И всем разумом своим глава 4

Александр Сергеевич Круглов
               


                ЭВМ – ЭТО ЗВУЧИТ ГОРДО!
                (Опыт технической анатомии человека)



                ----------------- *** ---------------
                Вам мат, товарищ гроссмейстер!
                (“Пора удирать”, –  подумал Остап...)

        И все же, можно ли, отталкиваясь от научных представлений о реалиях нашего материального мира,
от философских и даже от религиозных знаний, от всего, что накопила пытливая человеческая мысль,
– можно ли попытаться ответить на этот самый главный вопрос: “Для чего мы живем?” Как это ни
беспредельно самонадеянно звучит, но мне кажется, что такая возможность существует. Но для этого
нужно временно забыть о богах и вернуться на землю. Твердо встать на позицию здравого житейского
материализма и попытаться решить не менее сложный вопрос: “Что есть человек?” Но решать его будем
не в философском или богословском плане, а чисто технически. Возьмем и разберем человека, как
какой-нибудь велосипед. Как философ я никуда не гожусь, но как непробиваемый технарь-рационалист
кое-что смыслю. Я твердо знаю, что если есть гайка, то должен быть и болт. А основной догмат
диалектического материализма о первичности материи мы попросту обойдем. Обращаться к нему нам
не понадобится. Тем более, что именно это положение марксизма подтверждается прямыми научными
наблюдениями. Разум без мозгов нам неизвестен, но зато мозги, не отягощенные таким идеализмом –
явление устойчиво наблюдаемое. Итак – кибернетика, телемеханика, бионика, информатика, и прочие
буржуазные лженауки. Вперед, к победе технического идеализма!

      Слово “кибернетика” по звучанию греческого происхождения и означает искусство управления.
Сейчас этим термином обозначают науку об управлении и переработке информации в технических,
экономических, экологических, биологических  и прочих системах, включая социальные или
производственные коллективы людей. Сложность системы для кибернетики значения не имеет, ее
закономерности равно распространимы и на автомат, наигрывающий незамысловатую мелодию,
и на самое гордое понятие, когда-либо звучавшее в пределах Солнечной системы и ее окрестностей –
на человека. Хотя у термина кибернетика греческие языковые корни, папа у него вполне американский
 – это Норберт Винер, математик, один из основоположников этой буржуазной лженауки, как учили
меня в глубокой древности на кафедре марксизма-ленинизма Московского Механического (ныне –
Инженерно-Физического) Института. Экономические системы нас не интересуют, нас пока интересует
только такая система, как человек. Поэтому в качестве введения приведу пространную цитату – слова
академика Павлова.

      “Человек есть, конечно, система (грубее говоря – машина), как и всякая другая в природе,
подчиняющаяся неизбежным и единым для всей природы законам, но система, в горизонте нашего
современного научного видения, единственная по высочайшему саморегулированию. Разнообразно
саморегулирующиеся машины мы уже достаточно знаем между изделиями человеческих рук. С этой
точки зрения, метод изучения системы человека тот же, как и всякой другой системы: разложение на
части, изучение значения каждой части, изучение связи частей, изучение соотношений с окружающей
средой и, в конце концов, понимание на основании всего этого ее общей работы и управление ею,
если это в средствах человека.”

      Примем на вооружение предлагаемый метод нашего великого соотечественника, явного
материалиста, хотя, как это ни парадоксально, – человека, религии не отвергавшего. И уже “в горизонте
нашего современного научного видения” приступим к разложению живого человека на части. Однако,
подобный прямой метод исследования уголовно наказуем почти во всех цивилизованных обществах.
Посему ограничимся косвенными методами, одним из которых является метод моделирования.

      Довольно хорошей функциональной моделью человека является какая-нибудь современная гибкая
автоматизированная система, включающая компьютер как обязательный компонент. Хотя внешне
человека она напоминает меньше, чем персонаж какого-нибудь рекламного телеролика, однако по
уровню интеллекта как способности к демонстрации чего-то осмысленного (с точки зрения стороннего
 наблюдателя) – намного превосходит создателей многих телепередач. Совсем недавно в 1995 году
один такой модельный интеллектуал чуть было не отыграл у чемпиона мира по шахматам целую кучу
долларов. А ведь в способности Гарри Каспарова шевелить извилинами не сомневается уже никто. 
Даже – ФИДЕ. При этом разложение компьютера на части по закону не преследуется, если только он
не принадлежит кому-то, кого мы забыли поставить в известность о предстоящей операции. Первое,
что всегда бросается в глаза – этот ящик может делать очень многое, что может делать только человек.
Он может создавать произведения графического искусства, сочинять стихи и мелодии, производить
вычисления, играть в шахматы и в карты – признак, что с высшей психической деятельностью эта
коробка явно знакома. Она даже обладает второй сигнальной системой. Стоит набрать на клавиатуре
осмысленный порядок букв, компьютер вас великолепно поймет. Если же набор бессмысленный или
содержит ошибку, компьютер вежливо укажет и на это. Совсем как какой-нибудь благовоспитанный
джентльмен. Давайте посмотрим, что же делает его таким человекообразным?

      Прежде всего, этот штампованный гуманоид явно отягощен разумом. Не надо улыбаться, примеряя
это понятие на себя. Мы ведь изучаем компьютер, взирая на него со стороны. Исследуя его как некий
внешне незнакомый нам, но явно живой объект, как какого-нибудь подозрительного инопланетянина,
мы должны определить – разумен ли он в принципе, владеет ли высшей формой отражения объективной
действительности, т. е. сознанием. Следовательно, ему нужно задать несколько наводящих вопросов.
Если он промычит хотя бы что-нибудь членораздельное, тестирование можно продолжить. Если же он
будет только кивать и улыбаться или тупо вилять хвостом, нас одолеют сомнения. Или этот объект еще
не дорос, или мы говорим на разных языках. Но язык компьютера это наш язык, поэтому поле поиска
существенно сужается.

      То, о чем я сейчас буду говорить, известно мне не понаслышке, и не из научно-популярных статей.
В этой области человеческого творчества мне выпало поработать достаточно долго. Речь идет об
автоматизированных системах, а более конкретно – о системах, позволяющих автоматизировать научные
исследования в части проведения некоторых физических экспериментов. Такая система функционально
имеет многие основные признаки человека. Она, собственно, таковой и задумана, ибо в определенной
ситуации должна максимально заменить живого человека. Вот ее как модель человека мы и разберем.
По устоявшейся терминологии такая система является достаточно гибким, т. е. программируемым
функциональным роботом. У этого робота есть “тело”, есть исполнительные органы-руки, есть органы
чувств, есть мозг. Есть у него и средства коммуникации с другими разумными существами. Иными словами,
робот обладает второй сигнальной системой – он умеет кодировать-декодировать понятия, то есть, судя
по внешним признакам, в некоторой степени способен к абстрактному мышлению. Я не буду ставить
кавычки в тех местах, где они, якобы, напрашиваются. И руки и мозг в данном случае означают
функциональное устройство, а не сгусток нервных клеток или пальцы, украшенные маникюром.
О способности робота абстрактно мыслить лучше других знает Гарри Каспаров. Ведь в 1995 году ему
стоило очень больших трудов и напряжения мысли доказать преимущества белкового интеллекта
перед рукотворным шахматным, базирующимся на иной телесной основе. А через два года чемпион
мира доказать это уже не смог. Матч с ЭВМ в 1997 году Каспаров проиграл. И в данный момент нас не
интересует, каким образом у робота появился интеллект. Ведь Каспаров мог сражаться с роботом по
телефону, даже и не подозревая, что играет с нагромождением транзисторов, а не с неким загадочным
мистером Икс, прилетевшим с другой планеты. По внешним информационным признакам чемпион
мира вряд ли смог бы угадать химическую природу того мозга, с которым он скрестил свои собственные
извилины. Для него на другом конце провода просто бы находился другой шахматист – другой человек!
Поэтому и мы можем исследовать робота на предмет его функционального человекообразия с прицелом
в дальнейшем понять и найти самого человека уже в человеке. Вот и давайте возьмем напрокат диогенов
фонарь и попытаемся присовокупить к нему некоторые современные знания о закономерностях данного
нам в ощущение мира.

      Робот, целиком заменяющий меня на выходные и праздничные дни и частично в будни, есть,
по существу, мое внешнее техническое продолжение, ограниченное определенной задачей и функцией.
Но именно моим продолжением он будет, если прикладную программу для его мозга-компьютера
cоставлю я сам. Если программу составит другой, то тот же самый робот приобретет уже иные, присущие
именно этому человеку мыслительные особенности. Анализируя действия такого робота в тех или иных
ситуациях, я, например, без особого труда смогу заметить, что в некоторых случаях он делает что-то
не так, как сделал бы я. И не мудрено, ведь алгоритм его действий и реакций составил кто-то другой.
А ведь это означает, что хотя бы формально у этой груды пластмассы, железа и радиодеталей появились
отличительные, т. е. личностные поведенческие признаки.

      Кто же играл матчи с чемпионом мира по шахматам? С одной стороны, известно, что соперником
Каспарова была суперЭВМ американской корпорации АйБиЭм. С другой стороны, Каспаров сражался
с программой, носившей имя “Глубокая Голубая” (Deep Blue). Как утверждает всезнающая пресса, эта
ЭВМ создавалась не только и не столько для игры в шахматы. В своей основе она предназначалась для
Пентагона в качестве самого мощного разгадывателя шарад иного толка – для дешифровки всякого
рода закодированных секретных сообщений, заполоняющих эфир на всех радиочастотах. Игре в шахматы
ее обучила группа ученых, разработчиков той самой Глубокой программы. Интересно, но эти лица
американской национальности не являются квалифицированными шахматистами, званий и разрядов
 не имеют. Правда, в бездонную память этого электронного страшилища (40 метров двухметроворостых
шкафов, битком набитых электроникой!) были внесены все известные партии, когда-либо сыгранные
Каспаровым, равно как и другая шахматная библиотека. Так что теоретически Глубокая Голубая была,
по-видимому, подкована не хуже незабвенного Большого Мастера О. Бендера. Сам же Гарри Кимович
на вопрос: “А знаете ли вы своего соперника?” – мог бы смело цитировать рыбачку Соню как-то в мае.
И все же ему, хотя и не сразу, удалось разгадать ход мыслей своего электронного визави, и в 1995 году
отстоять честь и достоинство высшего эволюционного продукта химии белковых полимеров. Кстати,
среди аналогичных программных продуктов Глубокая тогда не являла собой шахматный сверхинтеллект.
В компьютерном чемпионате мира 1995 года Глубокая Голубая выступила довольно скромно – разделила
3 – 5 места. Чемпионом же стала программа, написанная для персонального компьютера, который, как
известно, занимает лишь часть письменного стола. Этот факт наглядно демонстрирует, что конкретный
разум есть единство идеального (программа) и материального (мозгоподобное устройство, работой
которого программа управляет). Что же касается Каспарова, то в 1995 году он, оказывается, играл не
с самым умным роботом, но зато с самым шустрым в способности шевелить электронными мозгами.
И все же, с кем он играл?

      Слово алгоритм появилось в честь средневекового арабского математика Аль Хорезма. Сейчас им
обозначают особого рода информацию – инструкцию, описывающую порядок совокупности действий,
приводящих к заданному результату. Если вы забыли таблицу умножения, достаточно вспомнить
алгоритм умножения: чтобы узнать, сколько будет дважды два, нужно два взять два раза и посчитать,
что получилось. Так вот “два взять два раза” и есть алгоритм решения данной математической проблемы.
Совокупность действий подразумевает некоего деятеля, способного такие действия производить. Это
может быть механизм, живой организм, счетно-решающее устройство или иной набор соответствующих
материальных элементов. Такую штуку называют процессором. Процессор – материальное ядро
информационной системы – это определенным образом скомпонованный и приспособленный механизм,
обеспечивающий однозначное перераспределение и взаимодействие информационных потоков,
циркулирующих в этой системе. Почему механизм? Да потому, что данное образование должно иметь
строго однозначную структуру преобразования и передачи входного сигнала на свой выход. Всегда и
без каких-либо исключений! Дерни за веревочку – дверь и откроется. Если же при дергании за веревочку
или откроется дверь, или неожиданно обвалится потолок, или бабушка проглотит волка вопреки
первоначальному плану, то это уже не будет процессором. Это уже анархист, ибо он не может обеспечить
гарантированную однозначность поддержания процесса обработки информации. Все эти выверты имеют
право появиться лишь вследствие изменений в программе, выполнение которой процессор обязан
обеспечить, не вдаваясь в ее смысл. Сказано съесть волка, значит – волка. Сказано – бабушку,
значит – бабушку. Поэтому, если процессор начинает проявлять излишнюю самостоятельность, то его
выпаивают и заменяют исправным. Если такая операция невозможна, то все процессорное устройство
скопом изолируют в какой-нибудь палате номер шесть.

