Наташа подошла к сидевшему за столом мужу и положила на плечо руку.
- Бедненький… Тебе кофе сделать?
- Кофе? Сделать. Что там в мире происходит?
- В каком мире?
- Ты же «Время» смотрела?
- А-а. Межнациональная рознь.
- Опять?
- Опять. Русские, говорят, во всём виноваты. Житья никому не дают.
- Они такие, эти русские.
- А что, не такие? Вот ты, например, сам не живёшь и мне не даёшь. Нарисовал какую-то железяку и любуешься ею. А я хоть пропади.
- Ты же тоже русская.
- Я, может, наполовину татарка.
- Да? Татарская половина верхняя или нижняя?
- Та, которой житья не даёшь, - засмеялась Наташа. – Пусти.
- Погоди, кофе, говоришь? А где ты взяла? Не было же.
- Достала.
- Ага, татарам, значит, есть, а русским нету!
- А что ж ты думаешь. Вам власть, а нам кофе. – Наташа показала ему язык и ушла на кухню.
В кухне всё блестело, она любила чистоту. Хотя от этой чистоты ей иногда становилось тошно, как от чего-то застывшего, неживого. Иногда в квартиру забредал соседский карапуз – трёхлетний Вовка, производил ревизию: « Это сто? А это сто?» - и она не торопилась расставлять всё по местам, как бы тем самым продлевая его присутствие. Покупала игрушки. Иные дарила Вовке, иные оставляла, чтобы ему было чем играть. И всегда в доме были сладости.
Вовка никогда не стучал. Он просто нажимал с той стороны на дверную ручку, дверь подавалась, но ручку он не отпускал, а поворачивался, пыхтя, и громко захлопывал. По этому хлопку, если Наташа была в комнате, она и определяла, что пришёл Вовка. Торопилась к нему навстречу или с тихой радостью ждала там, где была, и Вовка её находил, озарял своей улыбкой и объявлял: «А я к вам». Муж относился к Вовке, как к большому, и говорил: «О, к нам Владимир пришёл. Ну здравствуй!» - и протягивал ему руку.
Наташа угощала гостя чем-нибудь вкусным, а соседка уже знала, что если Вовки нету, значит, он у «тёти Натасы». Это соседка, работавшая в магазине, и достала, спасибо ей, кофе.
Если Вовка долго не появлялся, Наташа находила какую-нибудь причину зайти к соседям. «Ты что ж это не приходишь в гости?» - «Мамка не пускает», - хмурился Вовка, поглядывая на мать, а та объясняла, что у него диатез, «ты же, тётя Наташа, не конфетку дашь, так пирожное»:
- Вот мамка нас и не пускает к тёте Наташе. Сластёна. Мужчина не должен есть много конфет!
- Я ещё маленький, - оправдывался Вовка.
- Всё равно.
- Ну, что ж, Вова, - подключалась Наташа. – Провинились мы. Придётся конфет тебе не давать. Приходи просто поиграть.
Когда Наташа уходила, Вовка увязывался за нею, и она в нерешительности стояла у двери, переводя взгляд с малыша на мать.
- Сладкого только не давай ему, - сдавалась соседка и приговаривала: - Гулёна бездомный! Смотрите мне, а то вместе с тётей Наташей в угол поставлю!
Вовка улыбался: он не верил, что тётю Наташу можно в угол поставить – она же большая!
Письменный стол был сначала в зале, но потом Наташа решила перенести его в спальню. Она работала экономистом на заводе; при квартальных, годовых отчётах ей и самой приходилось брать работу на дом – и неудобно: тут же бубнит телевизор, и тут же письменный стол. В спальне работать было уютнее.
Чайник закипел.
- Тебе кофе с сахаром или с конфетами? – заглянула к мужу.
- С сахаром. Чуть-чуть, - сказал он, не отрываясь от бумаг.
-Чуть-чуть – это сколько?
Он повернул голову.
- Ну, немножко, значит. Я не знаю, как это будет по-татарски.
Наташа принесла чашки, присела рядом, взглянула на расчёты, чертежи.
- Что это будет?
- Подъёмный механизм.
- И что им поднимать?
- Нашу жизнь! – бодро ответил Юрий.
-У-у, всё, оказывается, зависит от тебя.
- Конечно.
- Много осталось?
-Да ты знаешь… Вот как во сне бывает: что-то хватаешь, хватаешь и не можешь ухватить.
Юрий и сам не знал, много осталось или немного. Недоставало какой-то минуты озарения, когда благодаря одному движению, мазку картина вдруг оживает и становится законченной.
Облокотившись на стол, Наташа задумчиво пила мелкими глотками кофе, а Юрий смотрел на её смуглое лицо, карие глаза.
- Что ты смотришь?
- У тебя действительно есть что-то в лице азиатское. Я только сейчас заметил.
- Ну а как же. Моя бабушка была татарка. Сулима звали, я её, правда, плохо помню.
- А язык хоть немного знаешь?
- Откуда? Мама знала. Но отец-то русский. Мать начнёт меня учить отдельным словам, отец слушает, слушает, самому вроде интересно, а потом надоест ему, скажет: «Хватит коверкать язык ребёнку».
- Зря.
- Вот так, дорогой, зажимаете вы нас.
- Как вы нас триста лет зажимали – я ничего не говорю.
