Мы с Кречетом уже два месяца сидели без работы, поэтому, как только подвернулся калым, сразу же, без раздумий, согласились. Нужно было разобрать старый саманный дом. В этом доме жила древняя старуха, которая померла в прошлом году, ни оставив после себя никаких наследников. Дом отошёл администрации и был выставлен на продажу. Какой-то деятель купил его на слом за бесценок, и теперь нанимал нас для этого дела. Всё, что ещё было пригодно – шифер, саман, доски и т. д…, нужно было аккуратно рассортировать и сложить по кучкам, а весь остальной мусор погрузить в тракторную телегу и вывести на свалку. Потом расчистить место. Что он там собирался строить, нас мало интересовало, наше дело было – ломать. Платил этот делегат сразу чистоганом, поэтому мы без долгих разговоров принялись за дело. Было решено для начала – разобрать крышу. Мы залезли на чердак, чтобы скинуть весь ненужный хлам, чтобы потом этим вообще не заморачиваться и вести разборку без помех. К слову сказать - этого хламу было предостаточно. Толи бабка вообще никогда ничего не выкидывала, толи нарочно собирала по помойкам всякую бяку, и от нечего делать складывала всё это на чердак. На самом деле создавалось такое впечатление, что она готовилась к ядерной войне и готовилась довольно основательно. Чего тут только не было. Под самую крышу, под толстым слоем пыли, укутанные внушительным одеялом паутины, здесь собрались вещи, давным-давно отслужившие свой срок. Латаные – перелатанные валенки громоздились в одном углу, мешки со старой одеждой – в другом. Какие-то черепки, древние кастрюльки, крышки, старые престарые фуфайки, пальто, шубки, облезлые выцветшие платья, два пузатых погнутых самовара, сломанный патефон, без трубы. По всему чердаку были разбросаны разнообразные газеты, журналы. Огромные берёзовые веники, с давным-давно, осыпанными с них листьями. Скрученные в жгуты куски проволоки, скатанные в тюки лоскутные одеяла…. В общем, вся дрянь, какая обычно встречается на чердаках. Только здесь этой дряни было не в пример больше. Мы с Кречетом переглянулись и глубоко вздохнули. Работы предстояло много. Много больше, чем мы рассчитывали. Но делать нечего. Мы засучили рукава и принялись за дело. Чтобы работа шла быстрее, мы решили не сортировать мусор, а выкидывать всё подряд, без разбора.
Через полтора часа, полностью измазанные в пыли, с головы до ног облепленные паутиной, мы очистили от хлама почти весь чердак. Оставался последний угол со старыми валенками. Немного перекурив, мы приступили к этому углу. Пимы были настолько древними и лежали здесь так долго, что слиплись между собой. Мы отдирали их пластами и так же пачками таскали к выходу с чердака и выкидывали наружу. Расчистив этот угол, мы обнаружили под валенками деревянный, кованый железом, сундук. Сундук был такой же древний, как и валенки, а может и ещё древнее. Весь покрытый плесенью, он напоминал сундуки пиратов из детских книжек. У меня перехватило дыхание. Я сглотнул, переваривая мысль, пришедшую ко мне в голову и переварив, решил высказать её вслух:
- Слушай, Кречет.
Тот, чихнув несколько раз от плесневой пыли, повернул ко мне перепачканное паутиной лицо:
- Чего тебе?
- Ты думаешь о том же, о чём и я?
Он задумался, от чего стал похож на бабуина, увидевшего первый раз велосипед, и неуверенно спросил:
- А я откуда знаю, о чём ты думаешь?
Иногда с Кречетом было трудновато, поэтому я только махнул рукой:
- Ладно, забей. Давай лучше вытащим его на свет.
Кречет поморщился:
- На какой ещё свет? Давай, выкидываем его, да будем за крышу приниматься.
Я перевёл дух и более – менее спокойно принялся объяснять:
- Послушай, Слава, (Слава – это имя Кречета) ты же видишь, какой это древний сундук.
Кречет нахмурил брови:
- Вижу. Ну и что? Рухлядь, она и есть – рухлядь. Чего базарить-то зря? Время-то идёт. Выбрасываем, да - за дело.
