углу и достает пару.
          Как в Карнеги-холле. 
          -Предпочитаю иметь запасной вариант. 
         Начинаю снова. Первую половину в стиле Жеки.
          Вторую -  как сыграл бы для себя.      
      
         -Ну что ж,-  говорит Грег. - Мы тебе позвоним.
         Мое сердце опадает в груди как рваная тряпка.
         Солнечный луч поднялся выше — и теперь свет окружает голову Энни подобием нимба.
         - Не колбасись, — разъясняет она. -  Если бы это было нах, было бы нах. У нас не быдлоофис — говорим прямо.  Просто нам надо послушать еще кое-кого и посоветоваться.
 
           Собираю вещички, натягиваю рубашку, обматываюсь шарфом. На прощание жму руки почтенной публике. Теперь ждать результата. «Жизнь в основном состоит  из ожиданий, и лишь на чуть-чуть из обломов» - как говорил кто-то.  При выходе меня провожает чеховский звук рвущейся к солнечному лучу гитарной струны. 

               ****   

             -  Вероятно, снова  меняется давление. Сегодня я не включила вовремя телеприемник, и пропустила прогноз погоды, но мой организм ясно  свидетельствует, что в атмосфере опять   происходят неблагоприятные перемены... Ты, Володя, еще   молодой, и не понимашь, что значит атмосферная зависимость, но в мои годы... 

        Тетя Рая, у которой я снимаю комнату, облачена в толстый розовый халат, напоминающий обезумевшего кролика. Из-под халата торчат   варикозные конечности цвета свиной сардельки, упрятанные свободным концом в пушистые тапочки. Крашеные хной седые волосы  намотаны  на  гнутые  бигуди. Кем именно она приходится маме я толком не знаю. 

        - Мне кажется, ты сегодня более замкнут, чем обычно.
         -Я на прослушивание ездил. Жду результата. Опять менты тормознули, шмонали и смотрели документы.         
          - Я тебе уже неоднократно говорила, что называть полицейского «ментом» свидетельствует о низкой   внутренней культуре человека, употребляющего подобные выражения. К сожалению, современная молодежь...

            Стараюсь отключиться, ковыряя вилкой по-стахановски  приготовленную  в микроволновке куриную лапу. От того, что я пользуюсь микроволновкой когда надо сварить курицу либо подогреть стакан воды для чая, тетушку Раю неизменно плющит и трясет — если она застает   меня за подобным бесчинством, то читает  лекцию о невозобновимости ресурсов и дорожающей электроэнергии. Я давно свалил бы отсюда (о да, «свалить» это тоже по разделу «нехватка культуры» ), но  неопределенное — точнее слишком определенное вблизи дна    -   финансовое положение вынуждает меня быть осторожным в  резких движениях.   

              Слава всевышнему, курице пришел-таки конец. Выкидываю кость, споласкиваю тарелку, под неодобрительным тетушкиным взглядом достаю из холодильника бутылку «Балтики», прихватываю стакан в шкафу и направляюсь в свою комнату — там относительный оазис, нейтральная территория. Тетка появляется набегами — как  печенеги    - насилуют девственниц, жгут пару городов, сдирают шкуру уроду-другому, берут дань и уходят  восвояси до следующего раза. Жизнь продолжается.       

            Комната когда-то принадлежала дочери  Раи.  Дочка в Бельгии замужем.  Кровать, стол у стены, несколько книжных полок с книгами по вязанию и стопочкой детективных романов. Шкаф, на полированной физиономии которого блестит советское происхождение. Половина угла заставлена оберегами. Периодически  хозяйка (повторенье мать ученья)  в очередной раз растолковывает мне кто здесь ху: Святой Пантелеймон - целитель,  Николай  Чудотворец -  для   общего достатка, Божья Матерь  с надписью «От врагов, порчи и сглаза» - ну, ты понял.   Неупиваемая Чаша — еще одна Богоматерь, но специфически  антиалкогольного действия. В случае раиного мужа,  оказалась, увы,  бессильна...Поверх икон — две тарелки с тетушкиным знаком  Зодиака и годом  восточного календаря — скорпионом и лошадью.      
               
           Наливаю стакан, и мысленно чокаюсь с маленьким Сыном Человеческим, который стоит в  Неупиваемой — видна лишь его верхняя половина.
    
          
   ****

        Стиль сообщения телеграфный: «Репетиция в десять. Приезжай». Я перечитал СМС раз двадцать и помню каждую закорючку.   


         Энни цедит молоко в пластмассовую плошку. Напоминает картину из амстердамского музея. Струйка из кувшина служанки течет в миску. Один мой знакомый  утверждал, что она   идет точно в одной трети от края, продолжается ручкой кувшина и пальцами девушки -  поэтому сюжет   выглядит на полотне столь гармонично. И вообще Вермеер пользовался тогдашним аналогом фотоаппарата — камерой-обскура...  Живописью заниматься  просто  — отступи треть от края, и ты уже почти художник... 
         -Котяшка! Котофеич!
         Об  ноги Энни   трется изможденное  уличное животное. Возможно,  с педикулезом. 
         Налив коту, она   пьет   молоко прямо   из пакета. - Хочешь?
         -Нет, спасибо...Тебе кошки  нравятся?
         -Они  гораздо лучше, чем люди. Не  лгут. Смелые и свободные.
         Котятра, вытянув хвост, словно насосом подбирает остатки.   
         -Если бы я умел только мяукать, я бы тоже не врал... Зато они клянчат рыбу и орут на крышах.
        - Ну и что... Маленькие слабости есть у всех.
         - Лично я предпочитаю собак. 
       
               
        Она достает из кармана мятую пачку «Беломера». Никогда раньше не видел, чтобы девушки калечили себе легкие   этими   гвоздями от гроба советской власти — сине-красная пачка плотно  приросла  в моем сознании к покрытым  щетиной  физиономиям, пропахшим перегарам ртам,  матерщинистым голосам.
        -Употребляешь?
        -Нет, спасибо.
        -Ну и правильно. Будешь курить, помрешь..  Впрочем, если не будешь — тоже...Диалектика, блин…
        Она извлекает одноразовую зажигалку. Огонек выталкивает  из полутьмы круглое лицо и прическу школьницы. В таком освещении ее глаза кажутся неправдоподобно большими — почти как у героинь Миядзаки.    Если вычесть глаза, останется  среднестатистическая  женщина  с посредственной фигурой, неухоженная, одинокая — пятнадцать  штук на вагон метро — продавщица из «Пятерочки» или «Карусели», страховой агент, работник «Сбербанка»...  Но ее неаристократические   пальцы, когда не сжимают мундштук  беломорины, а перебирают   гитарные струны -  ее  заброшенные   губы, когда они не выпускают  папиросный  дым, а  прикованы  к микрофону   -  вполне способны    вынуть из тебя  серую,  ободранную   душу и вложить взамен  черти что -  море с кораблями,  девочку в реке, согретый свечами  храм и Его  в небесах  ... 
 
        В помещение   вваливается Грег. На клавишнике замшевая   куртка. Он нежно обнимает ящик с бутылками минералки.
       - Такую пьешь?   
       -Без разницы... Главное, с пузырями... Спасибо...
       - Грег финансами распоряжается, — говорит Энни. Если что, к нему.   
        -Борис где?  Вечно опаздывает. Творческая личность, ...
        Он достает сотовый: « Едешь?... Ну, ладно... Начинаем без тебя.» 
        -Будет чуть позже. - Бережно  вешает куртку на плечики, закатывает рукава рубахи. Вторая рубаха, которую я на нем вижу, и обе безупречны как инопланетянка из «Пятого элемента». 
       - Влад, ты что знаешь из репертуара кроме «Пустынных дорог»?
         Перечисляю.
       - Хорошо, вот ноты.
         Отпечатано на компьютере — каждый лист в специальном пластиковом пакете,  все в папке-регистраторе. 
       - У Грега принцип — лучше не делать совсем, чем делать плохо, — комментирует Энни.- А я вот беспринципная, и делаю как получится. Или просто не делаю.
         У нее на запястье с внутренней стороны легкий  шрам в виде латинской буквы D — будто клеймо. Что с вами, Миледи?  Она перехватывает мой взгляд.
         - Прижгла в девятом классе каленым гвоздем. Согнула плоскогубцами, раскалила на плите  и прижгла.  Первая любовь...
         - Больно было?
          -Угу... Потом месяц ходила с замотанной рукой и думала какая я дура.   
         
         - Поехали, - по-гагарински говорит Грег. Начинаем «Камнепад».
           Энни кидает сплющенный  бычок в банку из-под шпрот...


           - Нет, не то... Попробуй тра-ппаа-ту-тту...
           Ля минор...
           Мы в очередной раз повторяем одну и ту же фразу, которая в очередной раз не устраивает Энии.
           - А если …?
          - Уже было, — говорит Грег.
           -Все равно, еще раз... Нет, опять не то.
           Репетируем уже пятый час. Борис давно подъехал.            
           -Что тебе не нравится? - спрашивает Грег. -По-моему, так совсем неплохо.         
          - Затычка это... Попса...Красивенько... Алла Борисовна Пугачева целует  Иосифа Кобзона на фоне сочинской панорамы... Две  целлюлитных задницы крупным планом  в лучах  заката...
        -  Мы и так играем грязно.
        -  А ты выгляни за дверь,  — говорит Энни. - Там чисто по-твоему? Отойди на сто метров от торгового центра, где таджики бегают со швабрами — что ты там увидишь? Грязь, она ведь просто так не пропадает. Ее выкидывают в мусорный бачок, потом бачок вываливают в контейнер, потом контейнер везут за город. Грязь исчезает только тогда, когда на ней вырастает дерево, потом мы строим из дерева дом и едим яблоко. 
         - Круговорот дерьма в природе... - вставляет Борис.
         - Нужно бояться не грязи, а вранья,  — говорит Энни. - Как же меня достает вся эта ложь  — справа, слева и вокруг. Выходишь на улицу и наступаешь в ложь, а дождь обливает тебя ложью сверху...   
         Она запаливает  очередную «Беломорину», делает  нервную затяжку и выпускает из ноздрей двойную струю дыма - та медленно растворяется  в пыльном воздухе.
       -  Время обеда,  — объявляет Грег.- Прошу пиццу. Какие берем? Пепперони, маргарита, грибная?   Перекур, пока не подвезут.
         Вынимаю бутылку с водой из ящика. Грег берет другую. Борис скидывает босоножки,  садится на  подушку  в позу лотоса уложив руки на бедра  и начинает размеренно дышать. Его дыхание постепенно становится почти незаметным, зрачки неподвижными, в таком состоянии он напоминает студень, недавно вынутый из холодильника.
         - Медитирует,  — поясняет Энни.- Я тоже пыталась, но у меня не хватает терпения. Говорят, йоги иногда могут перестать дышать вообще, а тогда  они сливаются с Абсолютом и переходят в другую жизнь. Здорово, наверное уйти туда, где все хорошо...
           -И ты в это веришь?
          - А ты веришь в квантовую механику? Борис на химика учился, у него есть книга «Квантовая механика и квантовая химия », я ее как-то открыла, и в ней написана полная абракадабра.  Но, должно быть, там  что-то такое там есть, раз люди ее изучают. Ты не веришь, что чакры,   асаны  и прочее тоже могут быть в конце концов полезными? 
          Я ничего не могу сказать про квантовую механику, и отхлебываю минералку.
          В прихожей раздается звонок, и  Грег протягивает мне пару бумажек.
         - Ты здесь новобранец — иди открывай.

         Новобранец зовется духом — вы, ребята, в армии не были... А  разводите тут неуставняк... Беру деньги, иду за пиццей.
         
          ***

        Энни достает последнюю папиросу, сминает пачку, и не глядя швыряет себе за спину.
        - Куришь ты просто-таки онкологически,  — говорю ей. - Поверь медику-недоучке.
        -Плевать, я до рака не доживу... Слышал про клуб двадцать семь?
       -Слышал, конечно. Живи быстро, уйди молодым...   Джимми Хендрикс, Курт Кобейн, Эми Уайнхаус, Саша Башлачев... 
        -Мне тоже двадцать семь.
        -Опасайся женщин, не скрывающих возраст — они способны сказать что угодно, — вставляет Грег.
        -Какая пошлятина... Сам придумал?
        -Нет, Оскар Уайльд...
       - Даже на такое фуфло не способен...
        -Энни, не заводись...
        -Все, на сегодня все... - рубит Энни. Заканчиваем. Задолбало.

        Выходим на улицу.
       - Кто со мной — могу подбросить, — Грег звякает  ключами. У поребрика припаркован  видавший виды бледно-серый  УАЗ -  «Буханка».
       - Наш верный Росинант...   Этот приятный для глаз цвет — кто не знает -   в документах значится как  «белая ночь»... Мне  на  Васильевский.
        -Я с тобой, — Борис распахивает дверцу и  плюхается на переднее сиденье. 
        -Лучше прогуляюсь, — говорит Энни. - Голова что-то болит. Влад, ты торопишься?               

        Неспешно бредем  по направлению к Литейному.  Купили по «Сахарной трубочке».  Мой шарф смят, засунут в карман и торчит оттуда увядшей  гвоздикой. Рядом с Энни я почему-то чувствую себя нормально и без повязки.  Питерская весна  пропитана прохладной  влажностью  словно  кусок торта   сиропом  — единственно приятный сезон  в бывшем  городе трех революций.  Неплохи еще часть лета и начало осени, но там хорошие дни  неизменно  чередуются с протыкающим до дыр   ветром, выматывающим до печенки дождиком и скачками атмосферного давления, от которых тетя Рая лезет на стену. Весна же, после которой город наконец выползает из зимней  слякоти и начинает  вялой лягушкой у пруда  обсыхать, приятна без помех  — по контрасту со всей прошедшей с октября по март  мерзостью и  тьмой.
       Огибаем по кругу церковь посреди сквера,  за оградой, сделанной из поставленных жерлом вниз на гранитные цоколи артиллерийских  стволов. Между орудиями кинуты  якорные цепи. Наверху, на казенной части крупнокалиберных  центральных пушек   -  по   двуглавому орлу.    
       -Видишь пташек? - говорит Энни. При Советах не было. Храм проработал весь СССР обходясь без государственных символов.  А сейчас   поставили обратно, да еще и позолотили парочку, чтобы сразу было видно  кому лижут зад  в новом государстве Российском... 
        Здесь  место с сильной энергетикой. В доме напротив  жил  Бродский. В  коммуналке.  А если пройти по Литейному несколько кварталов, будет квартира  Ахматовой. Когда Бродскому дали пять лет  за тунеядство, Анна Андреевна  бросила  фразу : «Какую биографию делают нашему рыжему!». Похоже,  для поэта биография — это половина успеха. Если сочинитель  помер   от геморроя  в пенсионном  возрасте,  его никто не будет  помнить.  Он   может быть висельником как Вийон, таскать по Африке   набитый золотом пояс  как Рембо, которому Верлен всадил пулю в руку после абсента  в педерастической склоке  —   сочинителю   пойдет  лишь  в плюс. Он  может, как Лермонтов, соблазнять женщин лишь для того, чтобы их оскорбить, издеваться над боевыми товарищами,  вскрывать чужие письма — будущие поколения   одобрят.    Но дать дуба от старческого маразма после тридцати лет в конторе — вот чего стихотворцам   не прощают. Хотя Тютчев был цензором и вообще чиновником… Но кто его помнит, Тютчева? «Молчи, скрывайся и таи…»   
     - И чувства, и мечты свои...   
     - Может, человек, умеющий написать «Плывет в тоске необъяснимой»  или «Горные вершины спят во тьме ночной» в принципе не способен выдержать  тридцать лет  в конторе? 
        Заглушая мою реплику, сотовый  Энни  выдает в окружающую среду начало  шубертовского «Вальса цветов ».

        - Прости, мне надо бежать, — говорит она. - До свидания, увидимся завтра.
         
         Она уходит по Литейному в направлении Невского. В походке ноль  романтизма. Ставит носки  внутрь. Слегка качаясь  из стороны в сторону.   Рядовая женщина. Пятнадцать штук на салон троллейбуса.   Еденица делить на фамм фаталь. Анти-Леди Гага, кайн-Марлен Дитрих…
         Обматываю лицо шарфом и двигаюсь в сторону метро.
            
       ***

          Дома я застаю тетю Раю в особенной   ажитации. 
         -Владимир, — сообщает она мне с трагической миной. - Сегодня произошло крайне неприятное происшествие. Ты ведь знаешь Нину Васильевну? С пятого этажа. Так вот,  она отлучилась в аптеку, и пока отсутствовала, воры   обчистили ее  квартиру! 
       - Я с алиби, - говорю.
       - Тебе должно быть известно, что насмехаться над чужим горем — показатель  душевного   цинизма и отсутствия сострадания. У бедной женщины украли сбережения и телевизор. 
       Бигуди укоризненно трясутся на ее голове.
       Я тактично воздерживаюсь   от изложения  мыслей, связанных  с  исчезновением    телевизора,  но тетя Рая явно  не ценит моей  деликатности по достоинству.
      - Не забывай пожалуйста, что с тебя берут   за проживание крайне незначительную сумму, но в свою очередь я рассчитываю на твое участие в том, чтобы все мы  здесь чувствовали  себя в безопасности. Ты человек прошедший армию, и я надеюсь, что ты сумеешь в случае необходимости нас защитить...
     - Постараюсь, — говорю я.   
     -Это  ужасно, — говорит тетя Рая.- Она отошла на какие-то полчаса, и извольте! После подобных событий особенно ясно  осознаешь хрупкость жизни. Еще сегодня мы тут, а завтра...У нее выкинули из яшиков все белье — искали сбережения  -  как им только  не стыдно. Наверное, это наркоманы,  и колют марихуану — боже, страшно подумать, что могло бы случиться, если бы ее застали дома... 
      Мне хочется ей сказать, что случаются  вещи и похуже, чем потеря нескольких тысяч, но это    - знаю по опыту — обернется  неисчерпаемым   дискурсом  о моральных основах человеческого бытия. В такие моменты я с особенной ясностью  понимаю ее спившегося мужа.          


***

     На следующий день Энни на репетиции отсутствует. Ее телефон не отзывается. Борис сидит на   подушке в позе лотоса. Грег проигрывает пятьсот тридцать четвертый вариант злополучной фразы. Я учу недоученное.
      - Может с ней что-то случилось? - спрашиваю.
     - Она такая уже больше года, — отзывается Грег. - Кризис среднего возраста...
      - Какой к черту средний возраст в 27?
      - Жалуется, что все вокруг изолгались, что никто ее не понимает... Сочинять не может — поем и аранжируем старое. Иногда на нее накатывает, и начинает говорить, что жить незачем. Грузит почем зря... Подожди, еще услышишь. Только-только начали раскручиваться...   
      Борис прорывается на свет из глубин своего подсознания как дикий тюльпан из почвы Иссык-Куля.
      - У Энни нет внутренней основы, - говорит он. - Она словно медуза — прекрасна в своей среде, но если ее выкидывает волной на берег,  становится абсолютно беспомощна. Рыба в такой ситуации может допрыгать до воды,  медуза умирает. Успех, шум — это на самом деле не для нее. Она внутренне очень честный и одинокий человек, и ей кажется, что если поделиться  одиночеством с окружающими, то оно  уменьшится. И  не учитывает, что когда  человек делится мыслью или чувством, то их никак  не становится  меньше — скорее наоборот. Чем больше она выворачивает себя наизнанку, тем меньше ее понимают. Она уже вывернула себя всю, и не может дальше. Теперь ей надо научиться заворачиваться...  Дзен мог бы привести ее к гармонии, но она его  не приемлет.   
       Это рассуждение кажется мне излишне   глубокомысленным, но сказать: «А можно то же самое, но попроще,»- я не решаюсь, и прихлебываю минералку.
        - Надеюсь, она выберется из кризиса, — говорю я. И опять  начнет сочинять.
         -Иншалла !-  это  Грег.   
 
        Прекрасная медуза появляется ко второй половине дня, и на вопрос Грега: «Ну как ты?»  несколько   минут  изобретательно  матерится. Ее лицо похоже не то на трагическую греческую маску, не то на физиономию бледного Пьеро, ака  Жиль с картины Ватто. Прилегающий к ней воздух  насыщен алкоголем. К концу монолога о том, как ей действует на нервы человечество в целом, мужская его половина в частности и некий конкретный представитель упомянутой половины в особенности, она вынимает из кармана недоприконченную пачку с единственной папиросой,  еще избежавшей кремации. Кладет ее в рот.  Перед тем, как щелкнуть зажигалкой, закашливается, и табак вываливается из гильзы. Это апогей. Апофеоз. Анабасис...  Садится прямо на грязный пол, спиной к стене, опустив руки между колен  и беззвучно плачет. Мне, как и остальным, очень неуютно присутствовать при этой сцене, но никто ничего не пытается сказать — понятно, что если встрять, то  выйдет  только хуже. Энни встает, обмахивает  сзади платье и выходит в направлении туалета. Возвращается  с мокрым лицом.   

               -Баста! — говорит она. - Забыли. Поехали. Жизнь продолжается — все впереди. Все будет хорошо.
        Берет гитару, пытается петь. Ее голос звучит хрипло, словно продирается через заглушку, тампон  из сахарной ваты. Когда  Грег выдает свой последний вариант, она досадливо морщится. Тимм-ттаа-та-ппа па — вот как надо - говорит она.
              Черт побери, действительно надо так. 
             - Угу,  - говорит Борис, и тренькает нечто восточное.
             Грег быстро выдает пяток вариаций. Совсем другая музыка. 
 
            Мы играем еще с полчасика, и колкой  ваты в гортани у Энни с каждым разом набивается все   больше. Кажется, она  готова расплакаться снова.

           - На сегодня заканчиваем,  — объявляет Грег.
            Сейчас  он едет один — Борису в другую сторону.

           - Тебя проводить до метро? 
            Энни  кивает.
            -Что-то случилось? - спрашиваю по дороге.
            -Ничего особенного, - отзывается она. Обычная история. Обыкновенная...  Мне всегда кажется, что люди не могут быть такими...
            - Гадами?
             - ...слабаками. Ладно бы еще женщины — им Бог велел быть иногда слабыми, но мужики... Каждый раз думаю: «не настолько же он себя не уважает». И оказывается, что вполне настолько, и даже больше. И так пакостно становится от того, что еще один лопнул и залил все вокруг помоями.               
           -Может ты слишком много от них требуешь?
           -Не больше, чем от себя...
           -А от себя ты не слишком много требуешь?
           -Не думаю. Кто я такая, чтобы с меня был большой спрос? Обычная баба. Мужем битая...  Песни пою — ну так и что.
          Она не рисуется, похоже, сама в это верит.
         - Если ты обычная, - говорю,  — то у необычных три уха и фиолетовая кожа. И они  лунными  ночи летают на кофемолке в плаще из одуванчиков…
 
 ***
 
        Дни похожи один на другой словно они -  сотня клонов овечки Долли. Мюнхгаузен утверждал, что при быстрой езде его шпага стучала по верстовым столбам как по забору. Что-то похожее происходит с календарем. Сутки словно штакетник. Метро -репетиции — пицца — кровать -  тетины бигуди. В субботу мы тоже репетируем.  В воскресенье, после субботнего вечера на чьей-то квартире,  или посиделок в баре,  я иногда просыпаюсь   в постели  очередной чаровницы — привод чаровниц под тети раину тарелку со скорпионом категорически не рекомендуется. Вечер воскресенья в таком случае посвящен прослушиванию проповеди   «возлюби ближнего своего» : «Я понимаю, что у мужчине в твоем возрасте необходима  личная жизнь, но и ты должен отдавать себе отчет в том, что окружающим не все равно,  что с тобой может случиться.  Простой звонок по мобильному телефону может избавить беспокоящихся о тебе от излишних переживаний, но некоторые ставят свое удобство прежде всего, а на окружающих не обращают никакого внимания...»

         -Да, тетя Рая, в следующий раз обязательно...

        Грег безжалостен словно плантатор с берегов Миссисипи. Будь его воля, мы бы и ночевали в подвале.  К счастью, по временам он отлучается для переговоров с какими-то людьми. Едем на гастроли, городов много, в каждом надо организовать помещение, размещение,  разрешение и логистику.
      Если Грега нет, остаток группы ведет себя как школьники, когда  из класса  вышел  учитель. Энни притаскивает очередного кота, кормит его «Вискасом»  и  пока тот  ест,  импровизирует его  любовную серенаду.        Когда Энни в хорошем настроении, она ведет себя будто девчонка — может дернуть Бориса за бородку, и сказать мне : «Эй ты, со шрамом !» На нее невозможно обижаться.
        Временами, однако, на нее накатывает. Она кричит: «Черт побери, неужели так трудно! Вы вообще что-нибудь можете делать нормально!»,-  садится на пол и дымит лагерными папиросами.      
      Борис говорит, что  когда Энни в депрессии, она   может    целый день провести  лицом к стене.  Он наигрывает что-то восточное и  рассказывает мне  о дзене.  «Если ты можешь сказать, что такое дзен, значит ты его не понимаешь. Ты - это только чей-то сон... » Минералка. Бватарея. Мозоли на ладонях, перманентно болящие мышцы запястий.  Дни мелькают как штакетник....

         Один из таких дней отмечен странным происшествием. Когда я вхожу в подвал, Энни из него выбегает. Вслед за ней на улицу выбегает Борис. Вхожу внутрь. Грег с отсутствующим видом извлекает мяукающие звуки из синтезатора.
         - Что там случилось?
         - Поругались...
         - Из- за чего?
         - Как будто нужна причина...- Он с небольшими интервалами нажимает   «ля». - Борис ей что-то сказал поперек. Ну, и понеслось: «не учите меня жить! Да, я такая — не нравится, найдите себе другую и пусть поет как вам нравится, если вы такие умные.»  Никак не может понять, что шоу-бизнес это не про талант, и не про самовыражение, а про то, чтобы дать людям что им нужно.  Не надо их ничему учить — они сами знают все, что им необходимо для жизни.  У них и без нас проблем хватает - они платят за то, чтобы отключиться на часок от реальности — не за то, чтобы из тыкали туда носом. Их зрелище -  наш хлеб. Товар-деньги...
        - Борис тоже так думает?
         -Не совсем, но он все же профессионал.   
         -А Энни?
         -Она в душе дилетант. Получает удовольствие от процесса. А профи получает удовольствие от заработанного в процессе. Потому что заработок, как бы неприлично оно не звучало для «художника» -  показатель того, насколько его талант востребован в обществе. И по большому счету другого критерия нет. Некоторые получают свое посмертно —  это и называется славой.
       -Возможно, Энни кажется, что есть вещи важнее славы?
      - Вот когда кто-то убеждает в этом себя и других, в точности  получается  дилетантизм — заключает Грег, переходя с «ля» на «ре».
 
       Они возвращаются. Овальная фигура Бориса кажется круглее обычного из-за опущенных плеч.   Энни   выглядит неважнецки — лицо одутловатое, под глазами припухлости.
        -Привет, Влад, — здоровается она, словно ничего не произошло.
        -Поехали! - провозглашает Грег.   
        -Гагаринец ты наш,  — вполголоса отзывается Энни — ее слышу лишь я.

***

       Перед тем, как окучивать провинцию новой программой, мы даем концерт в Питере. Клуб «Альбатрос» -  в глубине достоевского квартала, в третьем глухом колодце. Чтобы туда попасть,  приходится одолеть пару  полутемных арок,  пройти над канавой по грязной  доске мимо зарешеченных  и замазанных белой краской окон, облезлой штукатурки, спутанных  кабелей, битого кирпича и обломков гудрона. Веротяно, с бомбардировщика это выглядит так, словно Господь топтал питерскую глину  огромной рифленой подошвой.  Будто тебя занесло в  предбанник  ада из сна Родиона Романовича Раскольникова,  населенный  сморщенными душами   нескольких поколений умерших старух.  Однако само помещение клуба  вполне пристойное, и с неплохой  акустикой — бедный аристократ  девятнадцатого века  — не надо путать с праздничным советским мещанством,  либо еврокитайским новоделом...   
       Ночь я спал плохо — все равно волнуюсь, хоть это далеко не первое мое выступление.  Борис тоже слегка   не в себе -   его дзен не столь непробиваем, а в разминочной  позе лотоса не чувствуется фирменной расслабленности.  Рубашка Грега выглядит безукоризненней, чем обычно. Еще немного, и она воспарит в небо как архангел или квадрокоптер. Энни, как всегда, повседневна, но у нее на запястье несколько парадных фенечек, и одна из них  украшена брелоком с  четырехлистником.
      -Не бойсь ,— подбадривает она меня.  - Публика-дура!
      Но общее возбуждение  коснулось и ее  -  она нервно прижимает свои фенечки левой рукой  словно  гитарный гриф.
- Нормально, — говорит Грег. -   Поклонник подвалил.
   Я выглядываю. Действительно, пришли довольно плотно. Ну и ладно.   Ничего хуже, чем играть перед пустым помещением.   
        «А сейчас все в наших руках» - как  говорит любитель одиноких развлечений открывая специальный  сайт ...
       «Перрвое ноябрря!» -  разносится из динамиков.
        Выходим. 
       -Здравствуйте! - начинает Энни. - У нас новая программа. Песни старые, они были написаны довольно давно, но программа новая... 
        Ее встречают одобрительным гулом и кое-где хлопками. 
        Грег смотрит на остальных, на меня, еле заметно двигает рукой. Я вступаю...

        К третьему номеру становится ясно, что это успех. Энни держит толпу как окуня  на блесне. Она имеет их как хочет — всех: студентов и аспирантов, менеджеров и сантехников, девушек с  избыточным весом и богатым  внутренним миром, учительниц начальных классов, воспитательниц детских садов, частных предпринимателей, военнослужащих,  членов их семей и  силовых структур. «Пустынные дороги» в новой аранжировке метут зал — когда песня кончается, народ вскакивает с мест.  Повторяем на «бис».   
         
        К последней песне запускают генератор тумана. Белесая  пелена стелется под ногами — утопаем в ней по колено. Возможно, это и перебор, но ведь кашу маслом не испортишь...   

          После концерта за кулисами не протолкаться.  Энни берут на абордаж любители автографов.
      - Интервью? Я не даю интервью, — говорит она. - Принципиально. Все, что я хочу сказать -  в моих песнях. Остальное —  частная жизнь, и она никого не касается.

       Грег интервью вполне дает:  « Спасибо! Да, это успех — и мы его заслужили. Иногда кому-то просто везет попасть в струю, под момент —  выстрелить одной песней — но это не наш стиль. Мы упорно работали, у нас целая обойма хитов... Что я думаю насчет смерти рока?  Если кого-то   хоронили столько раз, то очередное погребение воспринимается без напряга — разом больше, разом меньше. Если серьезно, то покойников надо искать не тут. Пока есть те, кто его поют и те, кто его слушает, рок жив... Изменения в составе?   Новый ударник, Влад Михайлов. Он успешно вошел в команду — вы его сегодня слышали... Нет, Энни не  в творческом кризисе,  просто у нее  пауза, смена стиля. Чтобы родился человек, нужно время — то же самое происходит и с музыкой... »

       Бориса тоже теребят, хотя вокруг него народу поменьше.
       Я скромно пью минералку немного в стороне от вакханалии. Из толпы выныривает весьма  своеобразное существо и направляется прямиком ко мне. Тонкая фигура, одето в смесь черного с розовым,  короткая стрижка с мощной челкой,   на ногах кеды. Туши на ресницах столько, что хватило бы на чертежи «Титаника».
      -Привет, Влад,   -  говорит существо.- Меня зовут Галина. Ты меня так растрогал...
      -В первый раз слышу, чтобы кого-то растрогал барабан...          
      -Не столько барабан, - говорит она,  — хотя играешь ты просто классно — сколько ты сам. Ты знаешь, у моего мишки такой же шрам, как у тебя...   Мой любимый плюшевый  мишка... У тебя сейчас, конечно, мало времени, но если захочешь, чтобы я тебя с ним  познакомила, то вот мой телефон. Она протягивает  вырванный из блокнота листок  с заранее написанным номером. Ногти выкрашены в черный цвет.  Почерк неожиданно аккуратный. На листке сверху изображен малиновый пони с запущенной  базедовой болезью под сенью розового сердечка.
        -Ты гот?  - спрашиваю.
        -Нет, эмо... Немножко... Но это уже проходит. Знаешь, готы ненавидят всех, а эмо...
        -Только готов?
        -Нет, только самих себя...
        -Шучу,  — на всякий случай говорю я.   
        - Я поняла... В общем, если хочешь — звони. Мне будет приятно с тобой встретиться.


***

       После концерта загружаем собой Росинанта и едем к Грегу пьянствовать. В  супермаркете неподалеку  купили   элитной выпивки: бордо, ром и виски, две упаковки пива;  закуски — сыры, копчености, консервы, какие-то булочки...    
        У Грега неисправимо мещанская квартира. Все прилизано и на месте.  В подобных помещениях мне часто  припоминается Диоген, плюнувший на морду хозяину и объяснявший свой поступок тем, что  очень хотелось, а все остальное  было слишком  чистым. Преисполненный уважения к окружающему порядку Борис скидывает обувку и  босиком шествует в гостиную. Грег присоединяется. Энни,  как есть в кроссовках,   с мешками снеди в руках  отправляется  на кухню заниматься приготовлением бутербродов. Я надеваю предоставленные хозяином тапки и принимаюсь резать огурцы — я тут новобранец. 
       - Как тебе концерт? - спрашиваю.
       - Двойственное, знаешь, впечатление,  — отвечает она,  намазывая масло. - Очень приятно, что  народу нравится, но... Мне  часто кажется, что они  на сцене видят не меня, а  кого-то другого... Если подумать, я  даже знаю, кого они там видят  -  себя.  Они не могут залезть в мою шкуру и взглянуть на мир моими глазами, как бы я не старалась. Я способна  им показать только часть их самих — только то, в чем я на них похожа, но  не могу их сделать другими.
     - Это  нормально — ты им показываешь лучшее, что в них есть.
     - Влад,  — говорит она, внезапно меняя тему. -У тебя было много женщин?
    - Средне... А что?
    - Да так... 

    Бутерброды готовы, пьянка началась.
-За успех! - поднимает тост Грег.
-За нас! - говорит Борис.

     Я помню только первые полчаса — и довольно смутно - смесь вина и рома необычно быстро закорачивает  нейроны. Помню, что Энни попеременно танцует с Борисом и Грегом, ее лицо, склонившееся надо мной со словами : «Что-то тебя, Влад, развезло», и Грега, твердящего  скороговоркой: «Надо меньше пить, меньше пить, меньше пить...».

      Просыпаюсь на диване. За окном чирикает воробей. Голова, по счастью, почти не болит. Иду в туалет — слава богу, следов рвоты нигде нет. Хотя могли и убрать, но если бы рвало, то наверняка  заляпал  бы и одежду. Гляди-ка: вроде немного алкоголя, а так разобрало...

      Пока Грег спит, завариваю чай из пакетика.   На середине стакана входит хозяин, в шелковой пижаме с монограммой и в домашних шлепанцах.

      - Я вчера откинулся что-то, говорю... Раньше вроде такого не случалось.
      - Один раз — не пидорас... Ничего страшного.
      - Не блевал случаем? Мебель не портил? Балкон не ронял?
       - Все путем, дорогой,  не беспокойся. Ты уснул сном праведника — мы тебя даже  трогать не стали. Перенервничал, должно быть, вот  и сморило.
        - Должно быть... Как тебе концерт?            
      Грег заметно оживляется и начинает набрасывать перспективы. Грядущее в его интерпретации  ослепительно как взрывающийся  над Хиросимой «Толстяк». «Первое Ноября» затмит Биттлз и Исуса Христа, нам поставят при жизни памятники из сполава платины и  иридия, нашими именами будут называть  близнецов и рестораны... Портреты членов группы с   раскосыми глазами украсят ободранные  шанхайские стены, папуасы  Новой Гвинеи  встанут в очередь за нашими автографами, а  стройные как зебры  африканки в Буркина Фасо побегут  добиваться нашей благосклонности, подбрасывая цветастые  юбки светлыми пятками и тряся свободной от пут цивилизации  грудью...
        Пользуясь моментом, когда монолог становится чуть менее насыщенным, спрашиваю где остальные.
       - Уехали вчера —  заказал такси. Ты есть хочешь —  бутерброды? С вечера осталось.
         
         У меня отличное настроение, и на этот раз я без особенной тоски думаю о предстоящей мне  встрече с тетей Раей.


***

     - Жизнь- это  надо чувствовать,  — говорит Галина. Мы сидим  в фойе безликого  монстра  кинопоказа, посреди  столь же безликой коробки торгового центра — кажется, само желание сделать один ящик  отличным от  другого   плодит безликость —  одинаковые вывески, под вывесками одинаковые товары одинаково скверно  собранные в неотличимых  азиатских трущобах. 
       -Мммм, вкусно, — говорит она, слизывая остатки мороженого с ложки острым розовым языком. - Жизнь бывает здесь и сейчас — мне так кажется. Ты сделан не для того, чтобы о ней думать, а чтобы ее ощущать. Мороженое сливочное, погода теплая, трава мягкая — что еще надо человеку для удовольствия. Но  он придумывает себе работу, ипотеку, автокредит и   КАСКО с  ОСАГО. Ему некогда радоваться — бедолага  работает, поднимается по служебной лестнице –  на служебный чердак. Он заводит детей не потому, что это приятно а для того, чтобы они выросли достойными людьми,  и сдает их в треклятую школу. Как домашнее животное  сдают ветеринару -  чтобы его   как следует  усыпили.  Всю жизнь копит на собственные похороны, а когда накопит, то помирает с ощущением образцово исполненного долга...
      - Ты ведь тоже думаешь, а не только чувствуешь,  - говорю я,- раз все это излагаешь.
     - Я не совершенна,  — соглашается Галина. - Но я  хорошая в целом и основном.  Только общество ко мне несправедливо. Оно все время пытается запихнуть меня в рамки — чтобы я делала как положено. Вчера, например, меня согнали с газончика в Михайловском саду — милый такой газончик — сказали, что там вывеска «по газонам не ходить». Я им говорю: «Но я же на нем лежу!» - им пофиг. Звери, а не люди.      

