Заключенная. Сага Низовской земли

 
 
ЗАКЛЮЧЕННАЯ


  Новый 48-й год я отмечала лежа на больничной койке. В декабре 47-го года у меня начались колики в правом и левом боку, в моче появилась обильная кровь, слабость не давала работать. Налицо были явные признаки обострения хронического нефрита, которым я страдала последние годы. Наконец, лагерная докторша, прикрепленная к нашим отрядам, сжалилась и написала мне направление в больничку. Так я, Ольга Ветрова, урожденная Боцарис, пятидесяти трех лет, из дворян, осужденная по пятьдесят восьмой статье УК РСФСР, заключенная семнадцатого женского спецотделения Карлага, встретила в больнице в конце января 48-го года девятый год своего заточения.
 

  Через три недели в понедельник меня должны были вернуть из больницы в барак, но врач на утреннем обходе сообщила мне, что меня еще на десять дней оставляют в больнице. Это уже было необычно. В четверг случилось и вовсе удивительное событие — в мою палату пришел в сопровождении главного врача и еще двух сотрудников, мне незнакомых, начальник лагеря Карпухин. За девять лет в нашем лагере сменилось много начальников, и увидеть их не удавалось. Обычно зеки если и говорили о начальнике лагеря, то выражались об его приказах и действиях подчеркнуто почтительно, опасаясь доноса. Карпухин оказался молодым розовощеким упитанным человеком. Он вошел в палату, сразу подошел к моей койке и присел на стул, который ему услужливо подставил главный врач.
 

  Начальник лагеря улыбнулся, положил руку на мою подушку и сказал:
  — Здравствуйте, Ольга Николаевна. Как лечение? Мне товарищи говорят, что Ольга Николаевна Боцарис пошла на поправку, вот решил лично удостовериться, так ли это.
  Я не знала что ответить. Карпухин повернулся к главному врачу:
  — Ольге Николаевне нужно предоставить отдельную удобную палату. Немедленно подготовьте и доложите.
  Карпухин опять обратился ко мне:
  — Не беспокойтесь, Ольга Николаевна, товарищи сегодня же улучшат ваши условия. А это лично от меня, Карпухин моя фамилия, это витамины — яблочки алма-атинские.
  После этого он положил бумажный пакет с крупными золотистыми яблоками на стул, на котором до этого сидел, улыбнулся и исчез вместе со своей свитой.
 

  Все произошедшее напоминало сон. Объяснения визиту Карпухина не было. К тому же он называл меня девичьей фамилией Боцарис, в то время как я уже тридцать лет была Ветровой — и проходила по всем лагерным документам под этой фамилией. Через час меня действительно перевели на второй этаж в отдельную палату. На обед мне на первое принесли борщ с куском мяса, а к нему в соуснице (откуда нашлась в лагере?) принесли сметану. Пришел главный врач, и, видя мое полное непонимание происходящего, открыл тайну постигших меня перемен:
  — Ваше дело, Ольга Николаевна, пересмотрено лично товарищем Шверником. Прежний приговор отменен, указ Верховного Совета СССР об этом подписан 19-го января 48-го года. В Караганду пришла телеграмма о срочной подготовке вас к отправке в Москву, куда вы отправляетесь в первых числах февраля. Ваше лечение и подготовка к отправке на личном контроле у товарища Карпухина.
 

  Причина беспокойства Карпухина разъяснилась, но причина пересмотра моего дела и оправдания, как и личное участие в этом сталинского соратника Шверника, объяснения не имели. Спрашивать о чем-либо у главного врача, у Карпухина, который меня сопровождал в Караганду, у двух «врачей», доставлявших меня Москву, не имело смысла — это были шестеренки в гигантской партийной машине. По 47-й год, включительно, московский «двигатель» крутился так, что репрессивная машина ломала мое здоровье и «готовилась» окончательно меня раздавить, но в январе 48-го года направление вращения в машине кардинально поменялось, и эти же бездушные «шестеренки» стали обо мне заботиться, лечить, кормить, подбирать мне гардероб, и приводить бывшую зечку Ольгу Ветрову «в порядок» для предъявления свое «работы» начальникам.
 

  В Москве мои «врачи» передали меня с рук на руки двум встречающим сотрудникам. В машину, которая меня ожидала на вокзальной площади, были доставлены два чемодана «моих» вещей. Машина быстро домчала меня до центра — мне был забронирован номер в гостинице «Москва». Сон продолжался. Два других сотрудника проводили меня в номер. При этом у меня все еще не было паспорта, и все документы составляла небольшая бумажка об освобождении заключенной Ольги Николаевны Ветровой, в которой было напечатано, что я следую по месту своего жительства — то есть в Ленинград. Номер, в который меня поселили, показался мне царскими хоромами. Ковер, накрахмаленные скатерти, бархатные портьеры, вид на Кремль из окна. Когда меня отставили в номере одну, то я не знала что делать — раздеваться или ждать указаний, не раздеваясь. В голову пролезла мысль о том, что все это ошибка — сейчас придут злые грубые люди и скажут: «Что ты тут делаешь, заключенная Ветрова, тебя обыскались в Ленинграде, куда ты не прибыла на пересылку». Затем меня поставят лицом к стене, ощупают и поведут по коридору к служебному выходу.
 