Кречет иногда просто поражал меня. Я знал его довольно давно. Мы даже были близкими друзьями. Иногда ему хватало четырёх стопок водки, чтобы так набукаранить, что и за неделю не разгребешь. А иногда мог пить целые сутки и никто бы не сказал, что он пьяный. В критических ситуациях Кречет не высказывал никакого страха и не поддавался панике. Он никогда, не то что не плакал, но даже не ныл, что ему больно или трудно в чём-то. У меня Кречет вызывал только восхищение. Лучшего друга и пожелать было нельзя. Но иногда он меня бесил до белого каления. Он был до того прямолинейным, что казалось некоторых вещей просто не понимал. И мне приходилось, сжав всю свою волю в кулак, долго и нудно объяснять ему очевидное. Вот и сейчас, я не спеша достал сигарету и, подкурив, начал спокойно излагать свои подозрения:
- Понимаешь, Кречет, о чём я подумал? В общем так. Дом этот старый-старый. Сундук этот, по-видимому, ещё старше. Так вот! А что если в этом сундуке сокровища?
Кречет нахмурился и, обдумывая мои слова, зашевелил губами, словно пытаясь что-то возразить. Не дожидаясь от него возражений, я продолжил:
- Этот дом ещё революцию пережил. Сундук тоже из тех времён. Домик неказист - правда. Но сундук! Такие сундуки были в то время только у кулаков или у купцов. Понимаешь? Теперь представь. Пришли большевики. Раскулачивание ведут. Всё богатство отнимают. Куда купцу драгоценности прятать? Запихал он все брюлики в сундук, да глубокой ночью приволок в самый бедный домишко, где батраки жили. На чердак к ним спрятал, да закидал рухлядью. Кто у батраков искать будет? Потом, что с этим купцом приключилось – Бог его знает? Скорее всего - расстреляли. А сундук остался. Бабка рухлядь не выкидывала, а, сама того не ведая, его ещё более закапывала. И вот пришло время, а тут мы – хача! Прикинь! Вот мы и миллионеры! Потащили его на свет. Посмотрим – что, да как? А потом разделим потихоньку. Чтобы ни одна душа не узнала.
Вот тут-то Кречет как будто проснулся:
- Блин, Павлуха! А ведь и правда! Сокровища там! Чего ты раньше молчал? Потащили быстрее. Честно говоря, я и сам догадался, только ты меня опередил.
Я с сомнением покосился на него – догадался он, но вслух произнёс:
- Давай перетащим его в дом. Там нам никто не помешает его вскрыть.
Сказано – сделано. Сундук был не очень тяжёлым, что меня насторожило поначалу, но мы упарились, пока со всеми предосторожностями снимали его с чердака. Затащив его в дом, мы плотно закрыли двери и посмотрели в окна – не идёт ли кто. Но наши опасенья были напрасными. На улице никого из посторонних не было. Так что можно было спокойно вскрывать сундук и делить сокровища. Комната была пустая. Все, что было пригодно, растащили «мародёры». Не было даже стола. Только в углу притулился старый, полуразвалившийся, никому не нужный, комод, а у стены стоял дрянненький диван без ножек. На полу собрался ковёр пыли. Мы поставили сундук прямо на пол и, переведя дыхание, принялись открывать его.
Замочек, запиравший сундук, не смотря на всю его примитивность, так проржавел, что открыть его никакой возможности не было. Поэтому было принято решение сломать его. Кречет отправился за инструментом, а я прошёлся по дому в поисках какой-нибудь тряпки, чтобы не вываливать сокровища на пыльный пол. Мне повезло. За комодом я обнаружил старое облезлое покрывало. Отряхнув его от пыли, я расстелил это покрывало на полу. Появился Кречет с молотком. Без долгих разговоров он подошёл к сундуку и коротким взмахом сшиб замок вместе со скобой. Я потёр руки:
- Ну, брат Кречет, с Богом.