     После маловразумительного фильма выбираемся из пластиковых внутренностей комплекса  и своим ходом  направляемся  к галининой пятиэтажке вдоль щедро раскинувшегося проспекта. Проходим мимо небольшого парка  с прудом посередине.  По дороге она толкает меня задом и бросается бежать с криком «Догоняй!». Бегу за ней, хватаю поперек живота. Она поджарая, но мускулистая — чувствуется сквозь блузку. Женщины бегают,  чтобы их догоняли... Со стороны, должно выглядеть довольно глупо.   
      
      Квартирка Галины   розовом и  темном. Пятьдесят оттенков черного — от коричневатых до синеватых, темные шторы, темные обои, бледно -вишневые   подушки   на бордовом покрывале. Алые тюльпаны в тонкой  фарфоровой вазочке.
     - Я тебе хотела показать Мишку... 
      У мишки печальные глаза из пуговиц, его  бок  вспорот и  грубо  зашит розовым шнурком от ботинка.
      -Повязку снимешь?
      Она разматывает мой шарф. Я чувствую как ее упругое тело   прижимается к моему боку,  и  мягкий  кончик  языка  лсаково касается моего рубца. Немного щекотно. Язык влажный и теплый. 
      -Ммм, вкусно... Я наверное извращенка...
      Я  обнимаю ее и валю  на покрывало. Животное  оказывается где-то сбоку...  Ее рука на мишкиной голове.   Никогда раньше  не занимался этим   на пару  с плюшевым зверем...       


    -   Видишь у меня тоже шрам,  — говорит она, трогая указательным пальцем низ живота.
     -  Оставила аппендикс прозектору?
       За  полуоткрытым окном блеклая петербургская  ночь неспеша решает  то ли уже  рассветать, то ли еще немного потемнеть. Меня разбудила сработавшая под окном сигнализация авто  какого-то  смуглого гражданина. Галина смотрит на меня, слегка приподнявшись на подушке, она похожа на Маху Гойи, какой та стала бы после года занятий на тренажерах - если сменить прическу,  конечно. И убавить лет пятнадцать. 
    - А ты откуда знаешь? Может я в детстве ножницами порезала.
     -Ну да, ножницами ... Медикус курат...  Я  в меде учился...
     -А я в «лесопилке»... Лесотехническая академия... Папа устроил. А тебе наркоз давали, когда зашивали?
     -Нет. Только местное...   
     -Мне очень понравилось. Раз — и ты в отключке. Режут, колют, а тебе хоть бы хны. Могут даже   невинности лишить под шумок...
     - Делать хирургу больше нечего, как пациента с острым животом   под наркозом пялить... И еще при операционных сестрах...         
     - А потом я подумала  — ведь это так хорошо — заснуть и не проснуться. Просто отключиться и ничегошеньки не чувствовать. И  больше не включаться. То есть может оно и плохо, что все кончится, но ведь ничего страшного в конечном  итоге.  Некоторые ведь не просыпаются — так и остаются во сне по ту сторону.
      -Это от того, что им там понравилось больше, чем здесь — говорю я... Решили погодить с дыхалкой до кремации... 
      -Медики сплошь неисправимые циники... Давно замечала. Это я к тому, что жить надо больше сейчас, мне так кажется. Человек растет и думает — вот, наступит завтра, потом послезавтра, потом через год — и тогда все будет иначе. А завтра никогда и не наступит: оно всегда сегодня - до тех пор, пока завтра уже не будет. Так что пока ты здесь, надо все что можно попробовать... Потому что после уже точно не сумеешь...   Вот так и не узнаешь, как оно в Таиланде, скажем. Может там ничего интересного — грязища, муссон и тараканы с ладонь, но а вдруг ты там найдешь что-то, чего тебе не хватало, а ты даже и не знал.
     -Жизнь как коробка шоколадных конфет...
     - Никогда не знаешь, какая начинка в следующей...
     -Нет - когда слопаешь слишком много, заработаешь ожирение, кариес и диабет...
     -Фу, какой же ты пошляк,- говорит она, прижимаясь ко мне. - Если бы у тебя не было такого же  шрама, как у моего мишки, я бы ни за что... Ни за какие конфеты...   

***

      -Ты сегодня, Влад, расслабленный какой-то   -  говорит Энни. Вялый.  Что, новая знакомая?
      -Угу.
      -И как?
      -Необычная. Странная, скорее ...
      -Смотри, не влюбись.
     - А что, влюбляются только в странных?
     - Такие как ты... Чтобы ты влюбился, женщина для тебя должна быть загадкой, ты должен над ней долго биться со своей мужской логикой,  и  ровным счетом ничего  не понимать.
      -С чего ты взяла?
      - Секрет...
     -Послушай, Энни,  — говорю я. - Меня всегда интересовало... Вот человек  играет словно   Саваоф -  или там поет... Голос — четыре октавы будто  пароходная сирена. А вот не берет... Бам-бам-бам — ну зашибись долбает -  как в зоопарк сходил на мартышку посмотреть.    А другой через ноту мажет, или гитара у него настроена как у бомжа с вокзала, но ведь цепляет. Отчего так?   
    - Случай... Прозвище Бога...
    - Только случай?
    - Что-то способствует, конечно. Работать, там. В Вавилоне  была теория, что галеру толкает божество, а грести  -  это такая специальная молитва...    Но по большому счету кому ты понравишься — это лотерея.  Твоей заслуги там нет. Судьба... Кто прорывается обычно говорит — вот, я работал, или вот, у меня талант. Но на самом деле есть тысяча,  кто работал, и сотня, кто с талантом, а помнят одного. Человеческая память — штука злая и узкая  как пенал, места в ней мало.
    -  Но ведь ты сам выбираешь себе судьбу — в какой-то степени по крайней мере.
     - Может, тебе только кажется, что ты ее выбираешь, а на самом деле это она тебя... С любовью по большому счету то же самое... Не ты любишь, а тобой любит...
    - Что тобой любит?
   -  Не знаю. Что-то. Может Бог тобой любит, а может дьявол. Или оба вместе.   Кстати, древние говорили, что кого боги уважают, того забирают к себе молодыми.  Как  Гагарина. Слетал и умер — ведь хорошо... В президиумах не сидел, одобрямсов не подписывал … Легенда.
     - Хорошо-то может и хорошо, да ничего хорошего... Я бы лучше помучился лет девяносто.
     - Может   и помучаешься — кто знает.
   
***

         Грег за последние дни в подвале бывал лишь наскоками. Гастроли придвинулись вплотную, и хотя он нанял на время   студентку-секретаршу (пусть будет стыдно тому, кто плохо об этом подумает – она ему дает не по службе, а от искреннего чувства), таскать бумаги по кабинетам приходится не только им, но и мне с Борисом. Энни, всегда   готовая выгрызть бюрократизм стаей  шакалов, категорически отказывается что-либо заполнять или относить и зачастую   реагирует нецензурно.
          Вечерами иногда калымим по барам и клубам — там и сям. 
          На улице влажная питерская жара заползает в горло своим мягким языком, шарф выглядит со стороны особенно нелепо: временами хочется просто скинуть его к черту как комиссар рвет на груди тельняшку -  ну вот, смотрите, сволочи —  все равно  не перестреляете двести миллионов... Стараюсь проводить на улице  меньше времени, до отупения  отбиваю такты в подвале, таскаюсь по присутствиям,  выхожу в магазин от тети Раи  попозже...


    
       
       В день отъезда,  Энни с Борисом направляются поездом, а мы с Грегом седлаем Россинанта, загруженного аппаратурой. Примерно час машина ковыляет от одной пробки до другой мимо пешеходов, остановок троллебуса, витрин и вывесок, домов разных годов постройки, чахлых деревьев и супермаркетов, пока наконец не выбирается на загородное шоссе, чтобы,   заняв крайний правый ряд, бодро покатиться на восьмидесяти. У меня будет достаточно времени, чтобы разглядеть болты, сварные швы кузова, резиновое уплотнение окон, наслушаться рокота  мотора и  скрипа тормозных колодок, залить себе в уши репертуар десятка областных радиостанций и болтовню Грега о перспективах «Первого ноября». Я буду рассказывать армейские байки про тупых прапоров, повесившихся чмошников,  дембильские альбомы;  мы обсудим вечный мужицкий вопрос кто в постели горячее, блондинки, брюнетки, азиатки или негритянки.  Когда темам блондинок   наступит закономерный отлив, я буду смотреть  на   березы за окном, серые бревенчатые дома, снова березы и ели, опоры ЛЭП, горящие в ночи огоньки,  просеки, мосты, посты ДПС, закусочные  и прочую  дробь и мелочь. Российская дорога всегда дышит глухой тоской -  поезд, автомобиль, самолет — неважно. В нашей генетической памяти всякий   путь   прочно увязан   с Владимирским трактом, переселениями народов, кулацкими обозами,   черными Марусями, теплушками, автозаками и  вологодским конвоем... И в  песнях  про дорогу  обязательно  сквозит  непроходимая, как осенняя хлябь,    российская тоска.   
         
         Гастроли сливаются   полуразмытое пятно. Внутренности  Россинанта, лица местных энтузиастов и нижнее белье энтузиасток, чьи-то квартиры, гостиничные номера сомнительной чистоты с разнообразными запахами и потрескиваниями, серые простыни, диваны на квартирах, звон гитар, водоемы дешевого пойла, через которые сознание плывет как  хромой  лорд Байрон  через  Дарданеллы...  И посередине   наркотического трипа по просторам российского менталитета, как в незаштопанном носке,   черная  дыра — Волгоград.      
            
      Проезжаем   мимо  пяти- и девятиэтажек, неизбежных  словно  плесень на забытом  в  отпуск батоне.     Реки  не видно.  Тормозим  у заведения с интригующим названием «Bistro New York». “Атас,»  -  комментирует Грег. Париж на Гудзоне -даже не в Техасе.  «Еще бы назвали   «Расстегаи и борщ  Мапуту».
       Телефон звонит между подошвенно сухой  яичницей и блеклым чаем, в трубке что-то невразумительно шуршит. Лицо Грега. Крупным планом -как на экране, хотя я не понимаю что именно в нем, в этом лице.
- Не паникуй, даю Влада.
- Что такое?
- Энни вены резала.
На другом конце радиоволны бьется едва похожий на себя голос Бориса.
- Что делать, блин?
 - Чем порезала? Кровь темная или ярко-красная?  Зажимай — полотенцем, тряпкой,  одеждой — плевать если нестерильное. Если  ярко-красная и пульсирует, накладывай жгут — ремень закручивай.  Если венозная, то  крепко придави. Крепче — не бойся.  Главное остановить, иначе помрет от  кровопотери.  Много потеряла? Звони немедленно в Скорую.
Грег выхватывает у меня трубку.
; Если немного потеряла и можешь остановить, подожди со Скорой пока доедем - ее ведь  в психушку заберут. Через полчаса будем.
Я кидаю рядом с недоеденной яичницей  тысячную, выскакиваем из-за стола. Россинант, как положено в дешевом кино, заводится лишь с третьего раза, подбадриваемый нецензурной руганью Грега.
              В полчаса уложиться по незнакомому городу, вытянутому колбасой вдоль Волги, конечно же,  нереально. Грег ведет,  вполголоса бормоча ругателдьства, но старается не нарушать правил — нарваться на полицию выйдет себе дороже. Я нахожусь на связи. Борис говорит, что повязка на руке намокла, но вроде как ничего.  Энни бледная, сознание не теряла.  Бросаем «Буханку» на произвол судьбы напротив гостиницы, бежим на второй этаж.    
   
               Она полулежит, откинувшись на подушки, на кровати в номере Бориса. На ней очередное мешковатое серое платье.  Бесцветнее только покойники и зомби.  На ламинатном полу бордовые  пятна. Левая рука обмотана мужскими носками. Ткань пропиталась, однако ничего катастрофического нет.

             - Ввалилась в номер... «Борис, я руку порезала» — кровища капает...
             - Энни, ты меня слышишь?- Кивает. - Чем ты порезала руку?
              - Стекло... Разбила бутылку.
              - Нарочно разбила?
              - Случайно... И осколок — такой острый. Мне вдруг захотелось... Оно во мне захотело. Мне так было херово последнюю неделю...  Не удержалась. Не удержала...   
              -То есть ты взяла осколок, всурыла руку,  потом испугалась и пошла к Борису?
              -Ага... Смотрит в потолок. Говорит размеренно, словно ничего особенного не произошло.
             -Хорошо, давай поглядим. Кто-нибудь -  в аптеку. Марля, бинты,  йод.
             Борис выскакивает из комнаты.
             Когда я разматываю носки, тонкая полоса на запястье начинает сочиться кровью.  Порез лишь один.  Поспешно  заматываю тряпки обратно.
             -Придется везти зашивать;  сам не могу. Надо стерильное — может заражение пойти. Сепсис.  Выпишут антибиотики, анальгетик.
             - Ее же в психушку сдадут,  — говорит Грег.
             - Энни, скажешь им, что было разбито стекло в раме, и осколки остались торчать. Ты не заметила, оперлась - так и порезалась. Поняла?
              -Да,-  говорит она столь же безразлично. Поняла.
             -Повтори.
             -Выбито стекло, в раме остались осколки. Не заметила, оперлась, порезалась.
             -Хорошо! Говори одно и то же, будь естественна. Скорее всего, они тебе нифига  не поверят, но раз порез единственный, и на бритву не похоже... Им же проще заштопать и отпустить,  чем связываваться с психиатрами.  Раньше никогда этим не занималась? Следов нет?
             -Нет... 
             -Ну и ладно. Подождем Бориса, перевяжем покультурнее и поедем в травму. Путем?
             
             Появляется Борис с мешком бинтов, пластырей  и пузырьков. Веду Энни в ванную, отмываю разрез под краном. Мажу вокруг йодом. Она только втягивает воздух сквозь стиснутые зубы, хотя жечь должно нешуточно.   Накладываю повязку. Взяв Энни   под белы ручки, провожаем к выходу.         

              В травме, слава Аллаху,  проходит без особых трений. Зашивают, выписывают лекарства   и отпускают восвояси. Всем, кроме Энни, становится полегче. Грег даже отпускает пару шуток.  Энни все в том же заторможенном состоянии, хотя, кажется, внутреннее напряжение отпускает и ее. Привозим обратно.
    - Ложись и не рыпайся, — говорю ей. - Не прыгай.  Постельный режим.  Отдыхай, смотри телек. Никакого алкоголя  — ты под лекарствами.   Голодна?
         -Да.
            Грег заказывает еду в номер.
      
            

           Вечер того же дня. Я с Грегом. Бубнит телевизор. Поднимаюсь с кровати достать  банку пива со стола и вдруг в ушах появляется шум. Через минуту ощущение такое,  словно к каждому уху присосалосб по пиявке.   Тон становится все выше, переходя в комариный визг — если бы насекомое умело визжать.   Шрам набухает и как дикообраз  стреляет иголками в череп и скулу. Сердце начинает разгоняться как состав без тормозов под гору — тук-туук- тукк - бумм. Я падаю на кровать,  откидываюсь на спину. Вижу как Грег вскакивает с места, склоняется надо мной.
     - Влад? Ты менннняяя слллыыыы....
      Уже не слышу.  Качусь в неизвестность, под откос,  в овраг ...

       Пробуждение. Сознание не спеша возвращается на место. Гостиничный номер по частям приобретает очертания. 

       -  Что со мной?
       -  В обморок упал,  — сообщает Грег. - Тебя трясти начало, потом выгнулся весь — я даже испугался что что-нибудь себе сломаешь. Потом вроде расслабился.   
        - Надолго?
         -Минут пять. Может, десять... У тебя мышцы не болят?
         Я ругаюсь. Долго, бессильно и бессмысленно.
         - Не психуй, ничего страшного. На тебя должно быть пример Энни подействовал.
         - Что остальных  не позвал?
          -Борис там с Энни сидит, не хотел их пугать. Только этого ей не хватало.
          -А Скорую почему не вызвал? 
       -Да, смотрю, вроде дышишь, оклемался вроде, как-то шевелиться начал. Решил подождать.
      - Товарищи, йопт. Тебе руку отрежет, а он будет ждать не срастешься ли обратно.
     -  Ну видишь, все в порядке. Шутить можешь. Не паникуй. 
      Пытаюсь подняться на ноги. Мне это  удается, даже не шатаюсь, но в ушах слегка шумит.
     - Пива хочешь? Или лучше хлопни чуток.
      Наливает водки на донышко стакана. Глотаю. В нос изнутри шибает запахом спирта, теплые рыжие муравьи разбредаются  по закоулкам организма.
      - Ляг, -говорит Грег,   - отдохни. Палата номер шесть, млин. Госпиталь имени императрицы Александры Федоровны...
        Забираюсь под одеяло. Сон приходит быстро.

       На следующий день концерт. Энни привозим за полчаса до начала. Попеременно сторожим   как бы чего не вышло. Рука у нее болит.  Отыскали платье с длинным рукавом.  Через пень-колоду  доигрываем до конца, не очень вежливо отделываемся от публики и возвращаемся в отель. По дороге все молчат.      


         Конец гастролей проходит без происшествий. Мы въезжаем в Питер прозрачным осенним днем.  Город желт от кленов. По небу цвета стекла ветер гонит тучи. В воздухе серей пеленой  висит ощущение надвигающихся проблем.

***
 
       
         Макияж Галины  кажется мне менее агрессивным, ее лицо  чуть округлилось, и временами на  нем  бродячей  кошкой  по забору  гуляет  легкая  полуулыбка.  Одежда чуть плотнее, чем раньше облегает ее гибкое тело, и под кофтой смутно  угадывается грудь.
          Мы сидим в «Шоколаднице» на  Невском, заказав по пирожному и чашке  кофе.
         -Я о тебе часто думала, — говорит она.- Представляла как ты там со своим шарфом мотаешься по провинции, спишь каждую ночь с другой и совсем меня позабыл.  А ты меня хоть иногда вспоминал?
       - Вспоминал... И Мишку тоже. Надеюсь, он в порядке?
      - Старые раны дают о себе знать, но  держится молодцом. «Мы ветераны, мучат нас раны» -  как писал один революционный поэт...  Так как твоя поездка?
       -С одной стороны, все путем. Сборы хорошие, народ балдеет.
       -А с другой?
       -Энни... Киснет она что-то. Боясь я за нее.
       -Я ее тоже боюсь... У нее темнота   внутри. Я черная снаружи, но внутри  теплая и розовая — и пушистая, а она снаружи темная, и внутри у нее темным-темно. Боюсь, она не только над собой что-нибудь сделает, но и тебя за собой утащит. Как Лорелея. Жила такая на Рейне.Ты немецкий знаешь?
        - Нет. В школе учил.
        - Sie k;mmt es mit gold’nem Kamme, Und singt ein Lied dabei; Das hat eine wundersame, Gewaltige Melodei
         - И что это значит?
          -Она расчесывает волосы золотым гребнем и исполняет с рейнского утеса вокальный номер с волшебной и притягательной мелодией. А когда неосторожный гребец раскроет варежку, то попадает на скалы и гудбай,  Америка...
        - А ты откуда язык знаешь?
       - Бабушка выучила. У меня была высококультурная  бабушка, дочь раввина, между прочим, и  она утверждала что любой образованный  человек должен знать язык еврейского поэта  Гейне.
       -  Ты еврейка?
       -  Раньше не догадался?
     - А тебе не печет, что я гой?
      - У всех  свои маленькие недостатки.   
      Она доедает «Наполеон», подбирает крошки, тыча в тарелку пальцем,  и облизывает тарелку языком. Замечаю, что она перекрасила ногти из черного в темно-вишневый.
      -Ну что? - говорит она. -Хочешь еще разок поприветствовать мишку? Ее нога под столом ведет себя очень смело, и хотя мне это приятно, мне кажется, что официантка обратит внимание. Хотя она наверняка и не такое видела. 
      -Не торопись... Времени еще много.
     - Но я уже вся в предчувствии, — говорит она. - Если бы ты был женщиной, ты бы меня понял. Ты меня не ревнуешь к медвежонку? Я обнимала его каждую ночь, прижимала к своим девическим персям и утирала им обильные слезы с ланит... И даже... Но нет, это слишком откровенно...  Я тебе расскажу потом, ладно...   
       Мы выходим из кафе обнявшись.



        Лежим на узкой кровати в обнимку. Недавно проснулись.  За окном уже светлеет.
         -Что-то у тебя не так темно, как в прошлый раз.
         -Я шторы сменила.  Ничего-то вы, мужчины, не замечаете.
        -Зачем?
        -Захотелось и сменила. Обязательно что ли знать зачем. Если каждый раз спрашивать, то ни на что другое времени не останется.  Кстати, как ты там у тети Раи? Не думаешь переехать?
         -Куда?
        - Ну, может кто приютит... Есть женщины в русских селеньях.
         -Хочешь, чтобы я переехал к тебе?
        - Ты, Влад, такой догадливый. Ну такой, просто... Ну прямо Шерлок Холмс  и майор Каменская  в одном флаконе... 
        - Давай все-таки чуток подождем, а? Я позавчера уплатил на месяц вперед. Через пару недель...
        - Ну, хорошо... - звучит слегка разочарованно. - А сегодня вечером придешь?
       - Приду....
       Чувствую, что начинаю привыкать к Мишке.

***
         - Вечером Галина заходит за мной в подземелье. Представляю:
          - Энни. Галина — моя знакомая.
          Устанавливается слегка неловкая пауза.
          - Вот ты какая,  —  Энни говорит первой.  -Я, по правде говоря, не так о тебе думала.
         - Влад обо мне рассказывал?
          -Не очень... Он у нас парень стеснительный.
          -Я тоже девушка скромная и стеснительная, — говорит Галина.- В этом мы с ним похожи.
          -Ну что, идем? — обращается она ко мне.

         В лужах мокнут листья, похожие на обрывки газетной бумаги. Проезжающие автомобили поднимают в воздух мелкую водяную пыль пополам с капельками грязи. Непрекращающийся дождик смыл со зданий все краски кроме серых и коричневых, а реклама кажется разноцветной катарактой на глазах домов.

       -Как тебе Энни?
       - Меня словно током передернуло — говорит она. В ней такой заряд отрицательной энергии... Я боюсь, что она тебя проглотит.
        -С чего ей меня глотать? Я ей никто.
        -А ты не думал, что она может тобой заинтересоваться? Она ведь тоже женщина.
       - Она не отсюда. Это все равно, как если бы богиня пошла искать себе мужчину среди смертных. Или весталка...          
       - Сразу видно, что ты не знаешь ни мифологии, ни истории.
       - А что, бывали случаи?
       - Сколько угодно. Эос спала с толпой  смертных, божество утренней зари...  У нее проклятие было, увлекаться мальчиками. Поэтому она с утра ходит такая  раскрасневшаяся и растрепанная...  Адонис и Афродита —  сладкая парочка. Богиня и чмошник...  А насчет весталок даже говорить не хочется. Их за нарушение обета безбрачия закапывали живьем в яму у городских ворот, и все равно не помогало... Однажды сразу трех зарыли за групповуху...
      -Изобретаешь...      
      -Ничего подобного.
      -В смысле, насчет Энни.
      -Ох, Влад, не сбрасывай со счетов женскую интуицию. Вы, мужики, можете в высшую математику, интегралы считать, но как речь идет о чувствах — детский сад... Иногда посмотришь,  вроде и не дурак, а несет такую ахинею... И объяснять бесполезно — как дальтонику втолковывывать  отличие баклажана от фиолетового...   
      -Чего я в тебе,  Галина, не понимаю...  Вроде ты умная, читала много, немецкий знаешь — а вид у тебя... Совсем не соответствует. Тебе бы очки, заменить  челку хвостом  на резинке, кофтень ручной вязки, туфли без каблуков вместо кед  -  и в публичную библиотеку имени Салтыкова-Щедрина  охмурять будущего профессора классической  филологии. Зачем тебя в эмо понесло?
     - Может быть, желание назло маме с папой отморозить уши... Когда все в семье такие правильные, ну просто образцовая семейная жизнь, а потом вдруг оказывается, что папа мутит с аспирантками... Что я тебя буду грузить семейными хрониками... Если начать ворошить по шкафам, оттуда столько скелетов повыпадает. Поскобли   приличного человека и найдешь  обезьяну с красным задом, которая только и мечтает о куче шальных денег и прелестях соседской самки...  Моя одежка и заявляет: «Хозяйка неприспособленная, инфантильная, боязливая, ей тут не по себе — в  этом вашем правильном мире, где нормальные мужчины  пристойно  ходят налево и нормальные жены это с пониманием  воспринимают... С волками по-волчьи; в трубе длинный, в тыкве круглый... Тошно.» Юношеский максимализм называется. Потом начинаешь видеть и в себе эту гниль тоже. Знаешь, как ее тяжело выскабливать? Проще сказать — да иди оно все лесом, лучше буду как остальные...
     -  А во мне ты что нашла?
     - Ты тоже такой весь раненый...И ранимый. И потом у тебя талант. И в постели ты такой... Ну такой... Пошли, я тебе лучше на примерах поясню.

***

        С утра меня немного знобит. Побаливает горло.  Питерское метро - рассадник инфекций, где бактерии радостно скачут с одной бледной и опухшей физиономии на соседнюю. Подожди немного.  Рано или поздно, ты тоже  что-нибудь подцепишь.  Возвратившись с репетиции, сосу ложку с медом, полощу горло, раствором  соды.  Тети Раи дома нет, должно быть,  обсуждает с подругой телевизор. Отопление толком не работает.    Выпиваю бутылку минералки, лезу в ванну греться.
        Припадок накатывает, как и в прошлый раз, неожиданно. Понимаю, что надо вылезти из воды, иначе захлебнусь. Прежде чем окончательно подступила тьма, мне удается  выпихнуть   уже наполовину не  свое тело за толстый чугунный бортик.  Тетя Рая застает меня без сознания,   голышом,   в позе эмбриона среди натекшей  лужи.  Рядом плавают шлепанцы. Ее крик — первое, что я слышу выползая  из   темноты.

         Соседей снизу, конечно,  залило. Обещаю оплатить ремонт.
       
         Вечером тетка стучится ко мне, хотя обыкновенно  вваливается без стука. У нее серьезный разговор. Она так и говорит: «У меня к тебе серьезный деловой разговор». Она садится на кровать, запахивает  кроличий халат и приступает к делу:
          -Владимир, я не стану от тебя скрывать, что когда я согласилась сдать  комнату по крайне умеренной цене, то  полагала, что буду иметь в качестве квартиранта надежного человека, на которого смогу рассчитывать. Но должна тебе признаться, что  события последнего времени все больше  меня настораживают. Я  бы даже сказала, пугают и наполняют мое сознание   дурными предчувствиями на будущее.  Тебя часто не бывает дома, ты ездишь на какие-то гастроли, приходишь поздно...»
        - Тетя Рая, я не думаю, что моим знакомым девушкам будет уютно здесь, и не думаю, что вам будет уютно с моими знакомыми...      
         -Я тебя хорошо понимаю, не считай, пожалуйста, что я не была когда-то молодой, но и ты должен меня понять. Одинокой пожилой женщине хочется прежде всего уверенности, что с ней ничего не случится, что ее не ограбят, не покалечат хулиганы. А теперь я, знашь ли,   возвращаясь в собственную квартиру, зачастую не обнаруживаю в себе  необходимой  уверенности. И этот обморок. Я не хочу думать о тебе плохо, но мне известно,  что современная молодежь иногда — хм...  - увлекается сомнительными   субстанциями. Так сказать веществами...  Пойми меня правильно, я ни на что не намекаю, но ты, возможно, вполне допускаешь, что подобные мысли неизбежно возникают у меня в голове...
     -  Тетя Рая, ну о чем вы говорите. Какие наркотики? Вы же знаете, что у меня травма с армии.
       -Даже человеку, незнакомому с медициной понятно, что обморок может быть от множества причин. А я очень интересуюсь всем, что связано со здоровьем. И то, что ты собирался продолжать обучение в медицинском мне представлялось положительным фактором:  я думала, что в случае необходимости смогу рассчитывать на квалифицированную помощь — если вдруг со мной случится инсульт, инфаркт, гипертонический криз, или диабетическая кома...
       - У вас прекрасное здоровье...
       - Да, но в моем возрасте уже можно ожидать каких угодно неприятных сюрпризов — годы не проходят бесследно даже для тех, кто следит за своим состоянием... И ты ведь знаешь, что у меня проблемы с артериальным давлением.   Но вместо того, чтобы продолжить образование по специальности ты связался с личностями, прямо скажем, не вызывающими у меня глубокого доверия. Не секрет, что молодежная музыка — это не та среда, в которой культивируются  положительные ценности. Отнюдь. Она зачастую служит проводником разрушительных, антиобщественных тенденций...
          
       Ее словоблудие определенно начинает действовать мне на нервы. Беру быка за рога:
      - Тетя Рая, вы хотите, чтобы я вам платил больше?
    -  Владимир, это хорошо, что ты переводишь наш разговор в практическую плоскость. Я как раз собиралась от изложения общих положений  перейти к обсуждению того, что конкретно можно сделать для того, чтобы ситуация сделалась терпимой для обоих заинтересованных сторон.
      -  И за какую сумму она сделается терпимой?
      - Я тебе много раз говорила, что в человеческих отношениях простота, граничащая с грубостью, не  всегда правильно отражают суть. Жизнь гораздо сложнее, ее нельзя рисовать в черно-белых цветах,   и когда ты так грубо упрощаешь сложные  жизненные вопросы, это лишь вызывает у твоих собеседников негативную реакцию. Я ведь  лишь хочу, чтобы обоим в результате нашего совместного  решения  было лучше.
       - И каким должно быть это наше совместное решение -  чтобы я отсюда валил — и как можно  скорее?
     -  Да, Владимир, хотя ты говоришь нарочито вульгарно...  По существу дела, да, мне бы хотелось, чтобы мы пришли приблизительно к такому решению. Но я не хочу тебя принуждать и  заставлять. В конце концов твои родители могут сказать, что я выгоняю на улицу больного, к тому же родственника, хоть и дальнего. Мне бы очень не хотелось, чтобы они воспринимали  ситуацию в таком ключе.  Я бы предпочла решить вопрос по обоюдному согласию; и чтобы ты понял, насколько тяжело мне будет,  если ты вдруг оставишь включенным газ, или не закроешь входную дверь и что-нибудь случится — прежде всего с тобой...
      -А если со мной это случится в другом месте?
      -Тогда я по крайней мере не буду нести ответственность, и моя совесть будет спокойна.
      -Умываете руки, тетя Рая...

     Она поднимается с кровати. Старая опухшая тетка с гипертонией, спихнувшая дочку в Бельгию, мужа в могилу, а жильца с глаз долой — чтобы помереть одной.

      -Я рада, что мы друг друга поняли...  Через какое время ты сможешь подыскать себе новое жилье?
      
***
          
     «Буу-Буу-Буу.»  Никогда не думал, что томограф так сильно шумит. Уже четверть часа глухой  электрический звук долбит  мне извилины, резонируя в черепной коробке. Для томографии пациента как фараона в саркофаг  засовывают в тоннель посреди массивного аппарата, голову крепят в специальном держателе, перед глазами ставят  наклоненное зеркальце чтобы обследуемый  мог видеть что происходит снаружи, и не зверел озирая  на расстоянии ладони  пластиковую стенку. Затем врубают грохочущие магниты.  Субъекта с клаустрофобией полчаса такой диагностики вполне способны довести до ручки.   В зеркале видно, как за стеклянной перегородкой симпатичная женщина - техник, смотрит на монитор, на котором срез за срезом проявляется содержимое черепа. Работка — нарезать ломтиками начинки людских голов... Как специальная машинка в магазине режет на ломтики толстый  шмат ветчины.

      Лежать без движения очень скучно. От нечего делать проигрываю в голове вариации на тему окружающего стука.   Наконец, магнит перестает грохотать, какое-то  время тихо гудит, словно отдыхая,  потом окончательно замолкает. Гаснет сигнальный диод.  Свежепросвеченную голову,  с  присоединенным к ней  телом,  выкатывают наружу. Процедура совершенно безопасная, хоть каждый день делай — это вам не рентген...   Шлепаю к шкафчику, одеваюсь. Завтра на прием — энцефалограмма и распечатка с томографа будут у специалиста. Что он мне поведает?

 ***
       Невролог Климов, кабинет 34. Люминесцентная лампа.  Когда он утыкается в бумаги, отсвечивает лысина, когда направляет взгляд на меня — очки. Блик  от лампы — тонкая  полоска — почти как порез на руке Энни, но не красный, а ярко-белый:
      - Так, Владимир Евгеньевич... Вероятно, у вас развивается эпилепсия, но однозначный вывод сделать все  еще трудно.  Симптомы, правду говоря, достаточно  странные, на энцефалограмме ничего настораживающего не видно. Это, впрочем, ни о чем не говорит, как в положительном, так и в отрицательном смысле.  Томограмма    также ничего примечательного нам не показывает. Злокачественных новообразований не замечено, проблем с кровоснабжением тоже.  Возможно, однако, что  ваша травма головы послужила первопричиной... Подводя некоторый итог, поставить  точный диагноз на данном этапе не представляется возможным...       Я выпишу противоэпилептические, но имейте в виду, что припадки могут происходить и в дальнейшем. Если с вами это снова  случится, придется лечь на обследование. Желательно, чтобы кто-то постоянно находился рядом и в нужную минуту  мог оказать помощь.  Вы должны понимать, что в состоянии приступа способны нанести вред как себе лично, так и окружающим.  Вам запрещается водить транспортные средства, не рекомендуется ездить на велосипеде. Должным образом оценивайте риски  и обстановку прежде чем делать что-то непривычное или потенциально небезопасное.  Учтите, что сцена — не лучшее место для эпилептика, мелькающие огни могут спровоцировать приступ. Старайтесь не переутомляться,  спать  восемь часов в день, не злоупотребляйте алкоголем — оптимально,  не пейте спиртного вообще, и   берегите нервы.  Всего наилучшего!   
    
***
         
      Энни сидит на стуле, гоняя во рту из угла в угол  незажженную «Беломорину». Борис берет попеременно два аккорда. Грег стоит в темном углу за клавишными.
      
       -Значит, непонятно,  что такое,  - говорит Грег.
       -Непонятно, но есть изрядная вероятность повторения. Сейчас ищу новое жилье. Тетушка Рая не желает держать у себя психопата. 
      - Куда ты к черту один поедешь? - говорит Энни. -Если тебя снова прихватит, некому будет даже Скорую вызвать.
      -Как-нибудь...
      - Не дури. Подселяйся пока ко мне, а там видно будет.
     - Да ты что? Я же тебя стеснять буду.
     - Перебьюсь.
      - Лучше ко мне,  — говорит Борис.
     - Давайте так условимся. Пусть Влад по неделе будет жить у каждого,— подводит черту Грег. - Сначала Энни, потом я, потом Борис. А дальше по кругу, пока не выяснится, что у него такое.  Все согласны?
      Все согласны.
       - Спасибо, ребята,  — говорю я.

*** 

        - Почему ты мне сразу не рассказал про припадок в Волгограде,  — спрашивает Галина.
       - Не хотел пугать. Думал, случайно.
         -А я как раз купила путевку... Ничего, сдам. Станешь  жить у меня.
         -Не дури,  — говорю я ей. - Ты же мне все уши прожужжала: Дрезден, Потсдам, дойче  культур... Комфортабельный газенваген. Лучшие двухзвездочные отели... Зачем ты будешь терять деньги?  Переживу пару недель
         -А как ты себя чувствуешь?       
         - Погано, по правде говоря...  Ночью просыпаюсь каждый час...   Иду по улице, вижу здоровых людей, а я с этим чертовым шрамом и припадками вдобавок, закутанный в шарф как мумия из-за какого-то азиатского придурка, и с волнительной  перспективой за несколько лет превратиться в овоща... Может с противоэпилептическими таблетками прекратится...  Пью лекарства по часам словно старый пердун...  А главное, неизвестно, что  происходит. Хуже всего неизвестность. Если бы мне сказали: Знаешь, Влад:  через полгода ты станешь гадить под себя, а еще через годик загнешься в ободранной палате на двадцать психов -  мне было бы в чем-то спокойнее что ли. Я бы знал, что у меня есть полгода, мог бы что-то спланировать.  А так — в подвешенном состоянии, и все время ждать, когда случится снова,  и случится ли... На эскалаторе в метро оглядываешься посмотреть, кто стоит сзади и удержит ли, если начнешь падать,  становишься подальше от линии на краю платформы -  или на скамейку садишься ...
           Она обнимает меня. Плачет. Тушь расплывается   по щеке, она вытирает щеку тыльной стороной ладони — напрасно, потому что ладонь тоже пачкается.  От ее запачканной  руки   мне делается самого себя очень  жаль, будто у девочки дохнет Бобик, сожравший тряпку, смоченную средством от мух, а я одновременно и   Бобик, и девочка...     Не помню, когда сам плакал   последний раз — ощущение, будто   смотришь пафосный и слезоточивый   фильм, где субтильная героиня помирает от саркомы с осложнениями в печенку, и потому таскает за собой кислородный баллон и рассекает по городу  с пластиковыми трубочками в носу:  на  самых идиотских местах фильма   у тебя неприятно дергаются мышцы глаз...
       -Но зачем ты селишься к ней? Я ее боюсь.
       -Ну и что? Она тоже нездоровый человек. Два инвалида. Еще неизвестно, кто в ком больше нуждается. Только на неделю. Меня Энни не привлекает физически... Похожа на большую    птицу, не привыкшую   ходить... Вроде  альбатроса... Летает красиво, а ходит словно  последнее чмо -  крылья мешают...  Ты что, ревнуешь? 
       - Ой, Влад — ты лучшее, что у меня случилось в жизни, и мне так не хочется, чтобы все кончилось так скоро и так скверно...У меня такие дурные предчувствия. Эта твоя группа — от них прямо-таки веет распадом. Не знаю, почему ты не чувствуешь. Но все равно хочу верить, что все кончится хорошо. Потому что если кончится совсем плохо, то будет несправедливо...
    