  Из оцепенения меня вывели настенные часы — они неожиданно пробили двенадцать. В дверь постучали, а затем в мой номер вошла девушка и пригласила меня на обед в ресторан. Следом за ней появился молодой человек с лицом чиновника. Мужчина был в очках и носил аккуратно постриженные усики. Он представился:
  — Здравствуйте, Ольга Николаевна, я инспектор общего отдела Верховного Совета СССР Владимир Емельянов. Послезавтра вас примет Председатель Верховного Совета Николай Михайлович Шверник. Нам необходимо подготовиться к этой встрече. Сейчас будет обед, затем вас осмотрит наш врач, и вы будете отдыхать. Завтра после завтрака мы начнем подготовку. После обеда проедем в здание МВД, где вы получите свои документы. Затем отдых. Поездка по Москве. Ужин. Такой план, в общих чертах. Меня можно называть Владимир Степанович. В фойе на диване дежурит наш сотрудник — если я понадоблюсь — попросите его вызвать Владимира Степановича. И я немедленно приеду.
  Он улыбнулся, и добавил:
  — Николай Михайлович лично подписал все ваши документы, это бывает не часто.
 

  Через день в сопровождении Владимира Емельянова я вошла в приемную Верховного Совета. Николай Михайлович Шверник отсутствовал, и мне была назначена встреча с одним из его заместителей. Когда около часу дня я робко вошла в кабинет заместителя Шверника, он вышел мне навстречу, и пригласил меня присесть на кресло у окна:
  — Я вижу, Ольга Николаевна, у вас накопились вопросы? И я сразу вам на них отвечу. Вы полностью реабилитированы, восстановлены в правах, вам засчитывается рабочий стаж, и возвращается степень кандидата педагогических наук. Сила нашей партии — партии Ленина и Сталина (заместитель сделал жест в сторону стены своего кабинета, на которой висели два портрета вождей; Ленин на своем портрете был изображен в темном костюме, а Сталин на своем — в маршальском мундире) состоит не только в том, чтобы находить ошибки, но и смело, невзирая на лица их исправлять.
 

  Довольный сказанным, заместитель продолжил:
  — Вы, Ольга Николаевна, теперь москвичка, вам будет оформлена прописка и выделена квартира из фонда Академии Наук в районе…
  Заместитель посмотрел в сторону Емельянова, тот вскочил со стула и услужливо напомнил:
  — В районе поселка «Сокол» на Ленинградском проспекте, все полностью подготовлено.
 

  Ощущение сна при последней реплике Емельянова у меня сменилось ощущением театра. Если бы чиновник Емельянов сказал вместо «подготовлено» — «подготовлено-с вашество-с», а затем низко наклонился и шаркнул ножкой — я бы не удивилась.
 

  Заместитель продолжил свою речь:
  — Вот, будете проживать на Ленинградском проспекте в новых домах, которые советский народ заслуженно называет «сталинскими». Но, Ольга Николаевна, вам еще пару лет придется поработать. Много работы для вас накопилось, пока вы отсутствовали.
 

  Заместитель пошутил, Емельянов скорчил гримасу улыбки, полузакрыл глаза и покачал головой из стороны в сторону. Его поведение должно было означать — «непорядок, Ольга Николаевна, работа стоит, а вы отдыхаете в казахстанской степи, ай-яй-яй».
 

  Заместитель подошел ко мне, сел в кресло напротив и доверительно сообщил:
  — В 48-м году Академия Наук СССР завершила работу по истории развития русской и советской науки, которую вела последние три года под личным неусыпным руководством товарища Сталина. Много было найдено неточностей, а где и намеренных искажений, роли русских и советских ученых в развитии науки мировой. Советский народ имеет право знать, и будет знать правду о трудах и заслугах великих своих сынов — Ломоносова и Чебышева, Лобачевского и Менделеева, Циолковского и Бехтерева, Петрова и Боцариса. И вам, Ольга Николаевна, доверена почетная роль и обязанность стать нашим главным экспертом по трудам и вехам научной биографии вашего отца — первопроходца науки выдающегося русского ученого, изобретателя и инженера Николая Николаевича Боцариса. Вы, Ольга Николаевна, расценивайте эту работу как поручение от нашей сталинской партии, и от всего советского народа, ведомого к новым победам великим Сталиным.
 

  Заместитель закончил свое выступление и встал. Я также поднялась со своего кресла, он взял мою худую правую руку двумя своими, несколько раз ее потряс, кивнул головой, и ушел к своему столу. Не прошло и десяти секунд, как в кабинет проник один из секретарей Заместителя. Он крадучись подошел ко мне и, не говоря ни слова, взял под локоток и мягко выпроводил из кабинета. Заместитель уже переключился от меня на другие важные государственные дела, и, когда я робко кивнула ему головой, выходя их кабинета, даже не посмотрел в мою сторону.
 

  Все то, что в своем вдохновляющем монологе поведал мне заместитель Шверника, оказалось правдой. Я переехала в большую квартиру в доме в поселке «Сокол», была зачислена в академический исторический институт научным сотрудником, получала зарплату и персональную пенсию как дочь выдающегося инженера Николая Боцариса. Мой отец неожиданно стал из «царского прихвостня и прислужника капиталистов», как его характеризовал мой следователь в Ленинграде в 38-м году, «выдающимся русским ученым, заложившим основы важного раздела электротехники наперекор сопротивлению царской научной бюрократии». Отца объявили ближайшим соратником великого русского самородка Яблочкова, что было отчасти справедливо и создателем научной русской электротехнической школы, которая дала целую плеяду последователей в Ленинграде, Иваново и Киеве, что к отцу отношения не имело. В Советской Энциклопедии появился раздел, посвященный моему отцу, в котором в самом конце в числе авторов было напечатано мелким шрифтом «О. Н. Боцарис».
 

  Года через три я набралась смелости и направила письмо в Ленинградский обком партии с запросом о судьбе своего мужа, доктора наук, астронома Константина Ветрова, проходившего по одному со мной делу в 38-м году. Ответа я не получила, а повторять запрос не решилась.