«Ага, - подумал, - коростель»!
Недели три тому подумал.
Огонь травой потрескивал, я жег ее сухую прошлогоднюю, сграбленную в кучку. Луна уже взошла.
Дожег, поднялся в мастерскую, набрал, о чем подумал, в Ворде и «коростелем» сохранил.
Названье для рассказа прям, - рубцовщина!
«Рубцовщина» - уже сейчас подумал, недели три спустя, -
открыл «файл-коростель», стал набирать «недели три тому…», и набралось само собой - «рубцовщина».
Теперь вот тычу дальше.
Хотя не тычу вовсе, шпарю, -
опыт с тех времен, когда от всех рубцовских коростелей я был за тридевять отчаянно далек.
Тогда наш «Паша» - отец родной и капитан второго ранга Соин
(не из кина, а настоящий Соин),
считавший наших баз отсутствие на островах Хоккайдо и Хонсю чистейшим попустительством,
дрессировал на скорость нас - не приведи Господь!
Однако обещал мне памятник поставить!
Поставил ли…, стоит ли памятник матросу - с рукою на Японию (в руке стихи Басё),
и жив ли «Паша» сам, наш Соин-Павел, наш Соин-Леонидович!?!
Прошедшим летом, то есть прошлым, я рылся в старых почеркушках и шаржик на него нашел,
сырой такой, еще со службы, но «Паша» наш, конкретный кап-два Соин!
Таким, как я его изобразил, акул американского милитаризма изображали все газеты той поры.
Ну, хватит лирики, - к простому пересказу.
…………………….
Давно уже не шпарю, как при «Паше» - всеми пальцами и не глядя на клавиатуру, а четырьмя теперь (с обеих рук четырьмя) и глядя, но все равно шпарю, из упрямства шпарю, потому и текст на мониторе часто вместо серо-белого выглядит серо-красным, чем сильно мне напоминает мои школьные тетрадки в противную линейку с множеством красных правок, - цензура училки. И почему бы ей, думаю я сейчас, училке той, не взять было тогда обыкновенный простой карандаш и не написать им мне между строк примерно следующее: «Миша, милый и хороший мальчик, такого слова (подчеркнуто) не существует, поищи другое…, а в этом слове две эти буквы (подчеркнуты какие) заменить на такие (надписаны сверху какие), а три эти (подчеркнуты в том же слове), как лишние убрать!», и так далее и так далее. Все равно ведь в мою тетрадку никто бы не полез, а сам бы я никому не показал. Зато напоминала бы тогда моя писанина, после моих уже исправлений и вытираний ластиком посланий училки, черновую рукопись Александра Сергеевича, только без рисунков, и не тряслась бы она тогда в руках моей мамы перед самым моим носом и не дрожала бы размытой краснотой сквозь мои слезы...
Кучку травы недели три тому, вечером, под окном мастерской втихаря... Службы казённые к 9-му Мая мусор с «задов» не вывезли - я и понял, что уже отрапортовались, потому и жег под своим чутким доглядом, чтоб вместо меня какой другой ночной сердобол не чиркнул спичкой о черную луну и не поднес ее-шипящую к моей сграбленной и сухонькой травке, пока я дома черной бессонницей тлею.
У меня уже все догорало, когда мой слух вдруг стих для костра и отревожился поймой. Крик коростеля не берусь описать - нем-безбуквен… Да и у настоящих и больших тоже плохо получалось (писателей то есть). Читая, как они, настоящие и большие, описывали разные голоса и звуки, я чаще всего скукоживался. Я уже не беру птичьи голоса, но, что за «тьфу» человечье, например, кто же так тьфукается!? Или «апчи» еще, совсем из ряда вон, настолько из ряда, что даже Ворд краснит! Хотя именно так - из ряда вон «апчикать» (снова подкраснил) - получалось у моей жены, правда, еще молодой. О, мать детей моих, о, жена моя - «апчи» - молодая!!! И то ее «апчиканье» меня тогда, в молодости, раздражало, и я, как в книжках настоящих и больших, уже тогда пугался - что же будет дальше?! А, что было дальше..., - дальше шли и проходили годы, вместе с ними и «апчи» прошло, куда-то растворилось, и я теперь даже ностальгирую по нему, даже тоскую. А годики по-прежнему идут и перерабатывают обтекающую меня повседневность в новый материал для ностальгического по нему будущего. Вот и недели три тому, отслоив первый крик коростеля с речной поймы, я усек, что еще один годик прошел! Про Новый год все ясно, по мне он смена даты в уголке холста, но есть еще и другие, незаметные, но тоже вдруг метки, откалывающие время годичными кусками в прошлое, как айсберги от папы-ледника. Ну, например, посмотрел на лыжные ботинки и в шкаф до следующей зимы спрятал, или даже так - посмотрел-спрятал, взял насос и на велосипед посмотрел, про себя подумал - так уже смотрел год назад…, или наоборот - вышел в лыжных ботинках, а все уже в шортах..., нет, лучше так - вышел на улицу, а там синичка на дровах из прошлогоднего рассказа и первый пар изо рта…, или вот еще - налог на машину чертов, как всегда неожиданно и вдруг, но безошибочно, сука, один раз в год осенью…, или еще вот, еще такое - каждую неделю Фейсбук предлагает поздравить примерно четверых друзей с днями их рождения, и неважно, что о троих ты и слыхом не слыхивал, хоть они и в «друзьях» у тебя, важно, что у каждого из них именно этим днем их жизнь переоцифровывается еще одной цифрой в прошлое! И как же прав был Иван Алексеевич, написавший в самом начале своей изумительной (особенно до «Лики») «Жизни Арсеньева» - «У нас нет чувства своего начала и конца. И очень жаль, что мне сказали, когда именно я родился. Если бы не сказали, я бы теперь и понятия не имел о своем возрасте, - тем более, что я еще совсем не ощущаю его бремени, - и, значит, был бы избавлен от мысли, что мне будто бы полагается лет через десять или двадцать умереть». Конечно же, я (это уже не Бунин, это я) не искусствовед от литературы, чтоб помнить такое наизусть, да еще со всеми заглавными, запятыми и прочими препинательными, - это все нынешний и великий наш бог-интернет!!! Теперь не нужно ждать утра, чтоб бежать в библиотеку за точной цитаткой (не дай бог выходной), брать там приблизительный том, приблизительно искать то место где, а не найдя, просить следующий…, - нет, теперь все просто - набрал по памяти, например, «пилот почтовой линии один…» и гига-мозг тут же тебе выдаст «как падший ангел, глушит водку…», а попутно еще и рубашку в комоде подсунет! И я снова, хоть и не как в книжках больших писателей, а просто сам по себе и посреди бела дня возьму да задражусь, то есть раздражусь, - что же будет дальше!?! В общем, раздражусь не на смятую в недрах комода рубашку (трудно гладить), а на то, что не застану то время, когда «земляки» с Млечного Пути без меня шагнут далеко в сторону…
КОРОСТЕЛЬ.