      В отличие от электронной сороконожки процессор нашей центральной нервной системы появляется
на свет несколько в незавершенном виде. У него не все соединения “пропаяны”, есть и куча таких
контактов, которые смогут собраться в разные достаточно устойчивые комбинации несколько позже,
в процессе самонастройки этого своеобразного недоделанного автомата. И в этом – огромный смысл!
Это и есть тот самый “принцип неопределенности”, который не позволяет всем нам стать стандартными
неотличимыми друг от друга винтиками, заполняющими выходной лоток винторезного автомата. В этом
смысле человек это уникальное животное, сделавшее колоссальный прыжок назад по эволюционной
лестнице. Человеческий детеныш первые пять лет самостоятельно существовать не может. У него нет
соответствующих инстинктов, способных подсказать ему, чем питаться, как и от кого прятаться. Ни одно
живое существо на земле не подвергается столь долгому риску. В течение этого срока процессор нашей
ЦНС практически полностью формирует свои постоянные межнейронные контакты. Кроме, разумеется,
тех, которые призваны обслуживать наше сознание и формировать память на протяжении всей нашей
жизни. Эти связи в большинстве своем останутся сравнительно подвижными. Это – резерв главного
командования для формирования оперативного программного обеспечения, которое и будет управлять
всем нашим биомеханизмом в зависимости от изменяющихся обстоятельств в разные периоды жизни.
Большинство поведенческих и мироощутительных реакций записывается в нашем подсознании путем
продленного “импринтинга” – впечатывания именно в периоде глубокого детства. Это означает, что
ранее полусвободные потенциально многовариантные связи превратились в жестко спаянные
межнейронные контакты. Вся система наглухо сросшихся синапсов образует тот самый процессор,
который до конца наших дней будет определять большинство наших поведенческих реакций. К этому
моменту у человека уже почти полностью формируется кора головного мозга и появляются личностные
отличия. Индивидуальностью он был от самого рождения. Это, в основном, генетически определенные
признаки и отличия. Личностью же он становится лишь тогда, как только научается отличать себя как “я”
от остального “не-я”. И не просто отличать, а оценивать все окружающее “не-я” с точки зрения приятия
его своим “я”, будь то живые существа или неживая природа.

      Чтобы не утонуть в мутном море физиологии, психологии и философии, необходимо определиться
хотя бы с основными понятиями, о которые мы будем спотыкаться на каждом шагу. Пусть наши
определения будут однобокими, неполными, наивными или даже противоречащими тому или иному
установившемуся штампу. Это не беда. Дело в том, что многие из этих понятий до сих пор не имеют
определений, удовлетворяющих абсолютно всех. Если вы, к примеру, возьмете такое понятие как
“ощущение”, то физиологи, психологи или философы вкладывают в него несколько разный смысл,
определяя его каждый с колокольни именно своей точки зрения на живой организм. Значит, понятие
это многогранно, и нет ничего страшного в том, что одним и тем же словом кодируется не одна, а сразу
несколько из многих граней. Правда, иногда проявляются претензии на право называть свой код
окончательной истиной,  исключающей другие толкования применительно к другим граням. Но в любом
случае подход должен быть системным. В рамках данного опуса мы рассматриваем живой организм
как реактивную информационную систему, обладающую некоторым запасом внутренних энергетических
ресурсов, необходимых для реагирования. Реакция такой системы на внешний информационный поток
определяется не только параметрами внешнего воздействия, но и уже имеющейся внутри самой системы
информационной организацией. Эта организация на языке кибернетики как раз и называется программой.
Для нас сейчас не суть важно, как записана эта программа на том носителе, который обеспечивает
взаимодействие входного потока информации с информацией, уже имеющейся в системе и называемой
памятью. Важно, что здесь должно быть неразрывное единство материального носителя, как устройства,
и программы, как информационной последовательности, управляющей работой данного устройства.
Процессорная микросхема-сороконожка современной ЭВМ содержит в себе программу своей работы.
Эта программа “зашита” в совершенно однозначных соединениях тысяч транзисторов и других элементов,
формирующих это многовариантное переключающее устройство. И устроено оно так, что вполне
определенному внешнему воздействию однозначно соответствует только один вариант переключения,
формирующий информационный ответ в виде выходного сигнала. Будет другое воздействие – будет
реализован другой вариант переключений, и выходной ответ-сигнал будет другим. Микропроцессор
ЭВМ – это очень сложная разветвленная жестко организованная релейная схема, и ничего более того!
Это – аппаратный процессор, т. е. материальное устройство, структуру которого можно пощупать или
рассмотреть в микроскоп. Точно таким же процессором является и нервная система организма, включая
его мозг, от рождения настроенная на адекватное реагирование на определенный набор сигналов. И все
эти двигательные и поведенческие инстинкты зашиты в наглухо сросшихся от рождения соединениях
нервных клеток. Если вы подобрали и выпестовали какого-нибудь беспомощного галчонка, то он, когда
подойдет время, все равно поднимется на крыло. Даже если этому никто его не будет обучать. Если же
обучать, то он поднимется в небо несколько раньше и увереннее. Вот и вся разница. Все, что связано
с теорией и практикой птичьего полета, записано в соединениях нейронов в его ЦНС и периферийных
нервных соединениях, обслуживающих его мышечный аппарат. Вместе взятое это и будет аппаратным
процессором живого организма. “Конструкторская документация” этого процессора, включающая и
набор принципиальных и монтажных схем, и технологическую карту по его изготовлению, содержится
в каждой клетке организма в закодированном виде в молекуле генетической ДНК. “Интеллектуальная”
же способность организма определяется совсем другим – возможностью наращивания этого процессора
за счет имеющегося резерва нервных клеток, пока что относительно слабо связанных друг с другом,
в отличие от окончательно и бесповоротно пропаянных от рождения контактов, формирующих
безусловные рефлексы и инстинкты. И эта возможность тоже закодирована в ДНК. У процессорной
системы ЭВМ таких резервов нет. Здесь интеллектуализация обеспечивается за счет программного
обеспечения, вкладываемого в память этого электронного устройства кем-то со стороны. Но сама
возможность работы с информацией, расположенной в памяти ЭВМ, в аппаратный процессор компьютера
уже заложена. Именно для этого он и спроектирован.

      Что такое безусловный рефлекс? Это – прямое однозначное преобразование или перекодирование
входного сигнала в выходной. Укололи палец иголкой, ощутили боль, отдернули палец. Условный
рефлекс “устроен” точно так же, но уже с возможностью запоминания некоторых сопутствующих этому
событию сигналов, поступающих от иных “датчиков”. На языке кибернетики, резкое ощущение боли
является импульсом, который записывает в память состояние “шины данных”, существующее на момент
укола. Иными словами, в памяти формируется дополнительный фильтр-объединитель, выделяющий
из всевозможного сочетания внешних сигналов только ту комбинацию, которая наличествовала на
момент записи. И если такая комбинация объявится вновь, выходной сигнал от этого фильтра сработает
на опережение и, не дожидаясь ощущения боли, прямиком направится к управляющим структурам,
отдергивающим палец. Для того чтобы реализовать условно-рефлекторную способность самообучения
в технических устройствах автоматики, в “до-ЭВМную эпоху” требовались очень большие усилия.
После того как был разработан современный компьютерный принцип обработки информации, создание
самонаучающихся автоматов стало достаточно простым делом. Вся та программа действий, которая
раньше была “записана” в сложнейших взаимозависимых цепях релейных электронных элементов,
теперь записывается на простом человеческом языке алгоритмического программирования. И то, что
раньше мог реализовать только инженер-электронщик высочайшей квалификации, теперь может
сделать любой... ну, скажем, желающий.

      Подобного рода программы самообучения робота очень просты. Их можно усложнять до такой
степени, что со стороны этот механизм может показаться вполне одушевленным созданием. По крайней
мере – в смысле адекватного реагирования на изменяющиеся внешние условия и способности к
самонаучению. У живого организма, кстати, формирование условного рефлекса принципиально протекает
точно так же. Правда, программа в этом случае формируется и записывается сама, примерно так, как в тех,
допотопных до-ЭВМных автоматах. Когда И. П. Павлов длительно кормил собачек в присутствие звукового
сопровождения, в мозгу у них в первую очередь, естественно, возбуждались все центры, связанные с
пищеварением. Соответствующие нейроны выделяли в кровь соответствующую химию, которая
разносилась током крови во все уголки собачьего организма. Попадала она и к клеткам слюнных желез
и к секреторным клеткам желудка. А в мембранах этих клеток встроены специфические хеморецепторы,
настроенные только на данную химическую молекулу, несущую сигнал-команду: “Приступить к принятию
и обработке пищи!” И в клетках слюнных желез начинается синтез ферментов, в том числе и нашего
знакомого лизоцима, который способен разорвать многие клеточные оболочки. То, с чем не справится
слюна, попадет в желудок. Ну а уж там всякого протеолитического добра – струей! Туда ведь тоже дошел
химический сигнал “Бери ложку, бери бак!”.  Итак, выделение слюны и желудочного сока запущено и
поддерживается возбужденными центрами в собачьем мозгу, получающими от вкусовых окончаний
по линии обратной связи ободряющие импульсы – мол, жить стало лучше, жить стало веселей! Но у
павловских собачек в мозгу одновременно наличествовало и возбуждение слухового центра. А это значит,
что все синапсы на всех окончаниях разветвлений возбужденных слуховых нейронов становились более
электропроводными. В межсинаптические щели возбужденный нейрон выделял соответствующий
химический медиатор, поддерживающий данную проводимость. Дендритные и аксоновые отростки
слуховых, зрительных и других “запускающих” нейронов перепутаны в мозгу как клубок паутины,
сотканный миллиардами пауков. И где-нибудь такой отросток возбужденного слухового нейрона
обязательно встретится с отростком возбужденного нейрона пищеварительного центра. Если это
произойдет, синаптический контакт, вследствие взаимного усиления проводимости, может перейти в
такое проводящее состояние, которое характеризуется более длительным последействием. Иными
словами, этот контакт не разрушится и не вернется в исходное состояние в течение несколько более
долгого времени, чем остальные контакты данного слухового нейрона с невозбужденными клетками.
Так уж устроена нервная система, что при частых повторах такого локального события межсинаптический
контакт может навсегда утратить способность к релаксации проводящего состояния и стать простым
постоянным мостиком для передачи нервного импульса от одного нейрона к другому. Это и означает,
что между функциональными центрами, объединяющими эти нейроны, установится постоянная связь,
запускаемая при более низких уровнях возбуждения. Позвенели звоночком – и, нате вам, потекли слюнки.
Когда я вижу на столе соленые огурчики, квашенную вилковую капусту, селедочку с лучком, розовое
сало с толстым-толстым слоем горчицы и др. пищевые злоупотребления, то непроизвольно где-то
в подсознании возникает некое смутное, совсем даже не зрительное беспокойство, которое не проходит,
пока не выкристаллизуется в речевом обороте на тему – мол, что-то стало холодать! Если же на столе
поблескивают заправленные маслом соленые грибочки, то озноб начинает бить немедленно, с места
в карьер. А уж слюней столько, что я мог бы нацедить их для Ивана Петровича поболее, чем вся его
мученическая псарня. При виде гречневой каши или кисломолочных продуктов такие связи не проявляются.
Значит мой кашеварительный центр с центром терморегуляции никак не связан. И это очень даже хорошо,
потому что не представляю, как можно такой штукой закусывать!

      Итак, мы рассмотрели, как разными способами на разных носителях записывается практически одна
и та же программа поведения и живого организма, и рукотворного робота. Разница лишь в том, что у
робота программный блок записан в специально для этого созданное устройство-память, а у живого
организма – прямиком в структуру процессора, т. е. в структуру связей нервной системы. В этом плане
высокоорганизованное живое существо есть удивительная кибернетическая конструкция. Подозреваю,
что технический гений человека в обозримом будущем создать подобный самоорганизующийся
процессор на базе электронных схем не сможет.

      Даже если человек по своей природной дурости замахнется на создание искусственного интеллекта
наподобие человеческого, то приблизиться к этому только аппаратными средствами ему не удастся.
И безусловный, и условный рефлекс есть внешнее проявление программы распространения, передачи
и взаимодействия нервных импульсов, т. е. коммутации потоков информации, циркулирующих в паутине
нервной системы. Экспериментаторам удалось даже подглядеть, как и какие области мозга участвуют
в этом процессе, формируя так называемые рефлекторные дуги. С помощью микроэлектродной техники
удалось даже увидеть работу мозга в процессе мышления. Расшифровать же игру электрических
потенциалов нервных клеток коры головного мозга науке пока еще не под силу. Но уже сейчас ясно,
что наблюдая работу мыслящего мозга, мы попросту видим процесс выполнения некой программы
коммутации невообразимой сложности. Если бы мы проникли взглядом в электрические цепи и элементы
работающего компьютера, мы увидели бы аналогичную картину “ожившего звездного неба” бегающих
потенциалов и вспышек сверхновых возбуждений. Процессор-мозг компьютера устроен относительно
примитивно. Этот автомат умеет производить конечное число операций с той информацией, которая
поступает на его соответствующие входы. А вот какую операцию и когда производить, компьютерный
мозг не знает. Такой программы в нем нет. Но она есть в памяти – устройстве, где на определенном
носителе как раз и записано, чем конкретно ему нужно заняться в каждый последующий такт его
трудовой биографии. И вот так, шаг за шагом, компьютерный мозг считывает из памяти свою поведенческую
директиву и строго ее выполняет. И если ваш электронный партнер по преферансу вдруг надолго задумался,
то знайте, что это “задумалась” программа. Это ведь с ней вы играете в азартные игры, и в данном случае
именно она лихорадочно перебирает миллионы различных ветвящихся “если – то” вариантов, выискивая
оптимально выигрышный. Мозг компьютера всего лишь отображает эту титаническую работу чужой мысли.
И написана эта программа человеком, таким же любителем “префа”, как и вы. Вы, собственно, с ним и играете.
Разница между вами лишь в том, что вы в процессе этой игры можете малость поумнеть и проявить это в
своих действиях, а он – не может. Он намертво зафиксировал свое видение алгоритма этой карточной игры
на момент создания данной программы. Как это ни необычно звучит, но перед вами живой
материализованный временной срез чужого человеческого сознания.
Ведь не с железякой же вы играете!

