СССР, Москва.
Свалившаяся на нас с неба сомнительно почетная обязанность участия в спецоперации ничего в нашем распорядке на базе в Ильцен не изменила. Изя Нацик, тем временем, успешно передвинулся в управление 91-го батальона под крылышко капитана Харша. Мы стали видеться редко. Учение в лесу Зюдхайде было, как я уже говорил, последним подготовительным мероприятием перед спецоперацией. Полгода о ее планируемом содержании не было ни слуха, ни духа. В апреле 1972 года лейтенант Скелетон объявил на совещании, что в операции будут участвовать три отделения нашей роты, включая то, которым командовал я. Полуроту при проведении операции возглавит лично Скелетон. И опять на месяц все затихло.
Только 22 мая 1972 года полурота в составе трех отделений 5-й роты 91-го батальона под командованием лейтенанта Скелетона вылетела из Гамбурга. Наш путь лежал в Москву. Личным оружием в ходе операции нам служили невадские «калаши», боеприпасов к ним у нас не было.
Полупустой реактивный лайнер в первом часу ночи по московскому времени доставил нашу полуроту на аэродром в Подмосковье. В салон лайнера зашли два русских куратора нашей операции, один, судя по звезде на погоне, был в чине майора. У второго погоны были чисты, как улыбка младенца – это был переводчик. В течение всей операции со мной рядом находился капрал Лаки, во-первых, как ветеран отделения, во-вторых, поляк Лаки немного понимал русскую речь и мог прочесть надписи, сделанные русскими литерами.
Майор, переводчик и Скелетон о чем-то кратко поговорили, мне врезалась, в том числе несколько раз повторенная майором фраза «кьюган грин бас». Лаки объяснил, что сейчас по трапу мы будем выходить и размещаться в зеленом горном автобусе.
Скелетон скомандовал, и мы в темноте (русские не потрудились осветить наш лайнер) на ощупь спустились по трапу и, заходя через единственную переднюю дверь, стали размещаться в русском горном автобусе. Он представлял собой древнюю колымагу, с жесткими потертыми сидениями и заляпанными краской окнами с дребезжащими стеклами. На таких автобусах в Америке не ездили лет тридцать. Мы уселись (на некоторые сиденья пришлось сесть по трое – русские обсчитались со списком нашего личного состава), командир первого отделения (я возглавлял третье) провел перекличку. Все оказались на месте.
Приблизительно в половину второго ночи мы поехали по темным русским дорогам. Горный автобус скрипел, развивал скорость до тридцати миль в час и, не скупясь, половину своих отработанных газов подавал в пассажирский салон. Скелетон запретил нам курить, опасаясь, видимо, что пары бензина в нашем салоне могут от огонька сигареты взорваться. Местность, по которой мы продвигались, была абсолютно плоской, темнота достигала австралийской концентрации, спать было невозможно. Причина последнего явления крылась в полном отсутствии у горного автобуса каких-либо амортизаторов. Он наезжал на своей черепашьей скорости на мелкие камешки, которыми была обильно посыпана русская дорога, подпрыгивал и скакал на своих шести колесах козликом, переваливаясь слева направо, и справа налево. И такое явление повторялось каждые полминуты.
Я сидел рядом с Лаки: он у грязного дребезжащего, не хуже тарелок у негра-джазиста, оконного стекла, мое место было левым передним в правом ряду сидений. В передний «иллюминатор» русского автобуса мне была хорошо видна дорога, вернее ее силуэт, ибо фары горного автобуса светили хреново. Трасса от аэродрома, до начинавшихся кварталов города, очевидно красной столицы Москвы, была пуста, поэтому водитель смело вел наш древний «автодилижанс» по осевой дорожной линии. Мы въехали в город, встретили первый светофор, и только на нем наш водитель перестроился в правый ряд. Автобус долго плутал по городу, пока не въехал в закрытый со всех сторон двор-колодец. Окна в зданиях, окружавших нас, были оформлены в едином русском стиле – в каждом была белая занавеска, закрывавшая нижнюю половину окна, а верхняя половина окна была аккуратно закрашена белилами.