         Будто справедливость ежеминутно случается в этом мире...  Словно в романе позапрошлого  века,  от которого, заламывая  конечности,  страдают  чахоточные  барышни в кринолинах...       
            
***
               
          - Энни, я всегда говорил, что ты чокнутая...

           Грег только что закинул меня на первое место жительства. Сначала мы на Россинснте смотались до Чернышевской и выгрузили там пяток картонных коробок, в которые уместился мой нехитрый скарб — книги, диски, одежка. Еще два ящика со шмотками привезли с собой. Грег помог поднять их на лифте на седьмой этаж. У Энни  меня ждет сюрприз. Ее квартира — на самом деле крохотная студия — от силы метров 20, при этом   практически лишенная мебели. Там нет ни то, что двух кроватей —  нет ни одной. Пол устлан циновками.   По углам пара бесформенных мешков и какие-то подушки. Посередине — низкий столик. Санузел отгорожен в дальнем от входа углу. В ближнем углу — роскошная  встроенная   кухня  с оборудованной  электроникой большой электрической плитой и  солидной духовкой.   Дополняется   небольшим  кухонным столом и двумя стульями.     Прихожая отсутствует, зато имеется вешалка. 

       -   Где ты вообще спишь? И где буду спать я?          
       -  На полу, на футоне...
       -   Каком еще футоне?
         - Японский матрас. На день убирается, на ночь расстилается — очень практично. Учти, ходить по циновкам разрешается  только в носках или босиком. Идешь в туалет, надеваешь специальные тапки — вот твои. Выходишь -  снимаешь. Антисанитарию не разводить.
        - Нет, ты совсем спятила... Если бы я знал, какие тут у тебя условия... Почему мне никто ничего не сказал?
         Она только пожимает плечами. 
         - Есть хочешь?
      
    Деться некуда — придется привыкать. Признаю свое поражение. 

        -  Спасибо. Тебе помочь?
        - Лучше разберись с вещами — я тебе освободила место в шкафу.
        -  Люблю готовить — поясняет она из кухни,  пока я развешиваю рубашки и штаны и раскладываю белье.- Успокаивает нервы. А вот посуду мыть — убиться проще. Даже  мойку купила. И все равно покупаю  одноразовые тарелки... У меня тут стопка одноразовых тарелок. Если чувствуешь, что мыть совсем влом, берешь. Поел, выкидываешь — помогаешь загрязнять планету.   
            За моей спиной раздается мяуканье. Оборачиваюсь.  Из ничего возник откормленный черный кот с белой передней лапой. Приглядевшись, вижу что в двери проделано отверстие и есть  небольшая дверца, через которую зверюга  может  приходить у уходить когда ему вздумается.
         -Яшка! - говорит Энии. - Пришел! Ну подожди, я тебе покушать дам. Она вытаскивает из шкафа банку шпрот и вываливает содержимое в кошачью миску.
        - Ты его консервами кормишь? А почему такое имя? В честь Свердлова ?
        - Яковом еще и сына Сталина звали…  Шпроты обожает...  А имя очень понятное.  Котяшка – кот Яшка.
               
         Готовка явно не отвечает на любовь Энни   взаимностью —  рыба пережарена, зато рис недоварен. В среднем,  самое то.  Две одноразовых тарелки — наш вклад в загрязнение планеты.  Я приготовил бы лучше, однако выпендриваться было бы полным свинством, тем более, что год в армии приучил меня еще и не к такой гастрономии. Мы обильно заедаем все хлебом, на десерт — мороженое. Горячий чай. Энни достает из шкафчика квадратную бутылку с золотистой жидкостью:
  -  Текила, — поясняет она. -За новоселье!   
   - Мне нельзя,  — говорю я. - Только совсем чуть-чуть... Символически. Она наливает — символически мне, и полстакана себе.
-   Чтобы все у нас было хорошо!
     Залпом опрокидывает, словно это квас или газировка, а не сорокаградусный продукт с резким, но приятным запахом дерева, травы и чего-то сухого и пыльного.
       Хлопоты переезда слегка меня утомили, и они накладываются на хронический недосып от нервов. Я начинаю клевать носом. Энни достает матрас, одеяло,  валик под голову вместо подушки. Переодеваюсь в санузле в тренировочный костюм, ложусь. Здесь я чувствую себя в безопасности. Накрываюсь одеялом с головой, и очень скоро засыпаю. Сплю как давно уже не спал. Безмятежно. 
         
***
       -  Как спалось?
       -  Как учили...
       -  Ничего, что я в таком виде?
       -  Она разгуливает по комнате в трусах и футболке. 
       -  Если тебя смущает, могу штаны надеть.
       -  Твой дом — ходи как хочешь... Если не боишься у гостя стоящего...
       -  Она садится на подоконник и зажигает папиросу. Коленки торчат в мою сторону.   
       -  Ну и что такого? Нормальная физиологическая реакция. К тому же, насколько я вижу, у тебя и не стоит...
        - Просто размер такой...
        -  Не прибедняйся...   Большой ... — это вульгарно и больно... 
        -  Такие слова — прямо бальзам для души... Я бы их печатал красным шрифтом - в рамочку,  и вешал на видное место в бане. Масса бы оценила по достоинству... И может хватит орального секса — завтракать будем? Я способен сочинить яичницу с жареным хлебом. Не три звезды Мишлена, конечно…   
         - Валяй, - милостиво соглашается Энни. - Яйца в холодильнике, хлеб в хлебнице.  А я пока покурю и почищу перышки.

        - У тебя оливкового масла случаем нет? С ним вкуснее.
        - Только подсолнечное... - отзывается она из-за полуоткрытой двери ванной, где шумит душ —похоже ей, как Черчиллю от союзников, нечего скрывать от товарищей по группе. - Сливочное тоже есть...Ты, кстати, «Последнее танго в Париже» смотрел? 
        Стараюсь не оборачиваться. Потом ловлю себя на том, что ищу взглядом какую-нибудь зеркальную поверхность, в которой отражалась бы дверь. Потом начинаю усиленно таращиться в сковородку, на которой шипит и пузырится, плавясь, кусок сливочного масла.

      -  Я всегда считала, что готовка - мужское дело,  -  говорит Энни. - А женщина должна мужика вдохновлять. Недаром Бог сотворил ее второй —  в ней исправлены недостатки первого экземпляра.
    -   Я бы сказал, что наоборот. Фильм с цифрой два смотреть не стоит -  взяли успешный проект и все испоганили.
      -   Не занимайся мужским шовинизмом... Лучше помой посуду, раз уж не хочешь из одноразовых.
     -    Вот она — награда за усердие,  — говорю я.

***
 
     Сцена напоминает ремесленную копию «Возвращения блудного сына» Рембрандта. В подвале Энни в  роли  библейского  отца  обнимает тощего и длинного Жеку, вышедшего  из дома скорби — объятие приходится  чуть выше поясницы. Бывший ударник, как живший со свиньями отпрыск, коротко острижен —  будто он  откинулся с зоны, а не выписался   из лечебного учреждения.   
     - Женька, как я рада, что ты здесь! Ты похудел!  Вылечился?
     - Вроде, лучше стало. Глюки исчезли. Голосов больше не слышу.  Но глотаю хрень  пачками — побочки...
      Разговаривает без ударений  как компьютерная программа. Глаза с тенями под ними словно присыпаны пеплом, сухая кожа, тонкие бесцветные губы полуоткрыты будто у него заложен нос. Трудно определимый возраст. 
      - Это Влад, — говорит Энни. - Пока вместо тебя играет.
      Не обижаюсь на ее «пока» - я бы тоже сказал.
      Он протягивает мне руку. Кисть заметно дрожит. Паркинсон.
     - Боюсь, я свое отыграл,  — говорит Жека. - От этих чертовых колес в натуре дуреешь. Весь деревянный. Как Буратино.  И руки трясутся. Если переберешь с дозой, то просто наизнанку выворачивает, словно варежку.  Память стала херовая ни к черту.
      -Хочешь послушать что мы сейчас играем? - спрашивает Энни. 
      Замечаю, что в помещении нет Бориса, и спрашиваю куда делся.
      Энни прикладывает палец к губам.
     - Он с Жекой не хочет встречаться.               
      - А как играть будем?             
      - Фигня — обойдемся без баса.
      Женька садится на ящик, подпирает голову руками — напоминает статуэтку Джакометти. После второй песни он  резко  разгибается словно канцелярская скрепка в пальцах офисного невротика.
       -Ничего, — говорит. - Ничего не чувствую. Один шум в голове. Белый такой. Как в старом телевизоре. Я лучше пойду. Домой. Спать хочу. От долбаных таблеток постоянно  хочется спать.   
      - Заходи! — говорит Энни.
       -Хорошо,  — отвечает  по пути к выходу, не оборачиваясь.
       Через несколько минут появляется Борис, похоже он ждал поблизости в коридоре.
       Репетиция не ладится.
     - Кончаем на сегодня,  — объявляет Грег. -  Нах. Все равно ничего путного не выйдет.  По домам. Завтра будет следующий день... 

***
         Звонок раздается, когда Энни слушает в наушниках музыку, а я приобщаюсь к японской культуре, листая взятую с хозяйкиной  полки «Хризантему и меч». Энни открывает.  Разговор проходит на повышенных тонах.
         -Твой поганый кот опять у меня под дверью нагадил.
        - Не возбуждайся, сейчас уберу. И какой он ни есть, а все лучше тюремной крысы.
        -А ты не хами. Я не таких в бараний рог сворачивал.   
Подхожу поближе. На лестничной площадке стоит плюгавый красноносый мужичок лет 60, одетый в полосатую пижаму,  в шлепанцах на босу ногу. Пятка желтая и мозолистая, особенно неприятно выдеояется на фоне красной кожи.   В профиль собеседник Энни слегка напоминает хомяка. 
       - Добрый вечер. Проблемы?
       - Мужичок настроен недружелюбно и на приветствие не отзывается.
        - Единственная проблема — ее поганый кот, который вечно гадит у меня под дверью.
        -Раз в полгода,  — говорит Энни. - И Яшка тут не единственный.            
       - Соседи на мою голову. Очередного хахаля нашла — вся морда исполосована.
      - Это у меня с зоны — поясняю.
       -Не ври,  — возражает мужичок. - Не было тебя там. Не дорос еще.  А твоего паршивого кота,  — это к Энни,  - в один прекрасный день найдут кверху брюхом на помойке.
      -  Слушай, мудак,  — взрывается Энни. -  Если ты моего кота хоть пальцем тронешь, я тебе собственноручно яйца оторву -  понял!
        Видя, что ситуация выходит из-под контроля, я  беру старикана за плечико и подталкиваю в сторону.
        -Хватит, хватит — не будем накалять обстановку. Прими волокардинчику, успокойся. Чистоту и порядок сейчас восстановят — тебе сказали.  Где твоя квартира? Иди, посмотри телевизор... Полежи, сосни маленько...
      - Сам соси!  -  визжит старикашка. -И лижи!

      
 
       После того, как сосед с лязгом захлопнул за собой дверь, а Энни сходила с совком на лестничную площадку, интересуюсь кто такой.
       - Некто Колокольцев — объясняет она. - Охранником в «Крестах» работал. Дерьмо дерьмом- пробу ставить некуда. Возлюби ближнего своего, господи прости...
      - Не боишься, что он с Яшкой что-нибудь сделает?
       - Волков бояться — в лес не ходить. А для уважающего себя кота все равно лучше умереть свободным, чем жить взаперти.

***
   
        - Вот говорят: «Не такой как все». Звучит мерзко, конечно. Вроде как изображает из себя неизвестно что, а сам такое же дерьмо, как и остальные... Но ведь «Такой как все» звучит еще гаже... Вроде как не просто дерьмо, но еще и гордится фактом. До эпохи Мэйдзи  в Японии были самураи. Ты ему скажи, что он такой как все — он тебе башку оттяпает катаной. Это торгаш будет ссать себе брюхо ножиком распороть, потому что бо-бо, а самурай — запросто. «Правильное и ложное не зависит от жизни и смерти.» Чуешь? Для всех  сначала жить, а потом разбираться, что правильно и ложно, а для самурая сначала правильное и нет — а дальше как получится. Поэтому он и не такой как все. А в эпоху Мэйдзи стали делать  пулеметы и самураев упразднили, чтобы все стали одинаковые и не мозолили глаза. Демократия называется... Ты дерьмо и я дерьмо — но об этом помолчим. Станем думать позитивно. Скажем, что ты хороший и я хороший, а кто так не говорит, значит он  негативный. Энергетический вампир. Ты жрешь булочки не сползая с дивана и любишь свою тушку, которая на этот диван уже не помещается — значит ты позитивный. Он бегает мимо твоих окон по пять километров в день и сухой как лось —  это чтоб тебя унизить и перед тобой выпендриться —  вот он, негатив... Улавливаешь?   К ногтю его...

    Энни сидит на мешке в углу, рядом с ней бутылка виски и стакан. Время от времени она подливает немного себе  в стакан, неизменно спрашивая меня : «Хочешь? », на что я столь же неизменно отвечаю : «Ты же знаешь, мне нельзя». Потом   она отхлебывает, и продолжает беседу чуть более монотонным, чем прежде,  голосом — будто каждый глоток смывает  ей часть  октавы с диапазона.

    -   Какой у тебя был первый сексуальный опыт? - спрашивает она без всякой связи с темой предыдущего монолога. - Я тебя не спрашиваю, помнишь ли ты его, потому что все помнят, кроме разве что  больных  Альцгеймером, у которых память совсем отшибло...

       Опыт...

   Это было,  когда я учился  в школе.  Поход с ночевкой, палатки, озеро, печеная в золе картошка, песни под гитару — общеизвестно. Кому-то из руководства в голову пришла блестящая идея грибного супа,  и толпа разбредается по окрестностям сшибать  сыроежки. За мной увязывается N –  гордость школы - из тех девочек, от одного взгляда на тетрадь которых  нормальному человеку  становится стыдно. Сплошь белые банты и рука, протянутая к небу после вопроса педагога  -  все в  порыве к знанию...  Ее фразы пахнут  бумагой, и в них на месте все знаки препинания. Ее взгляд, когда она к тебе — или скорее мимо тебя - обращается,   устремлен  вдаль — к  будущему. И  это  будущее лучезарно... 
       Новеньким кроссовкам N не по себе в лесу – лес недостаточно дезинфицирован,  N  ступает на цыпочках, внимательно  глядя как бы  не замарать обувь.

        Мы выбираемся на сухую полянку.         
       Кажется,  меня укусил клещ — я ощущаю зуд. Не мог бы ты осмотреть мою ногу  — говорит она так невозмутимо, словно речь идет о том, чтобы  передать точилку для карандашей.   Зудит  за коленом,  чуть выше — мне не видно. Если там действительно укус, придется вернуться в лагерь и смазать йодом. Вместо того, чтобы просто задрать штанину, она стягивает тренировочные вниз — до середины икр. Под адидасовскими трениками  на ней  скромные  белые трусики, на которые так   и просится этикетка: «стопроцентный  хлопок девственных овец личной отары перуанского касика ». Ее ноги непорочны — по всей поверхности — ни одно  насекомое не осквернило наполненным микробами хоботком, грязным жалом или ядовитыми челюстями. К тому же   N так наполняет   окрестный воздух репеллентом, что несчастные  членистоногие должны бы падать на лету  в полуметре от   вожделенной плоти.         
         -   Ничего не вижу — говорю я.
         -  Вот здесь,  — говорит она, и кладет мою руку на свое бедро. - Разве ты не ощущаешь вздутия?
           Единственное вздутие, которое я ощущаю  -   в собственном паху. Она, должно быть, его ощущает  тоже, потому что придвигается ко мне вплотную — ее маленькая   грудь  упираются мне в грудную клетку, а низ ее живота трется о мою эрекцию. Кладет мою руку на свою ягодицу и деловым тоном сообщает: «А теперь потрогай мне  спереди». Чтобы я мог  выполнить указание,  она поворачивается спиной, и  мой пах теперь  трется об ее задок. Ощущение от потрогать грудь - будто прижимаешь к деревянной стенке два  теннисных мяча. Здорово — говорит она лишенным выражения тоном, словно увидела в кино необычный спецэффект. Похоже, она даже не  дышит чаще, но ее и без того твердые  соски уплотняются настолько, что чуть не царапают мне ладонь. Мое собственное  сердце стучит как отбойный молоток, а член готов выскочить из штанов,  стремясь отправиться искать сыроежки самостоятельно. 
         «Я хочу посмотреть на твой эрегированный пенис» — говорит   она таким тоном, каким учитель объявляет: «согласно теореме Пифагора, сумма квадратов длин катетов равна квадрату длины гипотенузы », или  врач бубнит, тыча  палочкой :  «Открываем рот... Аааа... ». 
         Сажает меня на сухую кочку, достает из-под одежды мое  мужское достоинство и  больно сжимает его ладонями. Затем начинает лизать головку  языком. «Лучше возьми внутрь»  — говорю я прерывающимся голосом.
        - Хорошо, сообщает она, но ты должен предупредить меня о приближении эякуляции — я  не готова принять  в рот.
         Долго это не продолжается: «Сейчас кончу» — хриплю я через минуту. Она отодвигается и  отворачивает  мой отросток  как кран в ванной,  чтобы капли  попали мне на живот.
- Класс! Лучше, чем в порно!
     Это первое и последнее  ее выражение, в котором сквозит хоть какая-то тень эмоции. Я чувствую себя лягушкой, распростертой  на лабораторном столе, и маньяк в белом халате ставит над ней некий  полубезумный эксперимент.
        Она подтягивает свои адидасовские  штаны, достает из кармана куртки  стопочку   бумажных салфеток в полиэтиленовой упаковке  и вытирает беспорядок с моего все еще  вздрагивающего  живота. Вынимает  из другого кармана дезинфицирующий гель, смачивает салфетку и протирает себе руки: «Хочешь»?
       - Спасибо, обойдусь...
      -  Я подумывала  о  пенетрации,  — говорит она, - но решила, что лучше двигаться поэтапно. К тому же, неопытный партнер в  некомфортных условиях леса вряд ли сделает это как надо. Но в целом, я расцениваю приобретенный опыт очень  положительно и благодарна тебе  за то, что ты вел себя прилично. Но не строй иллюзий, что я в тебя влюблена, либо  питаю к тебе какие-либо чувства, кроме товарищеских. Очень  советую тебе быть джентльменом и не распространяться о нашем маленьком секрете одноклассникам. Впрочем, если ты станешь трепаться, я буду все отрицать — никто тебе не поверит. А если будешь упорствовать, то пожалуюсь папе, что ты говоришь обо мне гадости и он пошлет кого-нибудь  чтобы с тобой разобрались.
       - Нафиг тебе это надо? - слегка приходя  в себя,  спрашиваю я.
      - Понимаешь — ты чем-то меня привлекаешь, но ты безответственен и неамбициозен. Я не могу связать свою жизнь с таким человеком,  как ты. Мне нужен чемпион,  тот, кто пойдет к вершинам, а я буду его верной спутницей, и всю жизнь буду его любить. И мне хочется быть во всеоружии к нашей первой брачной ночи, Мне хочется, чтобы эта ночь прошла как по нотам, чтобы  мы оба получили от нее незабываемые впечатления, и чтобы это воспоминание навсегда осталось с нами. Как видишь, мною движут самые лучшие намерения. Но у меня осталось еще несколько пожеланий, и я надеюсь, что потом   мы с тобой сможем  продолжить  ознакомление с нашей пробуждающейся  сексуальностью  в более удобной  обстановке. 
        -  И вы продолжили?  - спрашивает Энни
          - Боюсь, что я повел себя  не  как джентльмен, и моя ответная речь содержала слова, которые не встречаются в школьном учебнике грамматики, зато  рифмуются со «звездой» и  междометием  «глядь» - или какая это часть речи... Она покраснела - я в первый и последний раз  видел, как она краснеет. Повернулась, и пошла по направлению к лагерю. После этого мы с ней вообще не разговаривали.   
          -Фу,  — говорит Энни. -  Девушка к тебе по-хорошему, а ты вместо того, чтобы удовлетворить ее любопытство, получить удовольствие и заиметь связи в провинциальном бомонде выказываешь себя последним хамом и неблагодарной скотиной...
        -Ты что, серьезно?   — говорю я.
       -Да нет, конечно. Правильно сделал... С какой-то повышенной точки зрения...   И что с ней стало потом?
       - Ничего. Вышла замуж за мажора. Два спиногрыза. Инстаграм с Багам. Показательная ячейка. Белые зубы за улыбками размера  кинг сайз, синее море, красный «Мерседес». Цвета устремленной в будущее России.
       -   Видишь, какую жизнь ты упустил,  — говорит Энни, подливая себе из бутылки. 
       - Свой опыт ты рассказал. А теперь ты, кончено, хочешь послушать про мой...
         Я неопределенно хмыкаю.
       -  Не тревожься, он еще безобиднее твоего. Если совсем коротко, то меня тискали в лифте... Видишь, я сразу же порчу тебе всю интригу. Никакого инцеста или насилия, всего-навсего  поприжимали в лифте...
        Случилось это  в  ноябре. Ты и без меня  знаешь, что такое тутошний  ноябрь — самый сок питерского ада, когда город погружается в  северную  зиму — день укорачивается, ветер воет среди многоэтажек   некормленой  собакой, сырая  глина морозит ступни сквозь подошву,  а между глиной и подошвой с хлюпаньем дохнут раздавленные снежинки...  Лучшее время года для суицида, хотя народ, если верить психиатрам,  почему-то предпочитает весну — должно быть в ноябре людям так гнусно, что нет сил даже тащиться  на крышу или закинуть удавку  на крюк от люстры...  А весной силы бурлят, жизнь играет, приходит время осуществить намеченное, воплотить мечты и планы...  Впрочем, хрен тебя выдержит современный крюк от люстры  — оторвется  с куском потолка,  и придется потом  еще платить за ремонт...   Было не поздно, но уже стемнело.  В Питере зимой вообще раньше темнеет, чем рассветает… Я возвращалась из музыкальной школы и со мной была гитара в футляре — или же футляр с гитарой — видишь, я уже пьяная...Да... Я вызвала лифт, зашла,  и за мной, прежде чем закрылась дверь, заскочил человек.  Я не разглядела его лица.  На лестнице было полутемно из-за выкрученной лампочки, потому что народ тырил лампочки друг у друга, потому что кое-кому и жрать-то было нечего, не говоря уж о лампочках, потому что мы тогда еще строили демократию, которая теперь, как оказалось, себя не проявила, потому что  - ну, в общем, не проявила... Впрочем — к чертям демократию:  всю жизнь у станка, нефиг и привыкать...  Холера с ней,  с демократией – и два триппера в придачу — речь идет о сексе а не о  том, как нам обустроить —  оно все равно никогда   не обустроится... А секс всегда  был  -  даже когда его не было... Хотя бы в виде государства, которое  имеет всех остальных  в извращенной форме каждый день семь раз в неделю, включая  выходные  и праздничные.
      Так  вот, из-за  выкрученной лампочки попутчика я толком и не увидела, но скорее всего он был не из нашего подъезда, потому что никого похожего я не знала. Дверь закрылась, и лифт тронулся. И тут погасло  электричество.  Стало абсолютно темно -  как у негритянки в матке темной ночью.  А я там как эмбрион.  И в компании этого хмыря, который был, продолжая аналогию -  тощий такой -    похож на скоблилку для  аборта.   Чертов лифт  так дернулся, что я вскрикнула. Мне показалось, что мотор отрубился, сейчас мы провалимся вместе с жестянкой  вниз, и  нас размажет по дну шахты после  удара. Но тут  я  почувствовала, что моя левая рука выше локтя сдавлена  как клещами его пальцами, и  попутчик шепчет мне в ухо.
       -Не бойся,  — прошептал он.-  Если бы ты хорошо училась в школе, ты должна была бы знать, что есть такая вещь как электромагнит. Пока по катушке течет ток, он притягивает железо, как женщина притягивает мужчину. Но в устройстве  есть еще и  пружина, которая сжимается и разжимается. Это тоже должно тебе о чем-то говорить... Когда свет отключается, электромагнит перестает работать, и пружина  припечатывает к рельсу тормозную колодку.  Лифт никуда не денется пока свет не включат, он так и будет висеть между этажами. Станет  держаться за рельс как я держусь за твою руку. Он развернул меня спиной, сжал мою вторую руку, и вплотную придвинул меня к себе. Вот так держится  лифт между этажами — крепко. Прижимаясь к надежной стене.
       Женщины не умеют сами тормозить лифты,  — продолжал мой незваный собеседник. - Они полностью полагаются в этом деле на мужчин. Лишь мужчина с его руками и головой способен удержать   лифт и женщину  от падения во тьму — без него, их жизнь была бы слишком ненадежной. Пока кругом светло, им не страшно, но как только гаснет свет и наступает ночь... Что ты сейчас чувствуешь?
       - Мне страшно.
       - Тебе страшно, и ты не хочешь, чтобы я тебя отпустил, но в то же время боишься меня.
       - Да, я боюсь, что ты что-нибудь со мной сделаешь.
       - Например, стану гладить тебя? 
       - Например...
        - Но разве это неприятно - спросил он — когда гладят?  Его ладони, отпустив мои руки, опустились ко мне на колени, и он с шуршанием повел их кверху по чулкам, медленно задирая кверху юбку. Я тянула подол вниз правой рукой, но он был сильнее.
       - А если я закричу? - прошептала я.
       - Тогда я тебя выпущу, и ты упадешь. Ты хочешь? 
       - И тут я поняла, что действительно не только его боюсь, но и желаю. Хочу, чтобы он прижал меня крепко-крепко, и сделал со мной все, что ему взбредет в голову. Даже если ему вздумается причинить мне боль — я стерплю. Я почувствовала его теплое дыхание на своей шее сзади, а потом как его мягкие губы коснулись моих волос и кожи. Ты, Влад, не представляешь себе как я обмякла — я стала как снеговик весной... Если бы он только захотел...
         Но тут  свет, пару раз моргнув,  включился снова, и лифт продолжил движение. Незнакомец быстро отвернулся к стене, чтобы я не увидела его лица, и нажал кнопку ближайшего этажа. «Ничего не говори,  езжай к себе »  — прошептал он мне, выскочил наружу и побежал вниз по лестнице.
        -  Я послушно поднялась к себе.  Как лунатик ... Сомнамбула… 
        -  Так тебя абортировали из нормальной жизни, сделали не такой как все, в ту ночь ты не спала и сочинила свою первую песню...
         - Откуда ты знаешь?      
         - А что еще можно придумать для эффектной концовки. 
         - Ты мне не веришь — сказала она. Я пьяная. 
           - Педофилы так складно не говорят.
          -А ты уверен, что он был педофилом?
          - Ты это все сочинила.
           -А ты придумал свою отличницу. Ты ее просто хотел — всю такую беленькую и чистенькую, всю в бантах. От ее походки у тебя сосало под ложечкой, а ты боялся с ней заговорить о чем-нибудь кроме пифагоровых штанов — и менее всего про свои...Поэтому придумал про нее вязкую небылицу, желая  убедить себя, что она последняя дрянь, и не заслужила Багамы, «Мерседес»  и двух чудесных ребятишек... Дедушка психоанализ и мать его интроспекция— как выковыривать грязь из-под ногтей. Только-только почистил, глядишь — снова накопилось... 
           -  Ничего я не выдумывал...
           - Ну тогда и я ничего...
           - Одно из другого не следует.
           - Это по мужской логике не следует, а по женской не так.
           - Не может быть двух разных логик.
            - Может  по мужской логике не может, а по женской очень даже запросто...
            
         Логические изыскания, однако, ее окончательно утомили. Она наклоняется набок, откидывается на свой мешок. Я раскладываю на полу футон, передвигаю ее вялое тело, накрываю одеялом. От ее дыхания разит алкоголем.

       Просыпаюсь от того, что чья-то рука гладит мне затылок. Энни сидит у футона, скрестив ноги. За окном уже светло.
        -Зачем ты мне разрешаешь пить?
        -Как я тебе буду запрещать — ты уже не ребенок.
        -Мог бы отобрать.
        -Ты бы тогда эту бутылку разбила об мою голову.
        - Ну и что - был бы еще шрам — одним больше, одним меньше... Не помню — о чем мы вчера говорили?
       - Ты мне рассказывала про лифт. Похоже на кошмар или фантазию. Какой-то темный попутчик — педофил, который тебя лапал.
        Ее передергивает.    Она без слов залезает ко мне под одеяло.
        -Обними меня... Ты можешь погладить мне колени как этот тип тогда?
        -Ты его придумала?
        -Какая разница?
        -Я лежу сзади, обнимаю, и глажу ей колено правой рукой. У нее пухлая нога -   на ощупь  Энни совсем другая, чем мускулистая Галина.
        -Ты меня не хочешь,  — говорит она ,  — это звучит  полувопросом — полуутверждением. - Ты не будешь меня удерживать...
        - Извини, Энни,  — говорю я. - Я не могу. Я готов для тебя что угодно сделать, но этого не могу — и особенно сейчас.  С тобой — все равно как с сестрой. Ты себе не представляешь, что теперь у меня в голове творится — ад кромешный.
         - Ну и черт с тобой. Не очень-то и хотелось — она резко сбрасывает мою руку, бежит в ванную, захлопывает дверь. Слышно, как шумит вода. 
            В этот день мы с ней почти не разговариваем.
            Назавтра я уезжаю.
            

***
        Жилплощадь Грега, на которой я уже побывал, когда отмечали концерт и меня сморило. Добро пожаловать. Снова. 
        Впечатление, будто Грег живет не у себя, а среди сценической декорации. Или что его квартира по странной игре случая, не настоящая квартира, а  муляж для потенциальных покупателей, показательное жилье в строящемся доме.  Кажется, не  удивишься, обнаружив что тома на  полках под обложкой не имеют абсолютно ничего, а  кухня выглядит так, будто находится в  каком-нибудь закоулке огромного как ангар  мебельного магазина  -   в обществе стенда пятиметровой высоты с двадцатью видами раковин, пришпиленных бабочками  на пробковую панель.  Даже у туалетной бумаги вид, словно ей никто на самом деле не пользуется, но есть, ибо положено в приличном хозяйстве. Чтобы все как у людей.   
          У меня смутное чувство, что я здесь инородное тело — вроде запеченного в булке таракана. Возможно, впрочем, что чувство меня обманывает -  Грег ведет себя совершенно естественно.   

        - Как ты умудряешься поддерживать такой порядок? - спрашиваю я.
        - Отец приучил. Он у меня был военный.  «Штурманские» часы – его бог.  У гражданских таких не было, эти часы выдавались летному составу. На 10 лет.  130 рублей стоили при советской власти, что составляло приличную по тем временам сумму — месячная зарплата начинающего  инженера. По истечении срока их можно было выкупить за четверть стоимости. Если были и хуже швейцарских, то не сильно…
         - Он штурман?
         - Бери выше — летчик-истребитель. Самая что ни на есть элита — форма из кожи, шоколад в пайке...
         - Вредная, наверное, работа.         
         - В среде говорят,  что единственное профессиональное заболевание уних   — преждевременная смерть...
         У него был железный порядок во всем — подъем в 6.30, пробежка пять кругов по стадиону, разминка — в любую погоду — пусть хоть последний день Помпеи на дворе и пепел уже летит с Везувия... А в 19:00 ужин — все должны быть за столом.  Пару раз я опоздал — и пробежка на следующий день была для меня не пять кругов, а десять. Помню, как ровно в 7 вечера мы с отцом сидели за столом и ждали пока мать возится с тарелками — она редко  успевала к семи ровно.  Мать у меня не была такая уж аккуратистка, но он и ее почти приучил к своему железному порядку.
       - Почему почти?
       -  Ну, знаешь, как лошадь приучали не есть — почти научилась, но издохла чуть раньше.. Было в ней такое, от чего мужики сатанели и исходили горючими слезами. Вообще оба   были как с обложки — роскошная пара — на них люди оборачивались, когда они вдвоем шли по улице. Отца она, думаю, любила сначала, но понемногу  он стал ее доставать своей непробиваемой правильностью. Хотя бы этот самый этот ужин, который должен быть готов в 19:00, и ни на пять минут раньше или позже — и точка,  был для нее ежедневной пыткой. Отец по всем  комнатам повесил часы, а в кухне их было аж две штуки. Раз в неделю он все выставлял по  штурманским, которые в свою очередь ставил по радио. «Передаем сигналы точного времени. Начало шестого сигнала соответствует пятнадцати часам московского времени … Говорит Москва. В столице пятнадцать часов. В Ашхабаде 17, в Караганде 18, в Красноярске 19... В Хабаровске, Владивостоке 22 … В Петропавловске на Камчатке полночь.»   Еще подшучивали: «Бардак в стране...»  Бардак бардаком, но нас он не касался.  Думаю, мать объясняла, что забывает иногда посмотреть — и вообще ей надо контрольные проверять или приготовится к завтрашнему уроку... Да и просто — мало ли что... Зачиталась, замечталась, заболталась по телефону, за телевизором, посуду вовремя не помыла... Хоть бы и на ворон смотрела – нельзя что ли...  И что такого случится, если она задержится на пять минут — Земля с оси слетит? Он ей объяснял, что за пять минут натовская баллистическая ракета успеет от Осло долететь до Петербурга и растолковывал, что Чернобыль взорвался от того, что на пять минут позже,  чем  надо,  сбросили  защиту. Ты знаешь, что будет, если пилот при заходе на посадку на пять минут позже закрылки выпустит? «При чем тут закрылки ?  - говорила она,  — это   никакие не закрылки, а семейный ужин — почему ты не можешь просто расслабиться?»  И переходила в контратаку: «Лучше бы нашел себе другую работу, раз вам в армии совершенно не платят. В холодильнике хоть шаром покати — месяцами едим одну гречку с тушенкой — тошнит уже... Почему не пойдешь в бизнес? У тебя же голова, ты же здоровенный мужик...» «А если завтра война, — возражал он, - кто тебя и Гришку защищать будет?  Коли все из армии уйдут?  Станешь за мешком денег от «Томогавка» прятаться?  Потерпи, экономика наладится и платить будут достойно.  Никогда такого не было, чтобы боевой пилот всю жизнь получал меньше портовой шлюхи.» Они иной раз не на шутку ругались — то есть мать кричала, а он спокойно по десять раз повторял одно и тоже, пока та не хлопала дверью и не уходила  часа на три — шла в парикмахерскую или в магазин — возвращалась потом с новой прической или какой-нибудь обновкой — хоть денег было всегда в обрез — и   мы до получки  сидели  исключительно на тушенке и гречке.   

