Вошь ничтожная
Надька второй час пялилась на себя в зеркальной витрине магазина и силилась понять, что же все-таки стекляшка эта отражает. Уразуметь картинку было ой как не просто, поскольку разума у Надьки почти уже не осталось. До боли знакомая всем и до безобразия банальная причина: пропила свой разум, незаурядный, кстати сказать, Надежда Викторовна Малинина, бывшая выпускница философского факультета МГУ и бывшая полноправная владелица пятикомнатных хором на восьмом этаже элитного обкомовского дома-башни в престижном и ныне городском районе, вплотную прилегающем к огромному центральному парку. Надо заметить мимоходом, что и по сей день по широченной сквозной улице, больше смахивающей на столичный проспект и облюбованной в свое время под житие-бытие самыми «верхними» партийными и советскими чиновниками, запрещено движение грузового и иного крупногабаритного автотранспорта, хотя городские магистрали и задыхаются в прах от перегрузок и пробок…
(Все мои, или почти все истории просты, как протертые до дыр семейные трусы на помойке. Вот ежели б я писал о героических подвигах и свершениях, либо высасывал из пальца боевики, иронические детективы, паче того, любовные романы, которые кропают тетки с больным воображением и неудовлетворенными сексуальными желаниями, тогда бы да!.. Но я буду писать о Надьке).
…А витрина та зеркальная отражала нечто плоское в несуразной хламиде, бывшей в незапамятные времена то ли платьем, то ли халатом, резиновых сапогах и выгоревшем беретике на сбитых в колтун волосах. О физиономии и говорить не приходится, ибо походила оная не на лицо, а на засохшую, растрескавшуюся коровью лепешку. В общем, доска - два соска… Ей бывшие друзья семьи и добрые соседи и кликуху-то именно такую прилепили – «Доска».
А ведь было когда-то при Надьке все что положено Создателем бабьему племени. Было! Были все округлости, от которых млеют мужики. Те округлости взращивались и лелеялись на радость родителям и окружающей среде, поскольку в округлостях и нежной коже отпрысков крылась главная фишка партийно-советской элиты. Оная элита, поначалу козырявшая рабоче-крестьянско-босяцким происхождением, ближе к закату «светлого будущего» принялась лихорадочно рыть у себя дворянские корни, создавать фамильные гербы и пр. И конечно же при таком раскладе кривые рожи и узкие лобики отпрысков не вписывались в легенду. Пришлось нанимать гувернанток, визажистов, массажистов и других всяких разных тружеников клятого «ихнего» образа жизни, дабы подогнать пусть не себя, так хоть деток до соответствующего имиджа.
В общем, все текло и крутилось в Надькиной жизни самым благоприятным образом, покуда не грянула демократизация плюс капитализация всей страны. Вчерашнее быдло (по маменькиному твердому убеждению, хотя сама она вышла из тех же «ворот») вдруг принялось просачиваться во власть, захватывать коммерческие и финансовые ниши. У мужа, ответственного работника обкома партии, была всего лишь служебная «Волга», а быдло начало кататься на шикарных иномарках. Людишки, которые известное слово из трех букв умудрялись писать с двумя ошибками, становились новой элитой, а Наденька с ее философским образованием, предназначенная в преподаватели марксистско-ленинской философии в высшей партийной школе, оказалась напрочь оттертой на помойку истории (папино любимое выражение).
Короче, полный раздрыг и томление. Папик тоже не вписался в новорусский бардак, понеже был исключительно твердокаменным коммунистом и поступаться своими принципами, как сделали почти все его соратники, не стал. Зато стал алкоголиком. Благо, для этого особых усилий и напряга не требовалось. Брежневская эпоха «развитого и победившего социализма» тому неоспоримое подтверждение. Спилась партократия при «дорогом товарище Леониде Ильиче», в сибаритстве своем деградировала напрочь. Нынче всевозможные коллективные посиделки называются «корпоративными вечеринками», а в бытность Надеждиного папы при власти партийно-советские пузаны шифровались аппаратными планерками, совещаниями, заседаниями. Как в том древнем анекдоте : «Милая, я на конференции, у нее и заночую». Таким образом у папы, как говорится, алкогольная зависимость пришлась на «старые дрожжи».
Три года тому назад папу переехал трамвай. Горе, рухнувшее на семью, пришлось разводить Надежде, поскольку некогда многочисленные родственники после августа девяносто первого вдруг и сразу куда-то рассосались и будто канули в «нети». От мамы к тому прискорбному моменту проку уже не было. Она практически погрузилась в ирреальный мир: прятала в хлеб швейные иголки, выбрасывала в форточку ложки и вилки. И пела. С утра до ночи пела одну и ту же песенку про бабку, которая обязана научить кого-то играть на скрипке, за что в награду старушке обещали кусок рыбки…
В общем, Надежда похоронила отца, сдала мать в психоневрологический интернат и принялась заливать тоску горючую «злодейкой с наклейкой». Помаленьку-полегоньку спустила за бесценок мебель, ковры, книги, шикарный рояль, реквизированный на заре советской власти еще прадедом у известного на всю Российскую империю купца и благотворителя, и доставшийся ей в наследство. А когда дело дошло до материных шуб и платьев и отцовых костюмов и прочего барахла, объявился вдруг двоюродный, не то троюродный дядя. Вовремя объявился, понеже за тряпки почти ничего не давали: едва на бутылку бормотухи или на пузырь «максимки», то бишь, стеклоочистителя можно было слезно выцыганить.