Небольшое совещание майора, переводчика и Скелетона привело нас на первый этаж казенного здания. Прямо с оружием нас провели в зал – в нем размещалась столовая с одним длинным накрытым едой столом. Я ожидал уже увидеть самовар и баранки, как в русских ресторанах из фильмов, но ничего этого не было. На столе стояли алюминиевые кружки, пузатые алюминиевые чайники с огненным чаем. У каждой кружки стояли алюминиевые тарелки, вилки, обеденные ложки. Все было из алюминия. Алюминия у русских было, видимо, много. Марку столовой посуды поддерживали только стальные ножи, затупленные до такой степени, что ими нельзя было заточить спичку. Кстати, на столе горой лежали коробки со спичками, и у каждой тарелки лежала пачка сигарет. Лаки долго пытался понять, как сигареты называются, вчитываясь в русские буквы, и объявил – это сигареты для моряков. Наверное, русские считали нас настоящими моряками.
Ранний русский завтрак был не разнообразен, но обилен. Три огромных бака были наполнены дымящимся вареным рисом. Десяток глубоких тарелок с мясной подливкой и жирными кусками мяса испускали приятный терпкий аромат. На алюминиевых тарелках были выложены кружком нарезанные кусочками порции сыра и сливочного масла, на котором сверкали капельки воды. Квадратные ломти белого хлеба в огромном количестве лежали на двух алюминиевых подносах, покрытых белыми блестящими полотенцами (потом я узнал, что материал полотенец назывался лен). Крепкий горячий чай в чайниках был приторным от сахара - русские повара явно перестарались.
Пища была съедобной. Минут за двадцать мы ее почти всю поглотили. Вскоре в зал столовой вошел лейтенант Скелетон, он завтракал с двумя русскими в отдельной комнате. Скелетон подозвал к себе командиров отделений, и сообщил, что пехотинцам роты нужно хорошенько оправить свои надобности в сортире в конце коридора, а затем мы должны по отделениям выйти во двор-колодец и зайти в дверь следующего подъезда нашего дома. Там все пехотинцы переоденутся в форму русских – ее Скелетон назвал формой «Джорджи дивижн». Переодевание нужно вести по отделениям. В комнату переодевания заходить, и выходить из нее с личным оружием. Личные вещи разрешается переложить в карманы новой формы. Командиры отделений собирают форму своих подчиненных, и сдают представителям американского посольства, которые уже приехали и ожидают нас на первом этаже указанного здания. Время на переодевание один час. Замыкающий капрал Бандиян. По мере переодевания пехотинцы выходят во двор и занимают места в русском автобусе. После переодевания разговоры на английском языке запрещены. Всем соблюдать режим молчания. Через полтора часа полурота должна начать движение к месту операции.
Переодевание было процедурой нудной, но организованной. Когда я зашел в комнату для переодевания, предварительно поручив капралу Слайсэ следить за кипой одежды пехотинцев нашего отделения, то в комнате обнаружил двух человек – русского офицера и русского рядового. Рядовой выдал мне форму, а офицер отметил меня в списке. Я зашел с новой формой в некое подобие кабинки – ширмы со шторкой, и тут услышал голос, возможно идущий из замаскированного репродуктора: «Завтра будет полная луна». Я ответил «Орегон». Голос сказал: «Переоденьтесь и попросите рядового в коридоре показать вам, где туалет. Говорите на английском – вас поймут».
Я выполнил инструкцию «голоса». В коридоре я кинул свою форму в общую кучу и сказал Слайсэ: «Проверь нашу форму, Слайсэ, и подготовь ее к сдаче. Я сбегаю в сортир, много русского чаю выпил!»
В русском сортире не было никого, я зашел в единственную кабинку, после чего в боковой стенке открылось круглое окошко, и я увидел лицо того рядового, выдававшего ранее всем нам форму. Он повторил пароль, я отзыв. Связник сказал: «Эжен, вы законсервированы. Способ связи с нами такой ……….., но применять его нужно только при угрозе жизни. Новый пароль «Это заводит всегда», отзыв «Пробовать не стоит». Мы свяжемся сами. Затем окно закрылось. Все время сеанса связи я оправлял свою малую нужду в унитаз – так как действительно выпил много чаю.
