Не плачь. Через вечность встретимся.
1.
- Ты, Петька, не криви нос, а понимай, что тебе говорят. И вообще поменьше болтай об этом. Не нравится вишь ему за трудодни работать. В город собрался. Ты пойми, чудак-человек, хорошо, что я только услышал, как ты там разорялся. А если бы еще кто услыхал? Ты хоть понимаешь, голова твоя садовая, что ты уже у председателя на «карандаше». Твое недовольство советской властью уже кто-то замечал, да и происхождение твое…, как-никак – сын кулака. Понимать должен – не маленький. Маломальский какой залет и все – поедешь…
Тит Андреич потряс седой головой, подбородком показывая куда поедет Петька, и уже примирительно добавил:
- Много кому пока такой расклад не нравиться, но не кричит же никто об этом. Иди, работай, давай. Да помалкивай там.
Петька Ульев, молодой парень двадцати четырех лет, которого отчитывал фуражир, сплюнул, и ничего не отвечая старику, пошел к своим лошадям на конюшню, где работал младшим конюхом. Дело в том, что Тит Андреич был прав, и большая семья Петьки ходила по самому краю бритвы, так как в былые годы их отец держал огромное хозяйство и, работая от зари до зари, был вынужден еще нанимать работников. А это новой власти было не по душе. Раз нанимал работников, значит эксплуататор. А раз эксплуататор, значит не место тебе в новой России. При раскулачивании у них выгребли все, до последнего зерна. Увели всю скотину, забрали все самое необходимое, включая чашки и ложки. Они выжили чудом - питаясь травой, и чем придется. Отец потом сам вырезал ложки и чашки из дерева. Потом с болью, скрипом, отречением от всего старого, мало-помалу удалось приспособиться к новой власти. Сейчас уже был май 1937-го года. Сестрам удалось поступить учиться, братья тоже учились и работали. Старший – Николай, даже отучился в военном училище. Думалось что все уже в прошлом и все забыто, а вот и нет, не забывают, оказывается. Да и глупо так все получилось как-то. Управляясь в конюшне, Петька просто стал спорить с воображаемым собеседником вслух. Он как дважды два доказал ему что при советской власти в деревне не жизнь, а верный гроб. И что пока молодой, он срочно должен забирать паспорт и ехать в город. Там, по крайней мере, хоть деньги платили, а не сомнительные трудодни. Так он распалялся и не знал, что Тит Андреич все слышит. Потом старик крикнул ему, чтобы тот вышел к нему на улицу. И вот теперь, отчитав конюха, старик пошел по своим делам. Петька же вернувшись в конюшню, начал готовить лошадей для дальней дороги. Нужно было везти зерно на элеватор, аж в Поспелиху. А это почти семьдесят верст. В оба конца сто сорок. Так что кони должны быть готовы к такой дальней дороге, то есть хорошо накормлены и напоены. Он насыпал полные рештаки овса и наложил сена вволю. Подъехал Сурепка – водовоз, на огромных, словно буйволы, быках. Вдвоем они быстро наполнили поилки теплой речной водой, из большой бочки, закрепленной на арбе. Петр помог Сурепке распрячь быков и поставил их в стойло на привязь. Усталые животные тут же потянулись к корму и, набив полные рты сеном, начали монотонно и меланхолично жевать. Сурепка подождал, пока конюх закроет конюшню и передаст ключи пришедшему сторожу – беззубому матерщиннику Капоше, и они вдвоем отправились домой, так как жили по соседству – через дом друг от друга. Сурепку на самом деле звали Семен. А прозвище он получил от того что будучи мальчишкой нарвал ночью, по ошибке, вместо жарков, цветов сурепки и подарил девушке, в которую был влюблен. Она была на шесть лет старше Семена и, разглядев у костра - какие цветы принес ей ухажёр, отхлестала этой сурепкой его по заднице. С тех пор и прозвали Семена сурепкой. А так он был очень неплохой парень. Безобидный и беззлобный. Они с Петром дружили давно и завтра с утра вместе собирались вести зерно на элеватор. Нужно было ни свет, ни заря запрячь целый обоз коней, потом загрузить телеги мешками с хлебом и отправляться в далекий путь. Кроме Петра и Сурепки должны были ехать еще пять человек. Старшим обоза был назначен Сидор Саввич Быков. Угрюмый мужик, недолюбливавший Петьку. Но Петьке с ним детей крестить не надо было, поэтому он не сильно переживал по этому поводу. Гораздо труднее было ладить со старшим конюхом дядей Колей Карасевым. Тот был постоянно, не то, что пьяным, но однозначно выпивши, поэтому всегда сваливал на Петьку всю работу и постоянно придирался к нему. Когда приезжало начальство, он крутился тут как тут, всем видом показывая никчемность помощника. Но когда они оставались одни, дядя Коля сразу присасывался к бутылочке, а Петру ничего другого не оставалось, как работать за двоих. Поэтому-то он и собирался удрать в город. Но дядя Коля не собирался отпускать такого работника. Других таких работников, чтобы тянули за двоих - не было, поэтому дядя Коля сразу сказал Петру, чтобы тот даже и думать забыл о городе. Иначе он с ним по-другому разберется. Как это будет выглядеть, он не сказал, но многозначительно погрозил пальцем и злорадно улыбнулся. Назавтра он не ехал с обозом, а оставался в конюшне. Пётр этому обстоятельству немало порадовался. Пусть поработает – ему полезно.
