Слева, километрах в трёх от ямы – столб чёрного дыма. Небо над питомником тёмно-серого цвета. На немецком аэродроме переполох: беспорядочная пулемётная стрельба, разрывы снарядов. Низко над землёй проходят два Юнкерса. Самолётный гул ещё долго отдаётся дрожью в теле. Жёлтые кресты проносятся перед глазами змеиным хвостом. Осунувшееся лицо лётчика с повязанным на шее шарфом напомнило морду гадюки.
– Сука, как больно,– старлей попытался вытянуть ногу из-под груды тел. Плита саркофага, сложенная из серых шинелей, топорщится сапогами, как под копирку аккуратно прибитыми подковами. Неглубокая воронка стенками чана на костре у чертей жжёт спину. На мушке у двух торчащих из горы мяса карабинов – песочный отвал.
Номерная погонная пуговица остывшего соседа пытается выдавить глаз: Андрей напряг шею, за шиворот плюхнулась горсть песка. Холодная пайка приятно остужает пылающую спину. Слоёный пирог сочится алым джемом, кое-где начинка покрывается бордовой коркой: трупного запаха не ощущается, но от вида вывороченного ливера подташнивает. Вместо огненного светила – яркое пятно. Ломая тонкие лучи, искрящийся шар пытается пробить брешь в плотной завесе гари.
«Куда там! Дым, похоже, на довольствии у «шестой» армии. Начинаю замерзать, куча острых игл облепила коленку, жалят медленно, основательно, отыскивая болевые места, в задранный рукав шинели затекла вода: в груди жар. Пробую разогнуть пальцы на правой руке, левую – не ощущаю. Мысль о потерянном оружии появляется внезапно и так же быстро исчезает. Зачем мне автомат, если я не могу пошевелить пальцем?
Над головой кусок неба, куда-то плывут телеграфные столбы, вымершая кошара с пересохшим прудом: просёлочная дорога петляет между оврагами, а кажется, будто среди облаков.
На глаза снова попалась пуговица с «четвёркой». Пожелтевшее мёртвое лицо – спокойно, красивые губы плотно сжаты, ямочка на подбородке прикрыта ремешком каски. Глаз не видно, из подшлемника выбивается прядь светлых волос.
Четвёртая рота! Тёзка! Истребитель танков, мать их, десятая дивизия НКВД. Тише, тише, Андрюша. Мать их – танков, не дивизию».
Одновременно со свистом пролетевшей мины в яму скатился чёрный клубок. Громкий взрыв ударил в перепонки, окатил комьями земли.
Белобрысое выпачканное сажей лицо внезапно появившегося немца выхватило из памяти Генкину улыбку. Вспомнился пионер лагерь, прыщавые спины девочек из соседнего отряда, костёр перед отбоем и влажные чувственные губы Лизы.
Сквозь тонкое ситцевое платье к мальчишеской груди прижимались маленькие упругие бугорки. Отвердевшие пупырышки кончиками карандашей елозили по коже, от чего тело становилось каменным и ощетинивалось «мурашками» до самых пят. Неумелый упругий язык незваным гостем хозяйничал в чужом рту.
– Андрюшенька,– вожатая прикасалась горячими губами к шее, руки девушки скользили по мускулистой спине парня,– ты такой взрослый, а целоваться не умеешь.
Андрей, сжавшись, пытался отодвинуть возбуждённый пах, но девичье бедро всё настойчивей лезло между Андрюшиных ног, пока набухшая плоть не упёрлась во что-то мягкое и влажное…
– Иван,– горячее дыхание на щеке принесло аромат шоколада.
Незнакомая речь медленно возвращала лейтенанта на передовую. Пальцы, ощутив рядом плотную ткань, дрогнули и принялись сжиматься. Из закоулков памяти послышалась несвязная пьяная речь Генки.
Первый отряд отмечал закрытие сезона, возле туалета бродили шатающиеся тени.