В коридоре, на выходе из сортира, я столкнулся с Малышом Когё. Он пролепетал: «Рыбачек, мне тоже нужно отлить. Я это сделаю, и побегу в автобус». Я кивнул: «Я подожду тебя, Малыш!»
Вскоре мы продолжили свое движение в горном автобусе по просыпающейся Москве. Наше новая форма не была новой, она было с чужого плеча – рукава были засалены, брюки помяты, ботинки стоптаны и не чищены. Погоны у всех были голубого цвета. Нам выдали круглые фуражки. Интересным был ремень – из толстой свиной кожи с начищенной до блеска латунной овальной пряжкой. На пряжке была отлита большая пятиконечная звезда. Малыш Когё никак не мог подладить ремень под свою тощую фигурку – ремень сваливался и смешно зависал «пониже бедер». Слайсэ разобрался в хитрой русской конструкции и помог Малышу. После этого в маленькой фуражке и утянутом ремне Малыш Когё стал похож на солдатика из детского кукольного набора.
Около девяти часов утра мы въехали в кривую улицу, название которой Лаки перевел с таблички, прикрепленной к облупленному двухэтажному дому как «Соленая улица». Через десять минут нас ожидала дорожная катастрофа, о чем мы еще не знали. Схему катастрофы я предлагаю читателю.
Водитель нашего горного автобуса – молодой русский солдат, одетый в форму полового в русском ресторане в Питтсбурге – в черные сморщенные сапоги и тужурку с малиновыми погонами, подпоясанную светло коричневым блестящим ремнем – вырулил по Солёной улице на свободное место. В правое окно, у которого сидел Лаки, я увидел площадь и выходы из подземных переходов с горящими красным неоном двойными буквами «М». Мы повернули на светофоре налево, и поехали по короткой широкой улице. Перед нашим автобусом ехал голубой троллейбус, в свой иллюминатор я видел, как подростки, стоявшие у задних окон троллейбуса, о чем-то живо разговаривали и смеялись. Мы притормозили у поворота направо, Лаки прочитал на синей табличке, висевшей на металлической проволоке прямо перед нами, «Китайское авеню, Русский отель, река Москва».
Троллейбус повернул налево и освободил нам дорогу. Водитель дернул педалью газа нашу колымагу вперед, заложил поворот направо и, неожиданно, наш автобус встал на два правых колеса. Лаки вжался в грязное окно, я навалился на Лаки. Немного выручило то, что я еще до нашего циркового пируэта держался левой рукой за хромированный шест, торчавший в салоне автобуса прямо передо мной. Майор, сидевший слева от меня, закричал что-то явно ругательное на русском языке, обращаясь к водителю. «Кьюган грин бас» на двух колесах вырулил направо, и по крутой дуге выкатился к реке на полосу встречного движения. Время замедлилось и натянулось как резинка в пластмассовом игрушечном самолетике. Вдруг кто-то убрал свой невидимый палец с заводной ручки нашего аппарата, и мы стремительно рухнули вниз, к земле. Горный автобус ударился правым бортом о дорогу, и его по инерции потащило по ней крышей вперед. Со скрежетом, дребезгом, искрами и чем-то пронзительным, находившемся за пределами слышимости, горный автобус ярдов сорок выполнял сложный разворот налево, а затем ударился правым углом кабины о высокий придорожный бордюр и замер.
Мне показалось, что наступила тишина, но это было ложной впечатление. Водитель стоял сапогами на стекле правого окна и держался двумя руками за руль. Я лежал на Лаки, на мне лежал русский майор, он что-то орал, обращаясь к водителю. На майоре лежал Скелетон. Сзади нашей людской пирамиды в салоне «размещалось» неописуемое месиво из тел пехотинцев нашей полуроты, идиотских круглых фуражек и «калашей». Некоторые пехотинцы – кто конкретно разобрать было невозможно – грязно ругались, употребляя лучшие образцы лексики Гарлема. Из мотора в салон шел густой бензиновый туман.