Дорога была долгой и нудной. Домой вернулись только через двое суток. Мокрые от усталости кони почуяв конюшню, призывно заржали от радости, но шагу не прибавили, так как были вымотаны до крайнего предела. Как и подозревал Петр, кормушки были пустые, дядя Коля опять был пьян. Пока мужики распрягали коней, Петя с Сурепкой задали корма, сами пошатываясь от усталости. Появился дядя Коля. Он видимо отсыпался в подсобке. Похохатывая, он поприветствовал мужиков:
- Привет, работничкам! Как поездочка? Вижу, коней совсем заморили…, отвечать бы не пришлось…
Он не успел закончить, как Сидор Саввич схватил его за грудки и, чуть напрягши свои чугунные мускулы, приподнял пьяного конюха над землей.
- Слышь, работничек – сказал он спокойным, но веским тоном, - еще раз на работе выпьешь, вылетишь с конюхов. Поставим конюхом Петю, а ты пойдешь быкам хвосты крутить.
Дядя Коля побагровел как свекла и как – то обмяк в могучих руках Быкова. А тот даже не напрягаясь и не повышая тона, продолжал:
- Ты меня услышал?
Конюх быстро закивал головой.
- Понял?
Дядя Коля закивал еще интенсивнее.
- Ну, вот и разобрались.
Сидор Саввич отпустил конюха, и он как мешок с картошкой плюхнулся на землю.
Мужики громко рассмеялись, и наперебой заговорили:
- Вот это воспитание…
- Ага. Правильно Сидор Саввич – сколько можно уже?
- Петьку заездил уже. Совести нет.
А Быков подошел к Петру:
- Ты, Петя, вот что – еще раз этот работник напьется – говори мне. Я в правлении вопрос подыму – мигом слетит с работы.
За эту поездку Сидор Саввич по-другому стал относиться к Петьке. Поначалу он все приглядывался к нему, а потом без всяких экивоков подошел к нему и сказал напрямик:
- А чего это Карасев про тебя докладывает постоянно, что ты лентяй и никчемный человек? А я посмотрел, как ты мешки наворачиваешь и не сказал бы, что ты лентяй.
Петька ничего не сказал, просто пожал плечами, зато Сурепка ответил за него:
- Да он все врет, Сидор Саввич. Просто он пьет постоянно, а Петька за него пашет. А сказать стесняется.
Быков прищурился:
- Значит так. Приедем – разберемся.
И он разобрался. Очень здорово получилось. Но никто тогда и представить не мог – каким гадом окажется Карасев. И на какую подлость он был способен. Когда все разошлись, с ним остался только Петька. Он помог подняться Карасеву, и довел его до подсобки. Тот пьяно вздыхал:
- Ты, чего это Петрух? Обижаешься что ль на меня? Да ты брось.
- Да нет, дядь Коль, не обижаюсь. Ты бы, правда, бросал бы пить.
- Да конечно брошу. Мне бы только сегодня отоспаться дома бы. А Петрух. Переночуй тут сегодня… а? Капоша заболел вишь. А я сам понимаешь…
Он тяжело вздохнул. Петька еще не был дома, но ссориться со старшим конюхом не хотелось. Поэтому он тяжело вздохнул и, грустно улыбнувшись, сказал:
- Ладно, дядь Коль, иди - отсыпайся. Я тут заночую.
Дядя Коля поблагодарил Петьку и пошел домой. Усталый парень закрыл конюшню и завалился спать. Он настолько устал в дороге, что спал «без задних ног». Спал и не слышал, как вернулся Карасев. Не слышал, как Карасев очень осторожно открыл конюшню. Проник в нее. И, не смотря на хмель, почти бесшумно двумя ведрами начал носить воду и поить Грома. Самого крепкого коня в колхозе.
Любой человек, кто сталкивался с коневодством, знает, что взмыленных и перегретых коней сразу поить ни в коем случае нельзя, пока не отдохнут.
Дядя Коля сделал ЭТО и так же осторожно покинул конюшню, не забыв закрыть ее. Он свернул за угол и с неожиданной злостью, негромко произнес:
- Теперь посмотрим, кто быкам пойдет хвосты крутить.