      А что бы было, если бы программа была составлена так, чтобы и она имела возможность поумнеть,
наблюдая за вашей игрой и анализируя и подмечая ваши умственные особенности? Тогда это была бы
уже претензия на интеллект. Именно на такой шахматный интеллект и напоролся белковый чемпион
мира, проиграв матч Глубокой Голубой программе в 1997 году. Создатели этой программы вывернулись
наизнанку, но все же смогли алгоритмически выразить почти невыразимое –  способность человеческого
сознания к восприятию тонкостей в проявлении чужой мысли и последующему самообучению на основе
этой информации. Означает ли это, что, обретя такую свободу действий, Глубокая стала чем-то вроде
шахматной личности, обособившейся от своих создателей? Нет, не означает. У нее нет ничего “своего”,
в нее скопирована некая сумма уже существующих “личностных алгоритмов” ее создателей. Для
авторского коллектива в полном составе все до единого ее действия предсказуемы.  Диалектическим
переходом количества в качество здесь пока что не пахнет.

      В матче Каспарова с компьютером не было соревнования шахматных интеллектов. В нем было
показано, что даже относительно посредственный интеллект, для поиска решения которому отводится
огромный интервал времени, может переиграть любую интеллектуальную сверходаренность, в
ынужденную на это же самое тратить считанные мгновения. Особенно, если суть игры сводится к
простому перебору вариантов. То, что машина успевает сделать за одну минуту, белковый мозг будет
переваривать десятки лет. Но он этого не делает. Стратегия шахматной игры в сознании человека
несколько иная, хотя этот самый перебор и содержит. Если бы чемпион мира мог записать алгоритм
своего видения шахматной партии и загрузить эту программу в ЭВМ, то все бы партии человека с
Каспаровской Глубокой заканчивались бы еще в глубоком дебюте. Единственно необычное и новое, 
что мы видим в действиях Глубокой Голубой, так это то, что простая сумма проявлений человеческих
сознаний и их взаимоотношений смогла сконденсироваться здесь и материализоваться в едином
живом  целом – в срезе группового человеческого сознания. Шахматному интеллекту Каспарова
противостоял выдающийся интеллект программистов, осуществивших такую “конденсацию”. В нашей
биологической жизни явление “живой групповой конденсации” в едином организме просто невозможно,
любое совместное творчество материально проявляется лишь в застывших формах конечного результата,
добываемого каждым участником в отдельности. На любой конференции мы видим группу отдельно
думающих личностей. Слушая их выступления, мы ощущаем различия в тех программах обработки
информации, которые руководят “компьютером” их мозга. Здесь мы напрямую видим всю кухню –
чьи идеи в процессе добывания истины берут верх, чьи дополняют, а чьи отвергаются. В данном случае,
находясь в этой среде, мы информационно (через слух и речь) связаны с каждым из носителей
индивидуального сознания. У нас не может возникнуть ощущения, что мы имеем дело с чем-то единым
целым. Скорость обработки информации у всех у нас одинакова. Если же вообразить себе какого-нибудь
тугодума-инопланетянина, скорость шевеления извилинами у которого, допустим, в тысячу раз меньше
чем наша, то такой интеллект, вступив в информационный контакт с конференцией, воспринимал бы ее
как единый личностный разум.  На свой вопрос, чему равно дважды два, он “сразу бы” (по его понятиям)
получил правильный ответ, указующий на наличие интеллекта у того объекта, с которым он вступил в
информационное общение. Ему было бы невдомек, что прежде чем выработать окончательное решение,
конференция ученых-математиков всех стран и народов целую неделю решала эту задачу, проверяя
(верифицируя, по-научному) различные гипотезы, пока окончательно не сформировала общую,
удовлетворяющую всех точку зрения, или консенсус, по терминологии бывшего велеречивого генсека.
Каспаров, кстати, по этой самой причине не мог ощущать того, что после его очередного хода в чреве
компьютера идет “конференция”. А ведь там, в невообразимом для человека темпе, без всяких кавычек
спорили в поисках шахматной консенсусной (тьфу!) истины сразу несколько интеллектов-программ,
каждая из которых в отдельности являлась отражением интеллекта вполне конкретного соавтора
Глубокой Голубой. У чемпиона мира были все основания усомниться в однозначности утверждения,
что “мышление – высший продукт особым образом организованной материи – мозга” (Философский
словарь, 1963г.). С ним скрестил свою электронную извилину индивид, у которого мышление было
продуктом особым образом организованного взаимодействия отдельных информационно рефлектирующих
программ, не имеющего никакого отношения к примитивнейшей (по сравнению с биологическим мозгом)
организации материи – процессорной системе ЭВМ.

      Одиночная нервная клетка при всей сложности своей биохимической организации представляет
собой простейший жестко запрограммированный коммутатор. Электрический потенциал, воздействующий
на синаптическую мембрану дендрита (точка информационного входа, соединяющая данный нейрон
с другой клеткой), передается на значительное расстояние, иногда на десятки метров (у китов), на
синаптическую мембрану аксона (информационный выход этого нейрона). Если дендритных веток
(носителей разных входных сигналов) может быть много, то по аксону-стволу всегда передается
единственный выходной сигнал. Даже если от аксона отходит целый пук сучков-коллатералей, то все
они несут один и тот же информационный аксонный импульс. Таким образом, функционально нейрон
представляет собой своеобразную логическую многовходовку, родные братья которой в пластмассовом
исполнении заполняют платы современных цифровых приборов и ЭВМ. Многие электронные логические
схемы, те самые впаянные сороконожки, являются точным функциональным аналогом живой нервной
клетки. Они, как и нейрон, достаточно сложную, но вполне определенную комбинацию входных сигналов,
преобразуют в самую простейшую двоичную форму передачи информации – в ответ типа “да” или “нет”.
В этом смысле и нейрон, и микросхема, представляют собой жестко организованный дешифратор,
или шифратор – с какого конца посмотреть – и ничего более! Самое удивительное во всем этом деле то,
что развитие элементной базы рукотворных кибернетических устройств происходило независимо от того
уровня знаний, который был накоплен нейрофизиологией. Техническая кибернетика на пути своего
исторического развития никогда не копировала нервную клетку, и, тем не менее, создавая свои
электронные логические устройства на базе транзисторов и булевой алгебры, получала в конечном
итоге точные функциональные копии того или иного нейрона.

      Сравнивая живой нейрон и рукотворную микросхему, я прежде всего имею в виду их функциональное
подобие. В этом смысле и то и другое принято представлять “черным ящиком” – объектом, имеющим,
допустим, семь информационных входов и один выход. Что там у этого ящика внутри, для нас пока что
значения не имеет. Единственное, что от него требуется, так это то, чтобы это устройство при определенной
комбинации (или комбинациях) входных сигналов всегда формировало один и тот же строго определенный
выходной сигнал. Не суть важно и то, в какой форме циркулирует информация – в виде ли электрических
потенциалов, или химического (гуморального) воздействия на синаптический переход, или того и другого
одновременно, Все это тонкости технологии, т. е. конкретного воплощения схемы. Важно, чтобы это
устройство в любом варианте своего конкретного “исполнения” оставалось шифратором, т. е. своеобразным
уплотнителем “рассеянной” информации. Тогда его выходной сигнал будет представлять собой образ,
замещающий определенную комбинацию объективно существующей по отношению к этому ящику
реальности, проявившейся в таком комбинированном воздействии на его входы. Например, если эта
семивходовка является схемой совпадения, и на все ее входы поступают сигналы от фоторецепторов,
оснащенных соответствующими светофильтрами, то радостный выходной сигнал-образ будет соответствовать
нашему понятию “радуга”. Если хотя бы один цвет отсутствует, наш ящик будет молчать, как рыба. Он ведь
настроен всего лишь на одну комбинацию внешних сигналов, все остальное для него “не радуга”. Снимите
шляпы, господа! Вы стали свидетелями эпохального события. На ваших глазах произошло уменьшение
энтропии! Семь бит рассеянной информации собрались в один бит смысловой.

      Давайте приоткроем крышку этого ларчика и заглянем внутрь. Но перед этим водрузим на переносицу
специальные стереоскопические очки. Одно стекло у них пусть будет материалистическим, а второе,
извините, – его идеологическим антиподом. И в нейроне, и в пластмассовой сороконожке,
материалистическим глазом мы увидим особым образом организованную материю. Но тут же выяснится,
что, с точки зрения технологий и используемых материалов, данные функциональные близнецы похожи
друг на друга не больше, чем знаменитый Сальвадор Дали на свой знаменитый “Мягкий автопортрет”
образца 1941 года. Через идеалистический же монокль мы с удивлением обнаружим, что и в том, и в
другом ящике, хранится совершенно одинаковая штука – одна и та же информация, представленная в
виде программной директивы следующего содержания: “ЕСЛИ и на первый вход пришел сигнал, и на
второй, и на третий... и на седьмой, ТО сформируй сигнал на выходе”. Алгоритмический блок “ЕСЛИ – ТО”
есть выраженная словами человеческая мысль, которая в диамат его смысле есть нечто идеальное,
поскольку в окружающей нас природе материально не существует, а присутствует только в нашей голове,
и то лишь в виде какого-то отражения.  То, что оно присутствует в голове, не удивительно, ибо там же
присутствуют и нейроны, каждый из которых генетически отягощен какой-нибудь “мыслью” из букета
всевозможных “если – то”. Подозрительно другое: это же идеальное сумело разместиться и в пластмассовом
корпусе и продолжает проявлять там все признаки своего автономного бытия. По крайней мере, ожившая
куча логических “если – то” программ, скомпанованная в определенные смысловые “если – то” комбинации,
может производить четыре действия арифметики и в компьютере, и в голове гомо сапиенса. Результат
математических вычислений в нашем уме есть мысль, т. е. продукт акта мышления.  А тот же самый
результат, появившийся на экране дисплея, он чей продукт? Для решения подобных продуктовых вопросов
не худо было бы заручиться моральной поддержкой Ивана Петровича Павлова, вспомнив его
методологические указания о возможности “разложения на части” высшей формы движения материи.
В свете такого морального разложения мышление есть взаимодействие единичных алгоритмических
блоков (программ), объединенных в единую программу более высокого порядка, объединенных в
единую программу более высокого порядка, объединенных в единую программу более высокого
порядка, объединенных... И так – вплоть до единой программы наивысшей всеобъединяющей сложности,
называемой СОЗНАНИЕМ. Если алгоритм любой единичной программы записан во внутренней структуре
единичного носителя этой информации (микросхемы или нейрона), то алгоритм программы следующего
порядка сложности, формирующего более сложный образ или мысль, напрямую записан в
последовательностях и комбинаторике соединений информационных входов-выходов единичных
носителей. И справедливо это и для человеческого мозга, и для пластмассового жучка памяти ЭВМ!

      Чтобы как-то оправдаться перед другим академиком, поставившим на метод “разложение на части”
клеймо “метафизический материализм” (который, со слов того же академика, прямиком ведет к
“признанию божественного происхождения жизни”), следует, пожалуй, немного покаяться. Да, пришлось
донельзя упростить взгляд на проблему. Да, внутренняя логика нейрона не может быть описана в одних
лишь понятиях булевой алгебры. Нейрон по одному и тому же входу (синапсу) может работать и как
счетчик (временнАя суммация), и как обычная потенциальная логическая схема (пространственная
суммация). По своему выходу нейрон всегда работает в режиме “или все, или ничего” (тем не менее,
кодируя важность информации частотой разрядки). Зато по входам этот биомеханизм является как
цифровым, так и аналоговым устройством. Да, бывают синапсы электрические, а бывают и химические,
как раз и контролирующие аналоговый компонент передачи сигналов, воздействуя на порог срабатывания.
Да, любой живой нейрон по сложности своей организации даст тысячу очков вперед любой самой
сложной микросхеме. Один нейрон коры головного мозга в среднем соединяется напрямую с 10000
других нервных клеток! А тут – какой-то черный ящик с десятком проводов. Да, нейрон не является
застывшим образованием. На протяжении жизни организма тот же самый нейрон может быть носителем
различных программ. Выросли у него новые синапсы – он и перепрограммировался, его выходной
сигнал-образ стал информационным выражением несколько иной комбинации образа “внешнего мира”,
вошедшего в него через синаптические мембраны дендритов. Каюсь, все это действительно так. Но дело
в том, что, разлагая на части, я рассматриваю не способ реализации или технологию, а пытаюсь докопаться
до сути иного рода – понять, что именно делает данный материальный сгусток вполне определенным
функциональным элементом мозга. И вижу, что делает его таковым не его конкретное устроение “особой
организации материи”, а конкретная ПРОГРАММА, определяющая его сиюмоментную функционально-
информационную однозначность как шифрующего автомата, сгущающего рассеянную информацию
в одно информационное целое – образ. И для нас безразлично, из каких материалов и как конкретно
сделан автомат, каким оловом или нейромедиатором “пропаиваются” синапсы или другие его
информационные контакты. Ведь никаких Големов, гомункулов и прочей самодеятельной чертовщины
из набора “Сделай сам” мы лепить не собираемся. Поэтому технология нас и не интересует.