      В конце концов она начала отцу помаленьку изменять, когда тот мотался по командировкам. Однажды, явившись домой из школы в необычное время (заболел трудовик и отменили сразу два урока), я застал в гостиной ее, наспех закутанную в простыню, и рядом   полуголого волосатого кавказца. Я сказал ей, что они с отцом должны развестись, и что я обо всем расскажу.  Она сначала пыталась меня подкупить, а потом не нашла ничего лучшего, чем сказать, что наложит на себя руки, если я проболтаюсь. Рассказала историю насчет того, что ее лучшую подругу этот самый кавказец зарезал бы за долги и зарыл, если бы моя мать этого кавказца не ублажила.  И что я им как раз помешал, и измены никакой реально не случилось, но кавказец видя со стороны матери такую готовность к самопожертвованию, все равно растрогался и   простил долг. Но она боится, что отцу будет очень неприятно, что она была готова переспать, хотя бы ради такого благого дела,  и лучше держать все от него в тайне. Взяла с меня клятву, что я стану молчать. Потом я остался без ключей от входной двери — она сказала, что потеряла ключ, и попросила  одолжить ей  свой   на несколько дней,  пока сделают копию, а   копию  сделать оказалось ну  просто необычайно     трудно  -   слесаря  ушли в отпуск, на складе закончились заготовки,  и замок оказался очень сложный. Так что свой ключ обратно я получил обратно лишь  за день до возвращения отца из отлучки, и если матери  не было дома, приходилось болтаться по улице.  Никого больше я у нее не встречал, но временами в квартире пахло чужим табаком, в ванной мне попадались  курчавые волосы, а  вынося  мусорное ведро я иногда замечал среди хлама бледную колбаску использованного  презерватива. Знаешь, если  один раз прогнулся, то  обратно выгнуться  уже  куда  труднее. С одной стороны, правильно   конечно было все  рассказать, а с другой стороны раз уж поклялся, то  надо держать слово... С третьей — а что если действительно руки наложит...Когда тебе тринадцать, разрубить узлы непросто...Да и вообще непросто.            
     -А отец догадывался?  — спросил я.
     - Задним числом думаю, что да, потому что стал мрачнее обычного. Задумчивее. Когда столько лет вместе прожили, пары обычно чувствуют, если что-то пошло не так -  изменилось. Ты изменила, он изменил, оно изменилось... Да и слухи — в гарнизоне скрыть любовника так же сложно, как чесночную колбасу в погребе. Кто-то что -то видел, сказал товарищу, товарищ передал дальше — и пожалуйста заходите за желтым билетом общественного мнения в удобное для вас время... Всем уже известно, какое ты слово из пяти букв с мягким знаком на конце. Как скоро дойдет до второй заинтересованной половины — вопрос лишь времени и случая.
    -  И в конце концов твои родители разошлись?
    -  В один прекрасный день, когда я выходил с тренировки по плаванию, меня ожидала машина — дорогущий джип — арабский скакун по сравнению в Россинантом.  На заднем сиденье была мать, за рулем — дородный мужик. Он отвез нас за двести километров в соседний город. Мать не стала наводить тень на плетень -  сказала, что они с отцом разошлись, и Константин Петрович — бритый затылок мужика за рулем удовлетворенно кивнул — поможет нам на новом месте пока мы с отцом разберемся,  как будем жить. Я сказал: «Остановите машину, я останусь с папой!». Они не остановили, разумеется.  Мать стала объяснять, что отец согласился с тем, что она меня заберет на время, и надо срочно сейчас разъехаться, потому что так будет легче для всех, и решить все вопросы в спокойной обстановке.  И Константин Петрович — затылок кивнул снова — нам поможет разобраться. 
       Она, разумеется, мне лгала — ни о чем они с отцом не разговаривали. Она не осмелилась объясниться с глазу на глаз — оставила ему письмо на полстранички, даже не написав куда отправляется — только что им лучше расстаться, что она чувствует себя ужасно виноватой, и надеется что он ее простит, и что он женился на ней из снисхождения, и никогда ее не по-настоящему не любил какая она есть, и ее не понимал, и что ей очень больно, но дальше она так не может, и что он, конечно, найдет себе женщину, которую заслуживает — все в таком духе. В конце она прибавляла, что, само собой, не станет отягчать его одинокие будни с другими женщинами потомством — то есть мной — и что она видит, как я ему в тягость, и  что она берет меня с собой, начиная новую жизнь на новом месте  с новым человеком, который ее любит и готов на все ради нее и  ее  ребенка — словно  я  от святого духа, а папа там и рядом не стоял...  Она тогда меня уболтала, уплакала — я как во сне выгрузился с ней у новенького двухэтажного кирпичного домика за глухим забором в другом городе. Ее новый спутник оказался достаточно тактичным и оставил нас на ночь  вдвоем. Я не сомкнул глаз, и с утра заявил матери, что еду назад - хоть автостопом, если она мне не даст денег — и единственный способ меня задержать  - запереть на замок. Ей под разными предлогами удалось удержать меня еще на полдня — думаю, она  надеялась, что покамест ее  новый сожитель  убедит папу, что сотрудничество  будет лишь плюсом при дальнейшем нашем с ним  общении. Говоря совсем просто, что Петрович постарается добиться согласия   отца, объяснив, что  мне не дадут с ним  вообще  видеться, если тот  станет качать права, а наш самый неподкупный  в мире суд, с которым у Константина, кстати,  прекрасные отношения, непременно  встанет в  вопросе проживания  на сторону матери.          
      -   И чем оно кончилось?
       -  Кончилось оно гораздо быстрее, чем...  В тот же день вечером мы втроем ехали обратно. Мне сказали, что отец попал в аварию и находится в больнице. Это была очередная ложь — он был уже мертв. Его самолет свалился в пике с форсажа и развалился от перегрузок на сверхзвуке  даже   раньше, чем ударился об землю. Удар и взрыв  (на борту был боезапас для стрельб) оказались такой силы, что и   самописец-то  толком расшифровать не удалось. Перед вылетом был медосмотр, отец оставался абсолютно спокоен  - пульс 65, давление 120/70, температура 36,4. К полету готов.  Еще поговорил с приятелем. Был у него друг - Васильчиков фамилия. Они с ним пили иногда пиво по субботам и играли в шахматы -  блиц на пять минут — стуча ладонями по двум шпилькам на часах с двумя циферблатами в деревянном корпусе. Мне почему-то запомнились эти часы — в 60-е еще делали реально красивые вещи.   Обсудили расклад на футбольный матч Лиги Чемпионов. Приятель ничего особенного в поведении папы не заметил.   Отец залез   по лесенке в кабину, вырулил на посадку. Взлетел, набрал сверхзвук, упал и взорвался. Хоронили в закрытом гробу. Работала комиссия.  Вероятная причина — ошибка пилотирования либо неисправность самолета — определить точнее не представляется возможным ввиду потери данных с самописца и полного   разрушения конструкции. Доклад, разумеется, секретный, но в части выводы знали, и Васильчиков нам сказал.  Указаний на суицид не обнаружили.             
         Мать переживала, что стала косвенной причиной гибели отца, говорила, что не должна была вообще выходить за него замуж, и если бы только знала, что все так кончится, и что если бы он не ставил свои дурацкие принципы выше ее и собственных чувств, то все могло бы быть по-другому. Через полгода она вышла замуж за Петровича, еще через три начала сильно  пить, а когда я уехал учиться в университет, то  еще сильнее... Домик при разводе ей не остался, но Петрович ей оставил двухкомнатную квартиру в многоэтажке. Когда я приехал на каникулы после второго курса, то начала пьяная развешивать мои выстиранные штаны на балконе восьмого этажа, потеряла равновесие и упала вниз.  Точно в день гибели папы. Такие вот совпадения. Если бы Бог был, можно было бы подумать, что без него не обошлось…
        -   Может ее совесть замучила?
        -  Какая совесть,  — сказал Грег... Знаешь, я ее не осуждаю. Отец должен был понимать, что нельзя от нормального человека требовать невозможного. Если он сам был блаженный, то надо же понимать, что остальные — не святые. Ну что это за жизнь для молодой, красивой женщины - когда муж зарабатывает гроши, болтается по грязным  аэродромам и гарнизонам за бетонными заборами,  и выносит мозг   за пятиминутную задержку ужина.
        - Он ей изменял?
         - Думаю, нет. Был слишком честен для этого. Но ей на каждом шагу предлагали все, чего ей хотелось - обещали вечную любовь и златые горы   - только дай. В конце концов, она не выдержала — кто станет ее винить? Все врут — это нормально. Ложь, правда - какая разница. Надо думать не о том, где правда , а где ложь — это всегда относительно  -  надо думать как с этим существовать.
          
         - Странно — говорю я. Мне не очень давно говорили почти тоже то же самое, но с немного другим акцентом. И тоже рассказывали про жизнь. Почему-то людям нравится рассказывать мне за жизнь.
        -   Это потому, что ты умеешь слушать. Статаешься понять.  Другие  не стараются — им надо только судить и советовать.  А с кем ты говорил?
        -    Так, знакомая одна...
        -    Ты с ней спал? О жизни знакомые   обычно рассказывают перед коитусом. Или после.
         -   Какое там, у меня сейчас стоит как у деда в девяносто лет — только и думаю, как бы в обморок не свалиться посреди улицы.            
          -   Так она предлагала?
          -   А тебе зачем?      
          -   Просто интересно...Ну, не хочешь, так не рассказывай...


***

          - Кот исчез,  - говорит Энни. - Неужели этот изнасилованный в извращенной форме вертухай все-таки что-то с ним сделал?
           - А ты с Колокольцевым разговаривала?
           Естественно — думаю, за три квартала было слышно, как я с ним поговорила — но, похоже, он тут ни при чем. Он все-таки ссыкло в глубине. Конечно, соседушка был ужасно рад, что Яшка исчез, но мне показалось, что он действительно приятно удивился когда услышал, нетрадиционный ориенталист, пассивно и неоднократно имевший редкими способами случайные половые связи...
        Иногда Эмми ругается как сапожник. Сапожники, правду говоря, нечасто ругаются хорошо — умение унизить человека состоит не столько в грубости речи, сколько в ее адресности и адекватности. Шпилька особенно эффективна, если ее загнать под ноготь. 
       -  Вчера полдня объявления клеила по столбам: пропал кот, награда нашедшему.
       -  Хороший, кстати, бизнес — говорит Грег: красть домашних животных и стричь призовые — не знаю, почему не очень развит. Хлопотно, наверное —  ту тварь, за которую дают реальные бабки, нехило караулят...    
       - Типун тебе на язык — говорит Энни. Для некоторых собака важнее ребенка.
       - Это да — кое-где ребенок менее важен, чем собака...
       - Тьфу... Ты,  Грег, вечно все опошлишь. У царя Мидаса в руках все превращалось в золото, а  у тебя на  языке   все превращается в пошлости... 
         - Я же тебе повторяю в точности тоже самое что ты, только другими словами. Если А больше Б, то Б меньше А.
         - Раз слова не те, это уже не то же самое. Одно дело «Свеча горела на столе, свеча горела» - и другое: «Помещение освещается стеариновым цилиндром с фитилем посередине, каковое устройство производит излучение видимой длины волны посредством реакции окисления...»
        -Софистика,  — говорит Грег. - Важен только смысл.
       - Важно только то, что мы по поводу смысла чувствуем. Что мы все помрем -  закон природы. Я помру, ты помрешь... Очевидно ведь... Ты ничего по этому поводу не чувствуешь?
       - Чувствую, что особенно  важно становится когда  и при каких обстоятельствах...
И что случилось до...
       -  Ни хрена ты не чувствуешь...   
      
***

          К дому Энни от метро есть маршрутка, но я не помню номера, так что идем пешком. У Галины  из пакета торчит верхушка букета странных желто-коричневатых то ли  астр, то ли хризантем.  Я несу два общедоступных  российскому интеллигенту средства  ухода от жизни – бутылку и книгу.
         -   Разочаровала меня Германия,  - говорит Галина. - Страна тотального неизящества –  praktisch quadratisch gut… Везде  бесконечные эмалированные таблички  с одинаковым шрифтом, поясняющие что живет такой  господин врач по кишечным болезням герр Дарм с  дипломом университета Оснабрюка, и что  keine Verbung  einwerfen,… В Берлине, правда, чувствуется  жизнь, но  там лишь  каждый третий на улице говорит  по-немецки. Зато в провинции тебя просто охватывает ощущение пригородной тоски и кретинизма сельского хозяйства.    Германия вообще  тяготеет к огороду и земле. Land, Boden,Volk… Человек человеку - Volk… Кстати, утверждают, что в немецком лесу  все деревья пронумерованы и заведены в компьютер. Насчет чащи  сказать не могу, но на Унтер ден Линден – точно. Сама видела. Зеленые такие пластиковые кружочки с номерами на каждой липе.
          Раз, когда вечером выпало свободное время, и народ рванул по магазинам искать то же самое, но со скидкой,  я  пошла погулять. Забрела в район среднего класса,  где одинаковые двухэтажные домики блеклых расцветок  стоят  коробками  из-под мыла -  среда  обитания тамошнего дасмана… Перед одним таком домиком,  на аккуратно вымощенной  плиткой дорожке,  стояла на карачках молодая немка, очевидно хозяйка, вооруженная газовым баллончиком и выжигала траву из щелей. Чем ей вообще мешала эта трава, и почему было недостаточно просто  вырубить ее лопатой, но надо было обязательно спалить? Она выполняла  задачу уничтожения растительности старательно и непреклонно — как эскалрилья люфтваффе бомбит переправу, на ней был чистенький новый комбинезон, блестящие ярко-зеленые резиновые сапоги с черными подошвами;  баллончик должен был стоить недешево – впечатление было такое, будто она не наводит порядок возле дома, но совершает специальный  религиозный обряд непонятного назначения. Через час я шла обратно-женщина все еще была там, продвинувшись разве  на пару метров.  Я подумала, что примерно так же претворялся в жизнь Endloesung  - спокойно, размеренно  и методично. В новых сапогах. Качественным  пестицидом «Циклон Б» производства IG Farbenindustrie AG … Немцы могут сделать ракету чтобы бомбить Лондон, но посадить на нее человека и отправить на орбиту - простите… Немцы могут придумать коммунизм как теоретический выверт, но заниматься этим на практике…У них в конце концов реалполитикой  командует Бисмарк, который  разумно и ответственно  считает, что под социализм надо выбирать страну, которую не жалко.   
           В тот момент мне показалось, что я напрямую соприкоснулась с плохо постижимым для русского человека европейским духом. Музеи, дворцы и соборы – это накипь… Какая-нибудь герцогиня из Веймара все равно не переплюнет российского императора с его Эрмитажем– хоть ты тресни… Возможно, российский император и копировал, но ученик явно превзошел учителя как царь Петр превзошел Карла.  Может у немцев и Даймлер, но Эрмитаж в России, и любому немецкому музею до него – как Шпрее до Невы.   Зато став свидетелем подобного эпизода, сколь бы незначительным он не казался, начинаешь отчетливо понимать, что у нас особый путь…
    -  Ты на глазах становишься патриоткой – говорю я. Тебе не хватает  разве  пить в кокошнике сбитень,  да дунгуса  с казаргой…
   - Что это такое?
   - Не знаю… Главное,  звучит   исконно…Но живут-то хорошо?
   - Трудно сказать. Иногда мне кажется, что человек такая ошибка природы, что хорошо жить вообще не может. Вот собака, например - когда она сытая, ничего у нее болит, владелец ей кидает мячик чтобы она побегала – и она счастлива. А человек… Сытых людей в Германии сколько угодно – хорошо одетых, умеющих обращаться со столовыми приборами,  в новых автомобилях,  в ресторанах, смотрящих футбол, занимающихся сексом, снимающих жилплощадь, имеющих детей в браке и вне… Счастливы они? Черт  знает…Понаехавшая из Восточной Европы проститутка с Курфюрстенштассе, которая за цену проездного на день делает минет? Уборщица в вокзальном туалете? Официант, портье в отеле? Экскурсовод, что из года в год объясняет кто такой Лютер и что такое Веймарская республика туристам, для которых подобные вещи не утратили еще прелести новизны? Охранник в аэропорту, просматривающий на мониторе содержимое ручной клади: очки, электробритва, противозачаточные таблетки, женские прокладки. Это что? Зонтик? Человек отрабатывает свой день, доезжает на купленной в кредит машине до квартиры, которую снимает, либо платит за нее ипотеку. Иногда даже квартира у него выплачена до копейки и все ему завидуют. Ложится спать. Завтра снова на работу. Он счастлив?               
         Прямо спрашивать бесполезно. Честно все равно никто не ответит, если вообще станут отвечать.  Все знают, что быть несчастным неприлично, и даже намекать кому-то, что он может быть несчастен неприлично. И никому неохота знать  ваши проблемы – у всех хватает своих. Если у тебя проблемы, иди к психологу, заплати ему деньги, он послушает ровно то время, за которое ты уплатил, потом  наплетет  что-нибудь насчет того, что жизни надо радоваться. Как он сам умудряется радоваться жизни, ежедневно выслушивая десяток типов вроде тебя, Бог весть – возможно его утешает сумма  банковского вклада. Или,  что он полезен обществу. А зачем оно нужно, такое общество, в котором большинство чувствует себя паршиво, но изо всех сил это скрывает, чтобы не оказаться совсем изгоем на празднике жизни, про который всем хочется верить, что его где-то отмечают? Везде, где мы побывали, полгорода, перекопано и в лесах. Очень аккуратненько, чистенько, никаких особенных неудобств. Извиняющиеся надписи.  Улучшают. Но если спросить у немцев когда они наконец кончат улучшать и начнут пользоваться улучшенным, выяснится, что у них всю жизнь  так. Двадцать лет тому назад была перекопана одна половина, сейчас другая, а еще через двадцать лет снова перекопают первую.  Им все время кажется, что вот еще чуток – поставить новые автоматы, сделать специальную  дождевую канализацию для отвода экологически чистой воды отдельно от нечистот, открыть музей трамвая, сварить невозможно совершенное пиво – тысяча пятьсот тринадцатый сорт на генетически модифицированных дрожжах– и наконец все будет в полном орднунге… По-моему, они там через одного невротики…
         В России хоть мало кто стесняется, что несчастен. У нас страна такая, что положено страдать.  От правительства, здравоохранения, образования, климата, хамов,  дураков и дорог.  И говорим, что если бы мы были Германией, то не страдали бы… Мне кажется, это чушь. Россия – она внутри нас, а не снаружи…               
       - Это ты от зависти,  – говорю. -  Подойди на улице к двадцати случайным людям, спроси, хотели бы они три тысячи евро в месяц, чистые улицы, автобус по расписанию, достойное здравоохранение и образование для всех -  и послушай, что они тебе скажут.
        -  Да я не против. Вопрос лишь какой ценой. В Ватикане был до конца 19 века хор кастратов. Хорошо жили, и пели качественно. Очередь стояла прооперировать ребенка для папской капеллы. Не каждого брали, само собой –  нужны способности. Лишь если мальчик перспективный, родители не против, да и самому очень хочется в столицу из родного Пьемонта или Сицилии.  Под нож после полового созревания - уже не торт – голос испорчен, резали от восьми до двенадцати лет.  Лучшие специалисты были в Болонье, но и деревенские цирюльники, вроде, занимались. Когда все было сделано правильно, выходил совершенно уникальный тембр – с фальцетом не сравнить. Что-то совсем особенное получалось с голосовыми связками и устройством гортани.  Божественное пение, ангельский хор. В жизни, правда, были далеко не ангелы... Злые были...  Так вот, мне кажется, что для успешной европейской жизни человеку надо в детстве немного отрезать из души… Не очень ясно, что именно, и снаружи конечно ничего не видно. Но ангелы из людей получаются исключительно  с хирургической помощью…  И то не настоящие…
            -  Лучше быть несчастным и сытым, чем несчастным и голодным.
            -  Вас, мужиков, не переубедить,  – говорит Галина. - Ладно, какая в принципе разница.
             - Ну вот и пришли - говорю я, нажимая кнопку домофона. - К Энни на седьмой.

            - С днем рождения! – говорит Галина, вручая букет. Энни выглядит далеко не лучшим образом даже по собственным стандартам – под глазами мешки, волосы собраны в несуразный хвост и перетянуты конторской резинкой. На имениннице мышиного цвета платье, толстые колготки и шерстяные носки. Надо сказать, в комнате прохладно – отопление по осени барахлит. На праздник смахивает не очень.
         Я достаю свои подарки.
         - Ну что ж, в клуб двадцать семь ты уже не попала – и это достаточный повод чтобы отметить.
          - Не говори гоп,  – возражает она. - Настоящий день рождения лишь завтра. Отмечаем сегодня, потому что завтра выступать, но я еще могу успеть в последний вагон.
        -  Вот уж действительно тот случай, когда торопиться совершенно ни к чему.
          Галина снимает куртку. На ней горчичного цвета блузка, оттененная ниткой крупного янтаря и темно-зеленая юбка.
        - Галка, ты сегодня выглядишь просто шикарно,  – говорю я ей. - И это не комплимент, а откровенная и наглая лесть. Что ты над собой сделала? 
       - Просто она сегодня не в трауре по загубленной молодости,  – вставляет Энни.
       -  Черное не обязательно связано со скорбью– возражает Галина. В Японии, например, черный – цвет радости, и молодожены вступают в брак в черном.
       - А у нас в черном только жених… Ума не приложу, что бы это могло символизировать – то ли лишь он радуется, то ли…
        -  Влад, ты лучше не обсуждай одежду  – если мужчина в ней что-то понимает, то он наверняка гомик,  – говорит Энни. - Ну что мы стоим на пороге – проходите, присаживайтесь. «Садиться» - не предлагаю, мой сукин сын сосед Колокольцев категорически против такого словоупотребления – это у него профессиональное.         
        - Яшка так и не нашелся? – спрашиваю.
        - Исчез… Жаль кота. Может машиной переехало. Вряд ли потерялся, он дорогу хорошо знал.
       - Или по кошкам загулял? – выдвигает гипотезу Галина.
        Энни оставляет реплику без ответа. 
       - Извините, гости дорогие – у меня еще не вся жратва готова…
       - Тебе помочь? – спрашиваю.
       - Не надо, Борис уже помогает.
        Борис приветствует нас из кухни.   
       В комнате одиноко сидит Жека, словно полураздвинутый складной плотницкий метр, облаченный в джинсы, фланелевую рубаху и безрукавку. Перед ним на полу находится  блюдце с фисташками и пластиковый стаканчик до половины наполненный жидкостью коньячного оттенка.
       Представляю бывшего ударника Галине.
        - Голова болит,  – говорит он, глядя куда-то в сторону. - Выпьешь – болит. Не выпьешь – тоже болит. Гудит прямо. Хотите? 
        - Энни!- кричит он, хотя в микроскопической квартирке  и так  все слышно
 из конца в конец. -Ты что, гостям не нальешь?    
         -Влад,  – отзывается она, - подойди налей себе что хочешь. И Гале тоже.
        - Мне вина, пожалуйста.
         Приношу ей красного. Себе «Кока-колу».   
         -Сточные воды американского империализма – констатирует Галина. Молочный зуб растворяется за неделю…
        - Зато, наверное, внутри дезинфицирует…
        -  Мышцы ноют,  – продолжает свой монолог Жека. -  На два этажа поднимаюсь, надо отдышаться. И голова кружится. Хорошо хоть лифт, а то бы совсем каюк. 
       -  Не люблю алкоголь из пластика,  - замечает Галина. - Еще хуже, чем трахаться  в презервативе…
       -  Ишь ты какая деликатная…А знаешь какой сортир в психушке? Нет, ты не знаешь какой сортир в психушке… Откуда тебе…
        -  Надеюсь никогда и не просветиться по вопросу.
         -  Никогда не знаешь, что именно узнаешь,  – философски говорит Жека.  - Потому что когда узнаешь, будет уже поздно… Ты, как тебя зовут…
    - Влад.
    - Да, Влад… Так  вот  ты  хорошо делаешь, что не пьешь. Правильно.
     - Мне нельзя. Я на таблетках.
      - Так и мне тоже нельзя! Но я все равно пью, потому что если делать лишь что правильно, то ничего нельзя. От водки цирроз, от любви СПИД и беременность, от беременности аборт, от аборта бесплодие…Хотя бесплодие в результате аборта мне лично не угрожает…
  -Тонко отмечено...          
  -Ты не шути… Как тебя зовут?
   - Влад.
   - Правильно, Влад. Ты думаешь, раз человек выпил, он не понимает, когда его не уважают? Когда над ним смеются в его нетрезвое и помятое лицо.  Он все понимает!
   -  Никто над тобой не смеется, Жека, успокойся,  – говорит Энни из кухни. - Влад, можешь открыть банку горошка?
     Я с некоторым облегчением двигаюсь в сторону кухни. Галина поворачивается спиной к публике, снимает с полки книгу и демонстративно начинает ее листать, столь же демонстративно не обращая внимания на Жеку. На того, впрочем, ее внимание или невнимание производит не больше впечатления, чем яблоко на кошку. Похоже, собеседница кажется ему теперь неким подобием препятствия, от которого  отскакивают его собственные слова. Он допивает остатки из стаканчика, кладет на ладонь фисташку, глотает ее как таблетку вместе с кожурой, а затем принимает одну из нелепых поз мира колючей проволоки, словно сворачиваясь ежом обращается в созерцание собственных игл.   
     - Как здоровье? – спрашивает меня Борис.
     - Припадков пока больше не было, слава Богу.
Раздается звонок. Пришел Грег. В одной руке у него гитара, в другой – внушительных размеров сумка. «Прихватил усилитель – не хочу оставлять в машине, а то еще стырят, не дай Бог » – поясняет он, ставя сумку в прихожей.  За ним в квартире появляется умопомрачительная блондинка. Сказать, что ноги растут у нее от ушей – значит ничего не сказать. Они растут у нее прямо из центра  галактики.
       -  Диана – прошу любить и жаловать,  – представляет он спутницу, и обоими руками -  как хлеб-соль олигарху на областной ярмарке - протягивает инструмент Энни.  - Подарок!
       -  Спасибки,  – говорит та довольно сухо, и ставит гитару в угол. -  Я потом посмотрю – у меня сейчас ладони мокрые – можно?
        - Она вся твоя – можешь хоть суп на ней варить.
        - Дорогая, наверное…
        - Тот, кто делает дешевые подарки, не уважает прежде всего себя – вставляет Диана.
        - Может у него просто денег нет. 
        - Отсутствие денег – извини, и есть первый признак неуважения к себе.
        - А у меня они, того -  отсутствуют - говорит Энни. 
        - Это я не в личном плане, а так – в общем. И из каждого правила есть исключения. К тому же это относится в основном к мужчинам – это они должны зарабатывать. Женщины выше подобной ерунды. Но, к сожалению, бедная женщина мало что из себя представляет в обществе…
        -  А я вот бедная женщина…
        - Не надо все переводить на личности – я вовсе не тебя имею в виду. И я же сказала, что всегда есть исключения.
         Грег, видя что Энни приближается к точке кипения, берет свою вещь под руку и ведет знакомить с остальными.
         С Галиной у Дианы завязывается разговор.
         - Это от «Zara»?
         - Нет. Купила, когда в последний раз была в Берлине. Бутик «Дреккзау».
        -  Никогда не слышала про такую марку.
        -  Она региональная…
         - Тебе очень идет.
          - Спасибо…
           Энни фыркает. Вероятно, в немецком названии что-то не так.
         - Это что-то значит? – спрашиваю ее вполголоса.
         -  «Дерьмовая свинья»,  - отвечает она довольно громко.   
        - Шикарная штучка,  – говорю я Грегу. - Где ты такую достал?
        - Места знать надо… Но ты не думай, что она такая глупая – ей Мураками нравится.
       - Сама сказала? – скептически вопрошает Энни. Потом повышает голос,  - Ладно, все в сборе, пора за стол… Стол в смысле шведский… То есть не в том смысле… Попросту говоря, каждый подходит, наливает, накладывает, самообслуживается. Поздравляем именинницу, значит меня.  Кавалеры, если такие еще остались, ублажают дам, хотя это не обязательно.
         На призыв не откликается лишь Жека, который в полуоцепенении продолжает сидеть в углу.   
          Грег стучит ложкой по столу.
          - Внимание, тост! Я хочу выпить…
          - За успех,  – тихо говорит Энни
          - За успех! – громко говорит Грег. - Потому что успех – по большому счету – единственное, что есть хорошего в жизни. Говорят, один римский император послал убийц к своей матери. Центурион сообщил императрице о причине и цели своего визита. Она сказала лишь: «Пусть я умру, лишь бы он царствовал.
       -  Но царствовал он недолго,  – добавляет Галина, отхлебнув. - Тоже умер от переизбытка железа в организме, чтобы успешным мог стать следующий.
         - За именинницу,  – говорит Борис. - Вспоминая императоров, одному из них в день открытия игр, происходивших раз в сто лет, пожелали их еще неоднократно отмечать. Почему бы не пожелать того же самого и юбилярше.
        - А это был другой император? – интересуется Энни.   
        Потом я поднимаю колу за хозяйку, потом Галина пьет за любовь, а Диана за счастье. Потом Энни пробует новую гитару, проливает на нее текилу и ругается. Потом в прихожей раздается звонок. Это сосед Колокольцев пришел сказать, что мы слишком шумим, и что если не угомонимся, он вызовет полицию. Дедушка – говорит Грег. У Энни день рождения. Заходи, выпей с нами. Сосед начинает отнекиваться, но Грег, не обращая внимания на протесты его и Энни, сует ему в руку пластиковый стаканчик с водкой, и старикан -на халяву и уксус сладок-  сдается а-ля  наполеоновский  маршал англичанам под Ватерлоо. От второй порции он отнекивается меньше, а после третьей они с Грегом беседуют уже как лучшие друзья. 
         У Колокольцева сложное имя Вениамин Пантелеймонович, и Грег фамильярно зовет его «Моныч».
         -  Моныч, а тебе не совестно людей в тюряге держать? – интересуется он.
          - А чего совестно? Во-первых, они зеки а не люди. Во-вторых, если не я, так кто-нибудь другой. Раз начальство хочет, оно все равно наберет.
   - А начальство – оно люди, или нет?  Или вроде как боги.
  - Я в богов не верю. Предрассудок все это.
  -  Ты у нас атеист!
  -  Меня так учили - бога нет. Это сейчас все по-другому, а я уж по-старому.
   - Значит,  начальство все лучше знает…
   - Лучше, хуже… Какая разница. В случае чего, ему и ответ нести. Мы люди маленькие, выполняем что велят. Это уж пусть суд с прокурором решают, виноват он или нет, а мое дело выполнить изоляцию и перевоспитание. А что касается пенитенциарной системы, то у нес  сейчас стремление к стандартам самых передовых тюрем в мире…
     - Моныч, ты где таких умных слов наглотался? А вот знаешь, после второй мировой из охранников в концлагерях много кого посадили, а то и расстреляли. Они ведь тоже приказы выполняли.
    - Ну ты с фашистским-то концлагерем не сравнивай…

     Диана некоторое время рассматривает диски, ничего подходящего там не находит, и в конце концов подключает с помощью Грега какую – то невообразимую пошлятину из своего айфона к стереосистеме. У нее сотовый в футляре с розовыми ушками. «А девочке твоей всего пятнадцать» - несется из динамиков. Диана выходит на середину комнаты и принимается танцевать.  Грег присоединяется.  Жека внезапно пробуждается от летаргии, вскакивает, и притоптывая на месте, начинает дергать руками более или менее в такт. Запала у него хватает ненадолго– он подходит к столу, опрокидывает стопку, подергивается еще немного как лапка  пресмыкающегося  под вольтовым столбом. В такт попадает все реже, садится на подстилку в углу, прислоняется к стенке и отключается окончательно.

     Вконец покинутый Колокольцев рвется идти к себе. С ориентировкой у него уже туговато, я помогаю дедку добраться до двери. «Хороший ты парень, Гриша,» – бормочет охранник. « Будешь в «Крестах», позвони, я тебе камеру подыщу».
    - Я не Гриша.
     - Какая разница… 

    -Заткните же наконец эту дрянь,  – кричит Энни, прорывается к стерео и выдергивает шнур из розетки. Диана, внезапно оставшись без музыкального сопровождения, по инерции делает еще несколько пируэтов, затем останавливается, пожимает плечами, подключает айфон к наушникам и танцует снова, уже одна.

   - Как же меня задолбало все это быдловеческое вокруг – долго сдерживаемое раздражение Энни наконец прорвалось и хлещет теперь как вода через край плотины. Иногда хочется выйти из дома и просто бить – сочно -  с оттягом по мордасам – пока не увезут или не затопчут. Людской кисель – красное, липкое, приторное месиво, которое облепляет на каждом шагу. «Кушай, Анечка – оно сладенькое. Будь хорошей девочкой. Найди себе мальчика, роди ему, воспитай, вынянчи, сдохни…»  Как они вообще могут так жить и не свихнуться? Это же не жизнь – офис-маршрутка-кровать, аванс-получка-выпить, школа-пенсия-крематорий.  Вся эта приторная  масса,  которая  льется целыми днями по трубам метрополитена имени Ленина… Почему никто из них не останавливается, обхватив руками голову, и не воет от серости своего существования? Мне тут одной надо куда-то рваться, что-то сочинять, о чем-то думать – остальным, похоже, надо лишь набить живот, и чтобы его гладили по спинке и говорили: «Ах, Васечка, ты такой хороший, мы все тут тебя так ценим и уважаем. Полежи еще, выпей пивасика, сходи на матч Зенита, поучи ребеночка. А если сделаешь полочку в прихожей, то будешь совсем героем труда…»      

            -  Энни, не заводись,  - говорит Грег. - В конце концов кто мы такие без них? Чтобы плыть, галере нужны гребцы, но на верхней палубе при этом вполне можно наслаждаться бризом, пить вино из амфор и обсуждать высокие материи. Так устроено, мы ничего тут не сделаем, даже если захотим.  Кому-то не повезло попасть под плети надсмотрщиков, вот и все. Может они и сами виноваты. Если бы все рабы предпочитали смерть, рабства бы не существовало.
        -  Нашел оправдание. Раз тебе проще сдохнуть, чем остальным, то остальные должны на тебя работать, чтобы ты их не убил. Почему, черт побери – продолжает она - я не могу простить тех, кто хуже или глупее меня – нормальные люди не прощают лишь тех, кто лучше и умнее? Почему, когда они скверно поступают со мной, стыдно бывает мне, а не тем, кто поступает по-свински?
   -    Почему вы все не хотите жить , – вмешивается Галина. - Просто жить. Почему вам обязательно надо устроить друг другу вскрытие с целью постановки диагноза? И чего плохого в том, чтобы быть как все? Если природа нас делает одинаковыми… Быть лучше – в некотором смысле неприлично.
    -    Не всем повезло родиться ничтожеством. Некоторым чтобы стать как все нужно прикладывать усилие – возражает Энни. И у них не всегда получается, даже если они стараются. Именно вы, посредственности, сделали тут все под себя – устроили школу, церковь, ментовку  и телеящик – вы просто не чувствуете той духоты, в которой живете. Говорят, если лягушку посадить в кастрюлю и медленно греть воду, то она постепенно сварится, так ничего и нее почувствовав. Только нельзя ее сразу бросать в кипяток – тогда ей будет горячо и она попытается выскочить. У меня такое ощущение, что я сижу рядом с такой кастрюлей, в которой полно полусварившихся лягушек. И сколько бы я им не орала «Вылезайте!» - они лишь посмеиваются. Они говорят: «Не преувеличивай! Ишь придумала. Здесь тепло и уютно. Лучше не валяй дурака, а спускайся к нам. А, впрочем, покричи  еще чуток – твои крики приятно слушать чтобы встряхнуться после напряженной рабочей недели. Мы здесь с понедельника до пятницы разводим друг друга на бабки, и нам надо отдыхать…»
     Вы даже предусмотрели место для особенных, интегрировали в систему – сначала травите при жизни, даете им сдохнуть с голода или сажаете в тюрягу, а потом парочке случайно назначенных ставите памятники, чтобы показать себе какие вы хорошие, и как вы уважаете творцов. И объясняете школоте как творцы с памятников  обожали вашу очередную долбаную скороварку.    
   -     Лучше я буду довольной посредственностью, чем стреляющимся гением,  – говорит Галина. - Лев Толстой вон писал, что и недели за всю жизнь не радовался, и прятал ружье, чтобы на охоте не застрелиться. За человечество скорбел… Нафиг такая жизнь – слизняк лучше живет. Он, во всяком случае не парится, что его в конце концов раздавят. 
     -  Ну так и наслаждайся, что тебе судьба Толстого не грозит!
     -  Так тебе тоже не грозит – говорит Галина.  Толстой один – а вас таких как червяков в навозной куче – двадцать штук на лопате. Если ты завтра исчезнешь, никто и не заметит. Хотя ты из кожи вон лезешь лишь бы тебя оценило то самое быдло, которое ты так презираешь. Если никто тебе не нужен, зачем ты так рвешься им угодить? Творческая личность…
     -  Ерунда, ничего ты не понимаешь – говорит Энни. Мне просто надо выговориться. Как брадобрею царя Мидаса, которому обязательно надо было сказать, что у властителя ослиные уши…А будут слушать или нет, это уже от меня не зависит.   
        -  Ну конечно, вы ведь мастаки придумывать про внутренний порыв, и что это от Бога, и к священной жертве Аполлон, но на самом-то деле вам просто хочется, чтобы вас любили и и хлопали по животику – хочется как последнему синяку из-под моста или потаскушке у пивного ларька. «Дайте немного любви, люди добрые, а я вам станцую-попою. Мне и денег от вас не надо…»
      -  Не всегда стоит судить о других по себе,  – говорит Энни. - Я, конечно, понимаю, что чем человек бездарнее, тем проще ему понимать большинство вокруг просто приписывая остальным собственные мотивы. Но если ты с такой методой натыкаешься на кого-то рангом выше, тебя ждет жестокий облом.      
      - Ну да, ничегошеньки я не понимаю – одна ты тут самая умная…Ты на себя посмотри – страшная как атомная война, физиономия опухла, пьешь как моллюск. К сорока годам совсем развалиной станешь.
       -  Слушай, Галечка, – заявляет Энни похолодевшим до температуры жидкого азота тоном.- Здесь мой дом и мой праздник, нравится оно тебе или нет. Извинись немедленно, или катись отсюда к чертовой матери. Тебя сюда не приглашали – ты за Владом притащилась, тебя тут терпят лишь как подстилку члена группы. Ты здесь никто и звать тебя никак чтобы мне хамить.   
   -    Галина вопросительно смотрит на меня, ожидая как я отреагирую на подстилку. Энни тоже. Обязательно им было затевать свару на ровном месте и переводить ее на личности. «Чума на оба ваших дома!» – как выражался по сходному поводу старик Шекспир… «Девочки» - говорю я. «Может не надо ссориться, а?  Поворковали и забыли. Все-таки день рождения.»