И вспомнив, что у него в бане припрятана чекушка водки, помчался домой.
На утро Гром околел. Петька встал очень рано и, обходя конюшню, обнаружил, что его любимец лежит, неестественно вытянув ноги. Петька бросился к нему и, не веря своим глазам, дотронулся до, уже, окоченевшего коня. Остатки сна слетели мгновенно. Острая жалость к Грому разогнала дрему и сжала сердце. «Как же так» - простонал Петя, «Как это произошло? Как будто напоил кто вчера. Но кто?.. И зачем?». Но спустя некоторое время жалость к коню вдруг сменилась страхом – «И что теперь будет?..». Постепенно страх перерос в ужас – «А вдруг кто придет сейчас?.. Что подумают?..». Потом он немного встряхнулся – «Чего я, в самом деле?.. Я ж ни в чем не виноват. Нужно срочно бежать за ветеринаром… Нет… Сразу к председателю. Срочно!». И он помчался к председателю колхоза Вагнеру Густаву Яковлевичу….
2.
Арестовали Петю через два дня. Арестовали как врага народа. Напрасно он божился в своей невиновности и со слезами на глазах доказывал, что не поил Грома. Напрасно призывал в свидетели дядю Колю. Дядя Коля первый же и обвинил его во вредительстве. Петя наивно полагал, что следствие во всем разберется. Но разбираться никто не стал. Мама и сестры плакали навзрыд. Сам Петр даже не верил до конца, в происходящее с ним. Ситуация напоминала какой-то нелепый до крайности сон. Но как бы - то не было, а ровно через два дня, ранним утром, у дома Ульевых остановилась пролетка, в которую был запряжен гнедой мерин и бравый милиционер, соскочив с нее, проследовал прямо в дом. Первой милиционера, в окно, увидела Панна, сестра Петра. Она охнула и забегала:
- Петя! Милиционер к тебе идет! Петя!
Все оцепенели. У Петра начался озноб от страха. В горле мгновенно пересохло. Стало даже трудно дышать. Всем как-то стало неудобно друг перед другом. Такое ощущение, будто не знаешь, куда себя деть. Одна Панна не поддалась общей панике. Она с быстротой кошки ринулась в спальню и, сорвав с подушки наволочку, начала набивать ее всем, что попадало под руку. Две ковриги хлеба, лежавший на столе большой шмат соленого сала, четыре куска сахара. В чулане под потолком висел прошлогодний самосад. Это Николай - старший брат - готовил себе курево, но уехал и не забрал. Теперь Панна срывала все стебли и, ломая их пополам, запихивала в ту же наволочку. Она еще не успела сложить все, как раздался стук и вошел представитель НКВД. Он сразу же с ходу приступил к делу:
- Ульев Петр Павлович здесь проживает?
Петя сглотнул и хриплым от страха и волнения голосом ответил:
- Да. Гхм! Это я.
- Вы арестованы! Проедемте со мной.
Петя как-то обреченно опустил руки и медленно проследовал к выходу. Но тут вклинилась Панна:
- А собраться ему можно? Вещи теплые взять к примеру?
Милиционер строго сдвинул брови, но потом, подумав немного, кивнул:
- Собирайте. Только быстрее.
Теплые вещи пришлось надеть на себя. Только фуфайку пришлось скрутить и нести в руках. Петр даже поворчал на Панну:
- Зачем ты самосада столько наложила? Я же не курю!
- Бери-бери, Петенька! Годится. Все годится. Мало ли что.
- Ну, все, - оборвал милиционер – пошли. И под общий плач родных, Петр проследовал в пролетку.
Всю дорогу он молчал. Просто тупо глядел на дорогу и молчал. А о чем тут было говорить? Все уже было думано-передумано, а теперь он вдруг отчетливо осознал, что попался конкретно, и выхода нет. И нет больше аргументов, которыми можно защитить себя. Поэтому осталась одна усталость. Усталость и страх – что будет дальше? А вокруг цвела степь. Одуряющий запах молодой влажной травы и цветов окружал проезжающих. Жаворонки на все голоса возвещали о победе весны. Но Петр, в своей беде, как бы отстранился от окружающего мира. И если в другое время он бы порадовался зарождающему буйству степи, то теперь все это только раздражало его. И запахи, и пенье птиц, и даже поскрипывание немазаного колеса пролетки. А в голове тупой иглой свербила одна мысль: «Что же будет? Что же будет? Что же теперь будет?». Эта мысль всю дорогу не давала покоя, и поэтому казалось, что они никогда не приедут. Милиционер тоже всю дорогу молчал, равнодушно взирая на дорогу. Казалось, он даже забыл о существовании Петра. Твердо уверенный, что арестант никуда не денется, он даже ни разу не взглянул на него. От этого отношения никчемности Петру стало еще хуже. «Словно кусок тряпки ненужной» - подумал он. В таком настроении он и оставался, пока они не добрались, наконец-то, до райотдела.