Пока оформляли документы на продажу квартиры, дядя жил при Надьке. Кормил, а, главное, поил ее по самые брови, чему она безмерно радовалась в моменты редких просветлений. Ну, а потом дядя собрал Надьке в спортивную сумку кое-какое бельишко, сунул туда же две бутылки водки, пихнул в карман пальто паспорт с тысячей рублей «отступного» и выпроводил племянницу за порог.
Где-то по прошествии двух-трех недель после того, как я обратил внимание на бомжиху у зеркальной витрины магазина рядом с элитным домом и пораспрашивал окрестных старушек о ней и о ее судьбе, Надьку нашли под лестницей в подъезде бывшего ее родного дома. Как она туда пробралась, миновав консьержку и кодовый запор, неизвестно. Одна из старушек мне сказала, покрутив выразительно пальцем у виска:
-Чего ты о ней печешься, нужна она тебе! Ну, сдохла и сдохла…Воши ее сожрали. До костей прямо обглодали.
-Какие воши? Вши, что ли?
-Ага, энти, «партизаны». Туда ей и дорога!..
-Человек же помер…
-Какой человек? Вошь она, гнида ничтожная… Делать тебе нечего, ходишь тут…
Х Х Х
Совершенно неожиданно для меня, но вполне закономерно (если исходить из христианского постулата, что ни одно человеческое деяние не остается без адекватного ответа на оное) эта история получила свое продолжение. Та самая старушка, что назвала Надьку вошью и дала мне отповедь, вдруг позвонила мне на сотовый (визитку я ей впарил на всякий случай) и зазвала к себе на чай.
Вот тут, к месту или не к месту, но хочу сделать, так сказать лирическое отступление. Оригинальные создания, местные наши старушки. Исколесил я всю державу ( ту еще, не обрезанную) вдоль и поперек, вширь и наискосок, и нигде не встречал старушек, подобных нашим. Именно наши запросто могут устроить скандал на пустом месте в общественном транспорте, создать взрывоопасную атмосферу где-нибудь в поликлинике, собесе, другом каком присутственном учреждении, в коих сохранился и процветает неистребимый дух живой очереди. Нашим старушкам при случае не заслабит и клюкой вдоль хребта какого-нибудь тинейджера «перекрестить», и в морду лица нерасторопному интеллигенту плюнуть.
Думаете, напраслину возвожу, поклепы леплю? Отнюдь. Да вы приглядитесь сами. Просто так приглядитесь, без какой-либо предвзятости. Кстати, на мой вопрос, почему же все-таки наши местные старушки злее, а подчас и агрессивнее других российских старушек, Ирина Львовна, пригласившая меня в гости, ответила так:
- А кто в нас, дедах и бабках нынешних, людей-то видел? Мы не люди – мы казюки! Всем властям от нас всегда требовались «стальные руки-крылья, а вместо сердца – пламенный мотор». Точно как в песне. А еще, помнишь, мы пели во все горло: «Раньше думай о Родине, а потом о себе»? Вот и допелись на старости лет!... Помнишь, анекдот был: летят Юнак и Брежнев над губернией – кругом разруха, хаты под соломенными крышами, поля лебедой заросли - Юнаку и похвастаться нечем. Подлетают к городу - народ шебуршится, дым валит из заводских труб, машины из проходных, обтянутые брезентом, выкатываются одна за другой. Юнак и говорит:
-Вот народ - золотые руки! И голодом их морим, и в холоде их держим, и одеть им нечего, а они вот работают, планы перевыполняют, оружие самое наилучшее делают.
Брежнев ухмыльнулся, пожал Юнаку ручку и предложил:
- А вы дустом их попробуйте…
- Думаешь, нынче отношение к нам изменилось? – продолжила Ирина Львовна: -
Были мы казенными, казенными и остаемся. Крутят нами власти, как им вздумается. То по митингам и маевкам таскают, то голосовать за ихние интересы гонят скопом как бы добровольно. Некогда о душе-то подумать…
Х Х Х
Такие вот дела, любезные моему сердцу читатели. Комментировать я ничего не буду. Тем более, что чаем Ирина Львовна меня попотчевала отменным. Ароматным, густым, да еще с пирогами нашими, как нынче говорят, эксклюзивными, капустой начиненными. Паче того, я ведь пообещал завершить Надькину историю.
Ирина Львовна поведала мне следующее. Дядька Надеждин недолго наслаждался рухнувшим на него с неба богатством и собственной хитроумностью. Переоценил себя мужичок и недооценил более пронырливых сограждан, возросших за полтора последних десятилетия из верных ленинцев. Пришли к нему как-то добрые люди. Респектабельная молодая дамочка в умопомрачительно дорогой шубке из каракульчи ( нерожденного ягненка) и обходительный мужчинка в строгой тройке с иголочки. Поведали историю о том, что папы и мамы им, молодоженам, подарили загородный коттедж с целым гектаром березовой рощи над полноводной рекой. А им, де, коттедж тот вовсе не с руки. Люди они чисто конкретно городские, асфальтные, к природе не привыкшие, а потому хотели бы обменяться на дядькину квартиру.
Короче, дядька клюнул. Коттедж ему показали, документы оформили честь по чести. Прошло сколько-то времени, хитрый дядька поехал на новое место жительства, а ему дюжие секьюрити набили морду. Ничего, в общем-то, экстраординарного. Как и в том, что повесился дядька в той самой березовой роще, где возмечтал стать латифундистом по-русски.