Первым, кто опомнился, и принял какое-то решение, оказался русский майор. Он вылез из-под Скелетона, пролез между ног водителя и рукояткой пистолета разбил правое переднее стекло автобуса вдребезги. Затем майор, проявляя неожиданную для своей комплекции ловкость, вылез из автобуса через разбитое окно и криком «камон!» и жестикуляцией показал, что мы должны последовать его примеру. Скелетон, а затем и все мы вылезали между ног водителя на дорогу, и отбегали ярдов на десять на газон у реки. Последним свой тонущий «Титаник» покинул русский водитель.
Майор при своей операции по нашему спасению серьезно порезал о стекла правую руку. Платок, которым он попытался прикрыть резаную рану, так пропитался кровью, что она некоторое время стекала тонкой струйкой, и кровавый след протянулся ярдов на шесть по светло-серому асфальту. Других пострадавших не было. Операция по «высадке» трех отделений 5-й роты на набережную реки в центре Москвы заняла, наверное, минуты пять, не больше. Скелетон неожиданно громким голосом подал нам команду построиться в колонну по три, что мы и выполнили. Раненый майор, переводчик, и водитель образовали свою русскую десантную группу, через пару минут они объединились со Скелетоном и минуты четыре что-то жарко обсуждали.
Все это время мы стояли колонной – тридцать шесть американских парней, выставленных русскими на всеобщее посмешище. Вид у нас был занимательный – в грязных расстегнутых русских мундирах, с всколоченными волосами, автоматами в руках и испачканными автобусной грязью лицами и руками мы явно напоминали десантную группу русских, захватывающих Таймс сквер в Нью-Йорке с картинки из детского комикса. Но дело происходило не на картинке, а в жизни, и не на Манхеттене, а в Москве.
Напротив места нашей аварии было огромное здание – наверное, Русский отель, а в нижней его части размещался кинотеатр. Ранние зрители с любопытством смотрели в нашу сторону, но никто из них к нам не подошел. Машины объезжали лежащий на боку горный автобус как обычное рядовое препятствие, ни одна из них не остановилась. Троллейбус, двигавшийся слева, также совершил объездной маневр, для чего ему пришлось выехать на полосу встречного движения, а затем повернул налево, на Китайское авеню. Время шло, но ни одна машина местной полиции не прибыла к месту катастрофы.
Командиры завершили совещание, и Скелетон подошел к нам. Он сказал:
«Парни, русские, предлагают поставить ржавую развалюху на колеса, завести ее, и продолжить движение. Я не могу приказать вам подставлять свои задницы в этой ситуации. Мне нужны добровольцы, человек пятнадцать, не больше. Трое русских будут работать с нами. У автобуса пробит бензобак, и он может взорваться в любую секунду, но, парни, у нас нет иного выхода. Операция должна продолжаться. В случае взрыва командование ротой приказываю принять капралу Бандияну. Капрал, прямо сейчас отведет всех пехотинцев роты, не задействованных в работе, вверх по реке на сорок ярдов. Напротив нас через реку в одной полумиле отсюда расположено посольство Британии. Вы, капрал, в случае возникновения чрезвычайной ситуации, обязаны провести эвакуацию в это посольство всего боеспособного личного состава с оружием, и всех раненых. »
Я выполнил приказ Скелетона, и отвел часть роты на безопасное расстояние, но его ужасным прогнозам сбыться не удалось.
Добровольцы нашлись. В девятнадцать пар рук они легко придали горному автобусу правильное положение. Правый бок нашего старого шестиколесного железного верблюда был ободран до мяса и испачкан автомобильной кровью - смесью бензина, масла и грязи. Но все стекла, кроме того, которое разбил отважный русский майор, были целы. Переводчик попросил всех отойти от автобуса, Скелетон запретил курить, мы выполнили оба указания. Водитель залез в кабину и попытался завести чудо русской техники. Чудо визжало стартером, дрожало всеми своими железными старыми костями, но не поддавалось. Русские поменяли тактику – переводчик занял место за рулем, а водитель стал рывками прокручивать внутренности упрямой железной клячи с помощью длинной заводной ручки. Ручка была мне знакома, и перенесла мои мысли на семнадцать лет назад в мое детство в Огайо.