Произнеся эти волшебные слова, я с громко стучащим сердцем, подошёл к сундуку и осторожно приоткрыл его. Из-под крышки пахнуло затхлостью. Резким движением я рванул крышку вверх и мы, с нетерпением, заглянули внутрь…
Вам знакомо ощущение, когда прыгаешь в воду с большой высоты? Сначала долго настраиваешься, уговариваешь себя, потом мысленно перешагиваешь какой-то рубеж, прыгаешь,… секундное замирание сердца, болезненный удар о воду, съёживание тела от холодной воды и всё – выныриваешь. Остаётся только досада – зачем так долго настраивался. Только время зря терял. Не знаю, что чувствовал Кречет, но моё разочарование было похоже на затяжной прыжок в воду. Вместо ожидаемого золота и бриллиантов с жемчугами мы обнаружили в сундуке связки старых писем. Письма были без конвертов, сложенные треугольниками. Такие письма отправляли на фронт и наоборот - слали с фронта. Они были разложены по пачкам и стянуты старым шпагатом. Бумага была пожелтевшей и во многих местах как будто протёрта. Чернила или тушь кое-где расплылись, но слова можно было разобрать. Удручённо переглянувшись, мы с Кречетом закрыли сундук, и пошли на улицу. Я первым нарушил молчание:
- Ну что ж… значит не судьба. Хотя… кто знает? Может в этих письмах как раз и написано, где искать клад…
- Брось – перебил меня Кречет. – Шняга всё это. Скорее всего, это муж бабке с фронта писал. Или ещё кто? Какой тут к чёрту клад?
Я и без Кречета всё это прекрасно понимал, но так был тяжело расставаться с мечтой о внезапном богатстве, что я упрямо искал всякие плюсы в нашей находке.
- А что если эти письма имеют для музея какую-нибудь ценность? Всё-таки история наша. Вдруг эти письма долго разыскивались, а тут мы – бах! Вот они! Платите денежки – мы нашли, келешь-мелешь и так далее. А! Как думаешь?
Кречет только махнул рукой:
- Ты же сам понимаешь, что это ерунда.
- Конечно, понимаю. Но тебе не обидно, что такой облом?
Кречет усмехнулся:
- Нет не обидно. Я сразу знал, что там не сокровища.
Я изумлённо покосился на его равнодушное лицо – вот железобетон, мать-перемать. Знал он. То он знал, что там клад, то наоборот. Ну и ладно. Я притворно – равнодушно зевнул и, потягиваясь, лениво произнёс:
- Да чёрт с ним с кладом. Полезли крышу разбирать.
- Полезли.
Но не успели мы залезть на крышу, как вдруг – налетели тучи и зарядил ливень. О дальнейшей работе, на скользкой крыше под дождём не могло быть и речи, поэтому мы заскочили в дом и, невольно прищуриваясь от громовых раскатов, решили переждать стихию внутри. Однако дождь, хлынувший поначалу водопадом вдруг немного стих и превратился в один из тех дождей, которые называют затяжными. Мы выглянули в окно. Небо от горизонта до горизонта было затянуто тёмно-серой пеленой туч. Огненные всполохи молний, сопровождаемые громовыми взрывами прекратились, и остался лишь нудный, нескончаемый водопадик, по видимому надолго прервавший нашу работу. Кречет глубоко вздохнул:
- Обложной, бляха-муха.
Он немного помолчал, будто размышляя о чём-то, потом задал вопрос, который не стал для меня неожиданным:
- Ну и чего делать будем?
Я состряпал умное лицо и, подняв вверх указательный палец, голосом пророка изрёк:
- На этот вечный вопрос, Слава, ответил ещё великий Чернышевский. В своём бессмертном произведении «Что делать?», он, между строк, даёт ясный ответ – ждать. Поэтому не будем спорить с классиком, а сожмём всю свою волю в кулак и подождём. Рано или поздно великий Перун перестанет хмуриться, хляби небесные закроются, и мы приступим к делу.
Кречет хмыкнул:
- Ждать так, ждать. Может, сходим – фунфырик возьмём? Всё веселее будет.
Однако я возразил:
- Нет, Кречет. Если мы забухаем, то уже не остановимся и тогда на работе, можно будет поставить крест. Поэтому просто тупо подождём.
Он грустно вздохнул:
- Ну что ж. Подождём.
Он сел на пыльный диван, откинулся на спинку и прикрыл глаза:
- Разбудишь, если что.
