Встречаются, чтоб расставаться,
Влюбляются, чтоб разлюбить.
Игорь Северянин
Вместо предисловия.
Она ехала к морю и думала о том, как наконец-то скинет с себя смешные резиновые тапочки, затем, превозмогая лёгкую, приятную, давно забытую боль в стопах, пройдёт по тёплой шершавой гальке и медленно, осторожно, стараясь не пошатнуться на скользких камнях, войдёт в прохладную воду. Она будет похожа одновременно на тургеневскую или чеховскую героиню, на девушку из старых фильмов о любви и, возможно, даже на саму Венеру - не такую совершенную, но по-своему пленительную, непременно возвышенную и, разумеется, бесконечно далёкую от окружающих, лениво возлежащих на солнце пляжных зевак. У нее в чемодане притаились в ожидании своего звездного часа новая белая шляпка с розовым бантом, в которой она будет способна покорить самого Посейдона, купальный костюм, который она очень любит - открытый и лёгкий, без вставок, блёсток и дурацких рисунков, уже успевший повидать белые греческие пляжи и мокрый песок возле чащинской реки Кремянки, и, конечно же, платья, обожаемые платья - невесомые и шелестящие на ветру, словно крылья разноцветных тропических птиц.
Она ехала к морю и думала о милой тёте Тамаре, вот уже седьмой год ожидающей северных родственников в своей доверху заваленной разными безделушками квартире. Изменилась ли эта энергичная, вечно куда-то спешащая женщина? Сильно ли морщины исполосовали её загорелое лицо? Коснулась ли суровая зима её чёрных волос? Прошло так много лет с тех пор, как она весёлой девочкой гуляла с мамой по широкой набережной, любовалась меловыми горами, слушала сигналы прибывающих в бухту торговых судов и разъезжала в дядиной машине по зелёным окрестностям города. С тех пор не стало ни доброй, тихой, нежной матери тёти Тамары, ни её грубоватого, щедро отпускающего уморительные шутки мужа, ни пушистой, плоскомордой персидской кошки Ляки, ни ласкового неуклюжего двортерьера Рыжика... Как не стало и той маленькой, доверчивой, беззаботной девочки, способной любить всех и каждого на этой большой планете.
Она ехала к морю и думала о дожде, который, не прекращаясь, бил по стёклам. Ее мучил старый, как мир, вопрос о том, существует ли такое место на Земле, где промокший, заплесневевший, постоянно сопливый петербуржец сможет просушить свою чешую, избавиться от жабр и вдоволь насладиться солнцем. Или это несчастная и неизбежная судьба всех жителей болотного города - родиться в дожде, учиться в дожде, работать в дожде и даже на отдых вести с собой частицу малой родины - непрекращающийся дождь? Неужели он будет ее спутником всю предстоящую поездку?
Она ехала к морю, и ей было только восемнадцать. Нет, не так - ей было уже восемнадцать, и она остро ощущала это "уже". С некоторых пор оно преследовало ее повсюду. "Уже" застыло в ее сердце, готовое, жаждущее, молящее вырваться наружу, "уже" пробегало мурашками по ее тоскующему, изнывающему телу, "уже" вертелось где-то у губ, трепетало в груди, горячо дышало сзади в шею, но не касалось ее нежной, покрытой мягким пушком, кожи. "Уже" пьянило ее, словно хорошее, но слишком сладкое шампанское, щекотало мелкими пузыриками в носу, отчего на глазах выступали слёзы, обволакивало мучительной истомой и часто, но вместе с тем каждый раз неожиданно ввергало в тягучую меланхолию, от которой она млела, из-за которой страдала, раздражалась и становилась рассеянной, которую она любила, но больше ненавидела.
После появления этого "уже" она не могла отделаться от горького ощущения постоянно ускользающего времени. Она чувствовала себя обитательницей огромного шумного зала ожидания, из которого хотела, но не могла найти выход. День и ночь ходила она между длинными рядами чьих-то чемоданов, сумок, рюкзаков, хранящих чужие впечатления, далёкие и туманные истории, незнакомые голоса. День и ночь ожидала она протяжного гудка своего поезда, боясь опоздать, перепутать, проглядеть, ошибиться... Она слышала, как на воле, за высокими бетонными стенами, со свистом проносятся остроносые сапсаны, неукротимые, как время, быстрые, как жизнь. Проносятся мимо и безвозвратно. А она остаётся здесь - одинокая, охваченная нетерпением, робостью и тоской.
Да. "Пришла пора...". Пора любить! Поэтому она ехала к морю, но думала, в основном, не о море, не о дожде и не о тёте Тамаре.
Пожалуй, будет лучше, если она сама расскажет о своих мыслях. Мне же остаётся лишь добавить, что этот короткий рассказ будет совершенно простым. В нём есть я, вы, все мы. Он ни о чём, обо всём сразу, а в сущности, всё о том же. Так что если вы ждёте захватывающего сюжета, буйства страстей, поражающих открытий, отчаянных и сумасшедших героев, лучше захлопните эту тетрадь и идите на прогулку.
Из дневника заметок и размышлений.
Прошёл ровно месяц с того дня, как мы с мамой покинули нашу уютную квартирку в одном из спальных районов Санкт-Петербурга, проскользили по красной ветке метрополитена и очутились на Московском вокзале. Время неумолимо стирает из памяти прошедшие дни, и потому сейчас, пока я ещё чётко вижу цвет того утреннего неба, слышу неумолчный гул поездов, чувствую тот не по-июльски сырой воздух, я спешу удержать их на бумаге.
А главное, я спешу удержать тот естественный, так запавший мне в душу образ, пока он, захваченный моим неугомонным воображением, окончательно не превратился в бесконечно далёкого от жизни, абсолютно идеального призрака. Могла ли я тогда, стоя на платформе предположить, что этот образ будет занимать меня гораздо дольше моего двухдневного пребывания в пути? Могла ли я предположить, что буду не в силах отпустить его в течение всего моего чудесного путешествия и после, когда вернусь домой? Конечно же, нет! Подобного я не могла предположить даже тогда, когда видела того человека в последний раз.