Когда мне было семь лет (шло лето 1951 года), мы переселились из маленькой комнаты в фабричном бараке в Питтсбурге в городок Ист-Ливерпуль. В одно из воскресений Бандиян старший взял меня к своему приятелю по работе на ферму его отца. Приятель отца подъехал к нашему домику на маленьком древнем грузовичке называемом «фордзон». Отец посадил меня в кабину грузовичка, где уже сидел сын приятеля – мой одногодок, а сам запрыгнул в кузов. По пути на ферму на повороте грунтовой дороги движок нашего «фордзона» заглох – но взрослые привели его в чувство с помощью длинной железной заводной ручки. Тот день на ферме в Огайо врезался в мою память и другим неприятным эпизодом. Взрослые выпивали втроем под навесом, а мы – я и сын отцовского приятеля (кажется, его звали Энтони) ушли по колесной колее на кукурузное поле. Кукуруза цвела, её соцветия клонились на ветру, и желтая пыль кружилась в воздухе. Я не осознанно сорвал одно соцветие и стал жевать – кукурузный цвет имел сладковатый съедобный, как мне показалось, вкус. Энтони не последовал моему примеру, но ничего мне не сказал. Я продолжил свою дегустацию, и наелся кукурузными соцветиями. Уже через час меня рвало, я был бледен как полотно, по лбу тек холодный пот – я отравился сладкой цветочной гадостью. День отдыха у моего отца был испорчен. Я свое первое путешествие на бескрайние просторы сельской Америки запомнил навсегда.
Железная ручка помогла и в данном случае – упрямый автобус несколько раз угрожающе стрельнул в нашу сторону из ствола своего выхлопного орудия, забился в истерике, стал плеваться (похоже, его рвало бензином и маслом – ну как меня в Огайо), выпустил пару-тройку клубов едкого фиолетово-сизого дыма – и завелся.
Через пять минут мы продолжили свое героическое путешествие на горном автобусе. В стекло, у которого сидел Лаки, сквозь грязные потеки я увидел стены кирпичной крепости. Потом мы повернули налево, затем направо, около часа, или меньше (ощущение точной «длины» времени у меня еще не восстановилось) ехали прямо и через высокую каменную арку вползли во двор большого каменного дома. Там оказалось то самое место проведения нашей жутко секретной операции в столице русских – Москве.
Мы высадились во дворе и попытались немного привести себя в порядок. Русские круглые фуражки серьезно пострадали при катастрофе, они до такой степени были измяты и обмазаны смесью грязи и машинного масла, что к применению по назначению не годились, и мы дружно закинули их в салон горного автобуса. Во дворе нас ожидала большая группа русских, одетых в серые и темно-синие костюмы. На них были широкие галстуки, в руках некоторые из них держали аккуратные фетровые шляпы. Эта группа составили с нами разительный контраст – мы вылезли из грязного брюха вонючего левиафана, а они собрались в итальянскую оперу.
Между высоким и весьма подтянутым главным русским в костюме, и нашим героическим раненым майором состоялась короткая, но впечатлившая всех перепалка. Лаки не смог понять всех нюансов их жаркой беседы, но кратко передал ее содержание так: «Главный спрашивал о том, где мы так долго находились, а майор послал его и всех других вместе с ним в какое-то неприличное место. Главный русский послал в то же место майора. На этом беседа русских закончилась».
Скелетон видимо знал суть операции и без указаний от русского руководства. Мы должны были обеспечить охрану чердаков трех больших домов, в общий двор которых мы приехали. Время охраны – два часа. Задача – не пропустить проникновения посторонних лиц на чердаки и крыши охраняемого сооружения. Каждое отделение действует самостоятельно. Для связи с ним командиры отделений выделяют по одному связному, сопровождение отделений до места проведения операции выполнят три русских оперативных сотрудника. Скелетон попросил отнестись к загадочной операции серьезно.
Я задал два вопроса: как отправлять малую нужду и можно ли курить. Скелетон дал исчерпывающий ответ - решайте эти вопросы на месте самостоятельно. Моим связником я определил Лаки. Через пятнадцать минут я и десять подчиненных мне парней поднялись по лестнице, и на самой верхней площадке подъезда обнаружили закрытую на задвижку низкую дверь на чердак.