      Итак, в результате разложения мозга из него выделился “атом” мозгостроения – программа сгущения
рассеянной информации и преобразования ее в нечто новое, дотоле в природе не существовавшее –
в смыслоносный образ. Собственно, это и является первым шагом появления смысловой информации.
До этого шла прямая электрическая или электрохимическая передача-перекодировка того возбуждения,
которое возникло в рецепторе вследствие внешнего энергетического воздействия. Носителем и
исполнителем этой программы является нейрон. Сама же программа записана в его строении и в
физиологических особенностях его синапсов. А все это вместе взятое в свою очередь записано в
генетической ДНК. Не следует, однако, думать, что ДНК наперед и до тонкостей знает судьбу вверенной
ей клетки. Информация, записанная в ДНК, определяет тип нейрона и умеет кодировать все полипептидные
химикалии, которые могут понадобиться данному типу нейрона на любом этапе его развития. К завершению
первого года жизни человека, у каждого из нейронов, формирующих кору головного мозга, образуется
такая поверхность дендритов, на которой могут разместиться 100000 синапсов, связывающих данный
нейрон с другими. Об этом позаботилась генетическая ДНК. Здесь мы все равны, и в проекте все мы
от рождения – кандидаты в какие-нибудь гении. Но вот в жизни каждый нейрон в среднем образует
лишь 10000 связей. А если не в среднем, то в реалии он может образовать половину этого количества,
или и того меньше. Здесь все определятся интенсивностью внешнего воздействия, стимулирующего
умственное развитие человека с самого раннего детства. В живом организме практически все работает
по принципу обратной связи. Объем мышечного волокна наращивается, когда мышца не справляется
с нагрузкой; “ненужный” в условиях невесомости костяк космонавтов начинает терять кальций; развитие
синапсов идет более энергично в клетках, наиболее часто возбуждаемых. Это – экспериментально
наблюдаемый факт. По рассказу очевидцев, Илья Муромец, просидевший сиднем от рождения тридцать
лет на русской печи, спрыгнул с нее вполне интеллектуально подготовленным всенародным богатырем.
В действительности же такое несчастное существо не могло быть ничем иным, как только слабоумным,
обездвиженым мышечной дистрофией инвалидом первой группы. Почему слабоумным? Так ведь был он,
как известно, единственным в семье крестьянским сыном, а посему ни личных гувернеров, ни физруков,
по сословному штату в детстве ему не полагалось. А папа с мамой, как это и повелось с тех далеких времен
еще докрепостной былинной Руси, день и ночь пахали в колхозе за крестики-нолики на местного князя,
дядю Добрыни Никитича. Конечно, скорость роста и ветвления дендритов в нейроне до определенной
степени генетически определены. Олигофрения, например, ставит достаточно жесткий непреодолимый
барьер умственному развитию индивида, которому выпало родиться с такой генетической поломкой.
Но для всех остальных, не отягощенных дурной наследственностью и не подвергавшихся риску таковую
приобрести на почве алкоголизма родителей, генотип предлагает во много раз больше, чем могут освоить
даже самые выдающиеся фенотипы из нашей среды – нобелевские лауреаты, вожди, поэты, академики,
депутаты, комбинаторы, махинаторы и прочие носители особо кривых извилин – извечные прилипалы к
мозолистому телу трудового человечества.

Несколько нейронов, сплетенных в нервном ганглии плоского червя планарии, и  миллиарды,
формирующие кору больших полушарий у человека, все это – мозг. Вся разница лишь в сложности
программы преобразования, записанной в каждом из нейронов и в их совокупности. Червяку большего
 и не нужно, со своим делом ганглий справляется. Человеку тем более не нужно, у него и так 90%
мыслительного потенциала остается безработным. С точки зрения правоверного эволюциониста такое
 безобразие долго продолжаться не может. Курдючная овца, таскающая на своем хвосте ненужные
ей полпуда сала, в естественных условиях нежизнеспособна. Попробуй, побегай от волков с таким довеском!
И если сурок или суслик к осени заплывает жиром, то к весне от этого излишества не остается ни копейки.
Биоэкономика должна быть экономной. А вот на человека природа случайно израсходовала намного
больше, чем ему требуется. Следовательно, ближайший дрейф генов обязан это дело исправить и
подбросить что-нибудь этакое, что приведет нас в полное соответствие. А его напарник – естественный
отбор – естественно выберет наиболее экономную форму организации живой материи. Да и неживой
материи при этом будет расходоваться меньше. По крайней мере – на головные уборы.

      Пока у нас еще не до конца ссохлись мозги, давайте попытаемся понять, что именно делает нас
существами мыслящими. Без всяких обиняков можно утверждать, что таковыми нас делает особый
порядок соединения нейронов, главным образом – в лобных долях головного мозга. Особый порядок
 у каждого из нас в онтогенезе появляется к концу первого года нашего существования. Следовательно,
мы опять имеем дело с ДНК и с генетической программой роста и развития нервных клеток, которые
точно в установленные сроки разрастаются до древовидной формы, переплетаются ветвями-дендритами
и веточками аксонов, формируя, однако, лишь малую толику синаптических переходов из их общего
фантастически возможного числа 100000 штук на один нейрон. Такую паутину мы увидели бы, если бы
взглянули на мозг через материалистическое очко. Через идеалистический окуляр мы бы увидели
сложнейшую сеть простейших программных блоков типа “ЕСЛИ – ТО”, связанных между собою в
неподдающиеся анализу сочетания.  На этом этапе развития у человека образуется то, что современник
Ньютона, выдающийся философ Джон Локк, назвал tabula rasa, т. е. чистым листом (если дословно,
то чистой доской, по всей видимости, дубовой). В первые месяцы жизни человека, когда эта самая
доска еще только формируется, ему, попросту, нечем и не о чем думать. Информационная сеть
программных блоков у него еще не связалась. Кстати, ребенок к этому и не стремится. Он, на радость
маме, в свободное от сосания время попросту спит двадцать пять часов в сутки. Спать-то он спит,
но служба идет! Как раз в это время реализуется генетическая программа роста и связей нейронов.
А в этом деле никакие помощники ей не нужны, она их и отсекает, загоняя подопечного в сладкий сон,
отгораживающий его пока еще недоделанный мозг от дурного влияния улицы. А вот когда минимально
необходимое количество нужных от рождения программных блоков свяжутся в нейронную сеть,
механизм усложнения “программного обеспечения” становится иным. Природа открывает нам глаза
и уши, и мирной размеренной жизни под мягкой еще черепной крышкой приходит конец. Все
мультиполярные нейроны Пуркинье и другие пирамидальные, корзинчатые и прочие клетки уже
приобрели форму хорошего куста туи, пирамиды или корзинки. Подчиняясь требованию генетической ДНК,
они, конечно, будут еще долго расти, лет этак до двадцати. Но на данном этапе у них появляется вполне
заметная тяга не просто увеличиваться в объеме, а формировать особые мембранные структуры-синапсы
там, где их веточки вошли в физический контакт с веточками других нейронов. Это, собственно, и есть
момент “зачатия человека” как индивидуально мыслящего существа.

      Процедура “рождения человека” займет еще годик. Лишь где-то к полутора - двум годам человеческий
детеныш рождается человеком, т. е. становится личностью. У него появляется свой взгляд на мир,
собственная шкала ценностей, где на верхней ступеньке уже размещается его персональное “я”. Если
ребенок тянется к игрушке и, не дотянувшись, начинает реветь, то это пока еще чисто животная
инстинктивная реакция. Поскольку возникшее возбуждение-желание не находит разрешения и не гасится
сигналом удовлетворения (достижения цели), то в мозгу может возникнуть перевозбуждение, которое
на уровне внутренних ощущений создает такой дискомфорт, что хоть криком кричи. Что, собственно,
в этом возрасте мы с большим профессионализмом и демонстрируем. Снять это возбуждение можно,
лишь погасив его по цепи обратной связи сигналом “цель достигнута”, или – переключив внимание на
нечто новое. Если это новое сможет создать доминантное возбуждение, оно погасит старую доминанту,
которая орала благим матом. Так кричит ребенок, так мычит голодный колхозный теленок, так жалобно
мяукает котенок, взобравшийся по дурости на забор, с которого боится слезть. Для такого уровня
“мышления” передних долей не нужно.  Но если ваш потомок вдруг завопит, когда увидит, что игрушку
(дотоле ему совершенно не нужную) отдают другому такому же индивиду из семейства узконосых
приматов, можете смело накрывать на стол и праздновать рождение ЧЕЛОВЕКА! На свете появилась
ЛИЧНОСТЬ, знающая, что все, что ее окружает, всегда и везде принадлежит ей и только ей! И это не есть
инстинкт “своей территории”, это есть, уже ставший безусловным, рефлекс “примата собственной ценности”
личностной Программы-Сознания. “Примат” здесь обозначает не обезьяноподобие, а – “первейшее”
(prima), т. е. самое-самое главное!

      Детеныши экстерриториальны. В зоопарках, используя это их природное свойство, организуют
площадки молодняка, где мирно резвятся и сосуществуют все звенья будущих пищевых цепей. У всех
животных (за исключением малолетнего бандита-кукушонка) частнособственнический инстинкт
проявляется лишь с половозрелостью. Человек, как животное, тоже не исключение. Частная собственность
на землю ему до поры до времени не ведома и не нужна, зато на все остальное он уже с двухлетнего
возраста косится как на свое и только свое. Но это уже не взгляд животного, это взгляд личностного
Сознания – того “внутреннего человека” (по словам апостола Павла), который до гробовой доски будет
присутствовать в обезьяноподобном организме высшего примата. Человек, как Сознание, рождается
к двум годам как Собственник всей Вселенной! Для нашего сознания собственное тело воспринимается
как некая его материальная принадлежность-оболочка, которым оно владеет и управляет с целью
перемещения в пространстве и времени. С этой оболочкой наше сознание настолько свыклось, что не
замечает границы материального и идеального. Так опытный водитель не замечает границы между
собой и автомобилем. Но в то же самое время “я”, как личность, никогда не смешивает себя с той телесной
оболочкой, в которой находится. Мы вообще не имеем ни малейшего представления о том, что же это
такое наше “я”, где и в каком виде оно находится. Когда мы смотрим на незнакомого человека со стороны,
его внешний телесный облик воспринимается нами как “весь человек”. Если же мы вступаем с ним в прямой
речевой контакт, то ощущение “всего человека” для нас дает уже его лицо. Для более близкого знакомства с
“другим человеком”, в качестве полномочного представителя его “я” нам надобятся его глаза (не зря
именно их закрывают полоской на фотоснимках, когда не хотят, чтобы человек был узнаваем). Если этот
человек нам особо интересен или опасен, то его образ почти мгновенно запишется в нашем мозге в виде
устойчивой структуры межнейронных синаптических контактов с пониженным порогом возбуждения.
Дистанционно общаясь с таким человеком (по телефону, по переписке, или даже мысленно к нему
обращаясь) наше сознание “видит” этого человека перед собой. В редких случаях у нас возникает
необходимость напрягать свою память и вызывать полный зрительный образ нашего собеседника.
Обычно же мы просто внутренне чувствуем какое-то размазанное “фоновое” присутствие этого человека
и именно с ним, а не с его точным зрительным образом ведем беседу.

      По Павлову, “человек есть, конечно, система (грубее говоря – машина)”. Управление этой машиной
осуществляется с помощью нервной системы. Сложнейшие врожденные и благоприобретенные в
результате жизненного опыта структуры межнейронных соединений обеспечивают высочайшую степень
автоматизации процесса управления организмом. Сама по себе нейронная сеть это, так сказать,
технические средства управления. В действие же их приводит программа. Живой организм, в отличие
от электронного кибернетического устройства, организован таким образом, что большинство его программ
управления не имеет четкой локализации. Вся программа управления организмом записана
непосредственно в структурах межнейронных контактов, в том числе и на периферии нервной системы,
а не только в ее центральных отделах. И все же, основной объем логических программных блоков
записан в средоточии нейронов, именуемом мозгом или нервным ганглием, у кого чего имеется.
Но способ записи и здесь точно такой же – путем “пропайки” межнейронных контактов. В компьютере
таким способом записана лишь очень малая часть программ, главным образом – во внутренних
структурах процессора и других логических микросхем, и, соответственно, в структуре электрических
соединений всего этого многоногого добра на монтажной плате. Большинство же программ компьютера
записано в виде линейного смыслового кода в памяти, будь то магнитный слой или триггерные
электронные устройства. В принципе, биологический способ организации нервной системы в виде
единого Процессора можно было бы распространить и на компьютер. Но это только в принципе,
т. е. отвлеченно и теоретически. В реальности же человек пока не способен даже близко подойти к
решению такой задачи не только технически, но и математически. Десять тысяч синаптических
контактов у каждого из миллиардов нейронов коры головного мозга человека  формируют
информационно-логическую сеть фантастического уровня сложности. Попробуйте решить совместную
систему из миллиардов нелинейных уравнений с миллиардами независимых переменных.
Нелинейных – потому что синаптические контакты каждого нейрона могут изменять свою проводимость
под влиянием переменной концентрации тех или иных гуморальных нейромедиаторов. Если вам
удастся эту систему решить, то вы с такой же легкостью сможете построить и компьютерную копию
самого себя.

      Все что нас окружает с внешней стороны тела, вся Вселенная, тоже неосознанно воспринимается
нашим сознанием как его, сознания, собственная оболочка. Чувство это очень эфемерно, размыто,
но оно присутствует. Например, вы целенаправленно выбрались в лес для сбора опят. Где-то в чаще
вы обнаружили свежий пень, щепки, обрубленные ветки и прочие явные следы чьей-то высшей
нервной деятельности. Сам же ствол отсутствует, его попросту умыкнули, поскольку он, очевидно,
и являлся целью этой деятельности. При виде такой картины хищения у подавляющего большинства
из нас возникает смутное чувство раздражения. Даже – несмотря на очевидные выгоды такого
разворота событий в далекой перспективе заражения этого новоявленного пня опеночным мицелием.
Как будто бы эту древостоину украли лично у меня! Возможно, что мы и не отдаем себе отчета в такой
трактовке нашим подсознанием содеянного, но если углубиться в самоанализ, то именно так и обстоит
дело. Именно меня и обокрали, не испросив на то моего согласия. И я это чувствую. И хотя таких (но старых)
пней в лесу намного больше чем грибов (так что одним больше, одним меньше – разницы никакой),
свежий факт пропажи принадлежащей вам собственности ваше сознание обязательно отметит.
Очень даже может быть, что вы, созидая вигвам на собственных четырех дачных сотках, самолично
и неоднократно предпринимали точно такие же противоправные действия. Или – где-нибудь в
туристском походе рубили ель на лапник или валили березу поперек ручья в качестве моста. Возникали
ли у вас дискомфортные ощущения? Думаю, что нет. Каждый из нас в подобной ситуации подспудно
чувствует, что берет свое, даже если при этом приходится воровато озираться по сторонам. Внутреннее
 чувство, что весь окружающий меня мир принадлежит именно мне по праву моего рождения в нем,
является безусловным рефлексом моего личностного сознания. Рефлекс этот – реакция отношения
моего “я”, моего сознания, ко всякому другому “не я”, обязательно обладающему равным со мною
сознанием. В данном случае имеется в виду не уровень сознания, а сам факт его наличия. И поэтому
“свой” окружающий мир мы ревнуем к другим “не я” только человеческой природы. Когда дерево
спилено бобром, “подсознание” нашего сознания потери не ощущает. Просто один из объектов нашей
собственности был скушан другим объектом, но тоже нашим. Закон сохранения выполнен, все наше
осталось при нас. Лишь с себе подобными нам действительно приходится делиться “нашей” собственностью.
И это уже вызывает если и не раздражение, то определенное напряжение (по-научному, стресс). А вот чего?
Что именно в нас раздражается или напрягается даже тогда, когда мне этот новый пень и даром не нужен?