Тишина загородного дома, где я сейчас нахожусь, способствует как кропотливому копанию в памяти, так и буйному полёту фантазий. И пока не пересилило второе, я поспешно приступаю к первому.
Тот день был таким же пасмурным и прохладным, как все остальные дни нашего короткого и, наверное, самого дождливого на моей памяти лета. Небо было безнадёжно затянуто плотным покрывалом везде однотонного и потому ужасно утомляющего серого цвета. Казалось, что всё - и дома, и деревья, и лица, - окончательно потеряв свои краски, навсегда погрузилось в тоскливый болезненный сон.
И всё-таки тот день был особенным потому, что с самого утра меня охватывала радость от предстоящей поездки. Я знала, что скоро распрощаюсь с этим неприветливым ветром, с этими не в меру расползшимися по асфальту лужами, наконец, с этими бледными, усталыми, угрюмыми прохожими. Меня ждала желанная встреча с морем, и сладостное блаженство предвкушения согревало мою ещё недавно объятую холодом душу.
Не сговариваясь, мы с мамой оделись в бело-бордовые тона и, словно только что сойдя с обложки модного спортивного журнала, прибыли на платформу со своим бордовым чемоданом. У входа в вагон уже толпился народ. Тут были и маленькие дети - самые шумные, самые надоедливые, во всех отношениях самые нежелательные соседи. Меньше всего мне хотелось слушать их причитания и капризы, поэтому я искренне надеялась, что вместе со своими родителями они окажутся как можно дальше от наших мест.
Незаметно, по обыкновению сохраняя невозмутимый и отстранённый вид, я рассматривала стоящих рядом пассажиров. Изредка я бросала взгляд поверх их беспрестанно поворачивающихся голов…
Он привлёк моё внимание сразу, как только я его увидела. Поначалу мне не хотелось себе в этом признаваться. Я твёрдо решила, что он никак не должен мне понравиться и что, боже упаси, я не буду в него влюбляться. Ведь если произойдёт обратное, я ещё чего доброго начну краснеть, а это только помешает спокойной беззаботной поездке, поездке, в которой я хотела расслабиться и мечтать только о несуществующих безобидных образах - о каких-нибудь невероятно загадочных и мрачных гастоновских Призраках оперы или сладкоречивых серцеедах, вроде лурмановского Ромео-Ди Каприо, неспособных вогнать меня в краску ввиду своей бестелесности.
Но назло слабому голосу разума всё сразу же пошло не по плану. Он оказался слишком молод и симпатичен, чтобы не удостоить его десяти секунд осторожного разглядывания из-за голов впереди стоящих пассажиров. Что я могла с собой поделать? Как редко встречаются такие лица...
"Смотри, какой проводник", - мамины слова тут же защекотали где-то в груди. Мы всегда думаем об одном и том же... "Он будет сопровождать нас всю дорогу... Пофлиртуешь с ним?" Я ответила коротким смешком, стараясь побороть нарастающее волнение. Не хватало ещё, чтобы мама подливала масла в огонь. Я и сама смогу распалить себя... Я, кажется, уже этим занимаюсь! Мне было и смешно, и боязливо, и, к ужасу моего из последних сил сопротивляющегося разума, приятно. Но волнение постепенно рассеялось, когда я подошла к нему ближе и заметила, как заволновался он.
"Откройте... пожалуйста, паспорт на главной странице", - услышала я его сбивчивую просьбу. Пока он изучал мои документы, я смотрела на его большие часы. Они мне понравились. Я не разглядела марки, но циферблат цвета морской волны приветливо напомнил о том, что не успеют эти стрелки отсчитать два коротких дня, как все мы будем на другой планете - там, где люди знают, что такое солнце и, свесив ноги с пирса, грызут сахарные арбузные корки. Я не могла вспомнить, когда в последний раз ела настоящий арбуз - большой, звонкий, радостно покрякивающий под ножом своим алым, наполненным соком брюшком. Не помнила я и времени, когда ела по-настоящему вкусные томаты, огурцы, пробовала нормальную кукурузу... Два месяца в Петербурге шли дожди, и всё что могла предложить уставшая от воды природа - это пожевать сорняки вокруг дачного дома, да по праздничным дням подразнить себя жалким водянистым подобием спелой малины и черники.
"Вы у меня на другой странице", - не поднимая глаз, сообщил проводник и перевернул лист, заполненный фамилиями тех, кто спешил от дождя и тоски навстречу манящему южному ветру. "Зануда," - промелькнуло у меня в голове. - "Не мог сказать что-нибудь поинтереснее". И тут же я устыдилась своих мыслей. Он на работе. Ещё совсем юн. Старается изо всех сил, боится допустить оплошность, а я тут со своими светскими причудами...
Забрав паспорт, я поднялась в вагон и, пока мама проходила проверку документов, потихоньку изучала его профиль. Да. Отчаянно молод и бессовестно красив. Я отметила это с самого первого взгляда.
Мне нравится наблюдать за красивыми людьми. Следить за их движениями, вслушиваться в их голоса. А лица... Сколько загадок таят они в себе, сколько нераскрытых чувств и недосказанных историй кроется в их очертаниях, сколько необъяснимых ощущений способны они пробудить. И как иногда хочется навсегда сохранить в памяти их прекрасные линии... Порой я жалею, что не могу, подобно старому доброму Гарри, укутаться в мантию-невидимку, а после - подойти к красивому человеку и, не рискуя сойти за невежду или сумасшедшую, вдоволь насмотреться на результат великодушия природы. Насмотреться, насладиться впрок, отдохнуть от повсеместной посредственности и пустоты. Но это невозможно. Красота тем и удивительна, что её всегда мало. Она появляется из неоткуда и тут же исчезает, оставляя после себя терпкий вкус летнего вина и лёгкое головокружение.
Я люблю все эти совершенные тонкие черты, призрачные полутона, едва заметные детали, шорохи, блики... Я люблю эту притягивающую и волнующую харизму одновременно сдержанной и утончённой классики. Я люблю рост, гибкость, стройность, такт, я люблю шопеновские руки, тихоновское благородство, бунинский аристократизм... Одним словом, я люблю того, кого практически невозможно повстречать на оживлённой трассе ревущих и дымящих дней двадцать первого столетия. И это, несомненно, моя беда.