Чердак был огромен. Железная крыша монументального каменного здания крепилась на толстых грубо отесанных бревнах, обшитых не струганными досками. Такие же бревна перегораживали пространство чердака поперек. Для того чтобы пройти по чердаку из конца в конец, нужно было перелезть почти через двадцать бревен. Все рамы у слуховых окон на чердаке были заколочены пятидюймовыми гвоздями. Стекла у окон были снаружи закрашены салатной масляной краской, солнечный свет, проникавший сквозь эти стекла, был очень тусклый. Может быть, на чердаке и было электрическое освещение, но русские его не включили. Капрал Слайсэ так охарактеризовал место проведения нашей секретной операции: «Парни, я чувствую, что нас засунули алабамскому жирному ниггеру в жопу.»
Я разрешил парням курить, а нужду приказал справлять в левом дальнем конце чердака прямо на пол, тем более, что пол чердака был посыпан мелким ноздреватым камнем, скорее всего шлаком. Попытка курить русские сигареты для моряков провалилась – никому кроме Малыша Когё они не понравились. Мы закурили свои обычные сигареты, а Малыш выкурил русскую. Он объяснил нам, что русские сигареты для моряков не имеют той крепости, которая присуща его косякам, заправленным настоящим корейским табачком, но тоже годятся к употреблению.
На чердаке мы были не одиноки – на нем жили городские дикие голуби. Они проникали с воли на чердак своими только им известными голубиными путями. По началу голуби опасались нас – незваных чужаков, вооруженных «калашами», но вскоре осмелели и стали летать над нашими головами. Он выполняли рискованные воздушные пируэты и виражи и десантировались на свои усыпанные камешками голубиные аэродромы, а затем с громким воркованием по двое и по трое смело маршировали перед самым носом нашей боевой группы.
Капрал Слайсэ решил голубиную проблему тем, что скормил этим законным владельцам чердачной недвижимости часть своего запаса крекеров и галет, который он всегда на всякий случай таскал в своей американской куртке, и, естественно, переложил в карманы куртки русской. Слух о том, что на чердаке раздают бесплатные американские галеты, быстро распространился в местном голубином братстве, и число наших голубиных соседей существенно увеличилось.
Два часа пролетели незаметно, потом к нам на чердак залез капрал Лаки, и передал приказ Скелетона о завершении операции по охране и общем сборе роты во дворе у горного автобуса. Через полчаса мы, все в том же составе, ехали в своем автобусе по улицам Москвы, но нас сопровождали на двух черных машинах костюмированные русские. Скелетон объявил, что в связи с нарушением графика проведения операции мы следуем прямо на аэродром, и переодеваться будем непосредственно в салоне реактивного лайнера, там же нам придется умыться и справить все надобности, и уже в воздухе нам предстоит обедать-ужинать.
Возвращения в Гамбург, и далее на базу в Ильцен, не содержали ничего не обычного. Традиционно со всех участников секретной московской операции взяли строжайшие подписки о неразглашении. Опираясь на мой сегодняшний опыт, я думаю, что в сейфах Пентагона скопилось такое количество расписок о неразглашении, что если попытаться продать их все на аукционе, то покупатели найдутся, а вырученной денежной суммы хватит для полного содержания в течение нескольких лет целой пехотной дивизии.
Закончилось саксонское дождливое лето, события в Москве стали тускнеть в моей памяти. В один из первых дней осени 1972 года я сидел на скамейке у баскетбольной площадки и курил «трубку мира» с одним из сержантов 62-й роты. Им был мой соперник по баскетбольным рубиловкам – обычно я его опекал, но вне площадки мы реально сдружились. Отец сержанта, как я знал, служил в свое время в личной охране у старого генерала (от автора – президента Д.Эйзенхауэра) и мог с сыном говорить на такие темы, которые не освещаются в официальной прессе. Назовем моего собеседника сержанта условным именем Бэзил.
Я нарушил подписку и рассказал Бэзилу о событиях в весенней Москве. Бэзил внимательно меня выслушал, и высказал свой взгляд на политику. Вот что я услышал.