      Мозг человека в среднем весит около полутора килограммов. У Ивана Сергеевича Тургенева мозг
весил 2 кг, а у Анатоля Франса – 1 кг ровно. Кто из них был умнее? С точки зрения какого-нибудь
несгибаемого бойца идеологического фронта, Анатоль Франс, конечно же, умнее. Он был законченным
воинствующим атеистом. Любой верующий человек по этому параметру местами бы их поменял.
А вот по остроте мышления и чувствования, а также способности выражения этого в словесных кодах,
оба они стали классиками мировой литературы. Этот пример еще раз подтверждает наблюдение,
что человек есть эволюционный парадокс, а если без обиняков, то генетический урод, приобретший
по случаю совершенно не нужное ему число нейронов, сконцентрированных в новейшей коре головного
мозга. Как меня учили, и я в это свято верил, человеческий мозг и рука развивались и усложнялись в
полном соответствии с требованиями момента в процессе трудовой и общественной деятельности моего
узколобого волосатого предка. Теперь же на склоне лет, с трудом пошевелив доставшимися мне в
наследство его трудовыми извилинами, я кое в чем усомнился. Чем же это таким они там занимались,
если нажили такой капитал, который даже у теперешних величайших мыслителей всех времен и
профессий остается невостребованным на все 90%? Если не выходить за пределы эволюционистского
постулата, то единственно правдоподобный ответ напрашивается сам собой. Наш, не в меру раздувшийся
мозг, это попросту грыжа, которую наши предки нажили, тужась сообразить, как бы рационализировать
процесс обработки камня, чтобы он был более похож на орудие производства, чем на оружие пролетариата.
Здесь, правда, опять приходится нырять в какую-то мистику, полагая, что этот благоприобретенный
признак тут же взял да и записался в генотипе благодарного человечества, по пути, со снайперской
точностью, изменив в нужную сторону еще пару десятков тысяч генов в гомеобоксе. А вот рука
эволюционировала по всем правилам. Она в своем морфологическом  развитии всегда отставала от
текущих потребностей, с великим трудом, да и то лишь в мелочах, догоняя их в последующих поколениях.
Здесь не было эволюционного скачка с десятикратным запасом на будущее, как это произошло с
нашим мозгом. Поэтому мы и имеем сравнительно малоподвижную пятипалую лапу всего лишь с
опозитным расположением первого пальца, приспособленную, разве что, для обхвата ручки серпа
и молота, да удержания стакана с драгоценным содержимым. Всему же остальному – и ловкости рук
фокусника или карманника, и осьминожьей гибкости пальцев скрипача или хирурга – приходится
длительно обучаться, растягивая связки и суставы, заодно формируя целые библиотеки динамических
стереотипов. Но эти вековые плоды просвещения с генами, почему-то, не передаются!

      Стаканная тематика, время от времени проявляющаяся на страницах данного творения, к высокоморальной
устойчивости автора отношения не имеет. Просто стакан, с легкой руки основоположника, стал любимым
примером в философических конструкциях его последователей, а также соискателей всяческих научных
степеней, которым этих степеней не видать как своих ушей, если они не сдадут экзамен по философии.
А в этом деле стакан подспорье очень серьезное. Так об этом и говорится в первоисточнике: “Стакан есть
бесспорно и стеклянный цилиндр и инструмент для питья. Но стакан имеет не только эти два свойства
или качества, или стороны, а бесконечное количество других свойств, качеств, сторон, взаимоотношений
и “опосредований” со всем остальным миром.” (ВИЛ, ПСС, т.42, стр. 289). Далее там же развивается мысль,
что тот же самый стакан может быть использован и в качестве пресс-папье (по-видимому, для прижатия
стопки уже готовых для отправки свежих писем из далека), и в качестве вообще чего угодно, было бы
желание. Судя по описанию, цитируемый стакан у вождя мирового пролетариата не был граненым
инструментом для питья “со всем остальным миром”, а представлял собой правильное тело вращения,
иначе у него не было бы бесконечного количества сторон! Если, например, этот отмеченный бесконечным
знаком качеств философский предмет обронить с борта крейсера первого класса в морскую пучину
Финского залива, он мог бы вполне сгодиться для некоторых гад подводных в смысле решения их
жилищной проблемы. По крайней мере, выросший из старых пеленок рак-отшельник, наткнувшись
на такую форму, наверняка попытался бы наполнить ее своим содержанием. И делал бы он это чисто
инстинктивно, повинуясь программе, генетически зашитой в нем с момента, когда лично он стал
оплодотворенной икринкой.  Его голову не могла бы посетить мысль о возможности соорудить из этого
предмета пресс-папье. Во-первых, оно ему было бы нужно не больше чем рыбке зонтик, а во-вторых,
в мозге данного членистоногого нет лобных долей, в которых как раз и возникают мысли насчет стакана.
И вообще, мозгов у него доли грамма. А у нас их до двух кило, включая и лобные доли, которые отличают
нас от всех гоминидов предшествующих исторических формаций. Но вот понять, где именно и как
возникает эта мысль (впрочем, как и все другие), тут и со стаканом и без стакана не разберешься.
А ведь мы поставили перед собой вообще самый сложнейший вопрос нейрофизиологии: “Что именно
в нас раздражается или напрягается даже тогда, когда мне этот новый пень и даром не нужен?”
Иными словами, где и как реализуется наше социальное “я”, наш “внутренний человек”?
Если по-иному, то где расположен и как работает наш интеллект?
Эту часть исследования начнем с увлекательного знакомства именно с этим понятием.



                ----------------- *** ---------------

                Intelligens pediculis!
                (лат. Вшивая интеллигенция! – древнеримское ругательство)

      Понятие “интеллект” в науке не имеет устоявшегося точного определения. Границы его размыты,
различные науки, такие как психология, нейрофизиология или философия, вкладывают в него свой
специфический смысл. В житейском ненаучном понимании под интеллектом подразумевается
способность творчески мыслить. Что значит творчески? А означает это, что такой разум может создавать
логические конструкции, которых в готовом виде у него нет и не было ни на складе условных рефлексов,
ни в хранилище его памяти. Наблюдая за “почти человеческой” разумностью животного, почти всегда
приходим к выводу, что животное, выбирая линию поведения, просто-напросто выбирает один из очень
многих вариантов, которые зафиксированы в его памяти в процессе предыдущего обучения и
жизненного опыта. И чем большее число таких всевозможных вариантов животное демонстрирует,
тем более оно “похоже” на человека. У каждого хозяйственного мужика в хозяйстве всегда имеется
некий склад всякого ненужного добра. Если таким хозяйством является гараж, то там непременно
имеется ящик со старыми болтами, кривыми гвоздями, шайбами, гайками, другими вышедшими в
тираж железками, не имеющими целевого назначения. И когда нам надобится соорудить какую-нибудь
приспособу или еще что-нибудь нестандартное, мы первым делом лезем в наш ящик. Бездумно
ковыряясь там и вороша все это богатство, мы внезапно обнаруживаем какой-то предмет, который
может как нельзя лучше сгодиться для нашего творчества. Человек в этот момент, как правило,
не размышляет. В его сознании присутствует некий целевой образ будущего изделия или детали,
которую он намерен соорудить. Глаз же автоматически выхватывает из всего многообразия ненужного
хлама именно тот предмет, который как раз (пусть и отдаленно) соответствует этому образу.
И с мысленным воплем “Эврика!” мы радостно вынимаем эту железяку и начинаем ее куда надо
прилаживать. В данном случае в процессе поиска интеллект не участвует. Он проявлял себя лишь тогда,
когда мы мысленно конструировали тот образ будущего конкретного инженерного шедевра, которого
до того в природе не существовало. Это и есть творчество. Поиск же комплектующих деталей в
многовариантном ящике с хламом есть простая реализация животной способности ассоциативного
выбора. Это – предметное мышление – низший слой психической деятельности, обозначаемой этим
термином (что-то в голове все-таки шевелится!). Но к интеллекту такое мышление отношения не имеет.
Такой способностью наделены очень многие живые организмы, и не только из отряда приматов.

      Когда мы видим кадры, запечатлевшие поведение шимпанзе в условиях, когда им приходиться
решать те или иные геометрические задачи, нас не покидает ощущение, что перед нами явное проявление
интеллекта. Обезьяна безошибочно подбирает доску нужной длины чтобы соорудить переход между
свайным островком и берегом. Другой обезьяний мыслитель по имени Тарасик открывает хитроумную
дверцу в ящик с апельсином, заклинивая ее палкой, которую он подсовывает под дверцу задней рукой.
Мы видим, что при решении этих задач обезьяны производят примерно такие же действия, какие в этой
же ситуации произвели бы и мы. Следует ли из этого, что данное животное обладает способностью к
абстрактному мышлению? На мой взгляд – нет. Положите поодаль и порознь две трубы разного диаметра.
Такие, чтобы одна входила в другую. Если шимпанзе сообразит, что из этих двух предметов, вставив их
один в другой, можно собрать телескопический мостик  необходимой длины, я готов рекомендовать
этого нашего дальнего сородича экспертом в комиссию по оценке изобретений. Ибо это бы и означало,
что в сознании шимпанзе сначала возник образ абстрактного “суммарного предмета”, который до этого
данному изобретателю на его жизненном пути ни разу не встречался. А уж потом, копаясь взглядом в
окружающей предметной действительности, обезьяна обнаружила подходящие детали для
 материализации своей мысли. У обезьяньего племени очень развито чувство дистанции и геометрического
соответствия. Эти способности генетические. Они записаны в генотипе. Обезьяны, неспособные интуитивно
чувствовать расстояния, давным-давно попадали с веток, разбились и были благополучно скушаны
нижестоящими представителями животного мира в назидание обезьяньим потомкам. На ветках же
остались только потомки того единственного индивида, который когда-то случайно приобрел набор
генов, кодирующий глаз-ватерпас. А уж насколько эти способности проявятся, зависит от условий
существования. Если шимпанзе вырос среди людей, можете не сомневаться, он собезьянничает все
ваши действия, имеющие отношения к геометрии. В том числе построит и мостик из двух труб, если
хотя бы раз увидит это действо. Но сколько бы раз он не наблюдал готовое неразъемное изделие из
двух труб, его голову никогда не посетит мысль о возможности такое соорудить. У него нет генов,
кодирующих такие инстинктивные поведенческие реакции, а в памяти нет образа, соответствующего
этому действию. Абстрактное мышление отличается от предметного еще и тем, что оно может создавать
технологию, т. е. вырабатывать доселе несуществующие алгоритмы сложной целенаправленной
последовательности действий. Свои технологические навыки человек частично приобретает в процессе
целенаправленного обучения, частично – в результате личного жизненного опыта, основанного на
методе проб и ошибок. Второй путь намного длинней, о чем свидетельствуют огромные прорехи,
зияющие в истории человеческих цивилизаций.

      Будем считать, что объект обладает интеллектом, если он способен создавать ранее неизвестные
для него технологии, т. е. программы действий. Именно создавать, а не выкапывать их из хранилища
своей генетической памяти, или натыкаться на них случайным образом, формируя условный рефлекс.
И речь в данном случае идет о принципиальной способности к такого рода действиям. Совсем
необязательно, чтобы эти способности непременно реализовались. На языке биологии это будет означать,
что данный организм, не имея на то генетической программы, потенциально способен целенаправленно
формировать линию своего поведения или воздействия на окружающий вещественный мир. На языке
кибернетики это будет означать, что объект, исходя из “собственных интересов”, сам способен создавать
алгоритмы и писать программы своего поведения, не предусмотренные его “генетическими инстинктами”.
Сразу оговоримся, что способность к дрессировке или к аутодрессировке в понятие интеллекта не входят.
Какой бы сложной ни казалась поведенческая реакция животного, это всего лишь реализация генетической
способности формировать условные рефлексы или выполнять действия по типу подражания. Поведение
животного принципиально всегда предсказуемо. Оно подчиняется тому доминантному побудительному
возбуждению в его мозге, которое возникло в данный момент и подавляет все остальные. Правда, для
того чтобы не ошибиться в прогнозе, надо знать очень многое, в том числе и о состоянии нервной и
гормональной систем животного в данный момент. Классный дрессировщик улавливает внешние
проявления этого состояния и никогда не пойдет наперекор рефлексам животного, особенно, если
таковым является крупный хищник, способный в мгновение ока из одного дрессировщика сделать двух,
но уже половинного размера. У животного нет сверхдоминантного анализатора, который мог бы
оценивать последствия сиюминутного поведения с точки зрения его отдаленной целесообразности.
Естественный для каждого одессита вопрос “А это мне надо?!” – у животного не возникает. По этому
признаку можно определить, что одессит, или лицо иной национальности, в голове которого возникает
такое “торможение”, обладает интеллектом. Но это лишь одно из проявлений многогранного феномена,
называемого интеллектом. Итак, если мышление – это процесс, то интеллект – его потенциал.