И вот вдруг ненадолго появился он - проблеск радости среди надоевшей скуки. Кого я увидела тем пасмурным утром - Дориана Грея, погубившего Сибиллу, Жоржа Дюруа, разбившего сердце Вирджинии или верного и справедливого графа де Ла Фер? К счастью или к сожалению, я никогда не найду ответа на этот вопрос.
Мама хотела избежать шума и неудобств, но ради экономии средств я настояла на том, чтобы хотя бы в один конец мы добирались в плацкартном вагоне. На удивление он оказался современным и чистым. Он завораживал простой геометрией полок и выдвижных столиков, строгим блеском металлических перекладин, аскетичностью кремовых занавесок на окнах. На двое суток этот громадный железный сундук должен был стать нашим домом, отелем, храмом, тюрьмой - пока что я не могла определить точное название этого пристанища странствующих душ. Я не боялась неудобств, и атмосфера предстоящей поездки зависела в большей степени от того, кто окажется нашим компаньоном на пути в изумрудный город.
Безграничная любовь к путешествиям передалась мне от мамы и крепкими корнями средиземноморских пальм, крымских платанов и северных лиственниц ещё в детстве вросла в моё впечатлительное неокрепшее сердце. "Путешествие - это мечта в чистом виде", - прочитала я фразу Агаты Кристи, сидя в одном из самолётов "Музенидис Тревел", и эти слова стали самым точным выражением моих взглядов на идеальное, правильное, совершенно необходимое времяпрепровождение. Эти же слова отстукивал мой обезумевший от радости пульс, когда я нюхала лаванду в закатных лучах болгарского солнца, глотала газированную воду в бассейне Клеопатры, гуляла по улочкам бело-голубого Сиди-Бусаида, исследовала вулканические берега райского Санторини, любовалась белыми монастырями греческих Метеоров, стояла перед громадой Кёльнского собора, каталась в усыпанном осенними листьями разноцветном рижском автобусе, слушала музыку Сибелиуса и рев внезапно освобождённого водопада Иматры, согревалась любимым латте в уютной таллинской кафешке, поднималась на летние Воробьёвы горы или на зимнюю выборгскую крепость, ныряла у затонувшего парома "Зенобия", беседовала со старым другом Джеральда Даррелла на зелёном Корфу, рассматривала сувениры в Старе Място, входила в ворота Брестской крепости, впервые пробовала вкус вина на Ай-Петри...
На что я потратила бы свой миллион, появись он в моём милом розовом кошельке из "Апрашки"? Конечно же, я отправилась бы в кругосветное путешествие - исколесила бы все дороги, переплыла бы все моря, спала бы под открытым небом где-нибудь на берегу Тургояка и на ослепительно белых, ароматных простынях лондонского "Савоя" или парижского "Мандарина", пила бы сервесу и болтала с весёлым разгильдяем Маноло или неисправимым романтиком Хорхе в "Эль Аполо", поймала бы самого длинного саргана, скатилась бы на ватрушке с самой высокой горы и спела бы арию Кристин в самой глубокой пещере... А потом улетела бы куда-нибудь на Марс - искать себе друзей по интересам.
Несмотря на то, что сейчас у меня не было миллиона, у меня было самое важное - путешествие. Путешествие, которое началось 22 июля на Московском вокзале, когда скорый поезд "Санкт-Петербург - Новороссийск" вобрал в свои железные лёгкие сырой воздух вечно простуженного города и, покорный умелым рукам машиниста, отправился в путь, вперёд, по давно знакомому маршруту, навстречу тёплому южному солнцу.
Нашими соседями оказались самые прекрасные люди на всём белом свете. Вежливые, дружелюбные, ненавязчиво шутливые, а главное, позволявшие в любой момент забыть о своём присутствии. Они не искали в попутчиках ни любезных советчиков, ни терпеливых слушателей, ни искусных рассказчиков, и громкость их голосов редко превышала 40 децибелов. Спокойствие, расслабление и никаких маленьких, до неприличия избалованных детей - только забавный юморист, тактичный скромняга, интеллигентная дама и её воспитанный внук. В такой компании можно было и поболтать, и подремать, и спокойно уткнуться в книгу. В такой компании можно было уехать на край света. О чём ещё может мечтать запертый в плацкартном вагоне путешественник? Ох, кажется, я уже знала, о чём...
Он представился, сообщил, что является проводником, дал краткую, необходимую информацию о расположении нужных для пассажиров мест и, слегка поморщившись, попросил соблюдать чистоту. То, что иногда по неосторожности и разгильдяйству творили пассажиры, по его словам, было совершенно ужасным. "Понимаю", - с искренним сочувствием проговорила мама.
На бейдже я успела разглядеть его фамилию. Она вполне гармонировала с его именем - одним из моих любимых мужских имён, - была проста и благозвучна. Как всегда невольно угадав мои мысли, мама с улыбкой произнесла те два мелодичные слова, которые только что крутились в моей голове.
"Он, кстати, не очень красивый", - шепнула я, слегка нагнувшись к столу. "Да нет, очень даже симпатичный!" - беспощадно отрезала моя дорогая спутница. А мне на какой-то миг показалось, что, когда он скорчил гримасу... Да нет, придраться очень сложно. Безвыходное положение! Что за чертовщина! Мне оставалось лишь молча пожать плечами, признав своё поражение.
"Он смотрит на тебя", - с озорной улыбкой продолжила мама, любезно всадив мне в грудь очередную пулю. "Да?.." Не чувствуя, как мне казалось, особого смущения, я осторожно обернулась через плечо и скользнула глазами по серьёзному лицу. Лицо сосредоточенно повторяло всё те же слова сидящим далее пассажирам. При этом что-то в душе подсказывало мне, что оно ощущает на себе мой взгляд. Я вновь повернулась к маме и с сомнением переспросила: "Правда смотрит?" Неужели я хотела услышать положительный ответ? "Ага," - кивнула та. - "...Ну! Только не красней". Господи, как громко она это сказала!.. Или мне так показалось? "Да нет, ты что! Это так…", - я постаралась произнести это как можно беспечнее, хотя чувствовала предательский жар на щеках.
