Рассказы из книги "Игрушечные люди.Синий луч"
https://ridero.ru/books/igrushechnye_lyudi_sinii_luch/
Вначале времени я не отличал себя от мира и видел окружающее в легком тумане, отрывочно. Жизнь шла, сама собой, куда надо. Вскоре прозвучал голос мамы, она сказала, что пора бы начать ходить, и я пошел от старого кресла к дивану, покачиваясь как моряк. Научившись ходить, я уже вовсю бегал по двору и играл с другими детьми, мир улыбался одной широкой улыбкой, в ней я утопал, и моя улыбка служила продолжением улыбки мира.
Года через три мне сказали, что пора научиться читать и писать, освоить алфавит. Я много читал, перелистывал страницы, внимал историям про Робинзона Крузо и капитана Гранта, Раскольникова и Карамазова. Голова как губка впитывала слова из старых книг. Мир оброс названиями, координатами и качествами, как рождественская елка игрушками.
В школе пришла благая весть, что главное — научиться учиться. Я научился учиться и учился прилежно, пока не освоил предметы на отлично. Учителя попросили меня уметь думать самостоятельно, и я изловчился, не знаю как, но принялся размышлять. Много думал о разном. Мир усложнился и перестал улыбаться. Я тоже не улыбался, но забеспокоился.
Размышлений оказалось мало, и меня просили стать кем-то. Я пошел в институт, получил весомые знания, а потом занял место в жизни. Некто весьма определенный, с границами от и до родился во мне. Этот кто-то жил в легком беспокойстве и частенько выходил из своих границ.
Тут выяснилось, что границы не подходят для семьи, и меня попросили стать другим, приемлемым. Я сделался иным, с новыми формами. Внутри было тесновато и прохладно, как в холодильнике. Я сузил сознание до пределов формы, чтобы избавиться от тесноты. Оболочка трещала, как старый диван. Мир не прорисовывался в сгустившемся тумане. Беспокойство возросло. Появился страх.
Позже, как крик из дремучего леса, пришло знание: надо искать себя и стать собой. Я принялся остервенело и энергично озираться и присматриваться. Рыскал и там, и тут, повсюду. Не всегда находил и создавал вновь по книгам и инструкциям. Иногда попадалась подходящая деталь, и я прикручивал ее шурупами. Вот я стал собой. Собой, определенным в блестящих хромированных железных рамках. Движения приобрели комфорт, как в новом костюме от Кардена. Я перестал выходить за пределы. Страх я приручил и приковал цепью к батарее, а с беспокойством подружился и беседовал по вечерам на кухне.
Мне указали сверху, что пора отделить душу от ума, наполнить поиском Бога. Я выделил островок души в уме, выдрал с корнем сантехническими пассатижами и почувствовал ее наготу, беззащитность, одиночество и тягучую боль. Я наполнил душу поиском. Она искала, а я шпионил и изучал страдание. Заиграла мелодия души, и я записал ее на виниловую пластинку.
С возрастом пришло осознание, что надо быть гибче, и я запасся внутренним пластилином. Не потеряв, впрочем, формы в плоском пространстве, бережно сохранил старую мелодию души и песню ума. Я был собой многие годы, и мысли послушно вертелись по кругу в голове в заученном механическом танце. Виниловая пластинка моей жизни поцарапалась и хрипела, мелодия души надоела сама себе, а песня ума спотыкалась. Похолодало, усталость навалилась как сугроб. Мысли толпились, гудели и давили, больно пихали друг друга в бока маленькими острыми кулачками. Беспокойство так возросло, что обеспокоило себя собственным размером. Страх кусал меня, как голодная собака.
Ветер перемен пригнал облака мягких японских сумерек. Мой фотоальбом наблюдений жизни потолстел от самодовольства. Я шел по улице осени и ударился головой о невидимый в тумане фонарный столб. Смыслы перестали делаться в голове. Я огляделся, не узнавая ничего вокруг. Обнаженные куски вселенной бесстыдно пялились на меня в серебряные театральные бинокли, не имея ни, имен, ни определений. От мгновенного испуга, я хотел было по старой привычке вложить смысл в окружающее, но мой аппарат построения смысла погудел и замолчал.
Врачи посоветовали научиться перестать думать и обрести покой. Я мыльной шваброй прогнал мысли из головы. Перестал читать и аккуратно отдал знания назад — туда, откуда получил, упаковав в серый льняной мешочек и перевязав розовой бечевкой. Я снял ярлычки названий, координат и качеств с многочисленных веток мира и уложил их в старый картонный ящичек из-под ботинок.
Тишина обрушилась на меня как сбитый военный вертолет, уши свело судорогой, а нервы блаженно распрямились и вытянулись в одну длинную струну. На этой струне океан мира исполнял ревущую кантату гигантских грохочущих волн. Кроме беззвучного рева волн и нестерпимо яркой темноты, вокруг не различишь ничего. Грохочущего яркого ничего настолько много, что оно заполняет почти все свободное пространство внутри. Кроме, быть может, самого центра, оставшегося наполовину незаполненным, чтобы сохранилось место для жизни.
Оказалось, что можно не быть собой и не быть кем-то, а существовать свободно в стороне, снаружи. Я надулся, как шар, до размеров Вселенной и посмотрел издали на одолевавшее меня беспокойство. Оно устыдилось взгляда и ускакало вдаль, цокая копытцами по асфальту. Страх сорвался с цепи и, испугавшись собственного отражения в зеркале, выпрыгнул в окно. Потеплело, формы растаяли, стекли ручьями на пол, на горизонте в тумане вновь появился мир. Засверкала вдали с новой силой непередаваемая улыбка, и я улыбнулся в ответ.
Вот теперь я нахожусь непосредственно здесь и сейчас: смотрю снаружи на себя. Какой я? Непонятно, на что смотреть: там, где пролегал вчера барьер между мной и миром, сегодня едва-едва видна пустота. Серым мохнатым боком отсвечивает она во тьме, а следы ее лап тускло отпечатаны на песке. Нужно ли упорно продолжать всматриваться туда, где и следов пустоты хорошо не видно? Я вновь утопаю в улыбке мира.