      Пополняя запасы знания из кладезя БМЭ образца 1981 года, находим следующие определения
мышления.    “Мышление – высшая форма активного отражения объективной реальности...
М. возникает в процессе общественно-производственной деятельности... М. есть общественный продукт...
Вне общества, вне накопленных человечеством знаний М. не может существовать... Марксизм
решительно отвергает подход к М. как к проявлению особого духовного начала, как “чистой активности
 сознания”... М. – продукт общественно-исторического развития...” , ну и так далее. И – ни одного слова
о генетических корнях мыслительных способностей человека! В этом гастрономическом перечне
продуктов не нашлось места для определения типа: “М. – продукт строго определенного
взаиморасположения нуклеотидов в ДНК”. Марксизм может решительно отвергнуть все что угодно,
но генетическую природу особой организации нервных клеток, формирующих кору головного мозга
человека, даже ему ни отвергнуть ни опровергнуть не удастся. Трудно, даже будучи твердокаменным,
представить себе механизм, с помощью которого процесс общественно-производственной
деятельности мог бы переставить с места на место в нужном направлении хотя бы пару нуклеотидов
в ДНК, притаившуюся в хромосоме половой клетки, которая у всех без исключения приматов (даже у
партийных) дислоцирована совсем не в том месте, где расположен мыслящий мозг. Произвести отбор
среди готовеньких инакомыслящих общественно-производственный процесс может, этому мы были
свидетелями неоднократно. А вот создать новый генный комплект – нет. Судя по всему, написание
статьи о мышлении в БМЭ не было доверено медикам или биологам. Ее сочинила группа товарищей
совсем другой специализации и совсем из другого ведомства.

      Мышление, если уклониться от продуктовой терминологии, есть процесс. Чего? По всей видимости –
взаимодействия определенным образом организованных нейронов нашего мозга. Кто их организовал
в такую систему? Мы с этой системой рождаемся. Следовательно, этот продукт чисто генетический,
такой же, как система пищеварения, кровеносная система, или даже та самая система, которая заведует
размножением и передачей генетической информации благодарным потомкам. И если владелец
системы нейронов, по особому переплетенных в лобных долях, будет злостным уклонистом от
общественно-производственной деятельности, он все равно останется существом мыслящим (как правило,
даже чересчур!), правда, возможно, не о том, о чем предписывают классики. У животного система
взаимосвязей нейронов в мозге несколько иная. Биопроцессор их центральной нервной системы устроен
чуточку иначе, чем наш. И разница эта строго записана в генетическом коде, который еще на начальной
стадии зародышевой гаструляции командует, какой клетке куда переползать и основоположником какого
органа стать. А на этой стадии мы представляем из себя этакий пустотелый шарик размером поменьше
макового зернышка. И склеен этот шарик-бластула из одного слоя клеток – прямых братьев-потомков
одной единственной яйцеклетки, поглотившей хромосомы другой клетки – посланца худшей половины
человечества.


      Два с половиной миллиона лет назад по африканским саваннам бродил человек умелый.
Что же умел наш очень отдаленный предок. Судя по находкам палеонтологов, человек умелый умел
пользоваться камнями, раскалывая их и используя отломки в качестве “усилителя” лапы-руки. Подобное
 умение свойственно многим животным. Шимпанзе – вообще академик такого умения. Обезьяна отлично
орудует палкой, которую сама и производит как средство производства, отламывая ее от той ветки,
на которой сидит. Ткачики умеют ткать свои гнезда, орудуя клювом не хуже сапожной иглы. Есть птички,
которые отламывают веточку-иголку и этим орудием производства выгоняют из-под коры личинку
древоточца, заталкивая иглу в личиночный ход и вынуждая данный продукт питания покинуть свое
рабочее место. Существует точка зрения, что вся общественно-производственная деятельность человека
умелого была в высшей степени проявлением сложного поведенческого инстинкта, включая способность
к научению путем подражания, свойственную почти всем стадно-стайным животным. Первые находки,
подтверждающие, что на земле появилось качественно новое существо, датируют полутора миллионами
лет в глубь веков. Этому предку современного человека пришили определение – Гомо эректикус, что в
переводе на позднеславянский означает Человек прямостоящий или выпрямленный. Наш прямостоящий
несгибаемый предок уже был правшой! А это означает, что левое полушарие его мозга уже начало свою
аналитическую деятельность на пути к высотам разума. Левшам не следует обижаться на судьбу. Они
ничем не хуже правшей. Просто природа для разнообразия сделала вместилищем аналитических функций
 их правое полушарие. У теперешнего левши его аналитическое полушарие в процессе научения
практическим навыкам развивается даже лучше, чем у правшей левое. Ведь большинство обиходных
предметов сделано с расчетом на правую руку. Левше же приходится приспосабливаться, а это означает
более напряженную работу мозга на стадии обучения. Поэтому левше ничего не стоит подковать блоху,
 в то время как не всякий правша сумеет ее даже поймать! Возвращаясь к нашим  выпрямленным предкам,
следует отметить, что данный вид приматов действительно уже умел обрабатывать камни. Он уже делал
орудия, придавая отломкам некое подобие формы. А значит – соображал, что делает. Итак, миллион
лет понадобился примату для того, чтобы в структурах его мозга произошли огромные генетические
качественные изменения. Процессор его мозга перестроился так, что уже от рождения нейроны
переплелись в такую паутину, которая в потенциале способна стать основой для работы биокомпьютера
левого (правого) полушария. Компьютер здесь стоит без всяких кавычек. В данном случае компьютер –
это функциональное устройство, безразлично в каком материальном исполнении. Схемных и
материальных решений такого устройства может быть множество. И одно из них эволюционно
реализовалось в нашей черепной коробке с левой (правой) стороны, если смотреть в затылок.

      Давайте задумаемся – сколько генов должно изменить свою конфигурацию, чтобы возник
биологический компьютер. Мозг увеличился в объеме. Идя навстречу пожеланиям трудящихся мозгов,
кости черепа дружно (а их 23 штуки!) изменили свою конфигурацию. Однако, не в такой степени, чтобы
удовлетворить объемным запросам трудящихся. Кости сообразили, что если они разрастутся сверх меры,
то их обладатель попросту не сможет появиться на свет, так и застрянет своим мыслительным предметом
в родовых путях, ограниченных костями таза (кости таза в такой степени почему-то мутировать не стали).
Поэтому был найден компромиссный вариант – мозг покрылся извилинами, что и увеличило площадь
думающей поверхности при дефиците объемного пространства в черепной коробке. И все эти
морфологические изменения были обусловлены изменениями в генах. Так сколько генов, не сговариваясь,
синхронно сдрейфили в нужном направлении за этот миллион лет?  И чей это был продукт?

      Опять зачесалось левое полушарие. Его хлебом не корми, только дай что-нибудь сосчитать или
проанализировать. Учитывая количество костей черепа, число извилин, особую организацию нейронных
связей в новой коре головного мозга, можно предположить, что выпрямленный правша отличался от
умелого предка не менее чем по десятку регуляторных генов. В соответствии с учением Сьюэлла Райта,
все эти изменения могли иметь место вследствие дрейфа генов. Если на пальцах, то феномен дрейфа
выглядит следующим образом. В одном из генов произошла нейтральная (пока!) мутация, не
уничтожившая своего обладателя, но и не давшая ему каких-либо преимуществ. Например – выросла
выдающаяся лобная кость. Потом среди многих разноплановых мутаций может возникнуть и изменение
в регуляторном гене, заведующем выключателем размножения нервных клеток в лобной части пока
еще недоразвитой коры головного мозга. Если это произойдет у нормального индивида, то давление
от растущих сверх меры клеток либо разорвет черепушку, либо выдавит некоторые мешающие органы
за ее пределы (я так думаю, что именно по такому механизму сформировались глаза у рака). А у того
товарища, у которого в голове уже есть пустое место, все сразу придет в соответствие, и он станет
перспективным с точки зрения прогресса. Если же вслед за этим промутирует ген извилин, то у всех
нормальных мозги попросту съежатся, а у носителя гена перепроизводства нейронов произойдет
очередной качественный скачок в сторону заполнения полости черепа серым веществом. Вот так и
протекает дрейф по Холдейну, Райту и другим основоположникам. Организм сначала накапливает
всякий хлам, а потом, глядишь – что-то в хозяйстве пригодилось и пошло-поехало дрейфовать,
раземеется, только в сторону прогресса!

      По закону “3/4” одинокий аллель, даже если он доминантный(!), с вероятностью 90% прикажет
долго жить уже в сороковом поколении, если только за это время в популяции не возникнет точно
такая же мутация. Первая же волна жизни, ополовинившая популяцию, смоет этот аллель в небытие
с вероятностью 50%. Орел или решка? Выбирайте! Выигрыш – жизнь, а неудачник пусть плачет, кляня
свою судьбу. Вероятность быть смытым в трех волнах жизни уже превышает 80%. Но это – если
популяция достаточно обширна и скрещивание случайно. Наши доисторические предки, судя по
литературным данным, больших популяций не образовывали. Они им были ни к чему. Эти приматы
по типу питания были собирателями всего, что плохо лежит, и пожирателями трупов. Охота на всякую
безобидную тварь была случайным делом, и не она поставляла основную массу продуктов питания.
Если кого коробит столь непривлекательное родство, спешу сообщить, что пожирателем трупов
является и царь зверей лев. Причем, не львица, а лев, собственной персоной. Как и положено царю,
он бродит по своему царству и отбирает у честных тружеников хищнически добытые ими продукты
питания животного происхождения. Охотятся гиены, гепарды, леопарды, а лев в основном отбирает,
а то и вовсе – подбирает, что плохо лежит. Леопард, например, зная такие царские повадки, даже
заготавливает убоину впрок, отвлекая “падалью” владыку от собственной персоны. Голодный лев
может за милую душу задрать детенышей леопарда, ежели на таковых наткнется. Но нашим пра-пра,
очевидно, заготовок никто не делал, им самим приходилось выискивать останки с барского стола,
заботясь и о том, чтобы не оказаться на этом же столе в качестве какого-нибудь гарнира. В таких
условиях стая выпрямленных приматов не могла быть большой. Питие определяет бытие (закуска,
разумеется, тоже). И это бытие происходило малыми группами. С точки зрения популяционной
генетики это очень важный фактор ускорения эволюции (при этом почему-то забывается, что чем
меньше группа, тем меньше в ней случается мутаций). Случайный аллель циркулирует в малом объеме,
где кровосмешение, очевидно, является не исключением, а правилом. В этом случае никакие законы
типа “3/4” этому аллелю не писаны. За пару-тройку поколений он осеменит значительную часть
популяции и утвердится в ней навеки. Изолированная стая (семья) в несколько десятков особей это
полигон для выведения новой породы. Или – для самоуничтожения. Ведь случайная мутация может
дать и плохой аллель, например – гемофилии, если не еще чего-нибудь похлеще. И семья благополучно
вымрет. Таковы волчьи законы естественного отбора. У малосемейных доисторических приматов отбор,
вероятно, отбирал целыми семьями. А поскольку на одну хорошую мутацию по теории вероятности
приходится тьма плохих, то я, например, не могу понять, как моим несгибаемым предкам удалось
дожить до состояния сапиенс.

      Чувствую, что от этого исторического экскурса остается какой-то неприятный осадок. Как-то не очень
гордо звучит наш предок, подбирающий всякую всячину не первой свежести. А ведь способ питания
тоже закодирован в генах. На то имеются различные обонятельные и вкусовые рецепторы, помогающие
животному безошибочно определять, вкусно ли пахнет то, что даже впервые встретилось на его жизненном
пути. Деликатесный омуль с душком или сыр рокфор, например, это генетическое послание от наших
предков, для которых такой запах сопровождал значительную часть их ежедневного рациона. А для их
потомков он стал пикантной добавкой к вполне цивилизованным запахам кухни. Наша приспособленность
ко всякой кислятине тоже генетическая. Ну и, естественно, – тяга к забродившим продуктам растительного
происхождения. Человек очень давно научился извлекать из них квинтэссенцию и наклеивать на
извлеченное ярлыки типа Сливянка, Спотыкач, Ерофеич, Кальвадос, Солнцедар, Агдам, а то и вовсе –
Плодово-ягодное. И так – вплоть до табуретовки, к которой уже ляпал наклейки на чистейшем заграничном
 языке: Rasputin, Gorbachev, Royal, Stolichnaya. Но не одними гнилофруктами жив человек. Поэтому спешу
сообщить радостное известие: как только мы стали сапиенсами, мы тут же стали охотниками до свежатинки!
И этот вид приматов стал самым страшным хищником, каких еще не видывала планета. Именно переход
к хищному способу питания обусловил мгновенный популяционный взрыв человека думающего (главным
образом о том, как бы пожрать!), расселившегося вскорости во все пределы планеты за исключением
Антарктиды. А это уже звучит гордо!