Ну вот, начинается. Как глупо я, наверное, выгляжу. Мне было неловко перед мамой. Но мысль о том, что сейчас он потихоньку наблюдает за мной, невольно приносила мне удовольствие. Прощай спокойная, не отягощённая роем утомляющих мыслей поездка. Теперь я буду себя развлекать. Я этого хотела? Я этого ждала?..
Если бы тогда я могла предвидеть, что все те мысли и чувства, которые теснились во мне, пока мы ехали к морю, были лишь слабой тенью моих теперешних грёз, были лишь тёплыми рассветными лучами перед появлением пылающего солнца! Если бы я знала, как будет сжиматься моё сердце, когда я окажусь вдали от шума вокзалов! Если бы я знала, что позже моё воображение окончательно поработит и обезоружит мой разум... Я бы, возможно, внимательней изучила его бейдж и постаралась запомнить всё, что там написано. Я бы не ушла тогда, когда он отправился за кипятком. Я бы сказала ему что-нибудь приятное, когда спустилась на платформу Новороссийска. Я бы постаралась протянуть хотя бы самую тонкую ниточку.
Но я этого не сделала. Пока он был рядом, меня не интересовало, что случится после расставания. Всему виной были моя беспечность и нерешительность. Теперь же всему виной моя неусыпная фантазия.
Каждый раз остановка в Окуловке щедро дарит заскучавшим путешественникам пятьдесят три минуты полной свободы от четырёх стен вагона. Уставшие от долгого сидения пассажиры потихоньку выползают из своих железных сундуков и начинают неторопливый променад по платформе.
Та июльская остановка принесла с собой ещё один, самый дорогой для отчаявшихся северных людей подарок - солнечный свет. Все мы, успев одичать от мрака и дождя, были охвачены единым радостным ликованием. С улыбками прогуливаясь по платформе, мы не могли подозревать, что ослепительно рыжее лицо небесного гостя глядит на землю первый и последний раз за всю предстоящую поездку.
Вокруг не было решительно ничего интересного. Кирпичные, черноротые, полуразрушенные здания - крепости с драконами для местных ребятишек. Одинокие, отставшие, кем-то брошенные вагоны - единственная крыша для таких же одиноких, отставших и брошенных псов. Ещё не высохшие после дождя глянцевые кроны деревьев, такие же, как и везде, камни, такие же, как и везде, ржавые рельсы, мост через железную дорогу, ларьки с круглолицыми продавщицами и комары... такие же, как и везде. Здесь можно было бы разместить небольшой оркестр или устроить общее чаепитие. А можно было бы организовать сеанс йоги для тех, у кого за время пути слишком затекли мышцы. Или пригласить местного шеф-повора и провести мастер-класс по приготовлению оригинальных бутербродов "в дорогу"...
Из всех возможных и невозможных занятий мне больше всего хотелось самого простого и самого женского - поболтать с мамой и поглазеть на окружающих. У вагонных дверей в своей сине-белой форме дежурили проводники и проводницы. Все они были как на подбор - молоды. Наверное, наш поезд обслуживал какой-нибудь студенческий отряд, и, вспоминая грубые лица и прокуренные голоса обычно попадавшихся мне пожилых проводниц, я радовалась такой приятной компании. С любопытством поглядывала я на девушек в синих юбках и пиджаках и пыталась разглядеть самых симпатичных. В основном это были самые обычные лица, приветливо улыбающиеся в ответ на разглагольствования особо болтливых пассажиров.
Интересно, все эти милые проводники и проводницы знакомы друг с другом или они вообще не взаимодействуют во время поездки? Кажется, у нашего проводника есть напарник. Хорошо, что не напарница...
Среди пассажиров не было никого, достойного отдельного внимания. Всё те же молодые курящие мамы с капризными детьми и развязными мужьями, всё те же полные дамы и их седовласые кавалеры, обсуждающие политику и своё повышенное давление, всё те же пары, семьи, одиночки...
Держась под руки и как всегда ведя непринуждённый разговор, мы с мамой бродили по платформе от конца к началу поезда и обратно. Мы могли обсуждать всё на свете, начиная от самых глобальных планов и заканчивая мамиными небесно-голубыми резиновыми шлёпками, как будто только что упавшими с высоты птичьего полёта к ногам этой милой пожилой женщины с необычайно молодым лицом. Голубые шлёпки не шли ни в какое сравнение с унылой обувью других пассажиров. Улыбаясь, я то и дело поднимала глаза к небу, чтобы проверить, не зияет ли там маленькая дырка, в том месте, откуда отвалились эти чудесные сандалии Икара. Всё было бы не так забавно и слишком по-земному, если бы резиновые шлёпки удачно гармонировали с маминой дорожной одеждой. Но собираясь в дорогу, мама на миг расслабилась... и в итоге обеспечила нас обеих доброй порцией искреннего смеха.
Я никогда не называю её матерью. Только мамой, а ещё чаще мусей. Когда я была маленькой, она часто повторяла, что мы связаны крепким-крепким канатом, и её слова всегда приводили меня в трепетный восторг. Когда она была далеко от меня, я представляла себе, как сквозь парки и дома, сквозь города и страны, тянется наш невидимый, но очень прочный канат - от души к душе, от сердца к сердцу. И сейчас, в полутьме погружённой в тишину комнаты, в полном одиночестве, которое видят лишь проплывающие за окном ночные тучи, я чувствую, как невидимая, нерушимая сила оберегает и согревает моё сердце.
Мама - мой единственный друг. Только ей я доверяю безгранично, всецело, беззаветно, без оглядки. Только с ней я могу говорить, не думая. Только ей я могу рассказать о сущности всех своих чувств.
Нет, конечно, у меня есть чудесные друзья. Но среди них нет ни одного... друга. Настоящего друга. Все друзья "навеки" остались где-то вместе с круглыми фантами из "Читас" и еловыми шалашами котов-воителей. И даже они, добрые друзья детства, могли ли они в те счастливые дни занять в моём сердце самое главное место? Нет! Оно навсегда отдано только одному человеку.