        Ошибка.  Теперь обе обрушиваются на меня, требуя, чтобы я непременно встал на чью-то сторону.
            - Она меня оскорбила при тебе! – кричит Галина.-  Как ты можешь это терпеть.
            -А называть женщину в глаза развалиной это – да – можно?
            До рукопашной не доходит, но через несколько минут перебранки Галина стоя на пороге в накинутой куртке предъявляет ультиматум: «Или ты уходишь отсюда со мной, либо можешь больше меня не беспокоить!»
           Ответный ход Энни не заставляет себя ждать: «Хочешь, Влад, так иди, но назад можешь не возвращаться.»
            Они общими усилиями начинают пинать меня между Сциллой и Харибдой.
           - Подожди, – говорю я Галине. Дай мне поговорить с Энни. - Через часок остынет.
           - Надоело! Выбирай – либо я, либо она. Не хочу быть вторым номером.
           - При чем тут второй номер? Ты же прекрасно знаешь, что нас с Энни ничего кроме музыки не связывает?   
          - Знаю я вашу музыку!
          - Задолбали! – искренне говорю я. - Как же вы меня задолбали. Какого дьявола нельзя спокойно заниматься делом – обязательно надо начать выяснять кто на кого имеет права и кто что о ком думает.
       - То есть тебе не важно, когда любимого человека при тебе оскорбляют, – говорит Галина.- И ты после этого считаешь себя мужчиной?   
      - Смотри, Галочка – видишь, как он в тебя влюблен? Для него барабан важнее!
      - Энни – говорю я. - Не дури. Давай я сейчас провожу Галину, а завтра мы все это спокойно обсудим.   
      - Никаких завтра. Решай сейчас.
        Чувствую, что она действительно не уступит. Шрам начинает ныть, далеко в голове включается зуммер, похоже я сейчас снова упаду в обморок. Почему проблемы с женщинами всегда случаются в самый неподходящий момент? Сесть некуда. Подхожу к стенке, опираюсь. Галина, видимо, расценивает это как знак пренебрежения и выскакивает за порог, изо всех сил хлопнув на прощанье дверью.
       Торжествующая фраза Энни: «Что же ты за ней не бежишь? Видишь, Влад, как ты ее любишь!» долетает откуда-то из седьмого измерения. Я назло обстоятельствам не падаю. Шум в голове понемногу сходит на нет, сердце успокаивается.  Отступаю от подпорки. Вроде, не качает.  Искать Галину уже поздно. Можно, вероятно, позвонить, но меня охватывает тупая тоска, смешанная со злостью на все вечно женственное и его окрестности.
     - Зачем ты это сделала, Энни? – говорю я. - Уж ты-то должна бы быть умнее.
     - Иди к черту, – говорит Энни. - Захотела и сделала. Без нее будет лучше.
     - Извини, но не тебе решать, с кем мне будет лучше.
     -  Незачем было ее вообще приводить – это не ее праздник.
      Она, показывая что разговор кончен, подходит к столу, решительным движением плещет в стакан из первой попавшейся бутылки, залпом опрокидывает, слегка расплескав на платье. Стаканчик жалобно хрустит, разваливаясь на части. 
          
      Грег все время перепалки о чем-то разговаривал в углу с блондинкой, кажется не обращая внимания на происходящее. «Посажу Диану на такси » - говорит он. - «Сейчас вернусь.» После его ухода устанавливается тишина. Жека отключился в одном углу, Борис медитирует в другом, я тупо смотрю перед собой в третьем, тасуя словно  колоду карт реплики только что отшумевшей ссоры. Энни в одиночку пьет на кухне.
       - Это день рождения или поминки? – спрашивает она, не обращаясь ни к кому в особенности. - Однако, сердце мудрых в доме плача, а день смерти лучше дня рождения… И день рождения все равно завтра…  Она садится в свободный угол, обхватывает колени руками. Засыпает. Думаю, как бы это выглядело на виде сверху – четверо по углам пустой комнаты. И  подпись внизу: «роскошь человеческого общения». 

          Грег появляется минут через пятнадцать.
         - Повеселились, называется. Именинница отрубилась, Жека тоже... Две гостьи сбежали. Едем по домам?
          - А что еще делать? – говорю я. - Поехали – я могу вести – не пил.
          Укладываем спящую Энни на футон, Борис с Грегом берут Жеку под мышки.  Когда добираемся до первого этажа:
        -  Усилитель! – хлопает себя по лбу Грег.    
            Он поднимается в квартиру еще раз, через пару минут спускается с сумкой.
           - Шарф забыл,  – спохватываюсь я в свою очередь. - А еще говорят, что склероз не заразен… Поднимаюсь еще раз в квартиру Энни. Она спит на футоне посреди комнаты, слышно ее неровное сопение. Включаю свет, нахожу на полу шарф и возвращаюсь к остальным. 
            Спускаемся к машине, втроем запихиваем тело Жеки на скамейку сзади.

          -  Ну все, едем.
          
            В городе почти не бывает чистого снега. В снежном покрове всегда есть что-то от савана, а город противится быть покойником – белое полотно немедленно пачкается черными пятнами асфальта и покрывается шрамами скверно изолированных труб теплоцентралей, цепочки следов, напоминающие сыпь, пересекают его во всех направлениях, кошки и люди нарушают его белизну своим присутствием. Лишь поздно ночью свежевыпавший снег некоторое время остается чистым.
   
            Под ярко-желтыми огнями фонарей падают снежинки.
           - Газовый разряд, – говорит Борис. - Очень экономно, но жилые помещения освещать так нельзя – все равно что жить на сцене. Слишком чистый свет. В солнечном намешано все подряд – весь спектр, а у газового разряда все просто – несколько ярких линий. Мы не переносим простых и чистых вещей – нам надо чтобы все было перепутано и свалено в кучу.
           -  Алмаз – тоже сплошной углерод, – говорит Грег. - И золото элементарно.  Но нам нравится.
           - Не будешь же ты есть алмазы… А вся органика – скрюченные неустойчивые молекулы, длинные и мягкие как нитки либо наподобие шариков из пластилина. Все хрупкое, размытое, склонное к разложению.
           - И что из этого следует?
           - Такой вопрос задал один математик, выходя их театра после пьесы не то Корнеля, не то Расина. Его интересовало, что эта пьеса доказывает… Что вообще доказывает наше существование? Ровным счетом ничего. 
               
            Сгружаем Жеку под вопли его матери, такой же сухой и тощей как он: «Что же вы, ироды, делаете. Ему же нельзя! Хотите, чтобы он еще раз в психушку попал? Ничего не сказал, ушел – я как на иголках места себе не нахожу. А сейчас привозят – словно дрова… »

        - Успокойтесь пожалуйста – говорит Грег. - Отоспится, все будет нормально. Ну, выпил чуток – кто сейчас не пьет?
        -Отец пил, жизнь мне ломал – теперь сын доламывает.
        -Так зачем вы живете с алкоголиками?
        -Умный больно –  где других возьмешь?            

        Оставляем Бориса у подъезда. К Грегу доезжаем около полуночи. 

***

         На следующий день Энни отсутствует на последней репетиции перед концертом. Ждем ее до полудня, потом Грег уходит по своим административным делам. Звонит.
      -Энни не появилась?
      -Нет.
      -Можешь подъехать и разбудить – или что с ней там случилось. Телефон не отвечает.
        Есть подъехать и разбудить, товарищ начальник…

       Дверь в квартире Энни так и осталась незапертой со вчерашнего вечера. Позвонив для приличия пару раз – никакой реакции – открываю. В нос шибает густой запах остатков еды и папиросного дыма. Непонятно откуда - ощущение подвальной затхлости – словно спустился в погреб. Энни лежит посреди комнаты, там, где ее оставили спать вчера.

    -  Энни! Подъем!   
      Ответа нет.
   -   Вставай, концерт пропустишь!
      Тишина.
      Подхожу ближе, трясу ее за плечо.
    С ней что-то не так. Зрачки, расширенные до края радужки:  две черных камеры сотового. Щупаю пульс на шее - отсутствует. Холодная и сухая шея - как кора березы.  Дыхания нет.
   К моему горлу подступает волна тошноты. Одно дело покойники в анатомическом театре, и совсем другое – смерть человека, с которым разговаривал несколько часов тому назад. «Спокойно» – говорю сам себе. «Прежде всего надо убедиться, что действительно мертва.»
       Вспоминая лекции в институте, нажимаю на глазное яблоко с боков -  зрачок приобретает форму кошачьего ромба – рефлексы не работают. Поворачиваю тело – на шее и плечах характерные пятна. Кровь перестает циркулировать и собирается внизу, как вода в оставленной на раковине губке.    Несколько часов назад. Во сне.  Никаких видимых повреждений.
     -Энни! – кричу я, пытаясь несмотря ни на что вернуть ее к жизни. - Проснись! Что ты с собой сделала?
      Изо всех сил трясу. Бесполезно. Делать искусственное дыхание не имеет смысла.
      
      Звоню 03 и Борису. До Грега не дозвониться, оставляю сообщение. Родители Энни живут в Москве, и я не знаю их телефона.
 
     Через полчаса появляется участковый из поликлиники и полицейский в сопровождении судмедэксперта. Борис подъезжает чуть позже. Грег - примерно через час.

        Грязные ботинки полицейского оставляют следы на полу. Его лицо, сырое и холодное, словно вылеплено из серой глины неумелым гончаром – длинный нос завернут слегка набок – как будто шел ко рту и по дороге заблудился. Близко посаженные глаза, редкая белесая шевелюра. Судмедэксперт женщина – ее голова с преувеличенно развитой верхней частью напоминает по форме лампочку, и короткая, похожая на абажур стрижка усиливает сходство.       
         Пока она возится вокруг Энни и щелкает вспышкой, полицейский заполняет бумаги.
        -  Попытки суицида были – полувопросительно полуутвердительно говорит эксперт. У нее неожиданно мелодичный низкий голос.
        - Она руку порезала на гастролях в Волгограде несколько месяцев назад. Случайно. В травмпункте наложили швы – можете проверить.
        - Чем она занималась?
         - Пела, гитаристка. Группа «Первое ноября» - возможно слышали.
         - Не знаю такой группы… Тогда почти наверняка суицидная попытка. Выпила вчера много?
         - Средне… Грамм триста, четыреста.
         - Вы сами сколько выпили?
         -  Я болен, пить не могу.
          - Чем больны?
          - Подозревают эпилепсию. 
         -  Ничего необычного в ее поведении не заметили?
          - Она вообще необычная… Но чтобы из ряда вон – нет, не заметил.
          - Кто последний ее видел живой?
          - Вероятно, я. Вернулся в квартиру за шарфом перед тем как ехать. Около одиннадцати вечера. Она спала, слышно было как дышала.  Но дверь всю ночь так и оставалась открытой, так что может кто-то еще заходил.
           - Смерть судя по всему наступила около трех  утра. Внезапно.  Остановка сердца. Никаких специфических признаков не видно. Может, алкогольное отравление…  Отправляем тело на судебно-медицинскую экспертизу. Квартиру до выяснения причин опечатаем на всякий случай. 
            
       По дороге в «Россинанте» никто не разговаривает. Все происходящее – моя болезнь, ссора с Галиной, смерть Энни –  в какой-то скользкий момент представляется мне дурным сном, от которого можно пробудиться,   сделав усилие. Бывают сны, внутри которых понимаешь, что какая-то чертовщина лезет в твой расслабленный мозг из подсознания и тогда, сильно того пожелав, можно проснуться. Но тряска УАЗа, огни светофоров, мерзнущие ноги, запах бензина и сквозняк из неплотно прикрытой дверцы слишком  реальны для шуток Морфея и дедушки Фрейда. Борис, положив локти на колени и сцепив побелевшие в костяшках пальцы, смотрит в одну точку на противоположной стенке. Грег ведет без рывков, но почти не притормаживая на поворотах, из-за чего нас, пассажиров, сильно мотает из стороны в сторону. Переехав Литейный мост зачем-то сворачиваем мимо заводских заборов и зданий дореволюционной постройки, вдоль трамвайных путей. На советского вида площади с памятником Калинину я прерываю молчание. «Что за место? Я здесь никогда не был.»  Грег вздрагивает: «Извини, отключился. Автопилот…»  Чтобы Грег  забылся настолько, чтобы заехать не туда…

         Болезнь приучает к близкому присутствию смерти. У одного из моих знакомых был рак. Он сидел на новогоднем празднике, похудевший до двухсот шести костей скелета, с пакетом для сбора мочи, болтающимся  в тренировочных штанах и спокойно говорил, что не надеялся дожить до нового года. Потом умер, в феврале… Но когда старуха появляется неожиданно, это всегда шок – даже для самых жизнелюбивых натур. Особенно для самых жизнелюбивых…

***

               Просыпаюсь среди ночи. Мне снился преувеличенно немецкий город – кривые мощеные булыжником улочки, зажатые между домами под черепичной крышей, фасады  которых разделены толстыми деревянными балками на неровные квадраты. В окошках селится герань. Над улицей торчит кирпичная колокольня кирхи. Пейзаж смахивает на сделанную по фотографии дешевую туристическую акварель из тех, которыми подрабатывал до ухода в армию  будущий ефрейтор Адольф Шикльгрубер.  Городок совершенно пуст, как это бывает в фильмах про эпидемию зомби.  Я прохожу в переулок, спускаюсь по трем каменным ступенькам  в подвальчик. Слово «Пивная» коряво выписано, хоть и  кириллицей, но готическим шрифтом -  черным по зеленому на треснувшей доске у двери.   За столиком в углу сидит кот Яшка. Перед ним большой бокал мутного Weissbier с высокой шапкой пены. «Не бойся» - говорит он голосом Энни. Здесь наливают по правилам. Видишь – у них на стакане линия до которой должны налить. Если мне недольют, то я пойду стукну чтобы хозяину всыпали ахтунга.
 -А где хозяин?
- Его нет. Обязательно нужен?
- На кого же ты будешь стучать, если нет хозяина? 
- В этом и проблема, что хозяина нет… Присаживайся. Посидим, покалякаем…
Передо мной из пустоты материализуется еще один бокал.
-Мне нельзя.
-Ерунда, можно все. Просто делай что хочешь, и отвечай за последствия…   
-Тебе, котяра, легко говорить…

      На этом сон обрывается.  Светящиеся цифры на электронном будильнике показывают два с минутами. Где-то в Библии есть  горящие буквы на стенке: «Ты взвешен на весах, и слишком легок. Мене Текел…Твое царство разделят… »
       Шлепаю в кухню попить воды. Включив свет, обнаруживаю за столом Грега. Он вздрагивает.
     - Тьфу, черт. Испугал…
    Достаю из холодильника минералку.
    - Не спится?
    - Да, не по себе что-то. Тебе тоже?
    -Угу. Фигня снилась про Яшку.
    -Что за фигня?
    -Пьет в кабаке пшеничное пиво и разговаривает.
   - И что сказал?
   - Делай, говорит, что хочешь - и отвечай за последствия.
     - Загвоздка за малым - знать последствия…Народ обычно предпочитает делать что говорят и ни за что не отвечать. А тот, который говорит, не делает сам и валит на исполнителя… А вообще, скучная теория. Не оставляет места для страха. Сделал, уплатил по счету – бояться нечего. Будешь играть в рулетку – наверняка проиграешь, к чему опасаться проигрыша. Будешь упарывать герыч, сторчишься и загнешься – тоже ничего особенного – все по законам природы… Но человек ведь надеется назло всему, что последствий не будет. А пока надеется, боится… И в этом кайф – преодолеть страх и выиграть. Как американские горы. Кто бы крутил рулетку, если бы очко не жалось  спустить последнее?.. И это все, что тебе сообщило млекопитающее? 
   - Почти… Сказал еще, что хозяина нет…Не знаю, что это значит.  Говорят, шизофрения начинается не когда ты объясняешь что-то коту, а когда он тебе отвечает … Но к снам это, полагаю, не относится. 
   - Считаешь?..
    - Мне все кажется, что происшедшее с Энни – сновидение, и надо лишь как следует ущипнуть себя за руку… И тогда все снова станет как прежде.
   - У Бориса идея, что вообще все – сон, но проснутся лишь избранные. Говорит, что русский произошел из санскрита, и Будда – однокоренное со словом «пробудиться»…Как тебе теория? Оно, небось, и со словом «буденновец» однокоренное.
   - Может, проснешься а там какая-нибудь несусветная дичь наподобие динозавров…Все-таки нелепая смерть –  не проснуться…
    -  А что…Лучше только вышел покурить и испарился – как в Нагасаки. Вообще ничего понять не успел. А так, кто знает, что ей приснилось в последний момент. Как подумаю, становится не по себе.    
       - Мы с тобой – пара извращенцев, Грег – говорю я. Любой нормальный человек на нашем месте напился бы в хлам, заблевал квартиру и заснул, а мы разводим…  Пойду лучше, попытаюсь отдохнуть.
       Сказать проще, чем сделать. Засыпаю лишь под утро.


***
         Небо протекает на землю чем-то липким, и холодные ладони ветра косо размазывают текущую сверху дрянь по лицам, укрытым капюшонами и шапками. Гроб на двух косо сваренных из уголка подставках. Сырые венки, прислоненные к уголку. Лужи.   Черная толпа. Люди – около тысячи человек пришли проститься. Никто, похоже, не ожидал такого количества. Выступающие что-то говорят, но в толпе их не слышно – микрофон отсутствует. Ораторам конечно не позавидуешь – им надо либо кричать, либо мириться с тем, что слов не разобрать.  Ситуация с микрофоном лишь подчеркивает абсурдность слов у деревянного ящика, в котором сложены остатки раскромсанной судмедэкспертом оболочки, оставленной духом Энни неделю назад.  Слова ничего не изменят и никого не вернут. В задних рядах, утомившись, включают диск: 

Как снег во сне
Или  летний град
Засыпая, по мне
Звени, камнепад

       Ее исчезнувший голос, переведенный в цифровую форму, заглушает остальные звуки –  искренние или нет.

***

       Девять дней после смерти. Я, Борис, Жека и Грег - остатки «Первого ноября».
      - Она не жилец была,  - говорит Жека. -  Я всегда так чувствовал. Она вообще не отсюда. И мне скоро к ней – вот только чемодан собрать. Как только соберу… Главное, в двадцать килограмм уложиться, иначе заставят доплачивать.
       - Денег что ли нет? – говорит Грег, -  Могу одолжить.
       - Не нужны мне твои бабки. Помет дьявола...  Мне говорили про  французского каторжника в Гвиане – их шмонали почем зря, так они деньги в анусе держали, в жестянке на резьбе. Очень символически - из одной задницы в другую… Чем очко раздолбаннее, тем больше вмещается.
        -Купюры не пахнут…   
       - Ну и засунь себе, раз не пахнут… 
       -Знаешь, почему меня тошнит от всех этих слишком хороших? -говорит Грег. От всех этих «деньги не главное» и «большая любовь» и «лгать плохо»? Вот именно – такие не отсюда. Ну идите туда, откуда вы – в свое царство небесное, а нам дайте жить тут как умеем. Само собой, жрать икру и ездить на Порше, когда уборщице тете Мане  не хватает на молоко для  ребенка плохо – кто спорит. Но ведь приятно же, черт побери. И еще приятнее от того, что не все это могут себе позволить. Я даже в чем-то понимаю того юного мажора, который предлагал прохожим снимать на камеру лифчики и пить мочу за папины десять тысяч – и кое-кто соглашался. Почему я должен идти против своей человеческой природы только потому, что это кто-то там объявил аморальным? Давайте все пойдем в монахи – вымрем в следующем поколении, зато все будем в раю. Давайте все будем бедными, зато умными – станем как один решать задачки из высшей математики и читать философские трактаты – девяносто девять процентов населения от этих занятий через полгода озвереет либо повесится, зато оставшийся процент будет зашибись как уметь  решать уравнения Шредингера четвертой степени… Давайте перестанем врать – кто готов услышать что о нем действительно думают и что от него действительно хотят? Если ты хочешь хоть немного радоваться жизни, не парься о добродетели и всех этих громких словах – они здесь для украшения. Бей в морду тому, кто говорит, что ты дерьмо - он унижает твое человеческое достоинство. Ты как человек имеешь право быть дерьмом и имеешь право возмущаться, когда другой, который ничем не лучше, требует от тебя невозможного – отказаться от собственной сути.      
      Вы что думаете, охрана в фашистских концлагерях, или сталинском ГУЛАГе, люди из зондеркоманд, топившие детей в болотах, те что – какие-то генетически модифицированные  изверги? Гомункулусы из пробирок?  Они те же самые мелкие лавочники, работяги, честные бюргеры, надевшие форму и выполняющие приказы…
     - Так ты что, Грег, добровольно пойдешь детей топить в болоте? Мне все-таки кажется, что нет – говорю я. Ты из одной крайности бросаешься в другую – коли не мадонна, то последняя шлюха. Большинство же ни то и ни другое. Конечно, почти любого можно сломать и заставить – но от этого до твоих утверждений… Ты просто Штирнера начитался и выпендриваешься. Парадоксы разводишь. Давайте помянем – а? Выпьем, хотя церковь вроде бы против на девятый день пить…И вообще не положено… Чуть-чуть всегда можно…
     - Давайте,  – поддерживает Борис,  - Мир праху… 
   
***

  Ходить успокаивает. В последнее время у меня появилась привычка долгих прогулок. От станции  метро  Чернышевская  я шагаю  к Неве, где на противоположном берегу свалены в кучу красные кубики «Крестов»,  а чуть дальше пялит руку с игрушечного броневика бронзовый вождь, не особенно удачно подорванный в перестройку безрукими  фанатами от политики. Взрыв толовой шашки  продырявил ленинское   пальто,  на него поставили бронзовую заплатку, всего и делов. Гражданин  Симбирска снова  бодр, опять впереди и перманентно  зовет незнамо кого сражаться неясно за что. За Литейным проспектом начинается один из самых странных и притягательных кусков города –  обломок  не заляпанной  социалистическим  бетоном империи, невский фасад, абсолютно  не российский в своем гармоничном покое.  Горбатый – чуждый автомобильной эпохе — мостик гнет спину   вдоль инопланетной ограды Летнего сада, за которой белеют копии итальянских статуй -  оригиналы  свезли в музей Инженерного замка. Напротив, за рекой дремлет  у причала крейсер Аврора, солировавший  при  двух эпических завалах  русской истории – в Цусимской битве и октябрьском 1917 года переполохе,  по доброй традиции российского бардака, отмечаемом в ноябре.  Чуть дальше, у памятника Суворову, одетому  в опереточный  костюм  Марса,  сворачиваю  по Троицкому мосту направо,   над крошеным  льдом Невы, оставляя слева  осыпающуюся в стадии перманентного ремонта Биржу с ростральными колоннами под  газовыми горелками и  некогда грозную Петропавловку, несущую ныне отпечаток парка развлечений Диснея с  туристическими примочками наподобие  музея восковых фигур и Петром-микроцефалом работы Шемякина. За мостом по правую руку  появляются дворец  балерины Матильды Кшесинской, под руководством которой  будущий святой Николай второй кровавый обучался обращению с противоположным полом  и главная петербургская мечеть под  голубыми минаретами.  Наконец, одолев  скверик, украшенный педофильскими  железными   пионерками и памятником «Стерегущему»,  надо   подняться в вестибюль станции метро «Горьковская», похожий на баранку, приподнятую на цоколь в целях защиты от бывающих здесь несмотря  ни на какую  дамбу   наводнений. И  ехать домой.               

  ***

         Я снова в квартире Энни. Нас трое, а в наличии лишь два кухонных стула, поэтому все стоят: родителям неудобно сидеть в моем присутствии, а мне неудобно, чтобы стоял кто-то из них. 
          Последнее поколение советских интеллигентов, попавшее под перестроечную молотилку… Некоторые мутировали в более или менее успешных граждан, обзавелись бизнесом или местечком при госструктурах, кое-кто свалил считать интегралы за валюту, спился или вышел из окошка. Родители Энни оказались из подвида, окаменевшего, когда  человеческое лицо социализма  на проверку оказалось   ликом Медузы. Кормились  макаронами  в полумертвом НИИ, подрабатывали  репетиторством или курсами английского. Жили, приобщаясь к сокровищам мировой культуры – сладким, полузапретным плодам, ныне никому кроме них  не нужным – Цветаева, Мандельштам, Рильке, Кафка и Лорка... В двухтысячных стало чуть полегче – подержанное авто, выезд за рубеж… В чем-то даже трогательно – словно барашек на мясокомбинате...
        Энни унаследовала глаза мамы. Та прячет их сейчас за темными очками.   
       - Володя – скажите честно – вы верите в то, что Анечка умерла сама? Вы ведь знаете, что причину так и не установили.
      - Это иногда случается, – говорю я. - Часть внезапных смертей остается непонятной. Полагают, связано с центральной нервной системой.  В мозгу есть клетки, ответственные за сердечный ритм. Иногда они без видимой причины отказывают...  Редко – но бывает 
      - Она вам ничего не говорила о своих опасениях? 
      - Она очень чувствительная –  все нервы наружу -  немудрено, что у нее временами были тяжелые предчувствия – как у многих.      
        - Аня последние несколько месяцев жаловалась подруге, с которой они переписывались, на окружающую ее атмосферу недоброжелательства, чуть ли не ненависти.
      - Большинство тех, кто был с ней знаком, ее любили. Само собой, были исключения – спустись сейчас ангел с неба, у него тоже найдется достаточно завистников. Но я просто не могу себе представить, что кто-то всерьез задумал ее убить, и сумел это сделать так, что экспертиза ничего не обнаружила.
      - Вы знаете, что у нее в крови нашли снотворное, хотя доза была небольшая? Похоже, кто-то хотел, чтобы она спала.   
      - Странно, конечно, но она могла проснуться среди ночи и принять. Вам, наверное, больно это слышать, но я бы скорее поверил в то, что она ушла из жизни сознательно. А  тогда совершенно непонятно каким образом. Утверждают, что индийские йоги на высоких ступенях просветления способны умереть, добровольно перестав дышать, но  наука в эту возможность не очень верит.   
       - Дверь была не заперта всю ночь…
       - Никто не хотел будить Энни либо уносить с собой ключ, к тому же она сама нередко оставляла дверь так, когда была дома. У нее был род фатализма, она говорила: «Захотят войти, все равно никакой замок не остановит - а красть у меня особенно нечего.»
     - Вам не кажется, что кто-то мог войти среди ночи и что-то сделать?
    -  Войти мог только случайный человек – внизу в подъезде есть камера, и любой знакомый, если бы он был рядом с ней в момент смерти, вызвал бы подозрения. А чтобы посторонний мог убить совершенно незаметно… Была бы борьба, следы. И из квартиры ничего не пропало.
      - Мы проверили запись – говорит отец. Управдом пошла навстречу.  Все, кто заходил после вашего ухода и до шести утра живут в подъезде. А что вы скажете про соседа – этого самого Колокольцева?
     - Дрянной мужичок, но зачем ему? И, главный вопрос, как? Если бы было явное указание на насильственную смерть…
      - В полиции говорят то же самое – раз экспертиза не обнаружила насильственной смерти, то открывать уголовное расследование у них нет оснований. 
     - И все-таки я не верю в трагическую случайность, – говорит мать. - Аня кому-то встала поперек дороги. Я чувствую.  Она достает из сумочки помятый носовой платок и вытирает глаза под очками. Извините…Ужасно, когда родители переживают детей, а не за них.
      Я представляю себе пустоту в их московской квартире – фотография в рамке на комоде, годовщины ухода, каждые 365 дней… 366 в високосный год.  Друзья собираются, пьют водку, едят салат, разговаривают о том, что с кем случилось, расходятся. Родители  вдвоем.  Единственный ребенок. Мне становится слегка не по себе.
        Кто-то теребит меня за штанину.  Выжил, курилка. Появился.
       - Яшка! – говорю ему, гладя ему за ухом.-  Сукин ты кот! Тот урчит как маленький трансформатор.
        - Вы заберете животное? Если можно, я хотел бы оставить его себе.
        Они переглядываются.
        -Берите, – говорит мама. - Надеюсь, ему будет с вами хорошо. 
   
***   


 Яшке очень плохо…Его тельце похоже на валик для краски – он лежит на полу комнаты Грега , словно ощерившись на призрачного врага, без движения, голова неестественно запрокинута. Мои руки расцарапаны когтями, на запястье Грега тоже пара царапин. 
   - Пытался его вырвать,  – говорит он. - Куда там… Двух санитаров не хватило бы… Зачем тебе этот кот дался?
       Металлический привкус во рту. Череп словно набит горохом. Мои слова звучат так, словно кто-то их произносит снаружи.
     - Я его любил…
     - У попа была собака, он ее любил…
      - Грег, пожалуйста не шути. Это уже серьезно. Я не хотел ничего делать – я ничего не помню, черт побери. Что произошло?
      - Припадок у тебя был. Я услышал шум и мяуканье, пошел посмотреть – вижу ты кота душишь. Попытался разжать тебе руки – забудь... как тиски…
        Мне становится реально страшно. Страх идет пульсациями из области живота. Пленка холодного пота стекает к пальцам.
       -  Я его придушил - а потом?
        - Лежал на диване.
         Меня бьет дрожь.
      - Что будем делать?
      - Решай сам. Хочешь, скажу, что кот снова убежал, если спросят.
      - Спасибо… Вероятно, это пока что лучшее решение.

      Он  надевает резиновые перчатки, кладет тельце Яшки в пакет от мусора  и относит к вешалке.
       - Как стемнеет, закопаем на пустыре.
    
     Мерзлая глина не поддается лопате. Грег приносит от Россинанта цистерну, плещет на землю. Бензин вспыхивает ярко-желтым. Толку мало – растопить лед не так просто. Поднимаюсь за топором. Через полчаса усиленной долбежки неглубокая яма наконец готова. Холмик около облетевшего куста.  Мир праху, Яшка. Ты был хорошим котом.

      Вечером меня рвет.    

***

  От тонкой дамской сигареты Дианы пахнет какой-то химической клубникой – словно в сортире дорогого ресторана. Она сама похожа на дамскую сигарету плюс сапоги на каблуках в десять сантиметров. Умелый макияж. Прическа выглядит так, будто на нее потрачено  треть МРОТа. А может и больше. 
       Она стоит в некотором отдалении от нечистой стенки подвала около «Чернышевской» и задумчиво стряхивает пепел на пыльный пол. Говорит Грег.
     -   Смерть Энни – ужасная потеря…  Вы все знаете, кем она была для группы, ее никто не заменит. Но жизнь продолжается. И приходится думать о будущем. Прежде всего нужно решить, будет ли «Первое ноября » существовать дальше, а если будет, то в каком виде.  Лично для меня ответ ясен. Я вложил в этот проект очень много сил и энергии, он был важной частью моей жизни в течение многих лет, и теперь, когда наконец группу стали узнавать, я не хочу бросать все и начинать с нуля на новом месте. Права на песни Энни остались у меня, и я думаю, что продолжать их исполнять будет лучшим способом сохранить о ней память. 
      - Кто будет петь? – подает голос Борис. - Она что ли? – кивает в сторону Дианы. Та невозмутима как сфинкс.
     -  Нам надо будет это решить…
      - Хм, ну пусть споет, мы послушаем.
       Диана кладет недокуренную сигарету на край стола.
       Она поет хорошо поставленным голосом как механическое пианино – сложное и дорогое устройство с пневматикой, работающее от перфорированной ленты, хайтек позапрошлого века, мечта тогдашних хипстеров. Все ноты  на своем месте… Отличается от Энни как джин-тоник от самогона.
      - Выйдет или как – спрашивает Борис.
      - Говори при ней – это свой человек.   
      - Не пойдет.   
      -Влад, твое мнение? 
      - Полностью поддерживаю и одобряю точку зрения предыдущего оратора. Когда «Первое ноября » будет так звучать,  это будет «Ласковый апрель».
      - То есть мне надо будет искать  другого ударника…
     -  Или другую солистку.
     -  Хорошо, подождем немного. Возможно, найдется кто-нибудь еще – подводит итог Грег.
 У Дианы такой вид, словно она в очереди на эпиляцию, и происходящее отвлекает ее от раскладывания пасьянса на сотовом.      
      - Грег, ты на сегодня закончил? Пойдем перекусим – я проголодалась. Она берет его за руку как берут сумочку за ручку.

***

       К Борису надо подниматься по темной, непривычно пологой лестнице позапрошлого века – тогда еще не экономили на высоте потолков и размерах лестничных пролетов, пытаясь уместить в кубометре застройки как можно больше килограммов человеческого мяса. Не экономили на отборном  дереве для паркета, на кирпичах с выдавленным царским орлом для полуметровой толщины стен, на лепнине потолка или бронзе для оконных задвижек. Оттого оно простояло сто лет, и, вероятно, простоит еще столько же. 

         
      - И ты все это читал?
      Первое, что бросается в глаза у Бориса – невменяемых размеров книжный шкаф, сделанный по заказу  и занимающий целиком левую от входа стену. Под окном, выходящим в глухой двор, стоит стремянка, без помощи которой добраться до верхних полок, учитывая высоту потолка, может добраться лишь игрок НБА, и то как следует подпрыгнув.
     - Нет,  конечно... Но бОльшую часть... Buona parte...  Это какого-то итальянского остряка времен Наполеона спросили, все ли корсиканцы мошенники. Он ответил: “Не все, но большая часть...”      
     - Откуда тут столько книг?
      -Дед собирал, – говорит Борис. - В СССР модно было, но он, мне кажется, на моду не обращал особенного внимания, и покупал для себя.  Искал, наверное, что-то. Но что он там нашел, так и не рассказал. Скорее всего, ничего. Чем больше читаешь литературы, тем яснее становится, что она тебя ничему в конце концов не научит …
     -А кто тогда научит?
     - Книги - примерно как детскими лопатками  ковырять Эверест – продолжает он, не отвечая впрямую на вопрос. Толпа народу всех рас и народностей копошится у подножья. Иногда они что-то находят – скелет мамонта, салатницу времен империи Мин, эбонитовые бусы, АК-47 китайского производства... Нарыли изрядно. Но если оторвать глаза от груды добычи, и посмотреть впрямую на вершину, то становится очевиден истинный масштаб.  Я одно время читал как одержимый, а теперь перестал. Ни к чему.
    - Печальный у тебя взгляд.
   - Трезвый, скорее. Трезвый взгляд обычно печален – или просто спокоен. Может, покой – лишь другое название для необременительной  печали...   Ладно, пойдем я тебе покажу  тутошнюю топографию.
     Мы в гостиной, где кроме книжных шкафов находится большой обеденный стол, покрытый обмахрившейся с краев льняной скатертью. Скатерть не грязная, но кажется, что она впитала в себя монументальную пыль столетий. В углу – дореволюционная печка с белыми изразцами – возможно, ее в последний раз топили  блокадной  мебелью. Под потолком – антикварная люстра на пяток ламп: она смотрится  экзотическим шашлыком  из бутылочного стекла, навешанного на шелущаиеся от времени бронзовые шампуры.  Наружная проводка сработана из скрученной,  в желтой оплетке проволоки, закрепленной на фарфоровые изоляторы величиной с фалангу большого пальца. Выключатель с фаянсовым диском  словно сбежал из музея электротехники.    В торце стола примостился венский стул, у которого, учитывая возраст и последние  веяния насчет анорексии не предвидится никаких шансов на модельную карьеру.  Довершают картину рыжий,  плешивый и помятый жизнью кожаный диван, сохранивший, однако, следы мужской привлекательности и застенчивый застекленный шкафчик с россыпью безделушек.

              Борис проходит во вторую комнату. Она поменьше и обставлена чуть современнее. Рабочий стол, компьютер “Эппл”, пара гитар по углам.  Матрац.
       
     - Квартира коммунальная, но маленькая. Кроме меня живет еще безногая пенсионерка. Ногу  отрезали эскулапы после проблем с сосудами. Ее муж боролся с зеленым змеем до победного конца... То есть, пока змей не одержал окончательную победу нокаутом его головы  об ступеньку заледенелой улицы... Не худший, впрочем, вариант по сравнению с циррозом, delirium tremens, или той же ампутацией. У соседки есть сын, продавец в автосалоне, который появляется время от времени.  Узбечке из благотворительной организации приплачивают за сходить в магазин, постирать, помыть и прочее по хозяйству.  Я иногда тоже помогаю.  Соседка ездит в инвалидной коляске, но переносит свое положение с большим достоинством, прямо скажем. Еще у нее старая кошка.
       Удобства и кухня, разумеется, общие. Я тебе потом покажу мою плиту. Городской телефон тоже один на всех.  Саре Генриховне сын купил сотовый, по городскому звонят редко. Но иногда случается, так что ты подходи если услышишь. Вдруг звонок соседке, а ей добираться до аппарата непросто.

        Черный аппарат с  диском выглядит так,  будто Владимир Ильич названивал по нему   в Смольный Льву Давидовичу. В общей кухне пахнет подсолнечным маслом и окаменевшими тараканами.  Пол закатан слоями сурика настолько плотно, что шляпки гвоздей кажутся не выпуклыми, а продавленными – будто  доски привиты от оспы.
          