- Тогда перестройки и гласности не было, а сейчас нельзя. Вообще, Юра, иногда страшно становится. Там национальная вражда, там забастовки… Куда это мы идём?
- Во всём мире так. И ничего, живут люди не хуже нас.
- Не было же такого.
- Мы столько себя обманывали, вернее нас обманывали, что нам теперь и здравый смысл кажется чем-то диким.
- Так ведь гибнут люди.
- При Сталине угробили миллионы невинных, и страна была спокойной. А теперь погибнут два человека – кричим от возмущения. Значит, становимся людьми?
- Так-то оно так, но…
- Может, на ночь не будем об этом? – Юрий обнял её. – Тем более, что я даю тебе полную автономию.
- Ладно, трудись. - Наташа отвела его руки. – Мученик технического прогресса. А я буду наслаждаться самостоятельностью. Не каждый день малым народностям даруют автономию. Больше кофе не хочешь?
- Пока нет.
Ложиться спать было рано, и она пошла в зал, включила тихонько телевизор. Футбол. Никогда её это зрелище не интересовало. Здоровые парни бегают наперегонки, отнимая друг у друга мячик. и делают вид, будто заняты серьёзным делом. А впрочем… Дети же играют в разные игры, почему бы и дядям не поиграть? Теперь вот и тёти устремились за мячом. Может, это и хорошо; пока люди не разучились играть, они похожи на детей, а дети – самый лучший народ… И Наташа несколько минут последила за бедным мячом, который до того запинали, что он уже ничего не соображал и не летел ни в какие ворота.
Она выключила телевизор, вышла на балкон. Городок, уставший за день, укладывался спать. Гасли в окнах огни, в застывшем вечернем воздухе остро пахло фиалкой. Небосклон прочертила упавшая звезда, а из глубины памяти выплыла почему-то фраза «Звёзды падают в августе». То ли книжка такая была, то ли кино. Эта звезда не дождалась августа, но он уже скоро, а там и осень, зима. Время идёт, и никто не слышит его шагов, никто не в силах ни остановить его, ни вернуть. Кому понадобилось, чтобы она стояла на балконе и думала об этом? Верующие говорят – богу, атеисты – никому. Просто, мол, материя копошилась–копошилась, создала случайно бактерию, а из неё уже постепенно развился человек. Может и обидно происходить из бактерии, но скорее всего, это правда. Был бы бог, мир был бы справедливее. И у неё был бы ребёнок. Но как только Наташа подумала о ребёнке, она пожалела о своём неверии и прошептала: «Прости и помоги мне, Господи!» А настоянный на фиалке воздух, звёздное небо, идущее неслышно время противились той мысли, что мы случайно произошли из бактерии…
Муж работает, а она бездельничает, мешает только. Завтра надо заняться стиркой. Потом уборка в квартире, так и день пройдёт. Господи, что делать на пенсии, если жить в этой клетке и ни детей, ни внуков? Ей всегда хотелось жить в своём домике, хотя бы в таком, каком жила её бабушка. Она сейчас плохо помнила и бабушку, и домик, была тогда как Вовка, да и приезжали к бабушке не часто, а всё равно в памяти остались двор, трава, собачка, огород. Юра что-то говорил про дачу, хорошо бы повозиться на своём участке, вырастить что-нибудь. Надо ему напомнить.
Комаров вроде нет, и Наташа оставила балконную дверь открытой: пусть заходит фиалковый запах. После своего обычного вечернего туалета вышла из ванной чистой и благоухающей.
- Как из журнала мод! – оценил Юрий и протянул к ней руки.
- Ну-ну, тебе надо подъёмник заканчивать. А то там не ухватишь, - кивнула на чертежи, - так хватаешь где легче? Пусти. Ну, Юра…
- Я выходила на балкон, там фиалкой пахнет , - сказала она через полчаса, приникнув головой к мужниному плечу. – Почему так: у незаметных цветов самый лучший запах, у серенькой пташки соловья – самый приятный голос?
- И у людей так: красивые женщины редко бывают хорошими.
- Как? А я?
- Ты исключение.
Они лежали, говорили ни о чём, и ею овладело странное чувство. В комнате, наполненной сумеречным светом ночника, непостижимым образом заключались фиалки и звёзды, пространство и время, но это было не отдельно, а всё в ней самой, и на какой-то миг она почувствовала себя бессмертной: будто не она жила в пространстве и времени, а всё это было в ней, в её необъятной душе. И не было никаких проблем, одна только безмерная, никогда ранее не испытанная радость жизни. Но вот минуло то ли мгновение, то ли вечность, и всё начало как бы сжиматься, а она падать с головокружительной высоты; её, как огромную сферу, покидали миры, становились звёздами и жили теперь отдельно; ушло из неё время и тоже стало самостоятельным, затикало часами на стене; а казавшиеся ничтожными проблемы столпились вокруг: она лежала у плеча мужа маленькая, обнажённая.
- … а я и не собираюсь этого делать, - донеслись до сознания слова мужа.
О чём это он? Она совершенно не слышала его прежних слов и не представляла, как долго продолжалось её странное состояние. А после той высоты, на которой была, она почувствовала себя ещё более слабой и беззащитной, и неожиданно для самой себя сказала:
- Юра, а ты никогда меня не оставишь?
И заплакала.
Продолжение http://www.proza.ru/2017/06/12/219