Сколько раз, слыша в двадцати метрах от велосипедных колес его однообразно ритмичные, как крупный пунктир, крики (чем-то напоминающие спец-сигналку крутых тачек - уважающих себя и понявших о жизни иначе чуваков), я спрыгивал с велосипеда и быстро почти бежал по траве к предполагаемой точке звука. Ходил потом вокруг нее предполагаемой кругами и, конечно же, его не обнаруживал. Возвращался умокренный по колени росой к велосипеду и крутил педалями дальше, а он чуть погодя снова начинал кричать сзади, но уже с другого бока! И лишь однажды вечером, оказавшись у кромки высокого берега и посмотрев далеко вниз под самый обрыв, одно едва приметное движение сдвинуло мое зрение и сфокусировало его в одной точке - продолговатое тельце и глаз на вытянутой шее плавно переместились в темной прорехе меж жирно-низинных трав……
Битов как-то написал, что любит Рубцова за чувство. А некоторые практикующие нынешние морщинятся - неважнецки, говорят, писал Рубцов, если в сравнении, слишком уж просто. И я, может, с ними согласен, если в сравнении - да, просто, и всего-то стихотворений пятнадцать стоящих, но как без них русской литературе!?!!
Три недели почти архив-фото свой чищу. Коростель попутал! Искал оцифрованный снимок с той темной прорехой, хотел увеличить, приблизить хотел - вдруг еще где разгляжу…, но снимка не нашел. Просматривал папку за папкой, ничего похожего не находил, без конца морщетой покрывался - зачем столько барахла насохранял?! Стал удалять снимки. Сначала удалял по отдельности, потом распалился и удалял уже целыми папками. Остановиться не мог. В пылу случайно удалил гига-матричную папку - с кучей других в ней неприкосновеннейших папок, безвозвратно удалил. От макушки до пяток прожгло - жизнь удалил!!! Чуть Кондрат меня не хватил! Да он, наверное, и хватил, ибо со стула я, чтоб не упасть, вскочил…! По комнате потом бегал, звонил приятелю знающему - «спаси!» - умалял, котенок в пятки цеплялся - в затылок иголки, приятель - «не дрефь!» - говорил, спать до утра отправлял. Я спать ложился - сердце в колючках, как дуршлаг в дырках! Книжку «Тихий Дон» взял, открыл самое начало - успокоиться хотел. Котенок ко мне любящий на грудь пробрался, сел - в книжку уставился. Поверх ушей его мягких - книжку поворачивал, дугою читал - «Пантелей Прокофьевич поглядел, как прямится примятая Дарьиными ногами трава, пошел в горницу»... Я, словно, за Пантелей-Прокопичем пошел в ту же горницу…, - а в той горнице моей светло…, - я почти успокоился….…
А утром он-приятель-знающий доуспокоил - все нашел, все потом через пять часов восстановил! И я выдохнул, будто заново родился, нет - будто дородился. И потом ко мне дородившемуся друг мой приехал. С осени обещал, а, может, и год уже прошел. Выпили хорошо…. Я, кажется, напился. Куртка-моя-наизнанку утром с телевизора на пол висела. Утро проспали. Квадрат в окне слипся, пейзаж не двигался - синоптики дурное пророчили...
После обеда в Москву свою друг покатил... Квадрат разлипся - пейзаж тронулся. Я на велосипед сел, в пейзаж круглый хотел. Педали сами собой к мастерской моей прикрутили. Картинку там лаком покрыл, душа устаканилась - «поработал», в пейзаж не поехал.
Обратно к дому - мимо сирень-кустов каких-то…, из кустов: - «ну, возьми же ты трубку, в конце-то концов, тебе же звонят!!!», и тут же - «ало, сестра, здравствуй, сестра!»…, - две девочки (краем глаза), совсем малютки - в кустах во взрослых играли…
У подъезда замок из петли вынул - велосипед в кондейку…, телефон пикнул - друг доехал…, замок в петлю вставил - капля дождя пророчеством на руку...
Три дня уже льет…
Куртка моя три дня наизнанку - другую ношу.
…………………………….
Вчера уже из Ферапонтово мне фотку тот же друг..., -
под утро возвращались…, я в наизнанку-куртке,
дорога полевая в лужах, светло вокруг и бодро,
в траве и в дальней хвое птицы - орали в сотню глоток…,
крик коростеля среди них я вспомнить не могу………..
(май 2017, мастерская)