Я хотел последовать его примеру, но передумал и от нечего делать начал слоняться из угла в угол. В один из таких вояжей я нечаянно запнулся о сундук и чуть не расстелился на грязном полу. В сердцах пнув по сундуку, я решил просмотреть старые письма. Хоть и говорят, что чужие письма читать нельзя, но бабуля всё равно умерла и все её секреты канули в Лету. Поэтому, как ни крути, а это уже часть нашей истории. А историю я любил. Литературу тоже. И если прочитать некоторые письма, то, я думаю, ничего страшного в этом не будет. Я легонько пнул Кречета по ноге:
- Слав…. Слышь, засоня. Давай письма бабкины почитаем. Вдруг что интересное?
Кречет что-то пробормотал, типа – отвянь - и даже не открыл глаз. Я усмехнулся – ах так:
- Ну как хочешь. Значит, я тебе буду вслух читать.
Он опять что-то невнятно пробормотал. Я тем временем, подошел к сундуку и вывалил его содержимое на старое покрывало. Письма вывалились, причем нижние, более старые, оказались вверху. Бечевка, связывающая их лопнула, и письма с двух стопок рассыпались кучкой. Я бережно взял самое на вид старое письмо и со всеми предосторожностями развернув его принялся читать.
12 июня 1937г.
Дорогой мой, милый, родной Степушка. Вот уж как неделя прошла, как тебя забрали. А я об тебе ни сном ни духом. Ездила в район, справлялась об тебе. Никто ничего не сказал толком. Милиционер только рявкнул, что ты – враг народа и что б я сидела тише воды – ниже травы дома и не высовывалась. Угораздило же меня в больницу лечь… и как понять - враг? Что же ты такого натворил страшного? Валентина шепнула мне, что забрали тебя в спешке и никто ничего не понял. Никому ничего объяснять не стали. Я даже не знаю куда отправить это письмо. Положу пока… ой, Господи, не оставь нас грешных…
Я перевел дух:
- Вот это дааа…. Слышь, Кречет… да этим письмам цены нет.
Кречет даже не шевельнулся. Он что-то, недовольно, пробурчал в ответ, а я уже раскрывал следующее письмо.
3 июля 1937г.
Ой, Степа – Степа,… что ж ты натворил, милый мой! Да и зачем же ты при Чиханском Жоре ругал советскую власть? Ведь это же он – собака серая донес-то на тебя. Что б ему пусто было сволочи такой. Это из-за того что ты пьяный, на товарища Сталина, чтоб он околел, все что попало собирал. А Чиханский паскуденыш пил с тобой и поддакивал, небось. Чтоб ему лететь да дна не задеть. Ох, тошнеханьки мне матушкааа. Что же будет теперь, Степушка? Я письмо даже не знаю куда послать – спрячу пока. Как адрес твой узнаю, так сразу оба и отошлю. У меня все хорошо. На огороде да в колхозе весь день шматуюсь. Где же ты мой сокол ненаглядный? Степушка.
Я сложил треугольник в первоначальный вид – нужно было перекурить, как услышал:
- Ну. И чего там дальше?
Говорил Кречет.
- Не спишь?
- Ага – уснешь с тобой. Это что – она ВСЕ письма ему, что ли писала?
- Скорее всего.
- А чего не отправила?
- А я откуда знаю? Наверное, адрес так и не узнала. – И тут меня как волной накрыло – Прикинь, Кречет – она ему эти письма писала и ни одного не отправила.
- Ну, я понял – а почему???
Я, молча присел, и взял на выбор несколько писем из разных стопок. Затем подойдя к диванчику, плюхнулся рядом с Кречетом и развернул одно из них.
9 октября 1940 г.
Здравствуй мой родной Степушка! У меня все хорошо. Председатель нынче обещал на трудодни выдать пшеницы. Картошки накопала. Дрова наготовила, сена тоже накосила, да в колхозе дадут поди, так что перезимуем с Божьей помощью. Приезжал этот – полномочный. Поселили его у соседки нашей Нюры. Ну что за Виктором Сломиным замужем. Виктора – то ее тоже забрали. В 38-ом. Она шепнула мне по секрету, что можно будет узнать об ее Викторе. Я Христом – Богом молила ее, чтобы он насчет тебя разузнал тоже. Она пообещала помочь. Может весточку получится тебе предать. А больше и писать не о чем. На этом кланяюсь тебе, сокол мой ненаглядный.
Свернув это письмо, я принялся за следующее.
12 марта 1941г.
