Весна выдалась на удивление тёплой. Обычно после тяжёлого снега потоки воды ещё долго сходят с дорог, но в этом году солнце настолько яркое, что за пару дней от снега не осталось и намёка. Тёплые лучи утра меня будят пораньше, поэтому я с недовольным видом поднимаюсь с кровати. На первом этаже уже вовсю кипит жизнь. Мать, как это и бывает обычно, готовит завтрак из оладий, а отец с час назад ушёл на работу. Он всегда просыпается раньше всех и приходит в шахты первым. Особенно за ним замечается это в последние несколько месяцев. В шесть утра его уже и след простыл из дома. Он возвращается поздно вечером, и когда я желаю с ним поговорить, закрывается в спальне и не желает никого видеть. Странно, но обычно он позволяет мне расспросить его о делах в шахте, так что подобное поведение отца мне не понятно.
Вообще он сильный человек. Не только в физическом плане, потому что ширина его плеч готова потягаться с шириной плеч известного бойца из соседнего района. Отец силен ещё и духом, потому что, как мне думается, невозможно всю жизнь проработать на шахте и не заработать аллергию на работу. Отец, похоже, любит её и не желает бросать даже под предлогом матери, что у них достаточно денег на троих и отец мог бы уйти в отпуск на пару дней. Да на один хотя бы, потому даже мать в последнее время стала скучать без него и ещё больше становится рассеянной.
Босыми ногами я спускаюсь на кухню. Да, как и обычно, мама готовит оладьи. В этот раз они не пригорают у неё и даже выглядят весьма аппетитно. Не то чтобы мама готовила плохо, но периодически из-за её рассеянности страдает вся семья – мы едим подгоревшие булочки или пьём некачественный морс, потому что мать забывает добавить сахар, который, к слову, в дефиците, но я точно знаю, что закромах у неё есть лишний пакет.
Я сажусь за деревянный стол. За зиму мне удалось вырасти на целый фут, поэтому ноги уже спокойно достают до пола, а не болтаются бесполезными культяпками под ним. Я, воображая себя взрослым, ставлю ступни на деревяшки и прошу маму подать мне завтрак. Папа всегда так делает, когда просыпается в воскресенье. Он встаёт, опять же, раньше меня и требует, шутливо, конечно, чтобы мать накормила его до отвала. Наверное, только в эти дни она не выглядит рассеянной и успевает закончить всё, что запланировала сделать по дому. Вот и я, воодушевлённый внезапным открытием с ростом, прошу её в точности, как и отец. Только не басовитым голосом, а ещё детским, потому что отцу уже за тридцать, а мне только восемь.
— Оладьи, мама!
Вдруг в другом конце комнаты раздаётся непривычный скрип. Кто-то, кто очень похож на отца, ворочается в кресле и вырезает из маленькой деревяшки фигурку. Поначалу я пугаюсь, но когда слышу смех незнакомца, а утренние лучи попадают на его лицо, я понимаю, что это он, и забываю напрочь о завтраке.
— Папа! — несусь со всех ног. Не слушаю ворчание матери, а только забираюсь к отцу на колени и обнимаю, будто в последний раз вижу.
Отец смеётся. Готов поспорить на всё, что угодно, но этот смех отпечатается в памяти на долгие годы, даже на всю жизнь, потому что такого искреннего смеха я ещё никогда от него не слышал. «Это всё потому, что он дома, – думаю я, – на выходных он никогда так не смеётся».
— Папа, ты взял выходной! — моей радости нет предела. — Ты сегодня не идёшь на работу!
— Я же обещал тебе, Джонатан. А ты же знаешь, обещания свои я всегда сдерживаю.
И это чистая правда. Отец всегда, когда что-нибудь говорит, выполняет это и даже не смотрит на то, что ему неудобно это выполнять или время не подходящее. Он всегда находит время для меня, кроме, как я уже выяснил, последних нескольких месяцев. Но вся его работа меркнет перед тем, как он ловко усаживает меня на колени и кладёт в руки недоделанную фигурку.