Андрей пытался помочь, подставлял ведро под дикое рычание товарища. Генку тошнило. В перерывах между спазмами он сбивчиво рассказывал, как целовался с Лизой в душевой, как пахли её трусики, как трогал нежные маленькие сиськи. В какой-то момент Андрей не выдержал и ткнул товарища со всей злости в его же блевотину. Затем Генка грязно выражался, хохотал, изображая очкастую физиономию начальника лагеря, устав, прижался мокрым, дурно пахнущим лицом к Андрюшиному плечу и разрыдался…
– Ива-а-ан,– кто-то мычал, словно телёнок, не давая досмотреть Генкин бенефис.
Блеснул серебряный кант на пилотке, взмахнула крылом «ворона», улыбнулась стальными зубами «мёртвая голова». В воздухе повис запах моторного масла, лишь изредка перебиваемый пороховыми газами. Обстрел усилился, невдалеке слышались разрывы тяжелых снарядов.
– Иван,– лезвием ножа фашист пытался раздвинуть сжатые, словно тиски, челюсти лейтенанта. Гортанная немецкая речь превращалась в тихую заунывную деревенскую песню. Перед глазами раскинулось порезанное комбайнами бескрайнее поле золотой пшеницы. Блеснули голые коленки дородной бабы на току. Облокотившись на вилы, застыл старик у дороги.
Хрустнул зуб, цепкие пальцы новоиспечённого товарища по несчастью, вдавливая щёки, пытались открыть рот. Наконец это ему удалось. Затрепетал от прохлады язык. Вздохнуло полной грудью горло. Что-то похожее на большую таблетку влезло за щёку.– Карашо, карашо, иван.
– Млеко, яйко,– распухший от пузырящейся слюны язык связывал слова. Андрей попытался выплюнуть инородное тело, но чужая вымазанная мазутом рука крепко сдавила губы.
– Я, я,– обрадовался танкист, услышав ответную речь,– ессен, ессен.
Выглянувшее на минутку солнце окрасило уши немца алым цветом. На веснушчатом лице запечатлелось выражение внезапно свалившегося счастья. Нежный пушок на губах, подрагивал в такт дыханию.
Мягкая тягучая истома заполнила мозг шоколадной взвесью, пришло ощущение рук; ноги, казалось, побежали сами без туловища. Блеклые небесные тона мгновенно превратились в яркую картину. Облака строили рожицы. Серая пушистая тучка превратилась в огромную зелёную гранату с выцарапанной надписью «4 рота».
«Почему я не взял у старшины гранаты? Ведь предлагал». Кольнуло слева в груди. Как же хочется жить.
Минуту назад тяготило желание закрыть глаза и умереть, даже здесь, в этой общей могиле, теперь же, глотнув приятной незнамо откуда появившейся надежды, организм упрямо пытается выкарабкаться, ухватившись за протянутую врагом соломинку. «Не обманывай себя, Андрей. У тебя перебит позвоночник и тяжёлое ранение в грудь. Тебе всего-навсего хотят помочь уйти туда, где тебя ждёт твоя рота».
– Фройндшафт, иван,– веснушчатый детским ртом схватил таблетку. Запрокинулась голова, дёрнулся кадык на гусиной шее, немец крикнул что-то гневное в небо, запил произнесённое из фляжки.
– Сука ты, ганс, эсесовская, а не фройнд,– Андрей почувствовал, как громко забилось сердце. Боль в груди исчезла, на смену тоске пришла беспричинная радость. Старлей попытался рассмеяться, но захлебнулся кровавым кашлем.– Да как же хорошо-то! Хоть снова в бой,– выдавив на подбородок тягучую солоноватую жижу, лейтенант прикрыл веки, представил себя бегущим по дороге.
Противотанковое ружьё оттягивает руку, противогазная сумка набита патронами. Прохлада песка не угнетает, осень радуется вместе с бойцами дрожащим на ветру золотым покрывалом.
В прорези прицела бронетранспортер. Редкие деревья, спокойные, обыденные лица пехоты делают выстрел ненужным, оберегая от лишней смерти природную гармонию. В глазах офицера вермахта тоска. Степной аромат, веками сложенный из запахов ковыля, полыни и песка, окутывает мозг девственной пеленой. Не тронь и не будет худа, но приказ есть приказ. Как говорил майор на допросе: «Бефель ист бефель!».
Расстегнув чёрную пуговицу рядом с правой подмышкой, фриц откинул лацкан куртки, и вытащил из внутреннего кармана ворох фотокарточек.