Здравствуй, муж мой любимый, Степа. Вот перезимовала еще одну зиму одна одинешенька. Ох, что это на свете творится-то,… что я узнала-то. Ой,… нету правды на земле…. Сейчас, дорогой мой, все тебе поведаю. Начну все по порядку. Приходила Нюра. Потерянная вся, простоволосая. Взгляд какой-то бессмысленный. Пришла и говорит: - Давай, говорит, Глашенька, выпьем с тобой бутылочку самогона, я самогон принесла тебе. А сама как сама не своя. Ну, накрыла я на стол. Собрала, что Бог послал. Выпили мы с ней по рюмашке самогону и тут как завоет она. Как по покойнику. Мне аж жутко стало. А она уткнулась мне в плечо и воет. Ох, тогда страх меня обуял. Взялась я успокаивать ее, да где там, она еще пуще плачет. Криком кричит. Налила я по второй – Давай, говорю, Нюрочка по второй выпьем, успокоишься, да и поведаешь мне, что за беда приключилась там у тебя. Опомнилась она. Выпили. Она и начала мне рассказывать. Ой, Степушка, что творится такое. В общем, оказывается этот полномочный ее, сожительствовать принудил, обещал Виктора ее вернуть. Нюра ему поверила. А вчера он пьяный проболтался, что Виктору, скорее всего дали десять лет без права переписки и что всем кого забирали тогда, давали по десятке или вообще расстреливали и про тебя Степушка тоже сказал, что десятка у тебя как минимум. И ржал при этом как лошадь ломовая. А сегодня он в район укатил, А Нюра ко мне пришла. А когда я ей про письма тебе рассказала, она сказала, чтобы я эти все письма сожгла и никому больше не показывала. Я их и стала прятать в тот сундук, ну тот помнишь, который ты от попа приволок. Он на чердаке стоит. И еще сказала мне Нюра, что понесла она от этого полномочного, чтоб ему пусто было. И не знает она теперь как людям в глаза смотреть. Вот такие дела у нас Степушка. Ну ты не переживай, я буду ждать тебя сколько потребуется. Кланяюсь тебе. Твоя любящая жена Глафира.
- Вот сука, - вдруг подал голос Кречет, когда я сворачивал письмо.
- Ты о ком? Об уполномоченном?
- Ну а о ком же? Вот гнида поганая. Так они и пользовались своим положением сволочи.
- Да, - согласился я – сволочь, но это уже история наша, Славик.
- Да это я понимаю, бесит просто. Ты давай – дальше читай.
Но я уже без его советов разворачивал следующее письмо.
25 апреля 1941 г.
Здравствуй, Степа. Здравствуй, мой сокол ясный. Такие вот дела творятся в нашей советской стране. Пришла ко мне ночью Нюра. В крови вся. Ой, Господи. Оказывается, ребенка она вытравила. Так и говорит мне: - Ступай, Глафирушка ко мне. Вытравила я это чудо-юдо. Лопаткой прибила. Закопай ты его за Бога ради в огороде, где - нибудь, а я у тебя тут в сенях прилягу, подожду тебя. Неможется мне что-то.
А сама как смерть бледная. У меня от ее слов и вида ее аж ноги отнялись. Уложила я ее на кровать и бегом к фельдшеру. А пока спасали ее, я выкидыша ейного на заднем конце огорода закопала. Земля мерзлая ещё. Кое - как ямку выдолбила. До сих пор спать не могу. Всё тряпица эта кровавая блазнится, а он там в ней, в тряпице этой, мягкий такой и кровью пахнет. Фельдшер потом допытывался – куда плод делся, а Нюра ему сказала, что она на улице скинула и его собаки сожрали. Вот такие у нас новости, мой ненаглядный сокол Степушка. Жду тебя денно и нощно. Вернись скорее. Умоляю тебя. Твоя Глафира.
Какой – то озноб охватил меня от этого письма. Не скажу, чтоб я был сильно уж сентиментальным, но одно дело, когда читаешь какой-то вымышленный роман и совсем другое – когда это письмо реального человека. Это уже документ. И я с содроганием представил всю картину происшедшего в ту далекую ночь. Кречет смущенно покашлял и произнес:
- Ты это… давай дальше читай.
Я только кивнул и развернул следующее письмо.
25 декабря 1943 года.