    
         ***

В тот же вечер знакомлюсь с соседкой. Пошел в кухню за чайником.  Сухая старушенция с усиками над верхней губой в кресле на колесах: две черные резиновые рукоятки торчат сзади.
- Ты Володя?
- Можно Влад.
- В лад, не в лад… Владимир. Владеющий… У человека, как у кота - три имени. Одно повседневное, второе для торжественных случаев, а третье известно лишь ему самому, и он никому не говорит. Знаешь, кто придумал?
 -   Без понятия.
 -   Элиот. Был такой поэт: писал, что мы пустые, мутные люди, и мир окончится не взрывом, но всхлипом… Так что с именами надо аккуратно – если не как надо себя назовешь, так и будешь не тем, чем должен.
  -   А ваше имя что значит?
  -   Княгиня. Не видишь, на троне?
    Забираю вскипевший чайник с плиты.
- Приятно познакомиться. Еще увидимся, Сара Генриховна.
- Можно просто Сара. И на ты.
- Мне удобнее на вы.
- Хозяин барин….

    Возвращаюсь к Борису с горячим чайником. Индийский чай со слоном, сушки, лимон. Бутерброды с колбасой и дырявым швейцарским сыром. От ужина в такой обстановке  сквозит чем-то древнесоветским. Словно открыл альбом старых почтовых  марок: десять копеек за лотъ,  двуглавый орел с сигнальными рожками, в какой-то момент добавляются стрелки телеграфа, юбилейная романовская серия 13 года:  портреты династии;  помощь семьям воинов, некто с мечом, зарубаюший  среднее между драконом и динозавром   в  синюшном оттенке с красной надпечаткой  номинала... Помощь голодающим Поволжья, ч/б Ленин без зубцовки  в  траурной рамке, дирижабли плывут косяком  над  физкультурниками, конгресс эсперанто,  профили повешенных  декабристов, матросы с гранатами цвета поблекшей  берлинской лазури,  ампир  позолоты  - семьдесят  лет Иосифу Виссарионовичу Сталину...   
   
  -  А твой дед чем занимался?
   - Он был инженер - строитель. Занимался тем, что проектировал питерскую канализацию. Теплотрассы, трубы – коммунальное хозяйство. А в свободное время читал книжки. Можно сказать, жизнь  псу под хвост.  Все, что он видел -  сплошная ошибка природы и истории: партком, ГУЛАГ и диктатура... Вон, посмотри – дореволюционное издание “Бесов”.   В 1936 году  уничтожили уже напечатанный Каменевым тираж.  А потом  и самого  Каменева...   А тут – в суперобложке Родченко- известный был авангардист -   книжка про Беломорканал авторского коллектива во главе с буревестником революции Горьким.  Хищная пташка, между прочим, буревестник – рыбу жрет... Издали сгоряча, после изымали из библиотек. Нарком Ягода – враг народа...Заведовал  беломорской перековкой – в книжке ему дифирамбы поют.  Библия и Коран – в открытом доступе не имелось, продавалось лишь в церквях...  Вроде и не запрещено, и в принципе печатали – близок локоть, а не укусишь. А вот и клубничка – “Жюстина” маркиза де Сада, язык оригинала - вышла во Франции в 60-х, до того даже в Европе издавалась подпольно. О совдепии-матушке скромно  промолчим...
    - Они что, не понимали,  – говорю я,-  что лучший способ добиться, чтобы не читали – разрешить абсолютно все?  Что есть вредного, напрочь  потонет в море хлама. Полезное, хотя, тоже. 
    - Если бы власти всегда понимали, что делают, то мы бы до сих пор жили при матриархате...       
    - Дед тебе рассказывал, что думал?
     -Нет... Во-первых, когда он умер, мне было пятнадцать лет. А во-вторых, привычка молчать и держать фигу в кармане, похоже, сделалась для него второй натурой. Особенно в семье – там всегда не без урода...
     -Печально, когда не можешь ни с кем поделиться.
   - Дед был не такой... Даже если за странные речи не сажают, их не понимают. Странник – иноземец, незнакомец. В иных языках это даже отчетливее, как  etrange – etranger по-французски... У Камю есть роман «Посторонний». В оригинале он именно «L etranger»: «иностранец» дословно, и «другой» по подтексту.  Ты можешь выйти на улицу и кричать о своей нетаковости: в лучшем случае на тебя не обратят внимания, в худшем загребут в ментовку...Как  тот тип, который бродил по Лондону голышом, и  полицейский у него вежливо  поинтересовался: “Сэр, вы не простудитесь? ”. У нас бы забрали без разговоров...
    - Никогда не чувствовал, что меня так уж не понимают... И мне  не казалось, что я настолько чужеродный элемент. Конечно, у каждого свои особенности, и воспринимают все  по-своему. Но я ведь тут не самый умный – с чего бы другим меня не понимать. И язык у всех общий.
     - Язык как раз у каждого свой, и он нам дан   чтобы скрывать мысли. Прежде всего, от себя лично. Если бы мы действительно знали, что на самом деле думаем...
    - А дзен учит понимать наши настоящие мысли?
    - Мне кажется, да. Поэтому-то он больше  не высказывается в словах. Точнее, высказывается, но смысл этих слов понятен только тому, кому разговаривать уже незачем. Это как оттолкнуть ногой лестницу,  взобравшись  на чердак, но закавыка состоит в том, что забраться туда  можно лишь без  лестниц. Ты способен  сказать правильные слова, но их как надо услышат только те, кому они по большому счету неважны: те, кто знает и сам...Если тебе очень повезет, их услышит кто-то, кто уже знает, но еще не подозревает о своем знании. Тогда он будет ошибочно думать, что это ты ему сообщил. Это, разумеется, не так – он просто опознал в твоих словах свои собственные. 
     - А как туда добраться без лестницы?
     - Здесь уж каждый решает самостоятельно. За тебя сходить в сортир никто не сможет, будь ты хоть генерал армии – это дело сугубо личное… Но один из путей познания дзена –  думать о бессмысленной фразе, например: «кем был цыпленок до того, как родился». Думать надо серьезно и непрерывно – день и ночь. И если ты к этому готов, в один прекрасный момент ты сумеешь выскочить за пределы слов –  это первый шаг к просветлению.   
    - Полагаешь, ты  достиг просветления?   
    - Нет, но временами мне кажется, что иногда я   вижу дорогу. Подчас,  я даже почти уверен, но уверенность приходит урывками, и долго не длится… У всех свой путь – домохозяйки, кочегара...
    - Барабанщика?
    - Возможно, барабанщику даже легче, потому что он иногда рассуждает звуками, а не словами. Если барабанщик начнет думать звуками упорно и постоянно, у него есть шанс... И у поэта тоже. Поэт видит кишки слов и слышит их дыхание. У него слова живые. Всякая власть прежде всего убивает слово – без этого она ничто. Ей надо, чтобы все скрывали свои мысли одинаковыми терминами – только тогда у власти появляется иллюзия, что она действительно властвует. Поэтому начальство часто приканчивает поэтов. Чтобы не мешали... 
    -А прозаики?
    -Те обычно не могут вырваться по ту сторону, но временами способны понять, что что-то не в порядке с этой.         
    Борис разглаживает двумя руками свой пробор и наливает очередную чашку чая. Картина из Маковского... Никак не Рерих...
   - Ты сразу его нашел – свой путь?
    - Нет. И я даже не уверен, что вообще его  обнаружил. Долгая история... Потом, может, расскажу - на досуге... Ты Сару уже видел?
    -Боевая женщина... Объяснила про три кошачьих имени...
    - Это из Элиота? Она переводчица. Сейчас, правда мало работает.   Обычно, чем умнее баба, тем больше проблем находит на свою голову. Такая вот закономерность… Извини, – говорит Борис, прикончив чай. - Я сейчас займусь медитацией перед сном... Он садится на ковер в метре от стола и начинает понемногу приходить в состояние вынутого из холодильника студня.    
    -Что тут есть полегче почитать на ночь? - спрашиваю я.- Боевичок какой-нибудь.
   - На второй полке от окна, возьми «День шакала» Форсайта, - прежде чем окончательно уйти в себя, говорит он.


         ***

       С утра Борис температурит. Диагностика горла с помощью фонарика от сотового неутешительна: то, что внутри, напоминает консистенцией спелую клубнику.
        - Глотать больно?
       - Ага…
       - Сиди дома, не гуляй. Ангину подцепил. Пей чаек с лимоном, лижи мед, полощи раствором соды. Противогриипозное есть?
       -Было вроде что-то…Борис достает начатую пачку с пакетиками.
      - Три раза в день. Надеюсь, это вирус, и обойдемся без антибиотиков. Через неделю будешь как огурчик…
      - Позеленею и пойду пупырышками? 
      - Хвостик засохнет… Поеду, постучу что ли…
      - Езжай…
      Без Энни группа в свободном падении. Кажется, даже Грег, после провальной попытки втиснуть Диану в состав, не очень понимает, что делать дальше.  Мы пару часов в день бессмысленно тренькаем обрывки и притворяемся, что обсуждаем новости – разговор ведется лишь затем, чтобы затейливо умолчать о действительно важном. После расходимся по несуществующим делам.   В питерском роке скрыть что-то так же сложно, как испорченный воздух на желтой субмарине  – варианты, которые нащупывает Грег, варианты меня с Борисом - все это моментально разбалтывается, проходя через десятки ртов и ушей, обрастает развесистыми подробностями в стиле Капричос Гойи или же  сюра Сальвадора Дали с тонконогими слонами — полет шмеля вокруг гранаты за минуту до детонации  -  и достигает кого непосредственно касается в самом карикатурном виде. Долго подобная агония продолжаться не может – это ясно, но никто не хочет взять на себя смелость и сказать: «Все, ребята, разбегаемся – без Энни нас нет…»

Отпираю подвал своим ключом, разматываю шарф, разминаю кисти рук и сажусь на табуретку за установкой. Играть, как обычно, успокаивает. Закрываю глаза. Ритм ведет меня горной дорогой где-то в Тибете –  белозубые вершины покусывают небо за неправдоподобно синий язык, ветер колышет флажки монастыря, толстощекий позолоченный Будда улыбается с каменного постамента. Внезапно кожей ощущаю рядом чье-то присутствие.  Резко останавливаюсь.

    -Приветик, – говорит Диана. - Классно играешь!
  - Спасибо…
   В первый момент я ее даже не узнаю – ни высоченных каблуков, ни броского  макияжа: у меня в голове проскакивает словно искра от короткого замыкания мысль, что это Галина заявилась искать примирения – но иллюзия немедленно погружается во тьму словно комната после  щелчка  предохранителя.
   - Ты здесь один - одинешенк?  Бориса нет?
    - Заболел. Что тут делаешь?
    Чувствую, что звучит грубовато…
    -Договорилась вот зайти за Грегом, но он в самый последний момент прислал эсэмэску, что задержится.
    Неловкая пауза...
    -Грег говорил, что тебе Мураками нравится? – спрашиваю, чтобы как-то поддержать разговор.
    - Ага, очень нравится. Вообрази, у него женщина - киллер – и у нее овощная фамилия – спускается с эстакады… Она едет по эстакаде на такси, и там пробка, а ей срочно надо убить шилом одного типа после массажа…   Она сходит вниз по служебной лестнице, и оказывается в параллельной реальности с двумя лунами — одна нормальная, а вторая ущербная, меньше первой и бледная какая-то: и все  кажется абсолютно естественным. А силы зла можно победить с помощью бейсбольной биты…И половина героев у Мураками меломаны, и балдеют от редкой музыки вроде    «Симфониетты»  Яначека.   Начинает пересказывать близко к тексту «Кафку на пляже »...
   - А не испить ли нам кофею? – спрашивает после четверти часа водопада  слов – от Мураками и артхаусных фильмов до модных вкусов ее подруг. 
   Доходим до «Старбакса». Беру фильтрованный. Диана заказывает шоколад и рвется оплатить его сама. Впрочем, не настаивает.
  - Я тебя немного  не так представлял,  — говорю ей. Когда ты с Грегом, ты другая.
 -  Охотник должен подстраиваться под дичь, — говорит она. -  Если Грегу так уж хочется чувствовать себя умнее всех других, то почему бы ему не помочь?
  Думаю, как с ее точки зрения надо помочь чувствовать себя мне, но решаю вопрос в такой форме не задавать.
  - У тебя с ним серьезно?
  -У женщины всегда все серьезно: это для вас, мужиков,  отношения - шаляй — валяй... Поматросил и бросил... У тебя как с Галиной? Если не слишком личное, конечно.
   - Не знаю... Даже, пожалуй, не хочу отвечать. У меня и без нее забот хватает.
  -  А ты не думал с ней поговорить по душам?  Объясниться? Может, она тебя простит. 
  - Я ни в чем перед ней не виноват. Один раз прогнешься, в следующий будет только хуже.
  -  Вы, мужики, некоторые вещи воспринимаете слишком чересчур буквально. Дубово, что ли...  Это ведь игра в какой-то степени. Как покер. Там же надо  с покерфейсом…  Нельзя же  быть на сто процентов честным играя в карты,  если вообще хочешь  получать удовольствие.
  -Есть вещи важнее удовольствия.
  - И какие?
  - Ну вот Борис говорит про путь. Нравится тебе или нет, его надо пройти. В пути же не только новые впечатления и роскошные пейзажи   — есть еще недосып, мозоли, жара и блохи.
  - Так почему бы не посидеть дома? 
  - Вы, женщины, и остаетесь по большей части. Разводите герань, и вам зашибись. Вам надо разок добраться до жилплощади, и можно спокойно проживать...Наживать добра...    А нас постоянно тянет на свежий воздух...   
   -  Вероятно, это и привлекает в приличных мужчинах — которые не незнамо что, а мужчины -   им все время что-то надо. Вроде бы, на первый взгляд, что  лучше, чем домашнее растение  в шлепанцах: всегда под рукой, ни в чем не перечит, приносит омлет и тосты   с утра в постель на тарелке с голубой каемочкой... Розы дарит…  Но ведь хочется чего-то большего: чтобы он там стихи писал, или брал интегралы... Или на барабане играл.  А если научится брать интегралы, на него принимаются охотиться другие бабы... Вот и думай…
  Пищит телефон. Ей пора бежать...
  - Бывай. Пересечемся как-нибудь еще... За здоровьем главное следи… Здоровье, его не вернешь... Приятно было познакомиться.
   
              Возвращаюсь в подвал, сажусь за установку, но прежнего настроя нет. Разбередила. Начинаю вспоминать Галину, затем ловлю себя на (не очень) оригинальной мысли, что не прочь переспать и с Дианой тоже. Или с обеими... Конечно, если они  не возражают ...
Это, разумеется, полный бред - вдрызг разругаться еще и с Грегом. Не исключено, что Галина еще вернется — как тогда? И все эти поглаживания по шерстке со стороны Дианы, ясное дело, обыкновенный охотничий инстинкт — умаслить всех не совсем пропащих самцов в округе... У них такие игры... Вся аристотелева логика, тем не менее, не в силах отогнать воспоминания о коленке Дианы, призывно торчащей между краем сапога и подолом юбки. Господи, иже на небесах, за каким хреном ты снабдил нас потребностью бегать за юбками — будто без этого делать нечего... Говорят, правда, что это дьявол с дерева постарался - но к чему было ему позволять... А чертова эпилепсия, или что оно там - от одного воспоминания об этой дряни, висящей дамокловым мечом над шеей  вмиг  делается не по себе. Словно я -тот самый галин медвежонок со шрамом, которого все вокруг швыряют как хотят, либо оставляют на полке когда надоел. Больной плюшевый медвежонок...
Я, конечно, понимаю, что слезами горю не поможешь, и пока можно трепыхаться надо трепыхаться, но в иные моменты хочется лишь одного — чтобы все это поскорее закончилось — взрывом или всхлипом...

    Приступ жалости к себе, любимому, прерывается появлением на пороге еще одной фигуры. Так выглядела бы скульптура  Джакометти, если бы ее нарядили в армейского стиля шинель, галифе,  берцы, и снабдили бесцветной  как бледная поганка   косо сидящей лыжной шапочкой,  напоминающей моему нездоровому воображению использованный презерватив.   
   - Здорово, Жека!
    - Добрый день… А где остальные?
    Он садится на стул в неосвещенном углу, примерно в трех метрах. Стянув перчатки, засовывает их в карманы.  Вытягивает ноги так, что становятся видны рифленые подошвы ботинок с налипшей неизвестно откуда глиной, и расстегивает шинель, под которой обнаруживается пушистый розовый свитер.
    -Сеструхин – поясняет он, уловив мой недоуменный взгляд. Толстый, зараза… А то холодно. Все равно руки мерзнут. И ноги. Даже в двух парах шерстяных носок.
     Поясняю, что Борис заболел, а Грег  мутит с Дианой.
   - Как жизнь?
  Ошибка. Все знают, что вопрос не предполагает ответа по сути – но не Жека.
- По - прежнему. Просыпаюсь в полдень, потому что до пяти утра не могу заснуть. Но это если не принять булитрофен с пертинолом. Один булитрофен как-то плохо заходит, привык должно быть. Раньше, бывало,  выпьешь таблетку и сопишь в две дырочки полсуток, а теперь почти никакого эффекта... А если только пертинол пить, всякая хрень снится: с утра не помнишь ни зги, но ясно что хрень всю ночь снилась. Неприятно. Ходишь потом полдня и пытаешься вспомнить, про что.  Но вместе вроде как ничего, только горло сохнет. И руки шелушиться начинают – но может оно  от феноцитала…  Потом надо бы поесть, но обычно не тянет. Аппетита ни на грош. Доктор астонап выписал для аппетита, но у меня от этой дряни запор…Пару раз ходил  с кровью… Так что ну его нафиг, этот астонап.  И сыпь появляется… Если голова не болит, сажусь за компу, и сижу... Сериалы гляжу, кинцо всякое. В игры не играю - реакции нет: пока вспомнишь, на какую кнопку жать, уже убитый…  Наружу собраться — вот где  целая история. До «Пятерочки » в принципе  дойти несложно – магазин у меня во дворе, но я раз на кассиршу там наорал, мне показалось что она сдачу неправильно дала. Купюры перепутал. Они все, блин, прямоугольные, и шуршат как гадюки… Не кассирши, купюры. Кассирши тоже шуршат, но они не все прямоугольные, бывают  и с сиськами.  Так что я теперь я в «Пятерочку» ходить перестал...  А до «Карусели » все   не так просто – через проспект,  со светофорами. Три полосы в обе стороны, не разгуляешься. И переключаются, падлы, быстро. Еще не  дошел до середины, а  уже мигают. Их вообще не для людей делают, светофоры…  Если собираюсь  на улицу, принимаю пару центала и запиваю энергетиком. От этого давление подскакивает до 150 на 100, но  это ерунда по большому счету – давление -  правда,  гудит в голове. Но если не прислушиваться, то и начхать. А на улице вообще не слышно.  Вот сейчас решил, дай, думаю, зайду к  друганам, посижу. Надел сеструхин свитер, чтобы тепло было, сел в метро и поехал.  Но проскочил остановку. Задумался одел ли вторые носки – смотрю - уже   «Техноложка». А там по-мудацки сделано, как не для себя – если на другую сторону перейти, укатишься  на другую линию. Покуда  сообразил что к чему, уже как Сусанин неизвестно где. Только махновцев  рядом нет. Плюнул, взял такси…Пришел сюда, а здесь ты. Как тебя зовут?
   - Влад.
   - А Энни где?
   - Уехала...  В Москву, к родителям…
   - Хорошо, Влад, увидишь, передавай привет от Жеки…            
   - Давай я тебя домой провожу, а то застрянешь где-нибудь на Ржевке… 
   В «Газели» он громко поясняет мне за «Игру престолов», постоянно путая ее с «Улицей разбитых фонарей».
   Сдаю ударника  матери, которая очень настаивает на том, чтобы угостить меня чаем. Отказаться неудобно.  Жека сразу же скрывается в недрах квартиры смотреть свою игру разбитых фонарей, и я на кухне  битый час слушаю ее жалобы на то, что вышла на пару минут, а он был таков, и сердце кровью обливается пока он шляется неизвестно где, потому что кто знает  что выкинет в следующий раз, и раз пришел без кошелька – шпана отобрала, и два раза привозили с милицией, и надо бы сдать в психушку, но родной сын, и за что мне такое наказание, лекарства ужасно дорогие, государству на больных наплевать, пенсия по инвалидности смешная   - то есть если это и юмор, то висельный, работать он не может, даже дворником или курьером, даже в «Макдональдс» не возьмут или «Крошку-картошку»…
   - А из-за чего у него? - спрашиваю.
    -Случилось внезапно, без всякой видимой причины.  Вроде был в пределах... Пил, конечно, временами, но знал меру – чтобы запои там ни-ни. Связался с  богемой, господи прости, на свою и мою голову – вы там все наркоманы, колются, нюхают, чуть ли не клизмы ставят – стыда на вас нет. Если себя не жалко, хоть бы матерей пожалели. Пришел однажды сам не свой, непонятно как дошел на бровях, думала отлежится к утру,  куда там. Вызвали «Скорую» - ничего не помнит, где был, что делал…
    - Наркотики-то у него в крови нашли? – интересуюсь.
    -Да чего они там найдут, олухи царя небесного; они у себя в шкафу штаны не найдут... Эту, как ее - марихуану, говорят, употреблял, каннабис - но давно, но от нее такого не бывает, а больше ничего и не обнаружили...Почему у других как у людей, а мне такое несчастье на долю? Чем я заслужила? Иногда не сплю ночью, и думаю, чем таким особенным я бога прогневала, что он так со мной обошелся… А с утра на работу…      
     Один из тех вопросов, на которые очень сложно сказать что-то связное так, чтобы потом не было стыдно за свое лицемерие. Да такие вопросы и задают не затем, чтобы услышать ответ… И чем я могу ей реально помочь?  –  подбросить  на центал с астонапом – так самому еле хватает, спасибо   хоть отец поддерживает… Делаю вид, что сообщение об исчерпанности кредита на сотовом означает нечто, требующее немедленного личного присутствия. Откланиваюсь, отказываюсь от предложения взять домашнего печенья на дорожку…   
            День сюрка…

***
      Заявляюсь к Борису довольно поздно, открываю дверь выданным мне ключом. Хозяин уже спит, свет потушен. Погружаюсь в объятия плешивого дивана...

        С утра Борису лучше: температура упала, отек в горле уменьшился. Рассказываю ему про встречу с Дианой, но умалчиваю про Жеку —  похоже, ему неприятно слушать про бывшего ударника.

- Что ей от меня надо, интересно? Хочет в группу?
   - Кто ее знает, — говорит Борис. - Возможно, она и сама не знает, чего хочет. То есть, скорее всего не знает. Может, ей кажется, что она стремится к любви, а на самом деле жаждет самоутверждения, либо медицины  от скуки, а может наоборот, думает, что ты ей нужен для того, чтобы пробиться в группу, но на самом деле ей надо,  чтобы ты обратил на нее внимание и трахнул разок-другой... Себя самого  человек обычно понимает еще хуже, чем своего ближнего. Ему мешает сущность... Про других мы можем сообразить, что если кинул раз, то скорее всего кинет и в другой, и не ведемся на объяснения, которые, как задница, есть у всех. Даже сидящий на на троне  сидит  на заднице.   Однако на свои собственные объяснения мы ведемся всегда. Полагаем, что  внутри иные, чем снаружи, что одно дело — наши поступки, и совсем другое — что мы из себя представляем. Но в действительности мы исключительно  совокупность наших поступков, не более того. Человек является дрянью не когда думает, что он мерзавец, а когда ведет себя как дрянь. Сущность, как нечто отдельное от всего остального  —  иллюзия...  «Правда» - это не  слово большинства, в некотором роде для обычного человека   весь мир состоит из конкурирующих  заблуждений.
- А она вообще-то есть, правда?
- Не знаю... Кто-то  говорит, что она  у каждого своя, но как может быть две отрицающие друг друга? Относительно  заряда электрона, например?  Разве  1.6 на десять в минус девятнадцатой Кулона способно быть  положительным для  друзей и отрицательным для врагов?  Возможно, вместо правды и неправды  существуют  лишь  стремление к знанию  и стремление к самообману. Однако, трогать   истину руками — это одна из худших иллюзий, которая с нами может случиться. Познавший  истину —  пропащий тип... Сталин  ее постиг — великую и сияющую... Буддизм, как мне кажется, это не про то, как узнать истину, а про то, как идти  к ней, никогда не достигая — и радоваться  в процессе. Путь Сизифа...  Камю, хоть он и не буддист,  утверждал,  что лишь борьбы за вершину достаточно, чтобы заполнить сердце человека, а  Сизифа надо  представлять себе счастливым.
   - Но обязательно ли катать в гору  камень ? - говорю я.- Мне лично показалось бы скучновато...
  -  Иногда я не знаю  - говорит Борис, -  Кроме пути истины есть еще  и  путь любви —  обычно они  разные. Дорога в Афины и дорога к Иерусалиму... Любви ведь гораздо проще достичь, чем истины — эта-то  у каждого своя: общей нет.   Кое-кому хочется считать, что обе дороги  сходятся у цели: подобный  исход, однако, слишком привлекателен, чтобы всерьез в него верить... На практике, человек доходит до развилки и выбирает что-то одно. Если вообще доходит, а не остается лапать шлюх и пить водяру в придорожном кабаке покуда у него не закончатся деньги и  его не вышвырнут  оттуда на мороз... 
         

***


 Звонит жекина мама.
 - Володя, ты сказал Жене, что Энни уехала в Москву?
- Да. Он спросил, что с ней случилось – мне показалось, что так будет лучше.
- А вот теперь он собрался туда   – кричит, что ему надо во что бы то ни стало пообщаться...Я ему втолковываю, что ее больше нет, и что ему об этом говорили. А он заявляет, что я его обманываю… К чему мне его обманывать… Твердит одно и то же: « Влад сказал, она в Москве у родителей».
- Передайте ему трубку, пожалуйста… Алле…Жека! Привет! Это Влад. Извини, я тебе соврал, не хотел огорчать. Энни действительно умерла, твоя мама говорит правду. Прости, но мне так показалось лучше, раз ты уже не помнишь…
- Не ври, ты не Влад! – голос Жеки срывается на хрип. - Тебе мамка позвонила, чтобы меня наколоть. Вы все в сговоре…
  Слышен грохот – бросил трубку.
- Что теперь делать? – снова голос Ольги Петровны. - Неотложку звать, что ли?
-Подождите, сейчас подъеду, попробую поговорить сам. Может, признает.

Не было у бабы забот… Закутываю шарф, для скорости беру такси — неизвестно что ударник  учудит,  пока я в дороге.  «Ниссан»  вязнет  по пробкам и бесконечно долго стоит на светофорах; смурной  водила,  опасаясь камер,  не заводит   стрелку размеченного до 200 км/ч спидометра за 60 и не двигает передачу выше третьей  даже там, где можно  бы и поддать; впридачу,   послушно  пропускает пешеходов на «зебрах». Сильнее всего раздражает то, что заметив  желтый  на следующем  светофоре, он еле ползет, экономя бензин.  Радио пачкает  уши  липким  шансоном.   Похоже, доехать до метро и от метро получилось  бы скорее... Наконец,  такси словно в замедленной съемке  вкатывается в захламленный,  забитый  ржавыми тачками двор.

     Жекина мама открывает.
     Прохожу в комнату.
-А, Влад — заходи...
Ударник  склонился над полусобранным чемоданом, в который уложены трусы, полотенце, кроссовки, сестрин  мохнатый  свитер и слегка  заплесневевший   желтый пластиковый утенок.
-Вот, подарок захватил...
-Жека, я тебе сказал неправду чтобы ты не огорчался. Извини, но я думал, что так будет лучше. Энни больше нет. Она умерла. Сразу после своего дня рождения, на котором ты был — помнишь? Там еще все поругались...   Не проснулась. Ты знал, но забыл. Даже был с нами, когда ее поминали... 
  Смотрит как бы взвешивая. Внезапно его лицо искажается гримасой.
- Она не умерла — вы ее убили. Зачем ты ее убил?
    Он кидается на меня, неуклюже размахивая длинным телом, похожий на паука — косиножку.  Заламываю ему  руку за спину, валю  на кровать, связываю полотенцем.
- Я только хотел с ней поговорить, а ты ее убил! Развяжи мне руки, сволочь,  я тебя задушу!
   
    Скорая появляется через час. Делают укол, два дюжих санитара  кладут обмякшее тело на каталку, спускают вниз. Поблизости трутся   несколько любопытствующих  бабок- все одеты одинаково, отличается только расцветка  -  в допотопных пальто, китайских матерчатых  сапогах и свалявшихся шерстяных платках:  «Из сто семнадцатой. Наркоман. Обратно  в психушку увозять... »   
      
 ***

   Борис сидит на чудом спасшемся  от  печей  Бухенвальда  венском стуле под антикварной люстрой и выбивает дробь по столешнице. У него  массивные  пальцы, бугристые,   с характерными гитарными мозолями под неровными ногтями.  На столе горячий чайник, сушки и нарезанный ломтиками лимон.  Скрывать дальше дурные вести про Жеку бессмысленно — я только что изложил в общих чертах порядок событий.

 
-   Это я виноват в том, что случилось – вдруг выпаливает Борис. Похоже,  гитаристу хочется выговориться, и он объясняет: длинно и сбивчиво. -   Косвенно виноват, по крайней мере…
           Знаешь, как чувствуется стыд? Думаю, у каждого по-своему... У меня тяжестью в районе желудка  - не знаю, как сказать точнее. Японцы думают, что душа человека размещается там...Сэппуку выпускает душу на волю...
           Я вообще был склонен считать себя скверным типом – с детства. В 19 веке сказали бы «порочным».  Комплекс неполноценности, полагаю. Вообще, если кто-то думает, что у него комплекс неполноценности, то он у него вероятно имеется… И шизоидная акцентуация… Это когда комфортнее чувствуешь себя один, чем в обществе… Всегда был одиноким ребенком, читающим книги. Возможно, я читал их чтобы как можно меньше иметь дело с людьми… Но потом и книги стали слишком похожи на  людей, так что я их забросил тоже...
    Мы обычно  полагаем, что другие ощущают как мы, но когда я говорю, что мне стыдно, и ты говоришь что тебе стыдно, далеко не факт, что мы имеем в виду одно и то же… Это проблема слов. Сначала ты понимаешь, что слова не выражают то, что ты действительно хочешь сказать, а потом видишь еще и  что собеседник вывел  оттуда нечто  совсем несусветное, в основном относительно себя самого. Диалог как два монолога на взаимно непонятных наречиях… Это очень достает : разноголосица.   И тут приходит власть – некто, требующий чтобы все делали вид будто воспринимают его язык. Тебе не кажется?
 - Нет,– честно отвечаю. - Что-то такое чувствуется, но все это очень абстрактно и сомнительно… И неточно. Власть – это прежде всего заставлять делать, а не заставлять соглашаться.
   -Тебя нельзя заставить делать, если ты всерьез не согласен. Если так  не согласен, что предпочитаешь умереть. Раньше об этом  речь и шла – если не прогибаешься, то в гроб. Сейчас  вопрос редко ставят таким образом, но после тысячелетий отбора желающих не соглашаться осталось мало. Любителям   давно укоротили гены...  С другой стороны, и методы выращивания из человека полезного члена  усовершенствовались. До промышленной революции  на тебя влияло в основном ближайшее  -  твоя деревня или городок, твой сеньор, приходской поп... Некие конкретные люди, у которых могли еще сохраниться остатки человечности.  А сейчас давит вся система, в  которой ты - мелкий храповик.  И еще  ладно, если бы ты в качестве детали служил ко благу — но ведь и такого нет. Все, чего добилась хваленая цивилизация — это шесть миллиардов невротиков, которые — когда  не  сильно  страдают от голода -   занимаются выяснением кто из них круче.
- Мне кажется, тут в большой степени вопрос ощущений, — говорю я. - Мир  таков, каким ты его видишь.
- Да, но если ты видишь, что мир, как утверждают некоторые  христиане,  погряз во зле: если, по словам  Будды, все  в нем только  страдание? Что  дальше? ...  Чаще всего ты решаешь, что мир все-таки прав, и пытаешься приспособиться -   путь большинства.   Все вокруг шепчет тебе: прогнись, прогнись, прогнись! Ложь  называют умением жить, секс  - любовью,  воровство — заслуженным вознаграждением, а навык  вовремя затыкаться и делать вид,  что согласен с их дуростью — проявлением уважения. Для любого дерьма у них существуют пристойные слова и еще более пристойное молчание. Они хотят, чтобы их уважали — как будто уважение им подобных стоит ломаного гроша:  их неприязнь — вот единственное, чем  можно гордиться. Эти люди уже мертвы и поэтому не желают слышать о себе ничего, кроме хорошего...
- А второй путь —  в нирвану?
- Наподобие того... Когда я еще читал книги, то прочел воспоминания одного французского каторжника. «Папильон» - бабочка — такая у него была кличка... «Тот, кто летает» - слова «летать» и «воровать» во французском звучат одинаково...  Мотылек  мотал срок  на необитаемом острове во французской Гвиане, и  умудрился  оттуда сбежать, сделав плот из кокосов. Кормишься на чем плывешь — в орехах  к тому же есть годная для питья жидкость — кокосовая вода. Ловишь    рыбу из океана...  Естественно,  до материка неблизко.   Так что если твой плот не раскурочит  шторм,  рыба будет попадаться, ты  не загнешься  от солнечного удара, и не подцепишь  какой-нибудь тропической болезни, то через месяц-другой,  может быть,  доберешься до воли... А если нет, то по крайней мере сдохнешь свободным человеком... Правда, автор нещадно приписал себе заслуги других — и сидел он  вполне по делу — но  какое это  имеет значение для метафоры?
- То есть либо каторга, либо в одиночку по Атлантике на  плоту из  кокосов в надежде на материк за горизонтом ? - говорю я. - Может быть, просто заниматься своим делом: что в этом плохого? Оставить мертвым хоронить мертвецов: кто я такой, чтобы судить остальных...  У меня полно недостатков -  не во всех из них виноват только я — стоит ли впадать в истерику из-за того, что мне не суждено прыгнуть выше головы? Жизнь все-таки переносима, если не зацикливаться... И ты говорил, что кроме кабака и катания сизифова камня есть еще и дорога любви...   
- Мне  тоже поначалу хотелось думать, что жизнь  переносима. Пошел на химфак  искать лекарство от рака... Мне вообще легко давалась учеба и нравилась химия... Думал найти там храм науки — оказалось -   лупанарий со шлюхами... Профессура, которая подписывается под чужими статьями, аспиранты, которые гонят туфту, откаты с грантов, грызня за стажировки на Западе...
- Неужели не было ни одного приличного человека?
- Как не странно, были — работали на чем могли — а потом им статьи в иностранный журнал не принимали,  потому что химикаты не сертифицированные... Лекарство от рака — ага : делали анализы  мочи на допинг для подпольных собачьих  боев — там хоть платили... Кто спился, кто уехал, кто в бизнес ушел: осталась пара фриков, которым нравится изображать из себя  светило науки, разводить C2H5OH водой в менделеевской пропорции и аспиранток на потрахаться... Это копилось, копилось... Я уже писал диплом — оставалось немного — сидел в лаборатории вечерами... В соседней работала такая Митрохина — дура кромешная — не знаю, как ее вообще к приборам пускали - только реактивы переводить— она могла полчаса таращиться на перевернутый вверх ногами спектр.   Глаза подведенные за очками — а внутри полный вакуум — словно  трубка   фотоумножителя... И она как раз была там тет-а-тет  с научруком,  хотя «голова к голове» в данном случае не очень точно... я слышал через стенку все эти сопения и повизгивания, и позвякивание  пробирок   —  мне стало так  гнусно — словами не передать...  Отключил установку и ушел. И больше вообще  не появлялся...      
- А в армию почему не забрали?
- Психиатр зарубил — главным образом... Ну и по мелочи — давление, плоскостопие... Обследовали в дурке — свободен... Родину защищать не можешь... Написали в диагноз какую-то ахинею, таблетками подкормили... Попил, успокоился слегка.  А  потом увлекся буддизмом. Йогой сначала — мне психиатр посоветовал для нервов...
 - А любовь?
 -Не везет мне в любви — сказал Борис. Любить абстрактно: человечество или идею,  не выходит, а с конкретными людьми всегда трудности...
-Понимаю, - говорю я, -  припоминая свои отношения с Галиной. -  Так  что же  случилось  с Жекой ?
- Да, с Жекой... Понимаешь, одно время я занимался фармакологией — у меня была теория, что можно найти вещество, вскрывающее  сознание.  Как консервную банку...  Про ЛСД ты конечно знаешь: день велосипедиста - Люси и небо в алмазах. И  когда я принялся за йогу, то начал экспериментировать помаленьку... Читал специальные статьи.  Синтезировал сначала чистый  ЛСД, затем кое-какие производные. И однажды случайно нашел  штуку совершенно атомного действия. Доли микрограмма достаточно: меня от дозы заносило черти куда — зрительные галлюцинации  —сумасшедшие  краски - три часа катаешься по небесам на ЗИСе — как героиня «Светлого пути»  - только в цвете. Здравствуй, страна ученых...  И официально не наркотик, потому что ни в каких списках не значится... Так как доза микроскопическая, если не знаешь,  что искать, то и не  найдешь — человек загнуться может, а анализ тебе будет показывать чистый тальк...  Но в конце концов химия — это химия, а жизнь это жизнь... Трип заканчивается, реальность остается:  нельзя же круглосуточно  сидеть обдолбанным. Я однажды  промарафонил двое суток: без сна и еды — только воду пил, а потом отходил неделю; и понял, что нужно бросать — а то в следующий раз могу и не выплыть. Но все равно временами закидывался по чуть-чуть, только приносил на один  раз и  держал остальное далеко, чтобы не было соблазна добавить.
- Так ты  дал Жеке попробовать? И пошло наперекосяк? - догадываюсь.
- Угу...  Похоже, с дозой просчитался: мы вдвоем приняли — воткнуло неожиданно сильно: когда я очнулся, его уже не было — ушел шляться. Я перепугался жутко: в тюрьму, сам понимаешь, не хочется. Но Жека ничего не помнил. Он бродил где-то по улицам, явился домой, и там его окончательно скрутило... С психотропными  никогда не знаешь, в какой момент  поймаешь  зомби  вместо кайфа... Сартру после ЛСД стала мерещиться  морская жуть  вроде осьминогов и гигантских раков:  ночными кошмарами страдал;  а кое-кто и с катушек съезжает... У Жеки,  видимо, была предрасположенность...
-  Некоторые   впадают в кому от обезболивания у зубного,  либо от арахиса в начинке... -говорю я.  - Твоя вина тут минимальна — кто же знал, что он  так прореагирует... И объяснять из-за чего тоже бесполезно -  ему уже не поможет, только тебе неприятности. Взрослый человек, должен бы  соображать на что шел...
- И все равно я чувствую себя виноватым. С того случая завязал окончательно,  запас  нейтрализовал и слил в канализацию. Но что сделано, то сделано —  даже Бог не способен  сделать бывшее не бывшим...
- Но может помочь забыть?
- Если бы существовал, может и мог бы помочь... Ты никому не рассказывай — ладно.
- Само собой — говорю. Не имею привычки...