      Помнится, в моем древнем детстве в первом же учебнике истории была нарисована жуткая картинка
охоты первобытного человека на мамонта. Задняя часть мамонта сидит в каком-то углублении, тогда
как передняя вовсю воюет с моими предками. А уж они-то представлены в таком виде, что не приведи
Господи! Какая-то дикая куча (коацерват) патлато-волосатых сумасшедших существ, набросившихся
на переднюю часть мамонта и напрочь потерявших те зачатки высшей формы активного отражения
объективной реальности, которые, согласно советской науке о мышлении, возникли у них в процессе
общественной и производственной деятельности. И мужчины и женщины и даже дети набросились на
мамонта кто с кольём, кто с дубьём, а кто и с камнем без видимых следов той технологической обработки,
 которая уже была известна даже их полуобезьяннему умелому предшественнику. Среди нападающих
есть убитые и раненные, покрывающие поле боя в живописном беспорядке. Жуткая, леденящая душу
картина общественно-производственной деятельности! Какой-то пасквиль на наших предков, уже
получивших от природы лобные доли коры головного мозга практически в том же объеме, в котором
они присутствуют и у нас. Вот как виделся наш эволюционирующий предок нашим прямостоящим
ученым эволюционистам! Но есть и другие ученые, которые на основании палеонтологических находок
утверждают, что первобытный охотник мог без особого риска завалить мамонта коммунистической
бригадой в четыре-пять человек. Два-три охотника буквально голыми руками и одним копьем добывали
могучего зубра. И брали они умом и умением, а вовсе не кучемалой, изображенной на картинке в
учебнике, предназначенной подчеркнуть глубину эволюционной пропасти, отделяющей современного
человека от первобытного, тоже, между прочим, сапиенса. Мол – общественно-производственные
отношения решают все! А вот другие современные сапиенсы спокойно утверждают, что охота на зубра
или буйвола протекала в смутные доисторические времена точь-в-точь как коррида в теперешней
Испании. С той лишь разницей, что доисторический тореро не носил никаких побрякушек и не потешал
публику втыканием бесполезных бандерильо с бантиками в спину своей жертвы. Он убивал быка одним
точным ударом заостренной палки-копья в то же самое межреберье, куда нынешний тореадор артистично
втыкает стальную шпагу. А останавливал быка и отвлекал его внимание другой охотник, который
размахивал доисторическим заменителем мулеты перед мордой могучего парнокопытного, чье поведение
всегда следует определенным инстинктам без примеси хоть какой-нибудь искорки мышления. Это его
и губит. Вместо того чтобы прямиком направиться к обладателю копья и проверить, чей лоб крепче,
бык атакует непонятный для него предмет, мельтешащий перед его глазами. Хищное животное, каким
бы хитрым оно не казалось человеку, всегда пользуется своими преимуществами, будь то маскировка,
способность скрадывания и нападения из засады или другие генетически обусловленные приемы,
усиленные обучением-подражанием и личным охотничьим опытом. Могут они пользоваться и чужими
недостатками, тоже генетически записанными в инстинктах. Самый крупный из современных хищников –
белый медведь – никогда сходу не атакует лежбище моржей, охраняемое по периферии самыми
могучими самцами, обладателями метровых бивней. Он делает пугающие движения и повторяет их до
тех пор, пока на пляже не поднимется паника. И стадо под прикрытием вооруженной охраны в беспорядке
начинает отступать в водную стихию. При этом, как и полагается при паническом бегстве, крупные особи,
гонимые вспыхнувшей доминантой инстинкта самосохранения, могут запросто затоптать одного-двух
несовершеннолетних несмышленышей. Они-то и становятся законной добычей мишки-на-севере,
собирающего этот урожай. При всей кажущейся интеллектуальности медвежьего поведения это,
тем не менее, всего лишь очень сложный охотничий инстинкт. Если на солнечном пляже в июле, например,
при всеоружии будет загорать рота аквалангистов-десантников, медведь точно так же начнет пугать
и этих ластоногих. Но результат может оказаться совершенно обратным, даже несмотря на строгий
международный мораторий, оберегающий мишку от двуногой братии. У медведя свои приемы охоты,
ими он и пользуется. И только гомо сапиенс способен целенаправленно пользоваться как чужой
непреклонностью и силой (бурый медведь сам прет на рожон рогатины), так и чужими слабостями и
недостатками. Но для этого требуется качественно иной компьютер, способный решать логические
задачи и составлять новые поведенческие программы, не предусмотренные никакими генетическими
инструкциями. И компьютер этот умеет составлять прогнозы на невиданную доселе глубину.

      Сухопутным чемпионом оперативного прогнозирования является гепард. Эта почти безголовая
кошка в охотничьем броске, длящемся не более полутора десятка секунд, развивает самую большую
скорость среди бегающих обитателей саванны. Когда сняли на пленку и затем проанализировали
траекторию движения атакующего гепарда, оказалось, что она точно соответствует теоретической
расчетной кривой перехвата мишени, движущейся непредсказуемым образом. Вычислительный
аппарат мозга этой кошки, оперативно и на предельной для сократительной мышечной системы
сухопутной скорости движения, решает систему дифференциальных уравнений третьей степени в
частных производных! Правда, ничего другого этот аппарат решать не может. Эта способность
перерабатывать зрительные сигналы в нервные импульсы к строго определенным мышцам генетически
намертво зашита в нейронных соединениях, обслуживающих систему “голова-ноги”. Гепард может
перенять у своих родителей некоторые приемы скрадывания, но в момент броска он действует
автоматически на пределе возможности своей мышечной и нервной системы. Другим чемпионом,
но уже по долгосрочному прогнозированию, является крот. Это дитя подземелья добывает червей
под моими огуречными грядками и стаскивает готовую продукцию на склад в одну из своих зимних
подземных кладовых. Там он проводит хирургическое вмешательство, аккуратно надкусывая каждому
червяку его глупую башку, содержащую главный окологлоточный нервный ганглий. Червяк может жить
и без головы. Правда, потеряв заодно и всю свою навигационную систему, его организм сосредотачивается
на производстве новой и включает механизмы регенерации. Все, что было в откушенной голове, у червяка
хранится в свернутом виде в генотипе. И он начинает отращивать новую голову, ибо одна голова хорошо,
а без головы – еще хуже. Без головы червяк не знает, где у него перед, а где зад, и поэтому на время
регенерации теряет способность активно передвигаться. А кроту только этого и надо. Этот склад
непортящейся белковой продукции никуда от него не убежит. Но и эта забота о завтрашнем дне является
строго генетическим поведенческим инстинктом. Если когда-нибудь в результате дрейфа генов ганглий
у червяка сдрейфует в середину туловища, кроты вымрут, а урожаи огурцов подскочат до рекордной
отметки. Ибо знания того, с какой стороны надо кусать, у крота тоже хранятся в генотипе. Чтобы крот
не вымер, ему нужно будет срочно синхронно промутировать в нужном направлении. И тогда урожай
огурцов снова снизится, а нарушенное экологическое равновесие восстановится.

      Последний пример, реабилитирующий наших предков-охотников, изобразительно оболганных
каким-то дяденькой в учебнике истории моего детства, можно взять из совсем недавней жизни
некоторых охотничье-скотоводческих племен. Эти дети природы до сравнительно недавнего времени
не пользовались никакими достижениями мирового технического прогресса, а жили своим умом
примерно так же, как это делали их (и наши тоже) предки лет этак тысяч двадцать тому назад. Этих
живых ископаемых мы, естественно, считаем примитивами, застрявшими на низших ступенях
эволюционной лестницы общественно-производственных отношений. У некоторых африканских племен
еще в прошлом столетии был своеобразный ритуал посвящения юношей в мужчины. Достигшие
определенного возраста юноши должны были доказать свое бесстрашие и личное охотничье умение
следующим образом. Группа уже отмеченных знаком качества мужчин, вооруженных копьями (трусливая
огнестрельщина к ним еще не просочилась) выходила в саванну и находила отдыхающего льва. Окружив
его ощетинившимся кольцом, воины вынуждали царя зверей искать угол в круглой комнате, через
который он мог бы улизнуть. У льва нет поведенческих инстинктов, рассчитанных на такую нештатную
ситуацию. Поэтому он и вертится в этом круге как волчок. Претендент на звание мужчины должен
исхитриться и в нужный момент, впрыгнув в круг, поймать львиный хвост и потянуть его изо всей силы
на себя. Как и любая кошка, лев к такой процедуре генетически не подготовлен, поэтому какие-то
секунды, присев от неожиданности, начинает ошалело вырываться, таща за собой храбреца. Человек
знает, сколько времени требуется льву, чтобы его ошарашенный мозг пришел в себя и изменил линию
поведения от панической на агрессивную. На этой грани его и отпускают на свободу. Развернувшись
к обидчику, лев снова натыкается взглядом на щетину копий и все повторяется сначала. Наигравшись
вдоволь с царской особой и пополнив ряды настоящих мужчин, кольцо размыкается и император всея
саванны вылетает из него стрелой и мчится на максимальной скорости на безопасное (по его мнению)
расстояние. Второй раз данный индивид в такую ловушку уже не попадется. Уж слишком интенсивен
нервный каскад сопровождения, который намертво соединит соответствующие нейроны в новую дугу
условного рефлекса. Следующим соискателям придется искать нового непуганого льва. Кстати, вполне
возможно, что библейский Самсон, пересчитывающий зубы у льва, это несколько приукрашенный отзвук
вполне обычного для наших предков ритуального способа демонстрации силы и самоутверждения.
Ну а что касается охоты на мамонта, то не думаю, чтобы гомо сапиенс, уже превосходивший всех вместе
взятых животных планеты по способности решения нестандартных задач, осуществлял это действо как
свора ошалелых кобелей во время собачьей свадьбы, безоглядно набрасывающаяся на любого,
сделавшего поползновение цыкнуть на предмет их коллективного обожания. Думаю, что с мамонтом
обходились так же, как и с зубром. Брали его хитростью. Подбрасывали ему на бивни какую-нибудь
хищную шкуру, и пока он в остервенении топтал этот раздражитель, он и получал то что нужно куда нужно.
А возможно, и сам напарывался на рожон. Ведь не в прошлом же веке изобрели такой самоубийственный
способ охоты. Анатомию же наши предки-охотники знали не хуже нас, просто они не знали, как все это
называется на латыни. Иногда, правда, охотник промахивался. В 1977 году в торфяном болоте вблизи
городка Секим в штате Вашингтон был найден отлично сохранившийся скелет мастодонта. В одном из
его ребер обнаружен воткнувшийся костяной наконечник копья. И промашка эта случилась примерно
11 – 14 тыс. лет назад. Кладбища скелетов первобытных мужчин, женщин и детей, павших в лобовой
атаке на данного родственника мамонта, палеозоологи не обнаружили. Либо они хуже сохранились,
либо подранок перед своей кончиной тут же их и слопал в отместку.

      Наигравшись с мамонтами и львами, опять вернемся к математике. Случайные мутации преследуют
современного человека при рождении с частотой порядка 10^-5 на один ген. Это означает, что в среднем
у одной из ста тысяч новорожденных особей может появиться новый генетический признак, который
сразу проявится в фенотипе, если мутантный аллель доминантный. Если нет – это изменение в виде
рецессивного аллеля будет ждать своей очереди. По представлениям современной науки общее число
приматов вида Гомо эректикус, заселявших Землю, было не так уж и велико. Их стабильная
единовременная численность как раз и оценивается порядка сотни тысяч. Приматы-собиратели не
могли жить большими производственными общинами, поскольку ничего такого трудоемкого,
требующего разделения труда, они не производили. Наиболее вероятно, что жили они территориально
изолированными семьями по несколько десятков особей в семье. Но уж никак не более сотни, ибо
поддерживающая емкость их кормового участка, не могла прокормить такую ораву довольно крупных
животных, не способных питаться “из-под копыта”, а собирающих только определенные съедобные
плоды, растения, коренья, жуков, червей и всякую съедобную деликатесную всячину в виде павших
животных. В те далекие туманные времена средняя продолжительность жизни выпрямленного предка
человека не превышала тридцати лет. Половая зрелость, по-видимому, наступала намного раньше,
может быть лишь немногим позже, чем у современных обезьян. Допустим, что смена поколений у
этого вида происходила каждые 10 лет. Это означает, что в среднем в стоглавой семье одна особь,
генетически подпорченная по какому-то интересующему нас гену (одна – хоть какая-нибудь(!) мутация
данного гена) могла появляться лишь один раз в течение десяти тысяч лет. В мгновение ока (на фоне
этих тысячелетий) мутация могла основательно внедриться в популяцию вследствие неизбежного
кровосмешения. И данная семья либо приобретала бы новый устойчивый фенотипический признак,
либо спокойно вымирала, если признак оказывался несовместимым с жизнью. Но очень может быть,
что новоприобретенный признак окажется нейтральным и никак не повлияет на жизнеспособность вида.
Активным он сможет стать лишь тогда, когда в поддержку получит еще какую-нибудь прогрессивную
мутацию другого гена, позволяющую объединить генетические преимущества в борьбе за выживание.
Какая же из прогрессивных мутаций была первой?

      Одной из первых, как полагают, должна была быть мутация, замедлившая ход биологических часов
у развивающегося плода. Детородная система самки выпрямленного примата на протяжении миллионов
лет больших изменений не претерпела. Она благополучно отторгала плод в те же самые сроки, как это
имело место и у умелого предшественника. Даже у Гомо сапиенс она это делает точно по такому же
расписанию. Но вот созревание плода существенно замедлилось. Современный человек рождается
чересчур недоношенным. По всем правилам ему полагается внутриутробно развиваться еще, как
минимум, год, чтобы достичь состояния готовности, сравнимого, например, с новорожденным
детенышем шимпанзе. Ведь через год после рождения обезьяний детеныш по внешнему виду для
неспециалиста уже трудноотличим от своих родителей: такой же волосатый и такой же печено-
морщинистый на морду лица. Да и половая готовность к этому сроку у шимпанзе уже о себе намекает
вовсю. Человеку же до такого совершенства еще трубить и трубить, как медному котелку. Первый год
после рождения мозг у человека продолжает развиваться в том же бешеном темпе, как и у плода.
Если у шимпанзе к годичному возрасту кости черепа уже полностью срастаются, пропитываются солями
кальция и приобретают почти окончательную форму, то у человека этот процесс существенно затягивается,
давая возможность мозгу разрастись до нужных размеров. Вследствие непрерывного роста мозга у
человека, в условиях уже прямого влияния окружающей среды и внешних стимулов, процесс
формирования устойчивых межнейронных соединений протекает в присутствие давления сигналов,
поступающих от уже работающих органов чувств. И вместо не успевших сформироваться генетически
обусловленных рефлекторных дуг, у “слишком рано исторгнутого” человеческого плода формируются
несколько видоизмененные рефлексы, уже с ярко выраженным индивидуальным и конкретно-
приспособительным окрасом. И все это годичное послеутробное развитие “недоношенного” плода
протекает строго по генетически согласованному и синхронно выполняемому плану. Вряд ли кто-нибудь
возьмется утверждать, что реализация этого плана зависит всего лишь от одного единственного гена,
когда-то случайно промутировавшего в определенном направлении. Здесь, как минимум, работает
видоизмененный комплекс взаимосвязанных регуляторных генов.