Милиционер привязал мерина к коновязи, расположенной неподалеку и, махнув Петру, последовал к суровому зданию с решетками на окнах. Вот тут Петр несколько приободрился – может сейчас все выяснится. Вскроется эта досадная ошибка и его отпустят со всеми извинениями, за все его муки. Вот на чем только потом до дома добираться? Это проблема. Ну, это ничего, главное, что все сейчас станет ясно. Он слышал не раз очень вескую фразу, что наши органы не ошибаются. Поэтому свято верил, что сейчас во всем разберутся досконально. Завтра позвонят председателю и тот с подхалимской улыбочкой, чтобы загладить вину, отдаст ему – Петру паспорт и тот со счастливым сердцем поедет, наконец, в город. Эта мысль приободрила Петьку и он понемногу воспрял духом.
Они вошли в большой прохладный коридор, милиционер подтолкнул Петра к неказистой двери оббитой обшарпанным красным дерматином. На двери висела внушительная вывеска с одним единственным словом – КОМИССИЯ. Милиционер почтительно постучал и они вошли. Петя ожидал все, что угодно, но только не то, что с ним произошло на самом деле. О том, что произошло в этой комнате, ему потом снилось во сне. И даже во сне возмущение захлестывало его так, что он просыпался.
Когда они вошли, взору Петра предстал большой стол, накрытый алым кумачом. За столом расположились три человека (как впоследствии узнает Петр, это заседание называлось – тройка). Первый – угрюмый подозрительный мужик в кожанке с красным бантом на груди. Второй – молодой парень, чуть старше самого Петра, в поношенном, сером костюме, постоянно дергающий левым веком. И третьей была большая толстая баба, в грязной военной гимнастерке, в грязной же красной косынке и лузгавшая семечки. Кожуру она сплевывала в кулечек свернутый из газеты.
Они со скукой посмотрели на вошедших, и баба вяло спросила милиционера:
- Ент еще хто?
Тот полез в карман и, доставая бумагу, ответил:
- Арестованный. Ульев Петр Павлович. Вредитель. Коня голодом заморил. Сын кулака.
У Петьки глаза полезли на лоб. От возмущения он даже не смог ничего ответить. Он только раскрыл рот, да так и остался стоять с раскрытым ртом. А мужик в кожанке уже читал бумагу, которую получил от милиционера. Дочитав, он недобро зыркнул на Петра и передал бумагу бабе. Та, пробежав глазами содержимое, передала ее парню в костюме. Тот, не читая, сложил бумагу пополам и положил в общую внушительную стопку бумаг, которая громоздилась перед ним. Баба, не переставая мусолить подсолнечную кожуру, повернула голову к своим коллегам:
- Мнения?
Молодой дернул веком:
- Расстрел.
Угрюмый мельком глянул на Петра и высказал свое мнение:
- Молодой. Работать еще сможет. Десятка.
Баба сморщила нос:
- Давайте решайте быстрее, а то на обед опоздаем. Ну, чо? Расстрел… или десятка?
Она как большая добрая мышь поморгала глазками и опять вопросительно воззрилась на угрюмого. А до Петра только-только стало доходить, что это они ему… ему - Петру определяют сейчас наказание… ему и никому другому. Расстрел??? За что??? Он опять хотел что-то сказать, но глотка пересохла, и он не смог даже кашлянуть от волнения. А молодой, подергав веком, наконец-то сдался:
- Ладно – десятка так десятка. Давай объявляй, да жрать пошли. Кишки уже подвело.
Это было настолько дико и необычно. Они на полном серьезе решали человеческую судьбу так, как будто дело шло о цене на морковку на базаре. Почем продавать? По рублю или по рупь двадцать. У Петра как-то сразу отнялись ноги от ужаса. Он вдруг ясно и отчетливо понял – никто здесь ни в чем разбираться не намерен. И его жизнь была спасена только потому, что молодой чекист с нервным тиком, захотел жрать. Но самым жутким в данной ситуации для Пети оказалось осмысление, что органы все-таки ОШИБАЮТСЯ. И их совершенно не интересует истина. Им важнее пожрать вовремя. Впоследствии, уже на Колыме, он не раз находил этому подтверждение. Но это будет впереди, а сейчас большая баба довольно заржала и, поднимаясь со скрипучего кресла, навалилась всей тушей на стол и доверительно объявила Петру:
- Я те, парень, торжественно объявлять не буду. Я те своими словами. В общем так: Статья пятьдесят восьмая. Часть седьмая. Десять лет без права переписки! Иди и благодари советскую власть, что живой остался. Увидите!