– …ван,– проглатывая от счастья букву, он вытянул дрожащими пальцами первый снимок,– мутер, ..ван.
Глаза белобрысого наполнились влагой. На фоне небольшого домика стояло три человека. Мужчина в шляпе и галстуке светился от радости. Опираясь на трость, он поддерживал под локоть даму в чепчике. В руках женщина держала грудного ребёнка. Скудный пейзаж с лихвой скрашивали лица родителей, трепетное отношение к позднему младенцу которых вызывало горячую волну в груди.
Поцеловав несколько раз каждого на карточке, Ганс принялся сбивчиво рассказывать о невесте, судя по появившейся девушке с тонкими косами и выпученными глазами. Над осиной талией, утянутой широким поясом, нависала аппетитная грудь. «Как у Танюхи из штаба. Не меньше четвёртого размера»,– подумал старлей.
Андрею тоже было чем похвалиться, две фотокарточки – детдомовских братьев и отца народов – захлёбываясь в левом кармане кровью, скромно ожидали участливого зрителя.
От внезапного шороха на кромке ямы обвалился пласт песка. Оголились белые корни кустарника, срезанного осколками. В обнажившейся норе зелёная ящерица вяло шевелила хвостом.
Отверстие в вороненой стали ствола, как чёрная дыра Вселенной, притянула взгляды обоих бедолаг. Закопченное лицо в ушанке было похоже на пушечное ядро. Холодный блеск серых колючих глаз застрял в горле немца противотанковым ежом. Сошла улыбка с мёртвой головы, имперский орёл, спрятав клюв под крыло, выпустил из когтей рубленый крест, под траками штурмового нагрудного знака панцерваффе горела земля. Двадцать пятая атака была последней.
Короткая очередь поставила точку в монологе танкиста. Он глупо улыбнулся, завалился на бок. Падающие на дно ямы родственники тревожно наблюдали с глянцевой бумаги за родником, алой юшкой бившим из глаза любимого сына и жениха.
По сыпучему склону скатились две фигуры.
– Не бзди, браток,– тот, что покрупнее, зыркнул по яме, ткнул стволом автомата в грудь танкисту,– враг будет разбит. Победа будет. За нами просили не занимать.
«Где я его видел? – на лбу Андрея выступила испарина.– Такое вытянутое крысиное лицо невозможно забыть. Пустые, как выжженные бойницы, глаза. Чёрный дырявый ватник, петлиц нет, звезды в шапке тоже, на шее трофейный автомат. Кожаный офицерский ремень кричит коротким русским словом. Надо же, грамотный! Второго вижу со спины. Ватные штаны, обмотки, бушлат перетянут тонким ремешком. Шарит по карманам, вытряхивает ранцы, заглянул в противогазную коробку».
– Надо сваливать, Серый,– напарник громыхнул вещмешком.
– Што там, Лихой? – крысиная морда оскалилась, мелькнул покрытый белым налётом язык.
– Несколько «котлов», портсигары, «рыжьё» с «фиксами»: у танкиста «марафет»,– красный алюминиевый тубус перекочевал в руку бугра.
– Это не морфий,– Серый бросил таблетку под язык, соскоблил ногтем орла с крышки, оставил только свастику,– панцершоколад, тоже наркота.– Долго гонял во рту колесо.– С этим што будем делать? – аккуратно приподняв полу шинели старлея, Серый присвистнул.– Не жилец. Дырень в кулак. До наших – километра два.
– А до наших…,– Лихой осторожно выглянул из ямы,– рукой подать.
Дёрнув за язычок кобуры танкиста, Серый услужливо улыбнулся:
– Данке шон, гер унтершарфюрер,– сбросив обойму парабеллума в ладонь, Серый прищёлкнул языком, загнал магазин резким ударом обратно.– Не оставлять же его одного,– и, немного подумав, добавил: – живым.
Звук пистолетного выстрела утонул в грохоте канонады. Затянуло дымком ненасытную утробу «Люгера». Молчаливые хозяева воронки безучастно наблюдали, как гости, ловко орудуя локтями, медленно растворялись в мираже волжской степи.