Рыбачек, ты не просто круглый идиот, ты круглее того круга, который рисовал в пятом классе циркулем в своих школьных тетрадках. Твой базар о подставе русских и их хреновой охране ваших задниц в своей столице – лепет глупого демократа из Огайо. Я немного знаю о вашем вояже в столицу красных, но начну издалека. Когда ты еще только оторвался от сиськи своей французской мамочки в Питтсбурге, старый генерал – республиканец, между прочим, сдал красноперым индейцам – китайцам и русским – север Кореи. Америка полюбила своего генерала, и он влез в Белый дом еще на один срок. Его помощником был бывший бравый морячок Ричи (от автора – Ричард Никсон).
Генерал переоценил любовь Америки к миру и сдал красноперым еще и Кубу. Американским бизнесменам и политикам не к кому стало ездить от своих толстозадых «законных» телок. Раньше они летали на «конференцию» к девочкам в Гавану, но «барбудасы» Фиделя лишили их этой возможности. К тому же старый генерал назло демократам затеял дружбу с президентом русских Никитой (от автора – Н.Хрущев). Никита стал каждый год кататься в Америку, точно также как вашингтонские сенаторы катались раньше каждый год в Гавану к темпераментным кубинским мулаткам. Сенаторы обиделись.
В начале 60-х годов русский президент Никита опять притащился к нам, но народ Америки относился к нему похуже, чем хозяева Белого Дома. Никита, для создания антуража, заранее прислал своих мальчиков и девочек в Нью-Йорк, человек сорок - пятьдесят, и они слегка разбавили толпу врагов Никиты, стоящих в порту Нью-Йорка с табличками «Никита убирайся вон!», когда затесались в нее со своими табличками «Добро пожаловать в Америку!». Выйти в Нью-Йорке с табличками русским агентам разрешил республиканец – и русские были республиканцам обязаны. Это дипломатия, Рыбачек, это долг чести.
Дружба с русскими вышла республиканцам боком, и морячок Ричи проиграл выборы другому морячку демократу Джонни (от автора – Джон Кеннеди). Джонни захотел отвоевать Кубу, но обломал зубы. Он наделал себе много врагов, но главное - дружил с неграми, и мальчики в белых балахонах его уделали в Техасе. Парни из Ленгли ловко перевели техасские стрелки на мелкого русского шпиона, которого почти сразу завалил его любовник – хозяин борделя.
Дядя Джонсон (от автора – Л.Джонсон), занявший кресло президента, после убийства Джонни, послал нас во Вьетнам мстить коммунистам за Корею просранную старым генералом. И мы заделали бы там узкоглазых вьетконговцев, но вмешались вашингтонские пидоры. Республиканец Ричи восстал из пепла, и наше дело во Вьетнаме уже поставлено на рельсы, идущие на свалку. Наши парни уходят, поверь мне Рыбачек. Это нельзя делать быстро, чтобы не потерять лица, но мы уходим. Я там был, я знаю, и все парни это знают. Ричи нас подло предал.
Но для того, чтобы делать свою политику дальше, Ричи поперся в Москву. У дипломатов так принято – я тебя пускаю к себе, а потом ты меня пускаешь к себе. Ричи подписывал в Москве какие-то важные бумажки, а вы покуривали на гребаных чердаках, так вы его и «охраняли». Ты улавливаешь мою мысль, Рыбачек, вы совершали ответный визит на этих чердаках, мать твою. И все потому, что старый генерал разрешил давным-давно постоять русским в Нью-йоркском порту со своими коммунистическими табличками.
Но демократы, мать их, решили поднасрать Ричи и у всех на виду сделать из вашей полуроты живой факел свободы. Русские видимо знали о подготовке демократической пакости, и подали вам для транспортировки специальный негорючий и невзрывающийся «древний» автобус.
Вспомни, Рыбачек. Ваш автобус завалился на бок, но ни одно стекло в нем даже не треснуло. Русский вояка, как ты рассказал, разбил переднее стекло сам, и вы спокойно вылезли из своего «ржавого и древнего» автобуса без каких-либо потерь. Пострадал только русский смельчак - он, я думаю, был вашим поводырем и хорошо знал, что делать дальше. Бензин вылился из дырявого автобусного бака на дорогу, но мотор старой керосинки не загорелся, вы подняли русскую «рухлядь» и поставили на колеса, и она сходу завелась и поехала. Ваш автобус, братишка, реально был горным, потому так он и называется. Я не удивился бы, если бы выяснилось, что его и пули не берут, и колеса у него с автоподкачкой и самозаклейкой, как на нашем десантном джипе, или литые.