Петр не успел вообще ничего сказать. Он только перекинул фуфайку с руки на руку, как милиционер схватил его за локоть и вытащил из кабинета. Только тут в коридоре к Пете вернулся дар речи. Он повернулся к конвоиру и жалобно пролепетал:
- Зачем вы солгали там? Я же не морил коня голодом. И за что десять лет-то?
Милиционер как-то кисло поморщился и со скрипом в голосе произнес:
- Морил, не морил… кому сейчас это интересно? Шевели, давай ногами, да пасть захлопни. А то зубы выплюнешь. Радуйся, что правда не расстреляли. Тут с вашим братом кулаком много не церемонятся. Пиф-паф… и готово.
Они подошли к задней двери, ведущей на внутренний двор. Милиционер придержал Петра:
- В наволочке кроме курева и продуктов ничего больше нет?
Петя отрицательно потряс головой.
- Ну и ладно – примирительно сказал конвоир. – Все равно, жулики отымут. Двигай
И распахнув дверь, он вывел Петра на улицу…
Когда-то давно, когда речь заходила о тюрьме, Петр представлял себе, что стоит только попасть за решетку, как тут же со всех сторон на него налетят жулики и воры и начнут ни за что ни про что избивать его. А потом, когда бить надоест, просто убьют и все. Так что все представления о тюрьме у него сводились к смерти. Поэтому легко представить весь ужас, который ему пришлось пережить, когда он впервые шагнул в камеру. В полутемном помещении после яркого дневного солнца пришлось невольно присматриваться. Петр сжался около двери, ожидая в любой момент, когда его начнут избивать. Но ничего не происходило. Когда глаза привыкли к полумраку, он различил двухъярусные деревянные нары. На нарах вповалку лежали люди, кое-кто расположился прямо под нарами. Люди молча смотрели на вошедшего.
« Ну и рожи» - невольно подумал Петр. «Эти укокошат, и как звать не спросят»
Лица арестантов были и вправду жутковатыми. Давно небритые, здоровенные красные рожи. Но не это напугало Петра. Было в них что-то, что объединяло всех без исключения. А именно полный злобы и какой-то волчий блеск в глазах.
«Ну, вот и конец» - обреченно подумал Петр. Слава Богу – отмучался наконец.
И он вдруг почувствовал облегчение. Стало легче дышать. И все страхи вдруг куда-то утекли сами собой. Осталась одна обида, что умрет он сейчас и так никто никогда не узнает правды. Что в памяти людей он навсегда останется Петькой – вредителем, сыном кулака. Он сглотнул комок обиды… А… все равно пропадать!
И открыв наволочку, Петр начал доставать самосад и кидать его туда… этим рожам.
- Берите, мужики. Мне все равно за ненадобностью. Сеструха наложила вот.
На нарах произошло движение. Заспанные голоса запереговаривались:
- Эт, чо?
- Ент хто?
- Братва, самосад! Век свободы не видать!
- Ты с неба к нам не иначе, друже.
- Тут с куревом такой напрягон.
- Обзовись - кто таков?
- Кличут как тебя?
- Петр я. Ульев фамилия.
- Статья?
- 58-я, седьмая часть.
- Враг народа значт. А чо с народом не поделил? – спросил худощавый с черными глазами человек. Петру он показался самым опасным, так как своими глазами казалось, прожигал насквозь. И еще – когда он заговорил, все вдруг смолкли, словно боялись его. Петя поежился и как можно спокойнее ответил:
- Конь издох. А я конюшим был.
Худощавый ухмыльнулся, обнажив золотые зубы:
- Ну а ты как хотел? Государственная мясорубка всех мелет. Эх, доходяга, доходяга. Дохловат ты для лагеря. – Он помолчал, как бы размышляя, потом махнул рукой:
- Двигай сюда, Петро. Ложись вот тут. Твое место. Кто тронет – скажешь, что Перстень порвет. Спи и ничего не бойся. А самосад, который остался, пока у себя держи. Братве и того хватит. А у нас до Магадана дорога длинная.
3.