При этом я никогда не стремилась быть похожей на маму. Даже больше - иногда меня пугает наше сходство. Я не хочу совершать мамины ошибки, я не хочу повторять её судьбу. Будь она иной женщиной - твёрдой, изворотливой, практичной, возможно её жизнь сложилась бы по-другому. Я стараюсь убедить себя в том, что я не такая, как она. И всё-таки понимаю, что её мысли - во многом мои мысли, её чувства - во многом мои чувства, её взгляды и привычки - во многом мои. Что это - моё счастье или мой приговор? Я не знаю.
Но в одном я уверена точно - одинокие в окружении друзей, ни она, ни я не будем одни. Не будем одни, пока протянут канат, не будем одни, пока мы есть друг у друга.
Когда мы с мамой неторопливо двигались от нашего вагона к концу поезда, я чувствовала, как его взгляд пронзает мою спину. Когда мы с мамой неторопливо двигались от начала поезда к нашему вагону, наступала моя очередь буравить его затылок. А когда мы с мамой неторопливо двигались ему навстречу, и он, и я старательно смотрели в разные стороны. Это была забавная и простая игра двух смущённых незрелых людей. К сожалению, подобными молчаливыми взглядами и короткими репликами и ограничилось наше взаимодействие в течение всей поездки. Но я рада и тому, что было. Я рада, что ехала именно с ним. Я рада, что он вдруг обернулся тогда - в Новороссийске. Резко и отчаянно, от чего стало ещё приятнее, и ещё больнее. Я рада этому хотя бы потому, что сейчас вдохновенно склоняюсь над тетрадью.
Итак... "У нас самый красивый проводник", - с лукавой гордостью заключила мама после того, как мы несколько раз преодолели путь от головы до хвоста поезда и изучили всех людей в сине-белой форме. С такой же лукавой гордостью я кивнула в ответ. Ну что мне оставалось делать, как не влюбиться? Nihil agenti dies est longus. Допустим, от скуки ума меня спасёт оставленный в вагоне Брэдбери. Но и сердцу надо чем-то себя занимать. Поэтому в те минуты в глухой обители, именуемой Окуловка, не было более пылко влюблённой девушки, чем я.
Окуловка была не единственным местом, где мы делали остановку. Наш серо-красный, вечно стонущий монстр то и дело застревал на каких-нибудь пустынных станциях в глухих деревнях и посёлках. Глубоко задумавшись или задремав, он пропускал вперёд практически всех своих железных собратьев, и "скорый" было лишь воздушным прилагательным в его красивом, многообещающем названии.
Самым обидным было то, что после короткого дневного визита, солнце больше ни разу не показывалось из-за туч. Весь вечер, всю ночь, весь следующий день от Твери до Тулы, от Тулы до Воронежа, от Воронежа до Кантемировки шли дожди. Это было похоже на проклятие. Заточённые в брюхе железного монстра пассажиры уныло смотрели на мокрые платформы и отпускали шутки про погоду, число которых в арсенале каждого петербуржца эквивалентно количеству ударяющихся о стёкла капель. Кто-то из самых упорных оптимистов назло бессовестной погоде всё-таки пытался выйти во время остановок, и тут же возвращался обратно в вагон, оставляя на полу след Ихтиандра - очередную заботу для нашего юного Мистера Пропера.
За час юный Мистер Пропер успевал переделать тысячу дел. Только я дочитывала очередную главу, как он, водрузив на себя уборный халат и резиновые перчатки, снова мерил узкий коридор вагона своим широким стремительным шагом. Я радовалась, что у нас боковые места, хотя мне редко удавалось взглянуть на его лицо. Он был высокого роста, и его переполненная заботами голова проносилась где-то за верхними полками. Я же практически всё время сидела внизу на маминой кровати.
Впервые увидев его в рабочем костюме, я невольно вспомнила «Мозгаз» и героя-убийцу Максима Матвеева. Мне показалось, что под синим халатом у него обязательно должен быть припрятан острый топор для расправы с нами - с этими капризными, тупыми, неряшливыми, до жути надоевшими пассажирами.
"Пошёл кого-то душить", - опять прочитав мои мысли, засмеялась мама. "Точно, сейчас совершит своё грязное дело". И он совершил. Починил вечно барахлящий биотуалет и выбросил мусор, тем самым косвенно и временно, но зато самоотверженно и старательно задушив и зарубив всех противников чистоты.
Да, кажется, нам повезло с проводником во всех отношениях. С добросовестностью студента-отличника он волновался лишь о том, как успеть почистить вагон, починить биотуалет, вовремя закрыть двери, не забыть включить кондиционер, ответить на просьбы пассажиров, спасти грешную планету и остаться живым, чтобы напоследок отчитаться перед начальником поезда.
Он только что управился с очередной починкой, когда мы вместе с интеллигентной бабушкой воспитанного внука отправились за кипятком. Опустив голову, я смотрела как в кружку медленно течёт ослабевающий поток воды. "Закончился кипяток?" - Мистер Пропер был тут как тут. Как все порядочные супергерои или вампиры он обладал чудесной способностью за секунду перемещаться из одного полушария в другое. "Еле-еле идёт". Он почему-то едва заметно улыбнулся, бросил "подождите" и скрылся в тамбуре. Я не стала ждать. Мне хватило кипятка, и я спокойно отправилась на своё место. Зачем мне было оставаться с полной кружкой? Но тот ищущий, разочарованный взгляд, который он по возвращении устремил поверх головы моей пожилой соседки, привёл меня в замешательство. Что изменилось бы, задержись я там? Он обсудил бы со мной починку биотуалета, как сделал это с интеллигентной бабушкой, о чём она потом не замедлила рассказать? А впрочем, я бы с удовольствием поговорила и об этом…
Попытка выйти во время остановки в Москве не увенчалась успехом. Дождь лил стеной, по платформе струились беспокойные, переливающиеся в свете больших огней потоки, а в воздухе чувствовался поистине октябрьский холод, а никак не июльская прохлада. К тому же у двери толпилось много новых пассажиров с дорожными сумками и чемоданами. После вечернего чаепития я немного покорпела над судоку, записала в дневник пару слов о нашем отъезде и отправилась на верхнюю полку.