 Еще один из не вынесших несовершенство мира...            
 
***




   Телефон.

      - Влад, не проводишь меня  до Пулково?- говорит Грег не здороваясь. - Я за тобой заеду.  Мне в семь  утра лететь в Нерезиновую, такси брать влом. Тачку отгонишь обратно... На два дня лечу, вернусь в среду.
      - Почему так рано?
     - На другом рейсе места не было.
     - Хорошо, все равно делать  нечего...
     - Бай... 
      
      В последнее время Грег занят — то есть занят больше, чем обычно;    в его речах  то и дело проскакивают намеки на разговоры с   непростыми людьми из шоу-бизнеса, налет деловитости усилился до оттенка   благородной патины,  сотовый порхает вокруг него будто   колибри при   бугамбилии. Указания  приобрели лапидарный  стиль  военной команды: « третья рота -  в район села Петьково,  исполнение доложить  ». Джинсы  постепенно  уступают место  костюмам на заковыристых подкладках и с иностранными этикетками, узконосые ботинки догоняют  друг друга на его стопах, обманчиво однотонные   галстуки льнут  к его груди  — он уже не ходит, но перемещается в пространстве,  не ест, но смакует  пищу.  У стилиста стал бывать  пять раз в неделю, а ходить в сортир, похоже,  скоро  перестанет совсем.
- Понимаешь, Влад, — говорит он мне,  — с волками жить, по-волчьи выть. Раз уж мне приходится всерьез вертеться в этих кругах, то надо соответствовать: иначе меня там будут принимать за паяца — а отношение -  это деньги. Для вас тоже, между прочим, не только для меня одного.  Если хочешь заработать миллион, приходится тратить сто тысяч  - или тебя будут считать дешевкой. По одежке встречают.

     Стоит ли миллион того, чтобы ради него отказываться от человеческого облика?  С другой стороны, к узконосым ботинкам, вероятно, тоже можно привыкнуть...
      
       Будильник звякает  в пол-пятого. Заворачиваюсь в шмотки, выползаю на утренний холод. Вместо Россинанта у подъезда стоит нелепый и дорогой автомобиль: словно малолитражку надули через соломинку. Отродье тевтонского  автопрома призывно мигает светодиодными фарами. За рулем Грег. Залезаю. Внутри  несет салоном — на спидометре жалкая мелочь.
    - Пришлось купить,  -  объясняет  начальник группы. - Знаешь, когда перед подъездом восемь Мерсов, пяток Ауди и буханка — Россинант... Или просят подбросить важные люди — и на рыбалку там... Неудобно.
      -Хорошая машина, — говорю. - Лошадей,  небось, как в монгольской орде — жми не хочу.
      Он плавно отваливает от поребрика — ускорением  меня засасывает  в кожаное кресло будто   соломинку  в пылесос. Что-то компьютерно попискивает;  экран дисплея между водителем и пассажиром  выглядит  пультом  управления   кораблем гуманоидов  из созвездия Девы. Половину дороги  до аэропорта Грег разъясняет мне преимущества  парктроника, круиз-контроля, сидений с подогревом и  специальной опции:   автоматического  завязывателя шнурков. Я вежливо поддакиваю. Похоже, без должного энтузиазма: ручеек его речи становится тоньше и тоньше, и наконец иссякает совсем.
      Несколько минут едем молча.      
      Грег зевает:
      - Что-то спать плохо стал:  нервотрепки много. Все время в напряжении. И мотаться приходится часто: туда-сюда,  поезда, самолеты...  Знаешь, ответственность,  она чувствуется. Давит.
    - Бремя белого человека,  — замечаю.
    Похоже, снова попал  не туда. Он опять замолкает.   
    Съезжаем с окружной, немного по пулковскому шоссе, поворот направо... Подкатываем к дверям. Отдает мне ключи: в последний момент не выдерживает марку, и выдавливает из себя — как по капле раба -  почти заискивающе: «Ты веди поосторожней, а. Жалко разбить. » И словно застыдившись своей слабины, идет внутрь. 
       
            
***

     Хипстерская забегаловка  в районе Литейного. Аккуратно покрашенные кирпичи, не отструганные доски, прикрепленные к стенке  шурупами на пробках  — все покрыто лаком.  На ржавых гвоздях красуются  ватники, каски, двуручная пила и пара топоров. На отдельной  полочке — облупленная и слегка помятая   керосиновая лампа со стеклянным колпаком в обществе двух гнутых и закопченных  алюминиевых кружек. Итальянская машинка для приготовления  эспрессо  отливает   хромом и эмалью  за  стойкой  из потрепанных  деревянных ящиков.   Вывеска: «Кафе Магадан».    Диана предложила  встретиться поболтать, но только что  прислала СМСку, что немного задержится из-за пробок.  Прошу  минералку  у девочки.      

    На этажерке  стопкой сложен  пяток книжек в бумажных обложках: по всей видимости для тех, кто  либо не  в ладу со смартфонами, либо принципиально  ими не пользуется, заявляя  тем самым  гордое   «нет» обывательской стихии.  Наудачу беру томик. « Эскалоп из  Чебурашки  » - автор Марья Душкова. «Сатирический детектив.» Книжка открывается где-то посередине:   на странице  прилипла  раздавленная  муха.  Пробегаю текст глазами: насекомое здесь явно  не единственная жертва.   
 
   « … мы гуляем с Пупсиком по  его любимому садику  -  мордочка ротвейлера в такие моменты особенно выразительна — он  наслаждается каждой минутой прогулки. Здесь много отвратительных бродячих кошек: завидев их, собачка  натягивает поводок и радостно лает, оглашая окрестности гулким «гав-гав-гав».
        -Не шуми, Пупсик,  — выговариваю  я ему, хотя где бедное животное может немного порезвиться, если не на прогулке.  Мой любимец  не сердится:   понимает, что я говорю так больше для приличия, но на самом деле  если завтра мне  придется выбирать между ним и мужем, я наверняка выберу свою драгоценную  псинку. Пупсика не интересуют футбол и пиво, он не раскидывает по всей квартире грязные  носки и  не изменяет мне с  домработницами:   у него всегда отличное   настроение. Он не выносит   спутнице жизни   мозг лишь от того, что сегодня в его миске тот же собачий корм, что и вчера.  Мужа очень трудно заставить приносить тапочки в зубах, а пес  делает это с удовольствием...   В общем, если бы Пупсик  еще и прилично зарабатывал, он  был бы идеальным  спутником жизни  уважающей себя дамы.
      
     Мы гуляем уже полчаса, и  тут я наталкиваюсь на Рыбкозайчика. Рыбкозайчик спешит в парикмахерскую, но ей непременно надо сообщить мне  последние новости. Вообще, у моей школьной подруги постоянно  вагон новостей: она зарегистрирована  на восьми сайтах знакомств и переписывается с  полутора десятками  претендентов  одновременно. При таких объемах немудрено, что у нее постоянно случаются недоразумения: она запросто может посоветовать поесть сладкого от депрессии диабетику, поинтересоваться  о здоровье несуществующей тети, а иногда и  назвать Константина Игоревича Лешей.  Несмотря на то, что ее кавалеры с сайтов знакомств неизменно оказываются скупыми  козлами, желающими исключительно  постели по цене распродажи и с пятидесятипроцентной скидкой, она не теряет оптимизма, и все еще надеется откопать-таки образчик давным-давно занесенного в Красную книгу  Принца на белом коне.               
     -Лагутина — каким судьбами! — кричит она мне. - Пожалуйста, убери свою мерзкую собаку -я ее боюсь, мне очень хочется с тобой поговорить.
  -Пупсик -свои!  не трогать ! - приказываю я, и собака послушно ложится у ног Если бы мужик  был так же хорошо отдрессирован...
     - Представляешь, что позавчера случилось?
     - Он оплатил ужин в ресторане  и купил тебе босоножки? - интересуюсь я.
     -Почти... Савельеву убили! 
    - Как убили? За что?
     - Прямо на работе. Ты ведь ее помнишь — скверная  баба — красит волосы в каштановый цвет: она у меня Краснотульского отбила.
     - Краснотульский и так был отбитый, — говорю я.
     - Так вот, у нее была привычка курить в туалете: у них на работе курить официально запрещено, а она жить не могла без папиросы, а по своей лени терпеть не могла выбираться на улицу, потому что в коридоре тоже стоят противодымные детекторы. Она раз  увидела малярную лестницу: маляры оставили, потому что делали шефу ремонт — так вот, взгромоздилась на эту лестницу чтобы вытащить из детектора батарейку — а там напряжение высокое, ее как шурануло током... В результате она, представляешь,  сверзилась оттуда, сломала  руку — потом наплела какую-то историю... В общем, цирк шапито на ровном месте. Только морского льва не хватает.  Так после этого случая она начала дымить  исключительно в туалете — открывала форточку и смолила как  паровоз. Всегда таскала в сумочке одноразовую зажигалку «BIC». 
     - Ну и что ? - интересуюсь я. -Попросили закурить на улице — она сказала, что нет, они сказали, а если найдем?...
    -Вовсе нет. Представь себе- заходит она в туалет, садится на стульчак, зажигает папиросу — а тут взрыв. Народ вбегает — она там лежит мертвая и вся в дерьме — а сверху папиросная пачка с надписью:  « Курение убивает»! Оказывается, кто-то подложил в бачок баллон с водородом и прикрутил вентиль к сливу воды — у нее еще была привычка сливать воду перед тем, как садиться и протирать сиденье салфетками с противомикробным гелем. Она села, закурила -  и бабах!
     -Есть же у людей фантазия,  — говорю...     »


Да,  с фантазией у Маши Душковой все в порядке...  Я вижу за окном приближающуюся Диану и захлопываю расхристанный томик.  Мне так и не удается узнать, кто же подставил бедную Савельеву: отбитый Краснотульский, покрашенный шеф, третий муж племянницы мэра, либо лично Рыбкозайчик. Следак Лагутина, натурально,  исключается. В качестве варианта, Пупсик, обожавший таскать тапки,  мог случайно прихватить баллон с водородом у продавца воздушных шаров, затащить его в туалет, и уронить  в бачок с незакрытой малярами крышкой, из которого собачка, утомленная жарой, лакала воду. Вуайерист  - вахтер, зашедший  в женскую уборную  под предлогом осмотра, поставил  крышку на место  и ушел, не отдавая себе отчета, что вентиль газового баллона зацепился за рычаг слива. Таким образом, никто не виноват, кроме самой пострадавшей, злостно нарушавшей правила противопожарной безопасности и порядок  курения в общественных местах.  А в  конце концов  окажется, что злодейка  Савельева  на самом деле  хотела извести Рыбкозайчика таблетками со стрихнином и колотым стеклом под видом камбоджийского   средства для похудания, а посему   зло получило заслуженное наказание — если не в юридическом, то в метафизическом ключе...
      
          Диана заходит в кафешку, мило улыбаясь, скидывает на спинку стула пальто и заказывает смузи «Колыма» - ананас, черника и легкий лимонный оттенок... От нее больше  не пахнет химическими ягодами: что-то джазово-томное с растительными нотками — тропический лес? - никогда не был в  тропическом лесу.  Прошу двойной эспрессо.
  -Любишь покрепче?
  - Не нравится  тянуть резину — лучше уж концентрированный.
  -А мне обычно хочется  с расстановкой, с молочком — чтобы пенка была. Полизать...
  Она выгибается как кошка и закидывает руки за голову.
  -Ты с Борисом сейчас живешь? Он ведь йогой увлекается?
  Зачем ей Борис? - хочет и под него клинья бить?
  -Скорее буддизмом,  -  говорю я. - Не очень понимаю, в чем там дело, правда. Восток... Вместе нам не сойтись...
   -Я тоже как-то не проникаюсь. Но некоторые что-то находят.  Красиво, наверное — ароматические палочки, полумрак...
   - Он смысл ищет, Борис — говорю я.
   -Вы, мужчины, вечно зациклены на смысле. Никак не хотите довериться инстинктам. Боитесь, скорее. Хотите ухватиться за что-то крепкое, а надо отцепиться и лететь.
 -Для рожденных ползать полеты знаешь чем кончаются? Особенно с большой высоты?... Хотя полетаешь, конечно,  какое-то время...  А тебе Борис нравится?
  - Что-то определенно есть...  Но я бы сказала, скорее не в моем вкусе. Не напрягает. Не торкает... И еще, кажется,  Мерилин Монро говорила, что девочкам не нужны мальчики, которым не нужны девочки...
  - Девочек у Бориса было достаточно...
   - Ну, знаешь, если человек ходит в консерваторию,   еще не обязательно, что он меломан. Не исключено, что он там  работает завхозом: приходит с заднего хода, надевает нарукавники  и весь день ничего не видит  кроме  каморки под потолком.
  - Возможно,  просто не нашел подругу   по вкусу — говорю. Людям с философским складом найти пару трудно. 
   -А  тебе не кажется, что философией и прочим матаном  увлекаются как раз  те, кому  кому трудно найти пару? Ботаники всякие.
   -Он химик, он  ботаник... Это всегда малопонятно, что раньше, курица или яйцо.
  - Чего ж тут малопонятного — были бы яйца, а курица найдется...
   На что она намекает — на отсутствие тестикул у гитариста, либо предполагаемое наличие у меня?  Либо в общефилософском смысле... Женщины вообще считают, что говорят совершенно ясно, а на самом деле высказываются так, чтобы всегда можно было отпереться в случае чего... Ловлю себя на мысли, что никак не хочу верить в искренний интерес Дианы к моей особе  - заразился от Бориса женоненавистничеством  и акцентуацией? Импульс внутри талдычит, что сейчас надо  лишь довести ее до хаты, а там и  до громких криков, затыкаемых подушкой — она из тех, кто затыкает рот подушкой, или вообще не кричит? - как она бреется? - наголо или оставляет полоску -  Грега нет,  стояк железен  -  выпить по стопке, чтобы у нее был предлог:   #незналачтоделала, #этобылаошибка, #пустьэтоостанетсямеждунами, #будемпростодрузьями...  Джунгли  волос... А в подмышках? Что-то есть в тех, кто не  бреет подмышки — блондинки особенно.          
   Тянет свой колымский смузи через соломинку, и не смотрит в мою сторону: дает токсинам всосаться и подействовать. 
   Мне хочется узнать, что она на самом деле думает про Энни... Реально... Просто спросить? Ведь соврет... 
   -Когда Энни умерла, - говорю,  -  мне казалось, что группа кончилась. Но сейчас... Иногда думаю,  может оно даже к лучшему.
    « На удочку насаживайте ложь И подцепляйте правду на приманку...»
   - Правильно,  далась она нам, эта Энни, — подхватывает Диана. - Истеричка... Жизнь продолжается. Грег сделает из группы конфетку. Шоколадку. Он уже завязал контакты на телевидении — нас ждет успех. Грег  знает, что делает... Померла, и ладно...
   Мне кажется, что из ее рта начинают литься помои...
   Вероятно, что-то в моем взгляде выдает мои истинные чувства. Она осекается. На середине лба вздувается  неприятная вертикальная морщина. Уголки губ опускаются в злой гримасе. Ни слова не говоря,  берет со стула пальто и выходит. Не заикнувшись о счете. Я смотрю на ее элегантную фигуру, и сожалею, что погорячился. Надо было спрашивать после, а не вместо... «Так размышленье делает нас трусом...»          
    
   

               
***
               
На следующий день меня ждет  письмо от Галины по е-мейлу.

“
Привет, Влад.

         Я тебе пишу потому, что разговаривать не хочу,  пока ты не извинишься. Но пишу не для того, чтобы ты извинялся:  я хочу, чтобы ты принял решение сам, и не воспринимал мое письмо как приглашение поторговаться. Поэтому лучше  оставим пока  эту тему.

          Если коротко, я хочу тебя предостеречь.  Я знаю, что ты очень  неодобрительно относишься ко всему иррациональному — по крайней мере на словах, но я лично  много раз  убеждалась, что иногда предчувствия оправдываются — и гораздо чаще, чем ты полагаешь со своей рассудочной  колокольни. Не думай, я превосходно  знаю твои возражения — один случай ничего  не доказывает, надо статистику двойным слепым методом, бла, бла, бла —  тогда будет очевидно, что  все чушь, женские гормоны и заблуждения  слабых  разумом дебилов. Но твоя позиция в этом вопросе  — на самом деле не позиция разума, а самый настоящий предрассудок : ты просто  убедил себя, что все вокруг устроено по причинам и следствиям, и это —  самая обычная  вера, потому что закона на все нет. Из-за чего человек влюбляется?  Все важное, что происходит между людьми,  в конце концов управляется чувствами, а чувства сами по себе — у них собственные причины, которые нам не понять. А раз у тебя такое кредо и отче наш, то  тебя невозможно убедить никакими аргументами — сколько бы я не говорила, что предчувствия у меня сбываются гораздо чаще, чем тебе кажется — ты просто  игнорируешь,  не хочешь слушать и держишь меня за глупышку. Дуру, то есть. Проще говоря... 

        Если совсем коротко, мне страшно в последнее время. Есть такая поговорка:  жизнь как в сказке — чем дальше, тем страшнее. Я постоянно  боюсь, что среди ночи зазвонит телефон и  скажут, что с тобой что-то случилось. Кладу прямоугольную  стекляшку с пластиком  на ночь в постель экраном вниз, и временами мне снится, что раздается звонок —  я просыпаюсь, и потом не сплю до утра и думаю о всякой ерунде, и иногда  вспоминаю про нас двоих... Часто   вспоминаю...
      
            Я предупреждала тебя об Энни:  ты, само собой, не внял. Знаю,  ты мне скажешь  про естественную смерть, что судебные медики ничего не нашли,  что я ревновала. Но я не верю.   Они просто не  хотели искать — поковырялись согласно инструкции, засунули кишки  обратно и пошли  пить растворимый кофе в подсобку — или где  они пьют кофе... И то, что я ревную, еще ничего не значит — одно дело ревность, а другое... Я в глубине  души  уверена,  что с ней случилось  скверное: либо покончила с собой, либо кто-то ее... Подумай — если ты такой рациональный, может быть ты отыщешь что-нибудь, какую-нибудь зацепку, которая тебя если не убедит, то заставит сомневаться... Но мне страшно не за Энни в конце концов — она — пусть это жестоко звучит — заслужила свою  судьбу. Ну, или все произошло случайно — но на самом деле случайностей не бывает. Неважно.               
 
      Я боюсь не за нее, а за тебя. И за себя тоже, говоря откровенно.  Мне казалось, что ты можешь вывести меня из моей темноты. И мне нужен был не светлый человек — потому что светлый не стал бы связываться с темной женщиной — мне нужен был человек, в котором свет соседствует со  тьмой, и он  может идти к свету, и вести меня за собой. Но неизвестно, что в тебе в конце концов  возьмет верх — и я опасаюсь. Если совсем честно, я иногда боюсь и тебя тоже. Временами мне кажется, что  ты со мной из жалости или потому, что тебе нужно  лишь мое  тело рядом. И в такие моменты, мне иногда даже  кажется, что ты можешь быть виноват в смерти Энни — что ты ее убил за то, что она оскорбила меня... Может, не нарочно, а в бессознательном состоянии. Это, разумеется, полная ерунда — и тогда то,  что я здесь пишу,  не имеет никакого смысла. От чего тогда тебя предупреждать? Это вообще не имеет никакого смысла — но  сама ее смерть бессмысленна — любая.      

      Я, однако,  чувствую, что если я тебе сейчас промолчу,  ничего не скажу, и с тобой действительно что-то случится, то потом я всю жизнь буду себя винить. И мне очень хочется, чтобы я ошиблась.

   Я хотела написать, что целую тебя крепко-крепко, но не знаю, стоит ли это делать...               
               
 Галина.
”

   Они что, сговорились?  — думаю. Сначала Жека, теперь Галина. Оба полагают, что я имею какое-то отношение к гибели Энни — и что дело там нечисто. Ну, Жека,  понятно — он розовых слонов видит. Но Галина мне казалась бабой рассудительной, несмотря на  свои завихрения — а тут  какие-то три карты, три карты... И примешь ты смерть от коня своего...  Вообще,  как только тощая с косой уносит  кто-нибудь моложе девяносто пяти, тотчас начинаются разговоры про руку Москвы и  масонский заговор...
        Но впечатление  все равно тяжелое. Что я могу ей сказать в ответ? «Спасибо за заботу, очень тронут... »,  «Лучше звякни по скайпу, пойдем развеемся? »   Решаю не пороть горячку и подождать с ответом денек-другой.
      Если бы я только  знал, что случится через денек...

***

      Я сижу на диване в  гостиной Бориса. В соседней комнате лежит тело хозяина с ножевой раной. Нож с отпечатком моего большого пальца валяется рядом. У меня был припадок.  Я ничего не помню. Последнее, что осталось в памяти: как лег на диван вчера вечером и уснул. Остатки тумана в голове  рассеялись, но где-то во внутренностях пульсирует жидкий  страх.  Самое логичное объяснение — эпилептический психоз. Случаи описаны:  некто страдает эпилепсией,   внезапно устраивает резню — ничего не помнит. Задушил кота, потом убил человека.  Остаток жизни в психушке... Все просто и понятно. Причины и следствия...  Что меня не устраивает в этом объяснении? Все, кроме того, что я в него не верю. Или не хочу верить. Понятно, что не хочу... Что еще?

    Меня  охватывает ощущение  тупого бессилия. Галина рассказывала мне про женщину с синдромом Аспергера, сделавшую  себе специальный ящик с мягкой подкладкой — когда ей становилось  особенно плохо, она забиралась в этот ящик,  прижимала стенки,  чтобы они плотно охватывали ее со всех сторон —  и   чувствовала себя  лучше. Часок- другой в день она проводила в ящике — наподобие  терапии.  В жизни эта женщина была инженером  и  занималась тем, что проектировала  пандусы для скотобоен — животные  не чувствуя  паники шли по узким, извивающимся проходам ... Я представляю себе коровой, послушно идущей  на заклание по спроектированному аутистом туннелю, и единственное, что мне хочется — ощутить мягкую поддержку сжимающихся стенок перед милосердным ударом тока.


     Со стороны окна доносится резкий удар — голубь хлопнул крыльями о стекло. Я вздрагиваю. 
Надо собраться — нельзя раскисать. Меня, конечно, заберут — если не сейчас, то через день, но за день или полдня я могу попробовать что-то выяснить.  Я здесь — наиболее заинтересованное лицо: ментовке все равно, на кого вешать труп — им надо закрыть дело и показать пальцем;  если виноват псих, им же проще — никакого суда.  Какие у меня аргументы в пользу того, что я не сумасшедший? Никаких, кроме внутренней убежденности, и  желания верить, что разгадка где-то близко;  что я иглой   проигрывателя скольжу  по замызганной пластинке, и   надо лишь, сделав усилие,  перескочить на соседнюю бороздку... Кроме  предчувствия,  что разгадка где-то в недалеком прошлом. Я рывками  проматываю в голове  все происшедшее  — группа, смерть Энни, кот Яшка и Жека Джакометти,  безупречный Грег,  припадки, Галина и Колокольцев, тетя Рая... Не хватает какой-то зацепки, высовывающегося  кончика,  от которого  можно начать распутывать  клубок.               
       

   На минуту мне приходит в голову мысль, что другой на моем месте кричал бы криком как   Лаэрт в могиле сестры. А я, изображая    Гамлета : «Рыдать? Терзать себя ? Поститься? Драться? Испить отравы? Крокодила съесть?  » - думаю лишь о спасении собственной задницы -   «...я ее любил Как сорок тысяч братьев Любить не могут... ». К черту — рассуждать о вечном будем потом...


      Попробуем зайти с другой стороны. Если и остались торчащие концы, то скорее всего здесь — в этой квартире.   Борис вряд ли  мог заколоть себя в спину кухонным ножом, припечатав  на орудии убийства след  моего пальца. Что соседка в инвалидной коляске виновата, поверить тоже тяжело, но может быть она  что-то видела. Выхожу на кухню.  Княгиня  около стола  чистит картошку.
- Добрый день, Володя. Что-то ты бледный.
- Не выспался, Сара Генриховна. А вы как?
- Ползаю — и то слава Богу... Уху вот готовлю — сын  треску из магазина  принес...
- Вроде шумели с утра —   вы ничего не слышали?
- Нет.  Преимущество старческой  глухоты:  спать не мешают.   Да у  меня еще и  телевизор работал... Звукоизоляция здесь не как в панельном доме, тихо … Стены толстые.   Боря, похоже, ходил туда-сюда, а так ничего вроде не было.  Может, с улицы.

    Опрос свидетелей — ноль целых.
    Открываю холодильник.  Колбаса, сыр, яйца, овощи внизу, минеральная вода, суп в кастрюльке, остатки салата.  Две тарелки вымыты и  еще не окончательно  высохли.  Значит,  позавтракали, а отрубился после. Судя по тому, как сложены вилки с ложками, посуду мыл  я.  Кто  ходил по коридору,  соседка наверняка  не разобрала, но раз  сказал, что спал, то подумала, что Борис.

      Возвращаюсь. Перебарывая дурноту, снова захожу в комнату, где лежит тело, в глубине души надеясь, что оно исчезло, и все мне померещилось. Не померещилось - оно там — на ковре. У меня нет никакого желания шарить по карманам и пытаться  установить  время смерти. И что оно  даст,  время?
 
        Может, он кому-то звонил, либо ему звонили? Мобильник заблокирован, а кода я не знаю.  После трех неудачных попыток набора  сим-карту отключают — вероятность открыть случайно  очень мала. Так что, наверное, нечего и пытаться. Полиция, разумеется,   моментально  узнает  с кем и когда  говорил владелец, но мне от этого не жарко и не холодно. На всякий случай ввожу 1234,  год рождения Бориса и последние цифры его телефонного  номера — удачи в следующий раз... 
        На моем собственном мобильном  все утро без  звонков.   
        Остается компьютер. Пароля на вход нет, но почта защищена.  В «документах» - часть групповой бухгалтерии. Хотя Борис и утверждал, что книги читать забросил, их скачено два десятка  — несколько монографий  по химии, «Капитал в 21 веке» Пикетти,  что-то про мексиканские наркокартели,  пяток переводных  романов. Смотрю, какие файлы открывали последними. Оказывается,  он почти до часа ночи  писал в текстовом редакторе «ИсторияНастящейЛюбви.doc ».      

*** 
            
       История настоящей любви.

  - Я, пожалуй,  закажу суп с тортильей и авокадо ,— сказала донья Марта.  -И курицу с соусом «моле». Фруктовой воды...
  -  Мне пиво «Корона» -сказал папа. Консоме, бифштекс — прожарить средне.... Девочки, вы что будете?
   - Форель с овощами, пожалуйста — никакого перца,   — сказала  Элизабет своим монотонным  голосом — предложения бессильно падали около  точки  как изможденный  марафонец у финишной черты. - Диетическая кока. Капуччино. 
    -Лу?   
   Луизе хотелось щедрую  порцию спагетти с фрикадельками, посыпанную  в три слоя сыром  пармезан — и большой кусок торта на сладкое  - нервным движением она провела руки за ушами — поверх дужек очков, откидывая назад прямые темные волосы. Даже если отец ничего не скажет, то  наверняка бросит один из этих многозначительных  взглядов : «И в кого ты такая уродилась на мою голову — разве так трудно поменьше  мучного и сладкого плюс чуть-чуть физкультуры, и вообще следить за собой, раз метаболизм не позволяет... »
    - Как маме,  -   заказала Луиза,  — суп с тортильей и курица... 
     Официант неспешно  шкрябал шариковой ручкой  в бумажке, которую держал на ладони, и  шевелил  губами — это ему  помогало  в процессе   выведения букв.
     Несмотря на праздничный день, народу в «Порту Веракруса» было немного. По углам в грубых глиняных вазах стояли  букеты китайских гвоздик — желто-коричневого цветка,   вездесущего в праздник мертвых первого ноября. В полусумраке ресторана их цвет был скорее пепельным: кожа Луизы, в которой почему-то особенно  выбралась   на свет  приместь индейской крови,  казалась  почти  такого же оттенка. С балок на потолке свисали   выколотые резцом по  папиросной бумаге флажки. Через одного изображался нахохленный бойцовский петух и Катрина — кокетливый женский череп в украшенном цветами и перьями  сомбреро.         
     -Я вчера встретил Игнасио Айенде,  - сказал папа. - Мы с ним вместе работали в министерстве.
     -Помню я,  как вы работали,  — сказала мама. - Один раз летели  на вертолете  в Чьяпасе  — ты, Игнасио и инженер Пачеко — все с супругами: так Игнасио и  Пачеко  выпили на двоих бутылку мескаля и затянули  песню про свинку с тремя поросятками... Луиза поморщилась — при упоминании дона Айенде, крупно поднявшегося ныне по служебной лестнице  и вхожего ныне в сферы, куда папе путь был заказан, мама с неизбежностью осеннего шторма  в карибском бассейне  вспоминала про свинку.
     -Неважно  он нынче выглядит, дон Игнасио,  — сказал папа. - Диабет, холестерин повышен — с такой нервотрепкой ничего удивительного. Зато летает на выходные в Лас-Вегас прошвырнуться по стрипу и потратить пару тысяч в казино.
    -При нынешнем курсе песо, это ему выходит  в копеечку,  — сказала мама.    
    -Для него пара тысяч — все равно, что  выдрать коту  волосину из шкуры, - отозвался папа.
    - В «Forever 21» на следующей неделе распродажа,  — встряла в разговор Элизабет. - Я уже присмотрела попсовые джинсы и пару офигительных футболок. И  слипоны. И стринги.
   «И тампоны» - мысленно заключила  Луиза...
   Официант принес хлеб и напитки.
   Элизабет уткнулась в мобильник, механически похихикивая под долбучую мелодию, очевидно сопровождавшую очередной мемасик про безмозглую собаку, которая валится с лестницы   — звук был такой, словно пилят   лобзиком плохо закрепленную бронзовую пластинку. Внезапно,  лицо сестры, повернутое в направлении двери, застыло,  как стекшая по свече капля стеарина - с полуоткрытым ртом и глазами, похожими на  остекление « Галерей Синалоа» .   Сидевшая напротив Лу, обернулась.
   Мимо остолбеневшего   распорядителя, придерживая полы серых пиджаков засунутой в карман правой рукой, в зал двигались четверо плотных   бритоголовых   мужичков. В их вкрадчивых  движениях, в напряженной походке, в манере, с которой они  сканировали  посетителей  и обстановку,  чувствовалось что-то охранисто — спецназовское.  Еще они напоминали группу инкассаторов, из тех, которые разносят деньги по банкоматам,  но инкассаторы  носят пуленепробиваемые жилеты поверх рубах и подчеркнуто  держат   ружья на отлете.  Мужички встали по разные стороны прохода лицом друг к другу: двое справа, двое слева, не вынимая рук из оттопыренных карманов пиджаков. У одного на шее была татуировка — большой черный жук. За окном маячила крыша похожего на обитый железом  сарай внедорожника «Субурбан» и виднелась верхняя часть тонированных стекол. Охранники   буравили  взглядами   напряженно  притихший зал. Слева  заплакал ребенок — один из четверки рефлекторно дернул руку, до половины вытащив из кармана армейского типа пистолет, но сразу же  вложил  обратно.  Дитя  замолчало  под громкое шиканье матери —  ему в рот  затолкали что-то  сладкое.   
     На пороге нарисовался  невзрачный,  небольшого роста,  с намечающимся брюшком  мужичок лет сорока пяти в тренировочных штанах, кроссовках, из которых высовывались белые спортивные носки и заправленной в треники новенькой  фирменной рубашке.   Казалось,  вся окружающая  суета  к нему не относится: маленькие и умные  серые глаза на  непримечательном круглом лице немного насмешливо и в то же время печально  разглядывали лица  обывателей - так тигр из-за стекла вольера оглядывает  посетителей зоопарка. Егго высокий лоб  был заключен в скобку начинающей седеть и  коротко  остриженной  под  машинку  шевелюры. Над согнутым в легкую улыбку  ртом топорщились  редкие усики. Если бы не театральное  появление, никто бы не обратил на пришедшего особенного  внимания: он вполне мог сойти за  успешного  лавочника или торговца провинциальной недвижимостью.   За руку мужчина  держал мальчика лет четырех. Вошедшего  сопровождала  молодая женщина с телосложением героини  теленовелы и  чем-то привлекательным, но банальным  обликом победительницы  конкурса красоты захолустного  городка с названием   Сан Педро или Санта Эсперанца. У  женщины  на руках была совсем  маленькая  девочка в подгузнике и смешном платьице;  ей не было, похоже,   и годика.      
     За парой маячил еще один  охранник — размером с гориллу. Правую руку он тоже держал в кармане, а в левой толкал  коляску, которую  мог бы с таким же успехом нести  двумя пальцами.
     Семья прошла в угол и устроилась за круглым столиком —  теперь Луиза могла смотреть на  них почти не поворачивая головы. Человек-горилла подкатил коляску,  малышку уложили.  Принесли  высокий  стульчик с ремешком  для второго ребенка.   Мужичок вопросительно глянул на одного из четверки  — тот подозвал жестом распорядителя и процедил: «Меню!».
      Распорядитель трясущимися руками ухватил  две папки тисненой кожи и  направился к столику:
     - К вашим услугам, сеньор. Меня зовут Мигель...
    -  Спасибо, -  сказал мужичок, не повышая голоса. - Дорогая, что будем заказывать? В полной тишине его голос  было слышно  почти всем.
    Горилла стал обходить столики, полушепотом что-то объясняя,  и  забирая сотовые, которые складывал в свободный от пистолета карман. Вскоре очередь дошла и до столика Луизы.
    -Сеньор Чикис,  — прошептал гигант,  — искренне просит извинить за причиненное беспокойство. Ему просто   захотелось посетить с семьей ресторан. К сожалению,  он не может сделать это так, как обычный гражданин  — правительство предлагает за его голову чересчур  большие деньги, и у кого-нибудь могут не выдержать нервы... Пожалуйста, чувствуйте себя  спокойно — вам не угрожает опасность. Ведите себя так, словно ничего не происходит — и тогда действительно ничего не произойдет:  все разойдутся довольные друг другом. Можно  заказать что вам понравится — сеньор оплатит счет. Сегодня все у него в гостях.  Само собой,  вас просят не оставлять  мест пока  семья уважаемого  сеньора не окончит обедать. Если кому-нибудь надо выйти в туалет, позовите  одного  из ребят, чтобы вас проводили.  Избежать недоразумений — в интересах всех присутствующих, и сеньор Чикис хочет  привлекать к себе как можно меньше внимания: полагаю, вам тоже было бы не особенно приятно, если бы на вас все  таращились как на кинозвезду. И еще одна просьба —  телефоны выключить и отдать мне. Вы сможете их забрать при выходе. Вопросы?
  - Все понятно,  - сказал папа. - В душе я уважаю вашего  патрона — он настоящий кабальеро... Жаль, что правительство так его не любит.
   - Лучше бы ты заткнулся, козел,  —  мягко сказал горилла. - Твоим уважением он подотрется и плюнет сверху.
   Папа побледнел и смолчал.
  Следом  к столику подошел официант — он казался невозмутимым,  насколько это вообще возможно в подобных обстоятельствах, но глаза  у него  предательски блестели  - похоже он уже предвкушал,  сколько лайков наберет за следующую неделю  его страница в «Фейсбуке».
     - Еще что-нибудь? Вина?    
     - Текила? - спросил папа.
     -«Дон Хулио — семейный запас» - лучшее, что имеется. 
     -Двойную!   — сказал папа,  -  надо немного успокоиться.
   -  Как вам угодно...
   - А мне, пожалуйста, омара со спаржей — к черту калории — я давно хотела попробовать! - пискнула Элизабет.
   -Сеньориты?
  -Нет, спасибо,  — сказала мама,  — похоже, ей было слегка не по себе, несмотря на обнадеживающее поведение и вежливые манеры набежавших  громил — возможно, ей казалось, что сейчас завоют  сирены полицейских машин, набегут морпехи с пулеметами   и завяжется  перестрелка в духе  «Рэмбо» или «Крепкого орешка».   
   Луиза отрицательно покачала головой -  ей было  неприятно наедаться за счет наркоторговца, хотя отцу сейчас, конечно же, не до ее фигуры.
   Зал понемногу оживлялся, почти перестав обращать внимание  на  четверку терминаторов в проходе и еще нескольких бандитов, маячивших за окном во дворике -  разговоров за соседними столиками уже не было слышно из-за почти  нормального  ресторанного шума.
    Приняв  несколько стопок текилы и виски,  папа пришел в состояние  повышенного словоотделения  и   поведал  семье о шансах «Америки» на победу в национальном  чемпионате. Он обращался к Луизе, потому что мама и Элизабет обсуждали между собой недавний роман двух заметных  представителей местной  элиты: фотографии того, как парочка отжигает в Канкуне вызвали  на седьмом  канале  шквал   энтузиазма. Луиза, машинально кивая в ответ, словно  ее действительно интересовал футбол,  исподтишка наблюдала за семьей, сидевшей на расстоянии нескольких метров. Женщина, улыбаясь, играла с малышкой  в кроватке и  рассказывала что-то  мужу, который что-то говорил ей в ответ. Мальчик сосредоточенно  - насколько это можно было судить по его затылку - цедил через трубочку апельсиновый сок из большого стеклянного  стакана. 
     Луиза доела курицу и — была не была — заказала порцию  шоколадного торта, чтобы не сидеть перед пустой тарелкой пока лидер наркоторговли приникает измученной  душой   к полузабытым  удовольствиям  среднего класса.  Торт был сделан на совесть. Она  не спеша насаживала на  вилку  один  кусочек за другим и наслаждалась вкусом тающей во рту массы. Там были орехи, изюм и какие-то ягоды — то ли малина, то ли клюква. 
     Ребенок  допил сок. Чикис  жестом подозвал гориллу, присевшего неподалеку и что-то ему сказал. Семья направилась к выходу. Два терминатора и примат  их провожали  —  остальные  охранники по-прежнему сканировали зал: правая рука в кармане.  Через окно Луиза увидела, как «Субурбан» тронулся с места и выехал на улицу.
    - Дамы и господа — всем спасибо! — объявил молодчик  с жуком на шее.  - Через четверть часа  разрешается  покинуть помещение. Не делайте  глупостей — учтите, за вами наблюдают.
    - У него такие деньги! — сказал папа.  - «Форбс» пишет — миллиард. Он может нанять  лучших поваров. Три месяца как сбежал из тюрьмы строгого режима — за ним охотится  ФБР,  служба безопасности, национальная  гвардия   — черта в ступе. И  приезжает обедать  в обыкновенный  ресторан, причем не боится брать с собой  маленьких детей... 
     -Ему, наверное, тоже хочется чувствовать себя как все,   — сказала мама. - Вспомнить времена, когда он еще мог обедать без  охраны.
     -Не понимаю я женщин, -  сказал папа. - Эта его спутница — она вроде как официальная жена — по крайней мере, их венчали. Хотя говорят, что  она дочь одного из его партнеров по наркобизнесу. Идти замуж за человека, который ежедневно приказывает кого-то застрелить  и продает отраву.
    -Он же не в Мексике ее продает,  — сказала мама.
    -Нет, в Мексике он только подкупает политиков, полицию, армию и суд, а также убивает тех, кто не хочет покупаться. Если не учитывать  разборки между конкурентами,  в которых  мирные жители страдают мало,  - сказал папа с сарказмом. 
    -Она, наверное, его любит,  — возразила  мама. - Это заметно. В нем определенно что-то есть. И потом, он о ней заботится. Даже возит в ресторан, потому что ей,  конечно,  скучно одной  - у мужа все время дела - думаю, она захотела немного развеяться, и он сделал ей подарок. Женщинам так нравится внимание... 
   - Но он убийца! — сказал папа.
   - Ее же он не убьет.  Ведь она - мать его детей. Для нее он — мужчина и  любящий супруг — какое ей дело, как он зарабатывает на достойную жизнь для семьи — это ее не касается. Она в его дела не суется.
      - В конце концов,  правительство  его достанет,   — сказал папа.-  Либо пристрелят, либо выдадут  штатникам — а те пропишут  так, что  уже не сбежит: у них большой опыт. Станет  до заката жизни любоваться  небом над просторами  Невады;  и там не будет никаких шлюх с доставкой в камеру -  и даже задницы друга-арестанта не будет. Своим последним побегом он так серьезно  насолил  правительству, что пощады ждать не придется. Упекут  как зверя в клетку.   
       - Но ведь пока они вместе — что толку загадывать на десять лет вперед. Молодость проходит  быстрее, чем хочется: надо брать от жизни, пока это можно и  еще доставляет удовольствие. Потом придут дети, целлюлит, морщины — и кому кроме мужа ты будешь нужна?   Заботливый супруг  обязательно думает,  как застраховать  семью, чтобы та не голодала, если с ним что-то случится — он  наверняка сделал надежные вложения. Жена  сможет спокойно воспитывать ребятишек, не заботясь о куске хлеба. Конечно, она  будет очень горевать, если его убьют или на всю жизнь посадят в тюрьму, но время лечит раны. И даже, может быть, через какое-то время сумеет  полюбить снова. Думаю, он сумеет ее понять и простить, даже если она устроит свою  личную жизнь пока он сидит в тюрьме...
- Ты это говоришь из духа противоречия,  — сказал папа,  — чтобы меня подразнить.
- Ты меня отлично  знаешь, -  сказала мама. - Похоже, мы уже можем идти.