Не раз потом и не два вспоминал Петро добрым словом сестру свою Панну. И то, что сразу живым остался и впоследствии - когда гнали его на Колыму. На многочисленных пересылках спасало его курево. Немного, на пару самокруток делился он и уже по-другому относились к нему и блатные и доходяги. Он узнал истинную цену куреву и хлебу. В атмосфере постоянного голода и нервного напряжения это были воистину киты, на которых держалась земля. Неизвестно почему, но никто даже и не пытался отнять его наволочку. Может быть и правда Перстень, который был всегда рядом, имел такой вес среди блатных, что Петра никто из арестантов не обижал. Хотя, как узнал впоследствии Петро, у блатных не было ничего святого по отношению к фраерам. И при том, что после последней пересылки, Перстня отправили совсем в другой лагерь. Но как бы то ни было, до «своего» лагеря Петр добрался и был определен в барак, где работяг было значительно больше чем воров. Но на самом деле это ничего не значило. Об этом он узнал, когда их погнали на лесоповал на работу. Оказывается, чтобы «полноценно» питаться и не вызывать раздражения у начальства нужно было давать норму по заготовке леса. И норму нужно было давать каждый день. Но это было бы еще полбеды. Все дело было в том, что ворам категорически было «противопоказано» работать. А их норму никто не отменял, так что их работа равномерно распределялась на мужиков. Но и это было бы терпимо, если бы администрация не повышала норму постоянно, держа зэков в диком напряженном изнеможении. Это потом Петр узнал от одного очень умного «политического», что эти каторжные, непосильные нормы вычислялись не от нехватки леса государству, а для уничтожения людей. Полного отупения их и полной деградации личности.
Петр сам очень скоро дошел до такого отупения. Помимо непосильного труда и постоянных «наездов» долбаков, добавлялись еще постоянные доставалки блатных. Их подколочки, шуточки. Все это в купе вымораживало душу и делало жизнь просто невыносимой. В добавок - постоянные укусы насекомых. Гнуса в тайге было без счета. И никаких чувств не оставалось, кроме голода. Да еще непреодолимая охота спать. Спать и есть хотелось всегда.
Один раз, когда они вернулись с работ, Петр с ужасом вдруг обнаружил, что не чувствует боли. Один вертухай, за что-то озлился на Петьку и ударил его палкой по спине. Но вместо ожидаемой боли Петька почувствовал просто толчок и даже не прибавил шагу. Вот в этот момент он понял, что все. Он отработанный материал. И в этом проклятом мире его уже ничто не держит. Ничто. Зачем? Кому он нужен? Для чего он вообще? И вообще кто он? Или ЧТО? Он шел в барак и с радостью ощущал, что освобождается от всего этого. От непосильной работы. От воров. От дубаков. И от проклятого мира, который так несправедлив. Вот только нужно выбрать – как?
Из барака выносили труп. «Или повесился кто или урки зарезали» - равнодушно подумал Петр. То, что на первых порах заставляло его содрогаться, (а такие случаи были постоянно) сейчас только внесло в его размышления небольшое раздражение. Итак самое легкое – это броситься на охрану с топором. Или без топора… без разницы. Покосят на раз, два, три. Можно тупо плюнуть в чифирбак блатным. Зарежут сразу. Даже фамилию не спросят. А если на работе встать под падающее дерево? Задавит махом, только кишки наружу. Сколько уже раз так было. Уйти здесь не проблема. Эх, выспаться бы перед смертью, да поесть от пуза. Именно эта мысль заставила его остановиться. Да-да, именно поесть и выспаться напоследок. Значит можно ограбить столовую. Спереть хлеба побольше. И в тайгу. С собаками найдут. Но я успею выспаться. Успею. Успею. Он даже внутренне усмехнулся, что такие мысли не приводят его в ужас. Перегорело все. Осталась тупая мысль. «Быстрее, быстрее». Потом медленно стал зреть план: «Завтра утром после поверки на склад. Там кладовщик – дядя Костя Пирогов – барыга. Краденное скупал. Его можно задушить. Или дубинкой в темя. Он там в своей кондейке всегда один. Потом на склад. Полмешка хлеба на плечо и в тайгу. Полмешка хватит… хватит… должно хватить, а то больше не унесу. Кинутся искать только на обеде. За это время уйду километров на восемь. Съем половину хлеба. Пока ем - отдохну. Они, сначала пока выберут направление. Я уйду еще километров на восемь. По речке попетляю. Благо у Колымы притоков хватает. Потом найду место под елью где нибудь, что б тепло, доем хлеб и спать… спать… спать. Обдумав это, Петр вымучено улыбнулся. «Ну, вот и все».
Все – решение принято, осталось только его реализовать. Но тут в его планы вмешался его величество – случай….
После вечерней поверки, сразу после переклички к их строю подошел какой-то незнакомый майор. Невысокого роста, плотный, сразу видно – чужой. По крайней мере, раньше его в лагере Петька не видел.
Майор был веселым и постоянно, рассказывая что-то капитану Скобелеву, время от времени заливался звонким хохотом. Потом он подошел к строю и громко спросил:
- Кто из вас умеет шить шапки!?
Сначала никто ничего не понял. Кого шить? Какие шапки? А майор повторил опять:
- Ну, вы чего, ребят? Шапки из меха! Никто не шил, что ли? На воле! А!?