      Революционный генетический признак не может появляться малыми порциями. Он либо есть,
либо его нет. По-видимому, годичное смещение созревания плода реализовалось сразу. Если это не так,
то следует предположить, что тот же самый регуляторный комплекс мутировал многократно, и каждый
раз немного наращивал длительность этой своеобразной “внемамочной беременности”. Но вероятность
такого дробного случайного совпадения не просто ничтожна, она ирреальна. Судите сами. Допустим,
что интересующий нас регуляторный ген содержит всего лишь какие-нибудь полторы сотни нуклеотидов,
т. е. кодирует этакий коротенький ключ-полипептид из пятидесяти аминокислотных остатков. Тогда
общее количество возможных точковых мутаций (различных сочетаний нуклеотидных базовых пар)
выразится числом  порядка 41^50 = 10^90. Нам же из этого многообразия каждый раз подходят лишь
считанные мутации, а может быть и вообще одна единственная, основополагающая. Предположим,
что переход к мыслящему виду приматов осуществлялся постепенными шагами-ступенями, каждый
из которых немного видоизменял питекантропа (обезьяно-человека) в сторону более антропоса чем
питека. Допустим, что число таких шагов было штук пять. Пять случайных судьбоносных мутаций одного
гена в нужном направлении за пару-тройку миллионов лет! Правда ведь – сущие пустяки? На протяжении
миллиона лет, если наша подопытная семья перспективных приматов сохранится, повторные мутации
определенного гена в данной микропопуляции в среднем произойдут всего лишь 100 раз. Вероятность,
что одна из этой сотни мутаций будет лежать в русле дрейфа в нужную сторону, соответственно равна 10^-88.
Вероятность, что на протяжении этого миллиона лет в семье произойдут все пять необходимых мутаций
имеет порядок величины (10^-88)^5=10^-440. Это число лишено не только здравого, но и любого другого
смысла. Реализация такой вероятности попросту невозможна.

      “Reductio ad absurdum – острейшее орудие математика. Этот гамбит гораздо более тонкий, чем
шахматный: шахматист может пожертвовать пешкой или даже фигурой, но математик предлагает в
жертву всю партию” (Г. Харди). Это тот самый английский математик Харди, закон равновесия которого
так любят случнисты-эволюционисты, прилагая его куда надо и не надо, даже если он не лезет ни в
какие ворота. Вот мы и предложили в жертву всю партию: выдвинули абсурдно завышенные начальные
условия в пользу гипотезы. И даже в этом случае получили удручающе абсурдный результат, низводящий
гипотезу случайного дрейфа генов до пустого наукообразного словосочетания. Конечно, как однажды
заметил академик П. Капица, “элемент абсурда должен присутствовать в науке”. Но не в такой же степени!
Все расчеты для ступенчатого накопления мутаций путем дрейфа генов в точности соответствуют и случаю,
когда нужные изменения сразу случайно проявляются в пяти сцепленных генах, или в пяти нужных локусах
одного гена, определяющего новый тип эмбрионального развития. Какими бы ни были комбинации,
возможность такого синхронного случайного изменения в генотипе нельзя принимать даже в шутку и
даже наутро после неумеренного приема вытяжки из перебродивших древесных отходов с портретом
Первого последнего президента СССР, Белой лошади, или даже Белого орла, который маде ин УСА.

А все-таки, она (эволюция) вертится! Но только равновероятная череда бесконечности случайных
мутаций тут не при чем. У Природы могут получить только сразу – и качественно новую организацию
мозга, и качественно новую руку, к этому мозгу приспособленную, и черепную коробку, способную
такой мозг вместить. В этом же комплекте получают и генетическую способность долгие годы находиться
в “недоразвитом состоянии”, с тем, чтобы новые связи в каждом новом мозге, прорастая на поле,
освободившемся от инстинктов, стали основой личного мыслящего разума.  По частям такой комплект
генетической информации собрать не удастся. Не хватит никакой вероятности. Всякая приспособительная
мелочь в рамках глобального видоизменения генома – пожалуйста! Этого добра товарищ Случай может
поставлять не то что коацерватами – возами!. Переставить местами пару-тройку нуклеотидных оснований
он может. И гемофилию может организовать в два счета, и бронхиальную астму, и серповидно-клеточную
анемию. Но очень похоже, что когда вид попадает под пресс стресса с угрозой вымирания, в ящике с
судьбоносными шарами вдруг формируется избыточная концентрация особо выигрышных номеров на
все случаи приспособления живого организма к Жизни, применительно к любым допустимым внешним
условиям во всех средах – на земле, в небесах, и на море. Удалось выудить нужный – будьте здоровы!
Но, уже в ином генетическом обличье. И крылья могут вырасти, а может и опять появиться рыбий хвост
при сохранности, однако, уже имеющихся молочных желез и других явных признаков прогресса.
И извлекают из этого лототрона не по крупинкам, а сразу целыми взаимно укомплектованными
порциями - квантами согласованной генетической информации, перекрывающей многие области
генетической ДНК. Где нет бесконечной непрерывности, там должен работать иной, квантовый,
механизм. А уж какая или чья это квантовая механика – случайная или предопределенная – соображайте
сами. Для этого у нас и развилось левое (правое) полушарие. Наиболее вероятно, что сдвиг в геноме
человека выпрямленного, сделавший его человеком разумным, произошел исторически одномоментно
и сразу на всю глубину изменений его генетической конституции. По крайней мере, это не противоречит
данным палеонтологии. Ископаемых останков переходных форм гомо сапиенс предшествующих
современному виду не обнаружено. Кости тех полупитеков, которые жили миллионы лет назад находят,
а тех, которые, якобы, жили до нас всего за семь-восем десятков тысяч  – нет. По костяной летописи
мыслящий примат появился на земле в одно историческое мгновение и из подбирателя чужих объедков
сразу же стал самым страшным хищником, полномасштабным и беспощадным охотником.
Преимущества, которые давал новый биопроцессор его качественно иного мозга, были столь
значительными, что взрыв размножения этого вида приматов притормозил лишь тогда, когда сапиенс,
вооруженный примитивными орудиями охоты и изощренным биологическим компьютером, заселил
всю планету и практически изменил ее животный состав. А если иначе, то попросту съел все, что можно
было выследить, заманить, обмануть и съесть. Пришлось переходить к организованному скотоводству
и колхозному подсечному земледелию, благо что ума для этого уже хватало, а огнем пользоваться мы
научились еще задолго до приобретения новых мозгов, когда были еще синантропами. Правда, стрелять
с его помощью мы тогда еще не умели. Но как только нам выдали новые мозги, так почти сразу же
потомки синантропов изобрели порох.

Обладатель новых мозгов – вид гомо сапиенс – представляет собой интереснейшее кибернетическое
явление. Это единственное живое существо, которое научилось сохранять накопленный опыт и знания
многих поколений, кодируя информацию и сохраняя эти коды-знание в отчужденном от себя
материальном исполнении. Если “память поколений” любого животного, определяющая его “мировоззрение”,
проявляющееся в поведенческих инстинктах, хранится в его генотипе, то человек научился передавать
свои благоприобретенные знания по эстафете поколений уже в виде небиологических материальных
информационных символов, кодирующих эти знания. Наскальные рисунки первобытного охотника,
глиняные таблички с клинописью шумеров, рукописное или печатное бумагомарательство – этому примеры.
И среди этого многообразного материализованного информационного добра один вид информации
является для человечества особо важным и судьбоносным. Это – учебники. Учебники – во всех их видах
и проявлениях, от букваря и до свода религиозных правил и “истин”, принятых на вооружение той или
иной культовой религией.  От рыцарского благородства “Трех мушкетеров” и до скотской низости
американского порномордобойного кровавого боевика, возникающего на экране телевизора перед
детским взором где-нибудь в селе Горохове.

      Реализуя сапиенс-потенциал, современный человек к своим 18-ти годам становится (по выражению
Эйнштейна) носителем здравого смысла – толщи предрассудков, успевших отложиться в его сознании.
Именно к этому возрасту вся основная информация из всех видов учебников уже перекочевывает в наши
сапиенс-мозги. И даже добавочное специальное, так называемое высшее образование, у подавляющего
большинства практически не может повлиять на этот самый здравый смысл. К этому сроку мы приобретаем
почти такое же железобетонное надгенетическое “мировоззрение”, как и генетическое поведенческое у
братьев наших меньших, не отягощенных мыслящим разумом. И никакие университеты это мировоззрение
особо поколебать уже не могут. И причина этого проста. Во-первых, то, что впечатывается в память в
период формирования человеческой психики, практически приобретает в нас статус безусловного
рефлекса. Во-вторых, университетские учебники повторяют все то, что содержится в школьных, правда,
в более развернутом и углубленном виде. И речь здесь не столько о тонкостях наук, сколько о
мироощущении. К восемнадцати годам все мы приобретаем вполне сформировавшееся религиозное
восприятие Бытия, будь то ощущение присутствия в нашей жизни некой творящей и организующей
живой “Высшей Силы”, или полное отрицание такой возможности с заменой этой Первопричины
мертвым богом-материей, тоже самодостаточным в самом себе. И всю оставшуюся жизнь, оправдывая
свои поступки и наше человеческое поведение, мы будем клясться именем этого нашего самодельного
“бога”, положив руку на “библию” учебника. Хорошо еще, если мы этот “учебник-библию” хотя бы
внимательно прочли и прониклись сконцентрированной в нем премудростью. Как правило же, мы
клянемся на суперобложке этой “библии”, клянемся ее “общим содержанием”, зачастую ни разу не
удосужившись вдумчиво и внимательно уяснить себе ее содержание конкретное. И если кто-нибудь,
повинуясь сапиенс-свойству своего разума, усомнится хотя бы в одной догме такого общепринятого
научного или религиозного “закона божия” и выскажет это сомнение вслух, его мигом распнут на
очистительном кресте, поволокут на очистительный костер, заклеймят и сгноят в очистительных лагерях,
предварительно предав анафеме на заседании соответствующей историческому моменту “академии наук”,
наклеив подобающий ярлык и исключив из рядов своей “партии”.

Ярчайшим примером клятвы “на обложке” является широко распространенная процедура клятвы на
христианской Библии. “Верующий” президент великой державы, положив руку на Библию, клянется,
что ничего такого, порочащего его личную “честь и достоинство”, он не совершит. Все правители
христианских стран всевозможных форм правления делают это восходя на престол и обещая народу,
что вылезут из кожи вон, но всех и вся осчастливят. И все это – на Библии. А ведь не читали они Библию!
Не читали, хотя, возможно, и “проходили”. Если вы тоже планируете баллотироваться в президенты,
или вас планируют предстать перед судом хотя бы в качестве свидетеля, то прочтите вдумчиво пятую
главу Евангелия от Матфея. Особенно – стихи с тридцать четвертого по тридцать седьмой, где к
человекам обращается Бог, именем которого вам предстоит клясться. “А Я ГОВОРЮ ВАМ: НЕ КЛЯНИТЕСЬ
ВОВСЕ: НИ НЕБОМ, ПОТОМУ ЧТО ОНО – ПРЕСТОЛ БОЖИЙ, НИ ЗЕМЛЕЮ, ПОТОМУ ЧТО ОНА – ПОДНОЖИЕ
НОГ ЕГО,.. НЕ КЛЯНИСЬ И ГОЛОВОЙ СВОЕЙ, ПОТОМУ ЧТО НИ ОДНОГО ВОЛОСА НЕ МОЖЕШЬ СДЕЛАТЬ
БЕЛЫМ ИЛИ ЧЕРНЫМ, НО ДА БУДЕТ СЛОВО ВАШЕ: ДА – ДА; НЕТ – НЕТ; А ЧТО СВЕРХ ТОГО, – ТО ОТ ЛУКАВОГО”.
(Для справки: цитаты и отрывки текста из Евангелия буду всегда давать заглавными буквами.)

      Конечно, можно утверждать (и все конфессиональные теологии сообразно своим интересам так
или иначе это делают), что многое в речениях Христа следует воспринимать иносказательно.
Возможно. Но данное речение настолько предельно ясно, что, на мой непросвещенный взгляд,
не требует никаких толкований. Иначе, если мы присвоим себе право произвольно толковать хотя
бы малую часть речений Христа, то и все остальное содержание Евангелия тоже можно считать
иносказательным “продуктом”. В том числе – и самого Бога, о котором в этих Книгах идет речь.
В том числе – и общечеловеческий гуманизм и призыв к вселенской общечеловеческой любви и
взаимоуважению. Не читали они Евангелия! Или – служат совсем другому “богу”. Если бы дело
ограничивалось только щекотанием собственных “центров удовольствия” с применением
какой-нибудь “моники”, было бы полбеды. Так ведь та же самая рука, лежавшая в клятвенном
порыве на имени человеколюбивого Бога, который запрещает клясться Его именем, эта же рука
христианского императора “Империи Добра” именем того же Бога рассылает смерть в иные пределы,
разрывая на куски бомбами и крылатыми ракетами ни в чем не повинных и мирных “ближних” в
Югославии, прикрываясь заботой о правах человека.

   Не клянись ни одним учебником!
Сначала вникни в его содержание И ВСЕМ РАЗУМОМ СВОИМ.