Как-то случайно сын установил мне на экран компьютера фотографию брата Алексея на фоне иконостаса из тридцати фотографий близких ему людей. Фотография датирована маем 1993 года, за девять лет до его гибели. Где-то в это время мы с Соней были на съезде Ассоциации ТРИЗ в Петрозаводске; это была наша первая поездка в Россию после эмиграции.
Раньше я как-то не всматривался в иконостас. Но когда он попадается на глаза по пять раз на дню, то время от времени он наводит на воспоминания и размышления. Оказалось, что самой весомой является фотография Сони. Она занимает центральное место в иконостасе. Надо полагать, не случайно. И уж как минимум гипотезу о недостаточном Лёнином уважении к Соне следует отмести на корню.
Еще две крупные фотографии, но уже по краям, – это отец и мама. Фото отца было сделано в 1916 году в Нижнем Новгороде перед отправкой на фронт. На большом фрагменте изображен самовлюбленный красавец-прапорщик, еще ничего не ведающий о своем будущем, которое уготовила ему судьба. Рядом на меньшей, но уже цельной, фотографии при прапорщике стоит денщик. Лёня любил отца и чтил его память, хотя все рассказы Петра Денисовича о своей жизни достались не братьям, а моей памяти, поскольку Леня и Коля были тогда еще малышами. А я, как уже не раз писал, относился к его рассказам, к сожалению, равнодушно. И то хорошо, что хоть какие-то крохи уцелели...
Мамина фотография хоть и сделана крупным планом, но какая-то нечеткая, хотя это, возможно, из-за помехи освещения при фотографировании.
Сразу под Соней, тоже в рамке, – большая фотография Лёниных парижских родственников, то есть я, Соня и Руська на скалистом обрыве в лесу Фонтенбло с видом в бесконечную лесную даль. Еще одна моя фотография расположена выше маминой, над левым углом.
Про остальные фотографии приходится только гадать по причине их малого размера. Но в любом случае Лёнино отношение к нам с Соней следует считать почтительней, нежели ко всем другим.
Ну и, конечно, центральная фигура на фотографии, слева от иконостаса, – сам брат. До гибели остается еще девять неведомых лет. В глазах брата грусть. Через пятнадцать лет после гибели она расшифровывается мною уже мистически: искусство только для заработка, на живопись для души и сердца времени нет. Но главное, мы с братом чего-то не договорили и так недоговоренными расстанемся навсегда... А разговор должен был быть очень большой – ведь мы с Лёней были одного поля ягоды в понимании вещей духовных, чувственных и социальных, но прожили, практически не общаясь. Где-то, правда, лежит наша интересная переписка о горбачевской перестройке. Но времени катастрофически не хватает. Да и кому это теперь нужно?!
Да даже и эта зарисовка. Чем ближе к ТУДА, тем острее люди понимают, что по большому счету они как души никому не нужны: прислониться не к кому. Это пострашнее случая, когда человек, жертвуя своей жизнью, верит, что кто-то будет ему сердечно благодарен. Конечно, самообман – вещь приятная. Но я и многие мои друзья – жесткие атеисты. И я понимаю, что потомки будут нас чтить только в одном случае: если мы оставляем им ценные еще не реализованные решения.
Думаю, я единственный псих, который за именем любого человека пытается увидеть прежде всего его Душу. И убедившись в ценности мыслей человека, я отодвигаю их на второй план, а на первый ставлю его Душу (хотя, по-видимому, людям об этом не известно). Для меня А.Грин, А.Галич, П.Ферма, Сократ... – это, прежде всего, родственные Души, не личности, а почти телесные Души. А всё остальное уже потом...
То же и с Лёней. Стараюсь припомнить: когда наши души соприкоснулись впервые. Думаю, это произошло довольно поздно. Наверное, в конце 1960-х, когда он вернулся из географической экспедии. Он тогда много рассказывал, но только два-три раза выказал сокровенные чувства. Но они, к сожалению, не нашли продолжения, так и оставшись на уровне гипотезы. И вот – иконостас. Лёня, как видно, сделал навстречу мне шаг, а я ему – лишь полшага. И оттого меня будет вечно мучить чувство ошибки – что не сблизились доконца...
Но знай, брат: пока я тебя помню – ты для меня ЖИВ!