Тут до Петра начало доходить, что шить шапки - можно не шить, а на склад добраться проще простого будет, да и с побегом вообще без проблем теперь будет. Поэтому он без всяких колебаний поднял руку и со спокойным сердцем ждал своей участи.
Майор тут же подскочил к нему:
- Ты кто?
- Ульев Петр. Писят восьмая часть седьмая, - отрапортовал Петька заученную фразу.
- Шапки шить умеешь?
- Конечно, умею. Чего там уметь?
- Почему сразу не вышел?
- Вопроса не понял.
- Ну, смотри парень. Вся надежда на тебя.
Майор взял Петра под руку и повел, не обращая внимания на долбаков и охрану туда… за оцепление…, за промзону… к административным зданиям. У Петра перехватило дыхание – здесь был Олимп. Здесь жили ОНИ – цари и боги, его – Петра жизни. На мгновение ему даже стало не по себе, но вдруг он опомнился – вот еще. Надо же – расчувствовался. Все идет к концу – радоваться нужно. Но он уже научился ничем не высказывать своих чувств, поэтому равнодушно зевнув, проследовал за майором к невысокому глинобитному зданию. Это была не то кладовка, не то каптерка, но было понятно, что майор приспособил эту саманку себе под мастерскую. Внутри было тепло. Стояла кровать, заправленная добротным тюфяком. Стоял огромный стол, на котором стояла швейная машинка и рядом лежали шкуры соболя. Майор подтолкнул Петьку к койке:
- Ты сейчас, вот что, Петр. В общем, сейчас тебе принесут поесть. Потом ложись и отдыхай. До утра спи. После деляны, с тебя какой работник? А отдохнешь ладом, тогда и за дело примешься. Завтра тебе лекала принесут… и все что полагается. Да, еще - послезавтра тебе помощника пришлю. На прииске у Седого нашел. Тот тоже шапных дел мастер. Вдвоем у вас быстро дело пойдет. Ну, все – отдыхай.
И весело подмигнув, майор вышел на улицу. А Петро упал на койку и мгновенно уснул.
Разбудил его какой-то арестант из баландеров. Он принес Петру полный котелок супа. Именно супа, а не баланды, которой кормили их изо дня в день. Второй котелок был полный жареной картошки с мясом(!). Буханку хлеба и полный чайник сладкого(!) чая. Когда баландер расставил все это на столе, Пётр заплакал. Все что накопилось у него за это время – все недосыпы, голод, обида на вселенскую несправедливость, жалость к самому себе – все это вырвалось из него рыданиями и пролилось горькими слезами. Он плакал и ощущал, как слезы омывают душу и возвращают чувства. Запах еды был такой одуряющий, что Петька чуть не лишился чувств. Он махнул рукой баландеру, приглашая его разделить трапезу не в силах вымолвить ни слова. Тот пожал плечами и присоединился к Петру. Они съели все до последней крошки. И выпили весь чай…
Все последующее время Петр только и делал, что отсыпался и ел. О нем, казалось, просто забыли. Утром принесли лекала, по которым нужно было делать выкройки. Петр закинул их в угол, так и не рискнув прикоснуться к шкурам. Самое лучшее, что он придумал – это завалился спать. Вечером следующего дня пришел майор. Он разбудил Петьку и, хмуря брови, досадливо спросил:
- Ну… и как это понимать? Шапки где?
Петру вдруг стало все равно – и что задание оказалось не выполненным и что с ним сейчас за это будет. Он откашлялся и спокойно ответил майору:
- Да я их и не шил никогда… шапки эти. Вот и не сшил.
Майор словно поперхнулся:
- А чего ж вызвался-то тогда?
И тогда Петр поведал ему все. И как собрался умирать. И как бежать хотел перед смертью, чтобы хоть напоследок поесть, да поспать по-человечьи. И если бы не он – майор, то уже, наверное, Петьку бы давно уже застрелили за побег. Поведал и то, как попал сюда. И что уже нет страха за жизнь, только бы быстрее… если можно.
Майор внимательно выслушал Петькин рассказ и, нахмурившись, задумался. Он повернулся спиной к Петру и стал смотреть в окно. Петька терпеливо ждал своей участи и вдруг услышал, как майор хохочет. Это было так неожиданно, что Петро вдруг испугался. «Что же я наделал» - подумал он. А майор прохохотавшись, повернулся к нему и, подняв указательный палец, веско произнес:
- Ты просто молодец, парень! Даже не представляешь, какой ты молодец!
Петр в недоумении раскрыл рот, а майор продолжал:
- То, что шкуры не испортил! Если бы ты хоть одну запартачил….
Он опять погрозил пальцем. Потом присел на кровать и уже дружески спросил:
- А что, на повале не по силам тебе правда?