Не помню, когда меня окутала дремота, но открыв глаза, я увидела, что стрелки на часах показывают полночь. Я долго лежала, прислушиваясь к звукам ночного поезда. В вагоне стояла тишина, нарушаемая лишь чьим-то внезапно вырвавшимся раскатистым храпом да мерными счастливыми посапываниями всех ритмов и тональностей. Все мы, пассажиры разных судеб, сейчас ехали вместе и были связаны одной дорогой, словно дружные бременские музыканты, оставившие свои дома, свои повседневные заботы, свои страхи, тревоги и переживания, оставившие пыль в шкафах и надкусанные пироги в холодильниках, оставившие слёзы и улыбки, оставившие близких и далёких, любимых и нелюбимых, верных и неверных и оправившиеся вдаль - за чёрный горизонт. Все эти путники, которых я не знала, казались мне сейчас большой и доброй кочевой семьёй, состоящей из милых сердцу котов, собак, ослов и петухов. А трубадуром был, конечно же, он, синий жилет - белая рубашка.
Мне нравилось смотреть на проплывающие мимо огни, а потом, закрыв глаза, растворяться в мелодии постукивающих колёс. Я никогда не спала в колыбели, а если и спала, то, конечно же, не помнила тех далёких розовых дней. И сейчас, прикрыв веки и подтянув колени к груди, я, в которой 173 сантиметра роста, могла представить себя дюймовочкой, завёрнутой в кокон из тонких листьев и лежащей в крошечной колыбели. Колыбель покачивали чьи-то ласковые руки, и чей-то голос, не переставая, шептал мне на ушко своё шепелявое "чу-чух, чу-чух"...
Но та дождливая хмурая ночь дарила мне всё - густую холодную мглу, жёлтые шапки придорожных фонарей, извилистые ленты сияющих дорог, разноцветные капли на стекле, медленно ползущие мысли, окутанные туманом грёзы... всё, кроме спокойного сна. Не помню, о чём я тогда думала, о чём мечтала. В те минуты я находилась на границе сотен миров, между ощутимым и неощутимым, между сбывшимся и несбывшимся. Знаю, только, что иногда все тени и шорохи соединялись в единый силуэт и тогда перед глазами вставал тот образ, который и теперь владеет моим сознанием. Там в поезде я чувствовала, что этот человек где-то рядом, слышала его шаги... А теперь передо мной лишь облако, лишь отголосок ещё живых воспоминаний.
Где-то в самом сердце ночи я услышала странные звуки. Это были воющие, гудящие, космические импульсы. Затаив дыхание, я прислушивалась к удивительному гулу межпланетных проводов, пытаясь понять, откуда он доносится - с крыши поезда или из моей головы. Мне казалось, что если я повернусь лицом к проходу, то увижу огромных медуз, медленно скользящих прямо по воздуху и разговаривающих тягучими электрическими голосами о своей загадочной жизни. Или чёрных дементоров, внезапно ворвавшихся в безмятежное царство крепко спящих пассажиров. Что это могло быть?
Я отвернулась от окна и, обняв подушку, как единственное на свете реальное существо, прищурилась на соседние полки. Тускло горел свет, изредка вздрагивал вагон, тут и там, словно на картине "Герника", виднелись чьи-то согнутые колени, свесившиеся руки, приоткрытые рты, но это не пугало меня, а наоборот приносило сладостное успокоение. Колёса всё так же терпеливо отстукивали секунды, медузы исполняли свои галактические акапеллы, а люди продолжали дышать, дышать, дышать... "Наверное, этот шум возникает из-за каких-то электрических напряжений в поезде или из-за быстрой езды и воя ветра за окном", - помню, успела подумать я и, прежде чем серьёзно заняться археологическими раскопками своих глубоко погребённых познаний физики, вновь погрузилась в чуткий недолгий сон. Так прошли первые сутки нашего путешествия.
К счастью, последовавшее за беспокойной ночью утро не принесло ни напряжения, ни усталости. Это было неторопливое и вместе с тем возбужденно-радостное пробуждение лягушки-путешественницы. Поздоровавшись с соседями, я сползла с верхней полки и ответила на довольную улыбку сонной мамы. Вагон постепенно оживал и наполнялся голосами. Ощущая себя мягким, взъерошенным существом с пухлыми губами капризного младенца, я направилась в конец коридора. У мусорных контейнеров в полном обмундировании то ли спасителя вселенной, то ли обезумевшего маньяка, то ли свирепого вампира уже орудовал молодой человек-ураган.
"Доброе утро", - сладко протянула я, глядя на его загруженный утренними заботами затылок. Он мигом обернулся и, глядя куда-то сквозь мой подбородок, поспешно пробубнил: "Доброе... Не сюда." На его не очень эмоциональном лице тем не менее читались все проблемы мира. "Мм?.. Угу", - только и оставалось ответить мне. Направляясь к двери указанной кабинки, я поняла, что в одном из злосчастных ультрасовременных биотуалетов по вине незадачливых пассажиров опять что-то сломалось.
Какое уж тут "доброе утро", когда у тебя такая нелёгкая, утомительная, нервная профессия. Мы встретились не в том месте и не в тот час. И что с того, что он на какое-то время вытеснил из моей головы всех призрачных героев? И что с того, что он тоже, объятый смущением, боялся смотреть мне в глаза? И что с того, что, стоя боком, я чувствовала на себе его взгляд? Кем я была для него? Просто незнакомой девушкой, очередной пассажиркой, которая села на поезд в Питере и вышла в Новороссийске. А он для меня? Просто проводником. Просто проводником...
Когда я вновь оказалась в проходе, самоотверженного труженика российских дорог и след простыл. Теперь настала моя очередь бросать короткий разочарованный взгляд в противоположный конец вагона.
"Я уже встретила мистера Пропера", - с усмешкой поделилась я с мамой, возвратясь на своё место. "Он пронёсся здесь раз двадцать", - засмеялась та, и мы - беззаботные, ничем не обременённые путницы, - стали выдвигать маленький столик и доставать надутые свёртки, сулившие главное событие дня - процесс поглощения съедобных запасов. Прелесть состояла в том, что весь этот процесс можно и нужно было растянуть до предела, подобно тому, как трапезничал Цезарь в окружении своих подданных. Конечно, если ты увлечён получасовым поеданием каши, потом получасовым распитием чая, а на десерт у тебя полосатые кроссворды и хорошая книга, то планета вертится чуточку быстрее, и дождь за окном не так утомителен.