— Я буду тебе очень признателен, Джонатан, если ты закончишь её за меня, — говорит он, и его бас распространяется во мне получше наставления учителя в школе. — Ты ведь поможешь мне с этим? Фигурка непременно должна быть закончена.
— Пап, я только поем! — мигом меня «сдувает» с коленок и уносит по направлению к столу. Я буквально заглатываю пищу и, поблагодарив мать, выбегаю на крыльцо, где меня уже дожидается отец.
— Сапоги, Джонатан, — улыбается он.
Я возвращаюсь в дом, надеваю резиновые сапоги, натягиваю куртку и на всякий случай повязываю щарф, чтобы отец не отправил меня переодеваться ещё раз, ведь каждая минута, проведённая с ним, настолько дорога мне, что не хочется терять и мгновения!
— Пап, — говорю я, когда присаживаюсь рядом, — почему ты не пошёл на работу? Шахты отменили, и теперь мы будем видеться чаще? Каждый день?
— Нет, Джонатан, — он треплет меня по голове, — но выходной, думаю, я заслужил, — он подмигивает, а его тонкие морщинки смежаются вокруг внешних уголков глаз. — Надеюсь, ты не забыл, как выстригать фигурки из дерева? Зимой, помнишь, я показывал тебе.
— Пап, с того времени я подарил маме штук двести таких! — и это, конечно же, преувеличение; максимум, что мне удалось смастерить – это цветок, но и тот от чрезмерного старания развалился на две половинки, и папа в курсе. — Эту фигурку я как-нибудь уж доделаю, — мне жутко хочется выглядеть в глазах отца полезным. Ведь я помогаю матери по дому, когда не ленюсь.
— Ну, — папа смеётся, — раз на то дело пошло, дерзай! — он вручает мне перочинный ножик, а потом отдаёт кусок деревяшки, на котором с одной стороны уже отчётливо виднеется множество граней. Это алмаз. И его можно выдавить из угля.
— Сложно… — я бурчу себе под нос. — Как же к тебе подступиться?
— Давай помогу, — папа забирает у меня ножик и ещё раз, как в начале зимы, показывает, как нужно правильно надавить на дерево, чтобы получилась ровная грань. — Главное, расслабь руки, — произносит он сосредоточено, — не зажимай нож, словно он твой спасательный круг. Рукоятка должна плавно ложиться в ладонь и вертеться в ней так, словно ложка, который ты завтраки ешь.
Я смеюсь.
— Давай, попробуй, — отец обратно протягивает нож в мои руки, и теперь я стараюсь высечь ровную грань на «алмазе». Получается криво, но отец, кажется, доволен. — А вот здесь, — он указывает пальцем на самую широкую поверхность, — сделаем гравировку.
— Какую? — такого сложного поручения он ещё не давал мне.
— «Джонатан», — произносит он ласково.
— Пф-ф… У-ха-ха! Папа, это так банально! Я все мамины рисунки так подписываю.
— А ты букву «Н» большой нарисуй. Думаю, смысл немного поменяется.
Я пожимаю плечами, потому что не понимаю, как может поменяться смысл, ведь это всего-то моё имя. Но когда я заканчиваю, папа кричит во весь голос:
— Миссис Купер, Ваш сын гравировку закончил!
Почему-то мне становится неловко, и я прячу поделку в карман.
— Надеюсь, не на моём крыльце? — мама высовывает голову из-за двери.
— На алмазе! — папа гордо выпрямляется, а потом просит меня достать из кармана фигурку. Мать не понимает да и не верит, наверное, что в доме завёлся алмаз, но когда я неуклюже протягиваю ей поделку, она улыбается и гладит надпись рукой. «ДжоНатан». Так зовут моих родителей. Маму – Джоан, а отца – Натаниэль. Натаниэль Купер. И этот момент станет счастливейшим воспоминанием в жизни.