- Правда. Умру я там. Или раньше.
- Таак. Ну что ж. Пока оставайся здесь. Сейчас прибудет специалист по шапкам. Поступаешь к нему в помощь. Помогать ему во всем. Тут, я думаю, справишься. Потом решу, что с тобой делать. Все понятно?
- Все!!!
К сожалению никто и никогда не узнает теперь ни имени ни фамилии того майора. Но именно благодаря ему, и выжил Петька тогда в колымском лагере. После того как они с мастером сдали шапки, майор перевел Петра в столовую. Теперь у него появился шанс выжить. Рубить дрова, чистить картошку и мыть пол было не в пример легче, чем давать «норму». А людей в лагерь все прибывало и прибывало. Государственная мясорубка продолжала молоть. В годы Великой Отечественной войны, Петр несколько раз писал рапорт, чтобы его взяли на фронт – добровольцем. Но его не брали как политического. И Петр провел в лагере все десять лет. Когда он, наконец, в 1947-ом году освободился, с ним произошел еще один случай. Он добрался до ближайшего города и собирался отбить телеграмму домой. Все-таки - десять лет о нем дома не было ни слуху, ни духу.
Но вот беда – те небольшие деньги, которые у него были, он потратил на продукты и теперь стоял возле почтамта, с котомкой за плечами, тоскливо вздыхая. Ну что ж – видно придется добираться домой без телеграммы. А вдруг, что в пути случится…. И родные ничего знать не будут. Для них он сгинул еще тогда – в 37-ом. Ну что ж – видно судьба. Он сгорбился и побрел к вокзалу, как вдруг услышал:
- Эй, доходяга! Греби сюда!
Петр оглянулся. Перед ним стоял худощавый человек в приличном костюме. Что-то знакомое было в глазах этого человека. Он улыбнулся, сверкнув золотыми зубами:
- Да ты чо, Петро! Не признал? Вот не думал, что ты выживешь в этой мясорубке. Откинулся что ль?
Да, конечно – это был Перстень. Тот самый вор, с которым Петьку столкнула судьба в самом начале этой страшной эпопеи. Петька обрадовался и подошел:
- Здравствуй! Да – освободился кое-как.
- Ну а чо не радуешься-то? Домой поедешь теперь.
Петька развел руками:
- Да вот… телеграмму хотел своим отправить. Мало ли что в дороге случится.
- Дык отправляй, в чем проблема?
Петька опустил голову:
- Да я это… деньги все на продукты спустил. Даже на телеграмму не осталось.
Перстень расхохотался:
- Ну, Петро…! Слушай, как ты до воли дожил?
Петька не успел ничего ответить, как Перстень вдруг весело предложил ему:
- А знаешь… я дам тебе денег. На телеграмму.
Он блеснул глазами:
- Но я дам тебе денег только на адрес и на одно слово.
Он прищурил глаза и, исподлобья глянув на Петра, словно испытывая его, спросил:
- Ну, что, Петро? Хватит тебе одного слова?
Петька сглотнул и, боясь спугнуть удачу, шепотом ответил:
- Хватит.
И потом твердо, глядя Перстню прямо в глаза:
- Хватит!
Эпилог
Панна с сестрой Идой перебирали картошку, отбирая семена для посева. Наполненные пузатые мешки стояли важные как бояре. Бум… бум… погромыхивали накладываемые в ведра корнеплоды.
- Пить хочу, - объявила Ида, - Пойду в дом.
- Мне принеси, - попросила сестра, - Мне расхаживать некогда.
Ида пошла к большой колоде с водой за домом, ополоснуть руки, как вдруг увидела Ульяну – почтальоншу. Та мчалась на велосипеде к их дому и размахивала рукой. Ида подошла к ограде и услышала, как Ульяна крикнула:
- Идка! Телеграмма вааам! Телеграаааммаа!
Она взвизгнула и кинулась за дом к сестре:
- Панка! Телеграмму нам везут, пошли быстрее!
Панна бросила ведро, в которое набирала семена картошки и бросилась на встречу Ульяне:
- От кого!? От кого телеграмма-то!?
Ульяна остановила велосипед и, переводя дух, крикнула:
- От Петра!
- От Петеньки?
Панна подбежала к почтальонше и, вырвав у нее из руки телеграмму, тщетно пыталась прочесть. Набежавшие слезы застилали глаза и все строчки расплывались. Ульяна весело рассмеялась:
- Вот радость-то…, чего ты там копаешься? Там всего одно слово.
Панна вытерла глаза, размазывая картофельную грязь по щекам и прищурившись, разобрала. После адреса и всяких штампов в телеграмме было одно единственное слово – ЖИВ.
Закончил 5 апреля 2014 г в 10ч 51 мин.