Через проход от меня сидел воспитанный мальчик. Восемнадцать часов в сутки он спал, четыре часа читал книгу, оставшиеся два играл в "Брэйн ринг". Он отказывался от мороженого, не хотел выходить на остановках и чистил зубы утром и вечером. Но при этом выглядел здоровым и не был похож на ботана.
На вид ему было лет тринадцать. Смуглой кожей, невысоким ростом, спокойным нравом и какими-то ещё, самой для меня непонятными, едва уловимыми чертами он напоминал мне другого человека. Глядя на этого мальчика, я невольно вспомнила прохладный августовский вечер. Такой бесконечно далёкий, как будто из другой жизни.
... Небо усыпано сотнями мерцающих бриллиантов, вокруг тишина, и только осторожный шорох лягушек в траве да лёгкий шёпот осин изредка нарушают умиротворённое молчание. Из окна деревянного дома льётся приглушённый свет, окрашивая золотом кусты жасмина и гортензии. Обнявшись, мы сидим на скамейке рядом с домом и наслаждаемся последними минутами нашего сладостного уединения, нашего нежного лета. Он в синих спортивных штанах и синей спортивной куртке, которые мне так нравятся. Он такой искренний, такой чистый, такой влюблённый и такой глупый - он совсем ребёнок. Завтра он уедет в город, потом на спортивные сборы, и это последний вечер, который принадлежит только нам двоим, это последний вечер моего беззаветного головокружительного счастья. Под пристальным взглядом безмолвной луны мы расстаёмся у моей калитки, и, прижимая к себе потёртый футбольный мяч - последнее, что он оставил мне на память, - я, опьянев от любви и тоски, поднимаюсь в дом. После его отъезда я думаю только о нём. На утренних пробежках, во время прогулок по лесным тропинкам, за семейным обедом, в гостях у соседей я вижу только его. В глазах, что смотрят на меня из зеркала, я вижу сияние его глаз, в первых рассветных лучах, что ласково освещают комнату, я вижу его улыбку, в вечерних тенях у деревьев я вижу его силуэт, в прошлом, настоящем и будущем я вижу только его. Воображение как всегда помогает мне вознестись к неведомым высотам, и в моих мыслях он становится совершенно идеальным человеком, с которым мне до конца своих дней суждено делить всю красоту и всю радость мира. Со мной рядом мама, и вместе мы грезим об одном - о моём счастье…
А потом, когда закончилась летняя песня, пришло жестокое разочарование. Потянулись бесконечные серые дни нерешённых вопросов и не дающей покоя, опустошающей, ноющей боли. Никогда я не чувствовала себя такой несчастной. Но рядом со мной была мама, которая не пыталась меня излечить - это было бесполезно, - которая страдала вместе со мной, которая говорила, когда я хотела говорить и молчала, когда я хотела молчать.
Я увидела его только следующим летом. Передо мной стоял совершенно другой человек - пошлый, наглый, отупевший, самовлюблённый до глухоты и слепоты. Но даже тогда былая привязанность моего сердца пересилила гордость. Он был совершенно не прочь начать всё сначала, возможно, для него ничего и не заканчивалось, и не существовало тех девяти месяцев нашего разрыва. Я вновь наслаждалась его близостью, но это уже не было то чистое, безоблачное чувство. Я помнила свою ошибку. И теперь это была игра. Игра длиною в лето, по окончании которого я подарила ему последний прощальный поцелуй и навсегда закрыла для него своё сердце.
Первая любовь имеет множество классических свойств, одно из которых - неизбежный финал. В окончании того короткого забавного диалога о любви не было ничьей вины. Просто один был серьёзным и романтичным, а другой - беспечным и земным. Один думал слишком много, другой не думал вообще.
И сейчас, в те редкие недели, когда я вижу его глаза и слышу его смех, я не испытываю ничего, кроме спокойного, беззлобного равнодушия. Равнодушия, которое уже не могут растопить ни его слова, ни его взгляды, ни его зовущие, жаждущие удовольствий, как будто случайные прикосновения.
Теперь уже с лёгким сердцем я вспоминаю о тех солнечных днях. Они никогда меня не потревожат. Мне жаль только одного - того чистого, трогательного, доброго мальчика.
Приятное отличие моего милого соседа от старого знакомого состояло в том, что он читал не "Тупые отмазки", а книгу, и играл не в "ГТА", а в "Брэйн ринг". Играл вместе со своей чрезвычайно интересной и абсолютно "петербуржской" бабушкой, которая знала ответы практически на все вопросы вселенной.
Напротив интеллектуалов листал газету пожилой мужчина. Каждый путешественник хотя бы раз ездил в поезде с таким соседом - всегда весёлым, словоохотливым, юморным и совершенно простым. От лёгкой беседы с таким человеком ещё долго сохраняется приятное послевкусие, при том, что уже через минуту ты совершенно не помнишь, о чём шёл ваш разговор. Изредка отрываясь от неторопливого чтения, пожилой юморист перекидывался милыми шутками с интеллигентной бабушкой воспитанного внука и сотрясал воздух хрипловатым смехом удалого заводилы.
Рядом с юмористом на краешке кровати сидел гость с верхней полки - очень тактичный и очень скромный мужчина. Не желая беспокоить соседа, он редко спускался вниз. Он мало ел и практически всё время тихо лежал наверху. Он мне понравился. Он казался добрым и одиноким. Мне очень хотелось его чем-нибудь угостить, и за чаем я предложила ему «Чернослив в шоколаде». После долгих уговоров он всё-таки взял конфету и в ответ тут же протянул мне "Марсианку".
... Я оторвалась от книги, в которой загадочный убийца бродил вдоль пустынного канала шепча о том, что смерть - дело одинокое. Краем уха я вновь уловила песню космических медуз. Днём её было не так хорошо слышно, как ночью, но я убедилась в том, что она действительно существует. Не в моей затуманенной голове, а где-то в сложном организме железного монстра...
Ещё пара страниц - и очередная остановка. Я взглянула в окно, где на станции, скрючившись под зонтом стоял небритый мужчина с тусклыми глазами, являвший собою безмолвное подтверждение того, что и жизнь зачастую - дело одинокое.