- Лу, машину  вести тебе: папа пьян.
- Если я могу идти, значит вести  тоже могу,  — отозвался папа.
- Не дури,  — сказала мама. - Через полчаса повсюду  будут патрули: остановят. И автомобиль все равно Луизы, а не твой.
- Но  ведь это я  его покупал. Ее доля  там пять центаво...   Ладно ! - уступил папа, -  хотя мне не нравится как она водит — дергает все время, и тормозит слишком резко. Так и сцепление угробить недолго.  За три года два раза помяла — вы полагаете, я деньги для  ремонта печатаю на  принтере?
- Ничего, научится,  — возразила мама. - Не все сразу.
  Луиза, не отвечая, подстраивала под себя сиденье и зеркала заднего вида.  Она все еще была возбуждена после происшедшего, и сердце у нее колотилось сильнее обычного. И ее подстегивал предстоящий разговор с Альберто — она твердо решила наконец с ним объясниться.
   Ехать было недалеко, и по пустым из-за праздника улицам они доехали быстро. Охранник на въезде в кондоминиум поднял шлагбаум, и Лу остановила «Пежо» напротив одного из типовых двухэтажных домиков, подпертого  с  боков примерно такими же домиками — в каждом по ячейке общества, в каждой ячейке — дети, собаки и машины — у кого две, у кого три — у кого поновее, у кого постарше: средний средний класс — опора стабильности: управленцы, мелкий бизнес, профессура, врачи и адвокаты... Когда все вышли — папа чуть не упал, зацепившись за порожек, но удержался на ногах -  Луиза, вместо того, чтобы заехать в гараж, пробормотала что-то вроде: «я на работу — заскочу на полчасика — быстро»,-  и,  развернув автомобиль, поехала к выходу, не слушая возражений.

   Снаружи  чувствовалось оживление. Где-то гудела сирена «Скорой».  Мимо Луизы проскочил пикап: в кузове стояли, держась за железную скобу федеральные полицейские в аинтрацитовой  униформе с автоматами на  груди. Проспект был до половины загорожен поставленным накось автомобилем — вояки шерстили проезжающих. Полную молодую девушку за рулем маленького  «Пежо» никто, конечно, проверять  не стал. Она заехала во двор небольшой торговой площади: в два этажа располагались магазинчики — навороченные горные велосипеды, дорогой шоколад, компьютеры. В углу располагалась  высотка на примерно пятнадцать этажей с пижонски вывернутым углом, похожая на башню из кубиков, в которой один был поставлен не в точности над другим. Этот архитектурный выверт, должно быть, существенно  повысил стоимость здания, зато владелец мог гордиться, что в городе  такого больше  нет.   

          Лу оставила авто на почти пустой стоянке, вошла в высотку, показала вахтеру пропуск,  и поднялась на  лифте.  Около двери красовалась табличка «Лопес и Морено : аудит и бухгалтерские услуги ».  Открыла дверь.  На стоянке она отыскала глазами  «Ниссан» Альберто, и  знала, что бухгалтер  уже тут. В углу стоял его зонтик, а на вешалке висела его шляпа. Она увидела пухлую спину Альберто  в белой рубашке, его шею и аккуратную стрижку, словно поправленную фотошопом — ни один волос не выбивался из прически. Ее подхватила и понесла -  как на тобоггане аквапарка «Параизо» -  волна нежности. Но ей одновременно было   немного боязно —  сердце канарейкой колотилось в груди. Услышав, что кто-то вошел, бухгалтер быстро закрыл таблицу с цифрами на экране и обернулся. Вероятно, он был недоволен, что его прервали.
   
      - Привет, Луиза,  — сказал он. - Ты что здесь делаешь  в выходной?
      - В последний момент решила, что неплохо бы вставить в презентацию и данные за октябрь, а файл остался на работе. Ты обалдеешь, когда узнаешь,  что со мной сегодня приключилось. Знаешь, из-за чего вокруг полиция?
 - Трафикантов ловят, наверное.
 - Чикис с семьей заявился в ресторан.  И я там как раз была — с  папой, мамой и Элизабет!
 - Его же разыскивают  — сказал Альберто. Наглость поразительная... Надеюсь, обошлось без пальбы.
 - Все прошло в лучшем виде —  он к тому же заплатил за всех.
- Может себе позволить. Главное,  никто не пострадал. А как это было? Как он выглядит? 
   И Луиза стала  не жалея  подробностей  описывать посещение ресторана, и кто что сказал, и кто во что  был одет...
-  Но я бы на его месте не стал так рисковать — сказал Альберто когда рассказ подошел к концу. И не только собой, но и близкими... Ведь если бы кто-то донес, и там появилась полиция, то наверняка кончилось бы  перестрелкой...
- Когда ты дорастешь в картеле до его положения — сказала Луиза, возможно, пересмотришь свою позицию. Он поступил совершенно правильно: показал всем, что его нельзя напугать, и он  может делать что хочет. Я наблюдала за его женой — она была безупречна.
- Ну и шуточки у тебя — сказал Альберто. Я же бухгалтер, а не киллер — что мне делать в картеле?
  Но что-то в его лице еле уловимо дрогнуло, и Луиза, пристально на него смотревшая, заметила это.    
- Я все знаю — сказала она. Не пугайся — я никому не скажу.
- Что ты знаешь?
- Чем ты занимаешься в выходные. Сеньор Лопес думает, что ты лезешь  из кожи вон  на работе, зарабатывая ему тысячу-другую песо, но на самом деле ты ведешь дела очень серьезных клиентов. Пока не очень крупные дела, но им надо к тебе присмотреться, понять, насколько тебе можно доверять, и чего ты стоишь...  Тащит в багажнике  через границу два кило кокаина  мелкая сошка, весомые люди ведут настоящий бизнес.
- Откуда тебе известно?
- Думаю, ты уже имел возможность заметить, что я  - умная девочка,  — сказала Лу.
- Ты за мной шпионила?
- Скажем так, у меня были подозрения, и я нашла способ их проверить.
- Зачем? - спросил Альберто,  глядя на нее в упор.
- Неужели ты до сих пор не понял? - спросила она. - Ты мне нравишься... Очень нравишься. Ты не догадывался?
- Трудно было не догадаться — сказал Альберто.
- Но ты сомневался, что я смогу делить с тобой опасности твоего начинающегося дела... Что ты сможешь мне доверять... Не бойся — испытай меня. Я готова показать,  на что способна настоящая  любовь.

   Она ждала ответа. 
      
   ***

        Странная новелла. Ничего в ней не понимаю. Возможно, просто  литературное упражнение  - в конце концов читательство у Бориса перешло в писательство:  бывает... Вдохновился из  книжек о мексиканских наркоторговцах и изобразил... Историю  сбежавшего из тюрьмы главы приграничного  картеля, который заявился поесть в городском ресторане я где-то  слышал — звали его в действительности   Коротышка — бог  весть,  как по-испански... И его вроде бы  в конце концов действительно  поймали и выдали в Штаты.  С чего,  однако, Борис заинтересовался наркоторговлей? 
      Я припоминаю его рассказ о консервной банке  сознания и жекиной Одиссее с Илиадой, и мне становится слегка  не по себе. Борис  сказал, что завязал с психоделиками — а вдруг нет? Если у него где-нибудь в гараже оборудована лаборатория, и он гонит сотнями тысяч доз нечто покруче ЛСД,  и к тому же не состоящее в списках ? А  сто тысяч доз — это один грамм, который можно спрятать где угодно -   будешь сто лет искать...   И кому-нибудь сбывает? И тогда он и есть  Альберто, и существует  женщина, узнавшая его секрет. Которая   домогается. Открытый финал... Он может сказать: «да», и тогда они будут вместе. Он может сказать: « нет», и надеяться, что она  не выдаст. Он, наконец, может ее устранить. И Борис с его знанием органики способен  повернуть дело  так, что обычный судебный медик ничего подозрительного не заметит и пойдет спокойно пить  кофе в подсобку...  Неужели Борис мог убить Энни? Но тогда его собственная смерть вряд ли имеет смысл. Или кто-нибудь узнал и отомстил? Грег? Но с его стороны крайне подло замешивать в дело меня...   
    Либо смерть Энни тут не при чем -  кто-то его шантажировал, он пообещал дать ответ сегодня, и отказался, и она его убила?
        Энни не  могла быть влюблена в наркоторговца и шантажировать его наподобие Луизы — все во мне, кроме логического аппарата,  в голос кричит  против.  Если это была незнакомая мне  женщина, и  она действовала импульсивно, то вряд ли додумалась бы окунуть мой палец в кровь — она бы просто убежала.  Валить на меня  имело бы  смысл лишь в том случае, если бы она знала что у меня бывают припадки. Тогда подозрение падает на Галину,  либо Диану. И то и другое выглядит чрезвычайно странно. Либо убийца  ничего про меня не знала, явилась сюда и Борис ей про меня рассказал, и у нее на месте возник план... Все это слишком развесисто и совершенно бездоказательно.
     И я не верю, что Борис делал дурь на продажу, либо  кого-то убивал,  хотя вера, конечно, не аргумент. Но тот, кто продолжает  синтезировать   наркотики,  не будет без надобности  рассказывать, что делал их раньше — и это уже аргумент.
     Тогда  мы возвращаемся к первоначальной гипотезе, что новелла Бориса  —  плод приступа  графомании,  и только...  А дальше?

          Чувствую, что у меня  сохнет   во рту.  Иду в кухню за водой. Откупориваю бутылку, наливаю в стакан пузырящуюся жидкость : «пу-зы-ри» - как за цветаевским крысоловом... Кот лови крыс... Кот... Если я полагаю, что в смерти Энни все не случайно... Или не все случайно... Ставлю стакан на стол и с ужасом смотрю на него. Неужели это правда? Бросаюсь обратно к компьютеру, стараясь не оглядываться на распростертое на ковре тело. Просматриваю пару сайтов из интернета и папку «документы »  с  чеками на групповую мелочевку. Во мне постепенно зреет уверенность, что разгадка именно здесь.  Непонятки и странности с хрустом становятся на свои места, складываясь из тумана  в зловещую фигуру, напоминающую тети раиного скорпиона с тарелки — обретая плоть и кровь. С этим  уже можно отправляться  в участок — у меня есть шанс — черт побери, у меня есть шанс! -  но перед тем, как сдаваться властям,  я хочу проверить еще кое-что.

    Заматываю шарф, Надеваю куртку. Иду к метро.

 ***

     Я уже видел это место. Не могу припомнить когда, но видел. Вот эта улица, вот этот дом : сверяюсь с записанным на бумажку адресом. Вывеска,  дверь обитая железом... Прохожу внутрь. На компьютере гоняет  покемонов малохольный юнец  - его шея торчит из воротника рубахи как стебелек увядающей   гвоздики из горлышка вазы.
      -Привет, Влад,  — говорит он, отрываясь от экрана. - Сколько будешь брать? Как в прошлый раз? У вас концерт, или для репетиции?
     Поначалу  я не понимаю, откуда он меня знает. Фанат группы, должно быть. Но какой прошлый раз? Прошлого раза не было... Дьявольщина — он был, прошлый раз! Как я не догадался сразу!
      -  Извини, сейчас брать ничего не буду.  Время  финансы подбивать, а счет куда-то потерялся  - я подумал, может у тебя осталась копия в компьютере. Невелики деньги, но все же...
     - Что-то ты хрипишь... Да, должен быть. Сейчас найду. Ты бы мне позвонил, я бы тебе просто  послал по мейлу.
     - Воды  из холодильника  выпил,  и  прихватило — говорю я. Действительно,  от волнения слегка  перехватывает дыхание и бьет легкий озноб. - Был рядом:  дай, думаю, зайду.
    - Как вы дальше без Энни? Нашли кого-нибудь? Она стала настоящей легендой — здорово, что говоришь с людьми, которые знали ее живой: ты, Грег, Борис... Будет еще «Первое ноября»?
     Протягивает распечатанный счет.  Единственное, что меня там интересует — дата. И да — количество. Но это вторично.
    - Можешь  диск подписать? - говорит он. - Я купил. Слушаю иногда,  когда  клиентов нет.  И из моих знакомых многие купили. Это улет — ваши песни. Будет легенда. Детям стану  показывать.
       Достает из ящика стола диск, протягивает маркер. Расписываюсь: «Спасибо. Влад Михайлов.»
       -За что спасибо? 
       -Если бы ты только знал, как  меня выручил.
       -Делов-то. Сумма ведь копеечная.
       -Копейка рубль бережет...
       -Так будут еще песни?
       -Нет, наверное не будет... Кончилось первое ноября — говорю я. Знаешь, кстати — откуда название? Это день мертвых в Мексике...
        -Нуу,  Мексика... Ты бы еще Кот Д ивуар вспомнил. Мы ведь в России живем, а не на окраине  Гондураса. Просто звучит хорошо — эр много. Твердо звучит...      
      
        Выхожу на площадь. Меня пошатывает. Сдираю с шеи шарф и бросаю под ноги в уличную слякоть. Теперь я точно припоминаю, когда именно видел это место  - но факт уже не имеет никакого значения. Совершенно никакого.   
 
    Мне нужно сделать еще один визит. И потом можно идти сдаваться властям.

          ***

      Снова вестибюль станции. Скучающий полицейский около рамки металлоискателя.
   -Могу поговорить с капитаном Евстигнеевым?
     Смотрит оценивающе.
 - Он майор теперь  — повысили. Но его здесь нет —  иногда подменял, но вообще-то работает в другом месте. Если хочешь, я ему позвоню. Ты кто такой?
   - Передайте:  Михайлов Владимир, барабанщик со шрамом на щеке. Может быть, он меня помнит — мы с ним год назад виделись. Я ему еще сыграл... Если не помнит — все равно. Мне надо ему рассказать кое-что...   

    ***

  Я в камере один. Камера маленькая: две деревянные скамейки по бокам, цементный пол и стены. Лампочка под потолком. Зарешеченное окошко. Шнурки и ремень отобрали. Время остановилось. Его в достатке для того, чтобы думать, снова и снова перелопачивая в памяти все случившееся... Если бы время могло не только останавливаться, но и идти назад — возможно, ход вещей удалось  бы изменить. Если бы я тогда остался с  Энни — как она, возможно, хотела, устраивая скандал Галине — то она не умерла бы  в тот раз. Вероятно,  и потом не умерла бы  — это были последние сутки, когда ее гибель  имела особенный смысл. Ей надо было простоять день и продержаться ночь — но никто,  кроме убийцы,  этого не знал...

    Галина привезла мне в отделение одеяло, кое-что из одежды, мыло. Книжку, которую я все равно не могу читать.  Еду -  тут, разумеется, не кормят, хотя должны бы. 

  ***

Михайлов — к следователю!

       С майором сидит еще один человек в не первой свежести костюме и дешевых  ботинках. Представляется: не то Костряков, не то Остряков.
       - Сейчас ты прослушаешь запись — у нас есть пара вопросов.
       На столе - катушечный магнитофон прошлого века. Щелчок, что-то присвистывает, и затем начинается разговор.

         
     -   Да, это я убил солистку группы «Первое ноября» Анну Горячеву — псевдоним Энни -  и гитариста той же группы Бориса Кашина.  Что вам еще надо? Знаю, я должен подробно описать как и зачем  — чтобы вы могли на законных основаниях упечь меня за колючку... В конце концов я вас не ненавижу — вы  в чем-то на моей стороне. Мы с вами одной крови под кожей — всем  надо выжить и прожить. И сделать это как можно лучше. Мы  любим одно и то же:  власть.  Подобная любовь, к несчастью,   подразумевает кто кого... Я проиграл -  и не стал бы щадить вас, если бы проиграли вы. Все честно.
         Но я  не терплю  их:  отступающих в сторону, подставляющих другую щеку, безвольно  плывущих по жизни как щепка в потоке... Ненависть, пожалуй — слишком сильное слово для моего чувства: волк не ненавидит антилопу, он ее даже любит. Но когда стадо перепуганных антилоп затаптывает его копытами: это не честная борьба — это случай. Слабому нельзя давать  побеждать сильного — вы, органы, знаете это лучше меня...
      - Вы можете перейти к делу? 
      -  К делу?  Хорошо...
- Идет под запись. Рассказывайте.

    Впечатление, что Грег читает написанное с листа, иногда вставляя   собственные комментарии.

-  Я приобрел и  принес  в сумке на день рождения  гражданки Горячевой 15 кг сухого льда, используемого для  сценического тумана.  Мне было известно, что в результате испарения данной субстанции образуется углекислый газ, или  двуокись углерода.  Этот газ  является нормальным продуктом жизнедеятельности человеческого организма, но  в концентрации выше нормальной  приводит к остановке дыхания и смерти. Я посчитал, что образовавшиеся при  испарении сухого льда  пятнадцать кубометров газа  достаточны для создания смертельной плотности в маленькой квартире пострадавшей. Воздействие на организм  усугублялось тем, что Горячева имела привычку спать на полу, а двуокись  тяжелее воздуха. Мне   было известно, что в отличие от  отравления  угарным  газом СО, которое имеет характерные особенности  и легко подтверждается  анализами, отравление диоксидом определимо лишь  по косвенным признакам. После остановки дыхания, углекислый газ обязательно  продолжает вырабатываться и накапливаться в легких: его наличие там не специфично. Я проштудировал  литературу по криминалистике: во всех найденный мной  случаях отравления СО2  - как случайных, так и злонамеренных, эксперты говорили лишь о наличии поблизости источника газа: баллона, ямы с компостом и т. п. , и о том, что клиническая картина соответствует природе вещества - везде подчеркивалось, что особых признаков такое отравление не имеет и любая остановка дыхания приводит к сходной картине. Сухой лед было необходимо испарить  быстро и через значительное  время после моего ухода:  для этого  я воспользовался программируемой духовкой в электрической плите потерпевшей. Для надежности,  я подмешал жертве  в алкоголь небольшую дозу снотворного. Мне также пришлось удалить  из помещения  Горячевой кота, потому что  никто не поверил бы в двойную смерть без видимых  причин. Я выбросил животное из автомобиля за городом, однако оно через несколько дней вернулось, и я его придушил.
 - Зачем?
  - Это не имело особого  смысла, но ее зверь вызывал у меня омерзение.   
     Выходя со дня рождения,  когда Энни уже заснула,  я оставил сумку в квартире, затем, как будто вспомнив о своей оплошности,   поднялся на этаж, переложил лед в духовку и запрограммировал плиту, на что потребовалось около трех минут. Сумку с положенным  туда для термоизоляции одеялом я увез с собой. Наличие сумки я  объяснил присутствующим тем,  что  захватил с собой усилитель.
      - Как вы купили лед?
     -  Мне  было известно, что гитарист группы Борис Кашин занимается изготовлением и употреблением психотропных веществ. Он делал это, полагая, что наркотики помогут ему в постижении религиозных истин. Через него я получил доступ к указанным субстанциям, однако их действие на мой организм сводилось к кратковременной потере сознания: я не испытывал, как Кашин, зрительных галлюцинаций. Желая проверить, как вещество действует на других, я дал его ударнику группы  Михайлову во время празднования после успешного  концерта. Реакция была примерно такой же, как у меня — потеря сознания, переходящая в кратковременный  сон.  Я посчитал, что  может быть полезно  убедить Владимира в том, что  у него случаются эпилептические припадки. Кроме прочего, привычка Михайлова завязывать лицо шарфом и носить солнцезащитные очки делала его  удобным объектом для имитации: под видом Владимира я  приобрел лед.
    - Каковы были  мотивы для убийства ? 
    -  К Энни я не испытывал ничего, кроме презрения. С ее талантом она могла бы добиться высот: но  она пьянствовала, отлынивала от  работы и дошла до того, что начала резать себе вены. Солистка  на глазах становилась обузой, и все равно скоро умерла бы от запоя или несчастного случая.  Ее  гибель  в брэендовом  возрасте 27 лет  была для нее подарком судьбы, входным билетом  в элитный клуб рок-звезд.    И эта смерть позволила бы мне достичь моих целей: речь шла просто о справедливости — я один в этой долбаной группе пахал как вол: остальная компания занималась чем угодно  - алкоголизмом,  сексом, поисками пятого угла... От исчезновения  Анны  выигрывали все. 
         
            Я  оказался совершенно  прав: как только Энни  умерла, продажи резко двинулись  вверх. Мы,  наконец,  раскрутились. Все шло прекрасно, надо было лишь  грамотно разделить дивиденды. Но  Кашину показалось мало. Он понял, что припадки Михайлова не имеют с эпилепсией ничего общего, и, будучи по образованию  химиком, догадался,  что случилось с  Анной. Для   проверки, он дал Владимиру дозу, и когда лекарство на того  подействовало, позвонил мне, требуя денег.  Я сказал, что нам надо  обсудить это лично,  замотался шарфом, чтобы походить на Михайлова на случай, если меня засекут камеры видеонаблюлдения по дороге,   и отправился на  квартиру Кашина. У меня был ключ. Убедившись, что ударник  все еще без сознания, я убил гитариста и вышел так же, как и вошел. Соседка ничего не услышала.   Я  также оставил на ноже отпечаток пальца ударника,  намереваясь замести следы.

        Все было сделано правильно: Владимир был идеальным кандидатом, его надо было брать тепленьким и везти в психушку. К вечеру я узнал, что он  в отделении —   шло по плану. Но наутро мне позвонила  бывшая любовница Владимира,  Галина Бланк. Эта тварь сообщила  мне, что перед звонком мне Борис для страховки изложил свою версию событий, и сделал так, что электронное письмо отправлялось бы  на следующий день автоматически, если он, Борис, специально не отменит отправление. Она сказала мне, что знает про сухой лед и наркотики, и что мне не отвертеться. Я спросил, почему она тогда не пошла в полицию, и она ответила, что хочет отомстить бросившему ее Михайлову, но месть ее будет полной лишь если я ей заплачу два миллиона.
       Подстилка хотела от меня денег. Назначила встречу на «Чернышевской»:  я должен был ей отдать купюры через три часа. Мне показалось проще заплатить, чем потом вертеться ужом на сковородке, доказывая свою невиновность...
 
        Сукины лети  обвели меня вокруг пальца: не знаю, как этот безмозглый шизик, которого ничего не интересовало  кроме барабана, смог в общих чертах понять  происшедшее.  Он дошел до продавца сухого льда, убедился, что я купил реквизит под его именем, затем явился к Галине, и они вдвоем  разработали свой  трехкопеечный план чтобы  закопать меня  на сто процентов. И я повелся... Я не выдержал напряжения. На «Чернышевской» меня взяли с полным мешком денег,  и сунули мне под нос запись разговора. Отпираться было бессмысленно... Решился на  чистосердечное...       
         
   - Вам было известно, что Кашин, как выяснила патологоанатомическая экспертиза,   был пассивным гомосексуалистом?
    - Нет...
   -  И вы не подозревали?
   - Немного, но... Нет...
   - Как вы тогда объясните, что в компьютере жертвы имеется файл с рассказом о девушке, которая шантажирует преступника, чтобы добиться его взаимности?
    - Никак не объясняю.
    - То есть Кашин не испытывал к вам никаких чувств?
    - Откуда я знаю? Я не пидор...
    - Почему у вас оказался ключ от его квартиры?
    - Он дал.
    - А что  еще он вам давал? И как часто?
  -   Я же тебе сказал, что я не пидор!
   -  Мало ли, что ты мне сказал... Ладно, оставим пока этот вопрос...
      Мы нашли у тебя в квартире тайник, а там часы «Штурманские» и записка некого  Васиильчикова о том, что твой отец попросил его в письменном виде передать эти часы тебе в день восемнадцатилетия. Зачем ты их хранил в тайнике?
      -  Не твое дело... 
     -  Хорошо, мы все равно выясним...

        Штатский нажимает на клавишу,  и магнитофон, икнув, замолкает.


- Как  догадался ?  -  интересуется  Евстигнеев. - Я поначалу подумал,  что ты сумасшедший,  но все оказалось как ты предполагал... Взяли сукиного сына тепленьким: чистосердечное признание — верный путь на нары.

     -   Пузыри в минералке — отвечаю.  - Это  СО2. И кот. Если предположить, что Яшка исчез не случайно, то отравление газом — единственная разумная возможность. А из всех газов лишь углекислый можно просто испарить, не оставив баллона.  Я  проверил в  интернете,  были ли подобные случаи,  и обнаружил   совершенно   дикую историю. Немец из Восточного Берлина  решил свести счеты с жизнью, прихватив с собой семью. У него имелся   газ для аквариума, резиновая маска и немного технической смекалки. Пока жена и дети спали, он закрыл им лицо маской и открыл вентиль. Трое умерли мгновенно во сне — после двух вдохов чистого СО2 мозг отключается. На десерт  он завязал себе мешок вокруг шеи и выпустил остатки  из баллона.
   -  Так  ведь у них в легких было  полно углекислоты -говорит штатский.
-    А ее  после смерти и так хватает — это естественный продукт  жизнедеятельности. Клетки продолжают некоторое время перерабатывать кислород в СО2.   Определить, откуда газ  в легких -  снаружи или изнутри, очень сложно, если возможно вообще. В заключении экспертов черным по белому было написано, что  причина смерти   установлена лишь по косвенным признакам — баллону, маске, и по  общему согласию клинической картины с предположительным сценарием. Еще казус. Развозчик сухого льда прикорнул в фургончике с продуктом. И не проснулся. То же самое — отравление установлено по косвенным признакам.  Если нет веских  оснований полагать, что человек надышался, установить это только по трупу очень сложно: остановка дыхания по любой причине приводит к таким же последствиям.
        Сухого льда надо много — лишь у Грега на празднике  была объемистая  сумка.
 - Как ты догадался об остальном?
 - Если Грег действительно был виновен  в смерти Энни, то он автоматически оказывался первым   подозреваемым и в  остальном.  Далее,  психоделики: если Борис от них видит небо в кремлевских  звездах, а  Жека попадает в психушку...   Возможно,  я просто отключаюсь? Во всех случаях моих обмороков, кроме того, который произошел  в квартире тети Раи, Грег был рядом — конвульсии происходили исключительно с его слов. А если не верить?   Обморок в ванной случился  после того, как я выпил принесенную Грегом минеральную  воду. Конечно, после еще не значит из-за, но  три раза после...   Кот поцарапал не только меня, но и его тоже. Может, Грег  просто задушил животное и  расцарапал мне руку его когтями?
        Тогда со смертью Энни и с моими припадками дело проясняется, но остается непонятно, что  произошло  с Борисом. Гитарист рассказал мне о Жеке и,  должно быть,  догадался о причине моей эпилепсии.  А потом  сообразил, что случилось с Аней — у него в компьютере были счета на групповую мелочевку, и  именно там я обнаружил  адрес поставщика сухого льда.  Для уверенности,  он  проверил действие снадобья  на мне. Вероятно,  Борис  действительно прекратил делать свой продукт и уничтожил запас, но по такому случаю мог изготовить  новую порцию. А может все-таки чуть-чуть оставил.   В полицию не пошел, понимая,  что его привлекут за производство... Пока я лежал пластом,  зачем-то решил сообщить  о находке  Грегу?  Зачем?

  Так или иначе, я оставил на время  разбирательство о том, что в точности произошло у Бориса,   и пошел проверить, действительно ли Грег купил  в день смерти Энни лед. Выяснилось, что  не только купил, но сделал это, прикинувшись  мной.
      Выйдя с площади — кстати, Грег по ошибке  завез нас туда  в день смерти Энни -   я  пошел  к Галине и рассказал что знаю. Идея мышеловки  принадлежит ей. Когда я ей сказал о тексте в компьютере Бориса, она сразу же мне сообщила, что давно подозревала у гитариста нетрадиционную ориентацию...   При таком раскладе,  история из  компьютера  получила логичное объяснение: Борис  был влюблен, и считал, что  преступление клавишника  способно  их соединить. Мы вдвоем сочинили песенку, которую   Галина    спела  Грегу наутро:  «Он плохой, отсыпь мне бабок, стану я тебя любить... »  Грег повелся... Ну вот, пожалуй, и все... Не мог себе  представить, что он   такое дерьмо... И от Бориса  тоже не ждал.  Хотя,  если тот был влюблен... Но все равно,  он не должен был продавать Энни и подставлять  меня... 
   
        «Кстати,  экспертиза действительно установила, что Борис  гей, или на пушку брали?» - интересуюсь под конец
 
-  Блефовали.  Заключения у нас пока нет,  а может и вообще не разберутся... Не всегда удается.   Но судя по реакции  Гриши, твоя девушка  права — между ними  явно что-то было. Женщины такие вещи нутром  чуют...  Занятный тип  твой Грег. Хорохорится, изображает супермена,  а у самого поджилки трясутся от страха... Похоже, он даже рад, что его наконец взяли.  Родион Романович, вторая серия...    Ничего, представится  на зону, похлебает баланду дырявой ложкой...  — там таких  красавчиков  любят... нежно...               
    - А про часы ? - вмешивается тип в   штатском,  Остряков,  или как его там. - Вы что-нибудь знаете?   
- Ничего, - вру.

    Пусть копают. Раскопают, конечно — но что толку? Возможно, она  сама упала с балкона —   теперь не докажешь. Мне почему-то кажется, что это личное дело Грега, и отвечать за него он должен не здесь и не сейчас. Где-нибудь в другой жизни, наверное...

   - О-кей, я вас оставляю,  — говорит штатский.  - Спасибо, Владимир Евгеньевич,  — без вас мы бы долго копошились, и кто его знает, чем бы дело кончилось.

     Я подозреваю, что кончилось бы дуркой или пятнадцатью годами для одного моего близкого   знакомого -человека, к которому я глубоко неравнодушен -  однако тактично молчу.
    Остряков  выходит.
 
   - Ну,  все... Иди, барабанщик,  — говорит Евстигнеев. - Потом вызовем показания подписать. Кстати,  автограф дашь? Я диск  купил:  хоть и не любитель рока, но чувствую — будет легенда. Как Высоцкий или Цой. Детям стану  показывать.
      Достает маркер — они что, все сговорились? 
      Пишу:  «Капитану Евстигнееву, который стал майором. На добрую память. Влад. »

      Мне отдают часы, мобилу, шнурки с ремнем — все свалено  в полиэтиленовом пакете с биркой. Вроде бы,  ничего не пропало. Звоню Галине.
 
       - Выпускают!   
       - Слава богу! Наконец-то...  Беру такси и еду — жди меня напротив отделения.
 
  Выбираюсь  на улицу, держа перед животом  сверток из одеяла -  так повариха пионерлагеря  несет  в руках   большую кастрюлю с компотом.  Сажусь на лавочку.
       Думаю об Энни. Неважно, когда и как она ушла в следующее существование — она все равно живее всех нас в чехарде  этого дня мертвых... Лавочка  мокрая и дощатая.  Два голубя неподалеку клюют остатки брошенной кем-то булки. Продуваемое ветром с Ладоги небо  безоблачно и прозрачно до самого космоса. В воздухе пахнет весной. Внезапно я ощущаю  в себе непередаваемый момент равновесия и спокойствия — среди  нежного безразличия подступающей  питерской погоды  — вне  страстей, смертей и жизней. Возможно, таков  он и есть - первый миг  дзена. Знак... 
         
        У поребрика останавливается такси — из машины  выскакивает Галка и бежит ко мне, разбрасывая снежно-водяную жижу. Она выглядит просто шикарно. На двести  из десяти.  Бросается мне на шею. Ощущение покоя исчезает так же внезапно, как появилось, но я знаю, что оно время от времени будет возвращаться. Но пока мне не до него. Я обнимаю ее- крепко-крепко. Насколько позволяет  воткнувшийся  между нами сверток.