А послали вас в Москву осторожные вашингтонские дяди, потому что вас, специально обученных лохов желторотых, не жалко. Так-то, Рыбачек.
Через пару дней я обдумал сообщение сержанта Бэзила, и мне пришла в голову верная, как я считаю, мысль. Нападение «неустановленных лиц» на поезд в лесу Зюдхайде было не шалостью свихнувшихся в джунглях Колумбии морских пехотинцев из 62-й роты, которую вдруг прислали к нам на базу и поместили в пустующую шестую казарму, было спланированной операцией по отправке нашей полуроты в Москву. Но чья это была большая кровавая игра? Ясно было, что играют республиканцы и демократы, но кто кинул в кольцо «московский мяч»? Ответ мне не известен до сих пор.
В середине октября того же 1972 года, вечером, в мою комнату на втором этаже двенадцатой казармы ввалился сержант Изя Нацик. Он принес покрытую пылью бутылку французского коньяка, завернутую в пергамент с прозрачными водяными знаками, фирменную ресторанную коробку с пахучим сырным ассорти, и четыре новости. Изя к тому времени служил в хозяйственном управлении всей базы Ильцен, и знал многое из того, что мы или не узнавали никогда, или узнавали много позднее. Я, в свою очередь спросил: «Сорвал большой куш, Изя? По какому поводу пьянка?» Изя отрицательно покачал головой и огорошил меня своим ответом: «С зеленым сукном покончено, Рыбачек! Молодость завершилась, но жизнь продолжается!»
Новости от Изи Нацика были такие:
новость первая: Скелетон высоко оценил в своем рапорте действия моего отделения и меня лично в весенней Москве; он подал представление на присвоение мне, Рыбачку, звания сержанта, а Малышу Когё капрала; скоро такой приказ поступит на базу Ильцен;
новость вторая: 91-й разведывательный батальон в ноябре будет возвращен в Америку, конечная его цель – Сан-Хосе, штат Калифорния;
новость третья: капитан Харш, командир нашего 91-го, в ближайшую неделю получит звание майора, документы в пути;
новость четвертая: он, сержант Изя Нацик, написал рапорт на увольнение из морской пехоты, на его рапорт «наверху» наложена положительная резолюция, в конце месяца Изя покидает стены базы Ильцен, и пьянка посвящена его скорому увольнению.
Я спросил Изю: «Валишь на родину, в Дакоту?», он ответил: «Нет, остаюсь в Германии, займусь бизнесом, есть идеи, есть партнеры, есть желание.»
Больше Изя о своих планах не сказал ничего. Позднее, я узнал, что он уже владел паем в небольшом ресторане японской кухни в Бремене, а партнером у него был тот самый таинственный инвестор, внесший за него большие деньги в Гамбурге в сентябре 196… года. Бизнес Изи и его партнеров успешно развивался, через два десятка лет он включал сеть ресторанов японской, тайской, корейской кухни в Германии, Бельгии, Нидерландах, Австрии.
Когда рухнул восточный блок, то «Изя и партнеры» обратили свои взоры на Словению и Адриатическое побережье Хорватии. Там Изя встретил серьезное противодействие со стороны каллабрийских братков. Связей Изи не хватило для того, чтобы разрулить создавшуюся острую ситуацию. Он разыскал меня, я в тогда носил звание майора АНБ, и легально служил «консультантом» в серьезном вашингтонском государственном «офисе». Я свел Изю с нужными людьми,- и они ему помогли.
Но все эти события было впереди, а в тот октябрьский вечер мы выпили по рюмке очень старого и очень дорогого французского коньяка, и съели по кусочку сыра с плесенью. Изя Нацик попросил меня угостить от его имени ветеранов 5-й роты, оставил бутылку и ушел. В следующий раз я увиделся с весьма успешным бизнесменом Иосифом Бирманом не скоро – через шесть лет.
Продолжение в части 11.