В вагоне снова зашевелились, но никто так и не вышел на улицу. Следующая глава - и за окном снова потянулись поля.
"Молодой человек, это у Вас практика?" - обратилась мама к ползающему с тряпкой юному Мистеру Проперу. "Нет, это моя работа", - продолжая сосредоточенно начищать пол, отрезал тот. Поняв, что более четырёх слов из него не вытянешь, мы снова обратились к книгам. Несомненно, Брэдбери был чудесным компаньоном, и всё-таки мои мысли то и дело улетали вдаль от каналов калифорнийской Венеции.
Интересно, почему он стал проводником? Его привлекает "романтика поездов"? Плохо учился в школе? Хочет подзаработать летом? С такой внешностью по нему плачут театральные вузы, если, конечно, регулярно осаждаемые неистовыми полчищами будущих "мировых звёзд", они вообще по кому-нибудь плачут. Но нет... мне не хотелось, чтобы он был актёром. Я была рада, что он проводник. Пусть постоянно занятой и слишком замкнутый. Но относительно близкий и вполне реальный, хотя, конечно, и не лишённый сверхъестественной энергии.
Вечером он всё-таки исчез в своём купе, а вместо него по коридору изредка пролетали другие молодые люди в форме. Более расслабленные, более весёлые, но вместе с тем и более далёкие от нас, бременских музыкантов плацкартного вагона, привыкших к своему старательному трубадуру.
За всё время пребывания в поезде я ни разу не видела, чтобы он спал. Даже ночью он иногда проходил по вагону или встречал на платформе вновь прибывающих пассажиров. Мне казалось, что он вечный двигатель, робот, машина без тормозов. Поэтому с одной стороны, я даже обрадовалась, когда он наконец-то ушёл отдохнуть. Это означало, что он всё-таки живое существо из крови и плоти, и что он, наверное, наконец-то счастлив, потому что спит, просто спит и не думает ни о чём. С другой стороны я догадывалась, что он появится только следующим утром. Милому незнакомцу оставалось существовать где-то на краешке моей жизни всего лишь пару рассветных часов.
Вторую ночь пути я спала спокойнее и не заметила, как поезд пересёк границу двух вселенных и выбрался из царства холода и мрака. Утро приветствовало пассажиров молочно-голубым небом и ярким, широко улыбающимся солнцем.
В вагоне царило оживление. Некоторые прощались, готовясь высадиться раньше. По проходу носились дети, носились родители, носились сумки и чемоданы, носились солнечные зайчики, и только начальник поезда прошёл, как и положено королю - неторопливо и величественно.
За окном проплывали игрушечные домики, окружённые худощавыми кипарисами, каменистые скалы, зелёные холмы, на которых, как когда-то рассказывала мне мама, жил великан, раскуривающий громадную трубку и оставляющий в небе белые дымчатые кольца... Всё было радостно раскрепощённым, блестящим, знойным. Всё было южным и по-настоящему летним.
Пожилой юморист высадился раньше. Пора было и нам начинать готовиться к выходу в свет - в прямом и переносном смыслах. Мама ушла умываться, а я стала собирать вещи. Укладывая свёрнутое улиткой одеяло на верхнюю полку, я ненароком взглянула в проход и встретила его глаза. Они не улыбались - он вообще не создавал впечатление улыбчивого человека. Но они должны были быть именно такими - эти глаза. И если ранее всё и было пустым домыслом, то в эти секунды мои фантазии рассыпались и угасли, словно тысячи звёзд. Остался только настоящий, самый реальный на свете взгляд - смущённый в своей внезапности, откровенный в своей симпатии, неподвижный в своей тоске. И вокруг не стало ничего - ни людей, ни поездов, ни ярких солнечных лучей, ни выжженной травы, ни белых домиков, ни бархатных гор... Только взгляд. И сейчас эти глаза всё ещё передо мной. Я не помню их цвета, их формы, их размера, но я помню всё, что они мне сказали. Помню их вопрос. "В другой жизни, да?.." И как в зеркале - мои глаза с тем же вопросом.
Сколько жила эта нить? Миг? Да, мы смотрели друг на друга всего лишь миг и всё-таки очень долго.
А потом - взмах ресниц, и залитый светом вокзал Новороссийска.
Я вышла из вагона навстречу южному ветру, и, так ничего и не сказав на прощание стоящему у вагона высокому юноше, остановилась поодаль от двери, чтобы подождать маму.
Мне было бы легче, если бы он не обернулся. Но он это сделал. Совершенно внезапно. И увидев, что я здесь, стою за его спиной, мгновение смотрю ему в лицо, а потом куда-то на его синий жилет, он слишком поспешно, слишком резко, слишком старательно равнодушно отвернулся обратно к выползающим навстречу голубому лету пассажирам. Его смущение заставило моё сердце сжаться.
Поднимаясь по ступенькам, я в последний раз всматривалась в лицо моего незнакомца, уже практически нереального, уже как будто не существовавшего в моём мире и лишь случайно рождённого в моей очередной красивой мечте…
Высокий мост через железнодорожные пути не любит промедлений, толпа несёт тебя вперёд, и ты бежишь, вдыхая густой вокзальный воздух, ловя беспорядочные гудки приходящих поездов, бежишь, не считая металлические перекладины на поручнях, извивающиеся внизу хвосты железнодорожных путей, мелькающие вокруг лица. Бежишь, не в силах остановиться, через суматоху секунд и голосов навстречу призрачной неизвестности.
Вместо послесловия.
Теперь ей станет легче. Она наконец-то освободила всех своих птиц и вместе с ними отпустила своего незнакомца. Она закончила свой простой рассказ. Рассказ о том, как однажды утром расстались два чужих человека. О том, как завершилась их не начавшаяся история. У этих двоих впереди – солнце и жизнь. Два разных солнца, две разные жизни. Два персональных, пылающих счастья. И нет ничего страшного в том, что они разошлись, не задев друг друга кончиками пальцев, не затаив дыхание, не поздоровавшись и не попрощавшись. Разошлись, как два встречных поезда – стремительно и безвозвратно. Кто знает, возможно, столкновение было бы смертельным. А возможно…
Август 2016