Здравствуй, Степа. Здравствуй мой ненаглядный. Ох, да когда же закончится эта война проклятущая. Все, все, все до последней капелюшечки фронту отдаем. Это и правильно. Быстрее бы гада этого, фашиста разбить надо. Сегодня ходила за хворостом. Вязанку набрала, назад уже шла, привязалась собака чья – то, бежит и бежит сзади. Остановилась я передохнуть, а потом глядь, а это не собака вовсе, а волк. Так за мной и трусил сзади до самой деревни. Я все молитвы какие знала все вспомнила, шла и плакала и молилась. Не тронул супостат. Их нынче много развелось кругом. Собачек прямо у деревни хватают, да и скотину бывало, трафили. А меня вот не стал волк грызть. Читала я в газетке про зверства фашистов. Эти выходит хуже волков еще. Ну, ничего - даст Бог – разобьем гада, а там глядишь и ты вернешься ко мне ненаглядный мой Степушка. Картошка в этом году хорошая уродилась. До весны как – нибудь доживу. Возвращайся быстрее. Кланяюсь тебе низко, твоя жена Глафира.
Я неторопливо свернул это письмо и, прежде чем развернуть следующее, поделился с Кречетом своими мыслями:
- Как будто сказка какая-то. Волки следом бегают. Ты как думаешь?
Кречет отозвался сразу:
- Чего-эт сказка? Мне бабуля тоже рассказывала, она в ту пору еще девчонкой была, так вот тут волков в войну вообще море было. Они прямо за селом в полыни жили. А ты – сказка. Читай, давай дальше.
Я пожал плечами и открыл новое письмо.
17 июля 1947 года.
Здравствуй, сокол мой ненаглядный, муж мой единственный и на все времена любимый Степа. Не могу я уже, вся извелась прямо. Вот уже десять лет прошло, как нету тебя со мной. Если тот полномочный не врал и тебе десять лет давали, то должен ты сокол мой ясный вернуться в этом году уже. Вот жду, все глазоньки выплаканные проглядела. А тебя все нет и нет. А полномочный – то тот сгинул где-то. Говорят, его самого арестовали якобы. Ты, Степушка, наверное, в толк не возьмешь, о ком я пишу? Помнишь соседку нашу Нюру Сломину? К ней Полномочного на постой ставили. Он паскудник принудил ее сожительствовать, и она дитя его вытравила, а потом через неделю сама удавилась (царство ей небесное). Вот он этот полномочный и говорил, что тебе десятку сидеть. А я буду ждать. Буду ждать тебя, Степушка, пока ноги мои ходят по земле нашей грешной. С поклоном к тебе, твоя любящая жена Глафира.
- Вот чертила! – Кречет вскочил с диванчика и как раненый тигр, поднимая с пола пыль, заметался по комнате. – Не, в натуре, Павлух! Сейчас бы этого уполномоченного сюда. Молотком бы весь кочан его тухлый раздолбил бы. И дальше бы долбил, пока мозги его опилочные не вытекли. И дальше бы долбил бы.
Он нервно закурил, а я с изумлением уставился на него. Это было что-то вообще из ряда вон…, чтобы Слава Кречет так разошелся. Я тоже не спеша закурил и, выпуская горький дым, с недоумением спросил:
- Ты чего это так вспылил? Это же уже давно все в прошлом, Слава. Чего это ты?
Кречет, глядя в окно, за которым, не переставая моросил дождь, как-то устало ответил:
- Ладно, не парься. Торкнуло меня что-то. Продолжай, давай. Он плюхнулся опять на диванчик, а я распечатал следующее письмо.
30 мая 1950 года.
Здравствуй мой любимый Степушка. Сегодня на наш колхоз пригнали новые трактора и машины. Теперь говорят и на сенокосе попроще будет и на посевной, все машины будут делать. И вообще жизнь после войны налаживаться начала. Вот бы ты вернулся бы ко мне мой ненаглядный. Да выучился бы на тракторе работать да и проехал бы по деревне на новеньком тракторе бы. Эх, красота бы была. А соседки бы пришли ко мне и попросили бы. Уговори мол, Глафира Викентьевна, Степана своего Сергеича, чтобы огородик нам вспахал на его новом тракторе. А я бы им – Степан Сергеевич устал сейчас, отдыхает. А вот вечером, отчего ж. Обязательно вспашет вам огородики ваши. Вот бы жизнь тогда настала Степушка. Я бы самая счастливая в мире была бы. На этом заканчиваю. Кланяюсь тебе. Вечно твоя жена Глафира.
- М-даа, - протянул я, складывая письмо – как мало надо было тогда для счастья.
Кречет только кивнул, а я уже распечатывал следующий треугольник.
9 апреля 1953 года.
Здравствуй, Степа. Вот уж месяц прошел, как околел Сталин, чтоб ему пусто было. Ведь из – за него тебя забрали от меня. А Чиханский Жора который продал тебя, на войне сгинул. Правду говорят – Бог шельму метит. Многих он тут под монастырь подвел. Когда подох он, Эльвира его уехала отсюда. Не могла видеть, как радуются люди. Теперь-то ты должен вернуться Степа. Ведь Сталина больше нет, и все кто за него сидели, не виноваты теперь выходит. Возвращайся скорее, я уже извелась вся. С поклоном к тебе. Твоя Глафира.
Я свернул это письмо и раскрыл последнее, которое держал в руке.
5 июня 1957год.
Сегодня прошло ровно двадцать лет как забрали тебя, Степа. Ты прости меня мой хороший, но писать я больше тебе не буду. У меня просто нет сил. Я буду тебя ждать. Я буду верна тебе, но писем от меня больше не будет. Прости меня, если можешь, сокол мой ненаглядный. Твоя вечно любящая тебя жена Глафира.
Я свернул письмо и бережно отнес всю пачку в общую кучу.
- Слав, может еще другие почитаем? - спросил я, аккуратно складывая письма обратно в сундук.
Кречет молчал, как будто о чем-то раздумывал, потом откликнулся:
- Да нет. Зачем? Общая картина и так ясна. Вот только одно непонятно…
- Чего тебе тут непонятно?
- Да чем вся эта история закончилась?
Я пожал плечами:
- Ну, если они в сундуке остались письма эти, значит - она ему их так и не прочла, а может – прочла, да и оставили в сундуке. Кто знает, Слава.
Но Кречета такое объяснение не устраивало. Он закурил новую сигарету и глубоко задумался. Все – ушел в себя. Теперь ему бесполезно, что - нибудь объяснять. Будет теперь сам искать решение, и не растормошишь его теперь ничем, пока не напьется в хлам. Так уже бывало, и я это хорошо знал. Теперь мне ничего не оставалось, как прикрыв сундук послоняться от нечего делать по дому. Я подошел к старому комоду и открыл его. В комоде была всего одна полка, и на этой полке лежал белый продолговатый конверт. Я взял его и позвал Кречета:
- Славик, смотри, что я еще нашел!
- Ну?
Я сел рядом с ним, и мы принялись разглядывать конверт. Это было письмо адресованное Сапрыкиной Глафире Викентьевне от поисковой группы «Братство» г. Москвы. Мы с нетерпением вскрыли письмо и на стандартном бланке прочли:
Уважаемая Глафира Викентьевна. Спешим уведомить Вас, Что мы разыскали Вашего мужа Сапрыкина Степана Сергеевича, арестованного 5 (пятого) июня 1937-го года. Ваш муж был приговорен к высшей мере наказания за антигосударственную деятельность и 12 (двенадцатого) июня 1937года расстрелян. К сожалению, о месте захоронения Вашего мужа нам ничего не известно. Примите наши соболезнования. Группа поисковиков «Братство».
Мне почему-то стало трудно дышать. Я сложил письмо и подошел к окну. Тучи разредились и в прорехи серой пелены пробивались первые солнечные лучи. Я хотел сказать Кречету, что вот ответ на его вопрос, но здесь и без слов все было ясно. Его расстреляли в день когда она написала первое письмо. И вдруг я услышал:
- Ты как хочешь, а я этот дом ломать не буду.
Я обернулся и увидел невероятное. Кречет плакал. Ну не навзрыд конечно, но глаза были мокрые…
Через неделю, когда мы передали письма музею, о нашей находке напечатали в газете. А еще через неделю мы с Кречетом уже катили на север на работу вахтовым методом.
Закончил 23 ч 56 мин. 24-го января 2014 г.