За день до отъезда к матери жена купила новую хрустальную вазу. Я с огорчением встречаю появление в доме новых предметов. К ним нужно привыкать, и они занимают дополнительное пространство, потому что старые (с которыми постепенно свыкаешься и перестаешь замечать) остаются на прежнем месте (из опасения, что их преемники не справятся с возложенными на них обязанностями, или потому что выкинуть вещь – это шаг, на который необходимо решиться, тогда как оставить все, как есть, не требует никаких усилий). В лучшем случае предшественников прячут на антресоли и в чуланы, где они принимаются усердно собирать пыль. Но ваза поразила меня своим совершенством. Она была сделана из какого-то особого хрусталя (жена объяснила все в подробностях, которые я по привычке пропустил мимо ушей), и свет в ней преломлялся поистине волшебным образом.
В следующую же ночь мне приснилось, что я задеваю вазу, и она, падая, рассыпается на тысячу мелких осколков, точно брызги фонтана. Я проснулся посреди ночи с чувством тревоги и вины. Когда я заснул опять, мне приснилось, что я беру вазу и изо всех сил швыряю ее на пол. Но она остается целой. Тогда я принимаюсь бить ее молотком – все исступленнее и чаще... И тут я пробудился уже при свете дня под громкий звон копыт.
Выглянув из окна, я увидел всадника на белом коне, скакавшего во весь опор. Оглянувшись и, вероятно, заметив меня, всадник осадил коня, развернул его и вернулся к моему наблюдательному пункту. Поскольку я живу на первом этаже, мы оказались лицом к лицу. Лицо всадника было серым от дорожной пыли.
– День и ночь скачу без остановки, – пожаловался он. – Совершенно выбился из сил. А виной тому – обостренное чувство долга. Я один из немногих, на кого еще можно положиться. К сожалению, это стало общеизвестным фактом, последствия которого мне приходится ежедневно расхлебывать.
Я молчал, не зная, как отреагировать на эту тираду, в которой жалоба смешивалась с бравадой.
– Вы не подскажете, где здесь главная площадь?
– У нас нет главной площади, – ответил я в замешательстве. – У нас вообще нет ничего главного. Это очень маленький город.
– Но, – потерялся всадник, – мне необходимо туда добраться. Любой ценой!
– Может, Вам к центральному рынку? Представьте, даже в таком скромном городе, как наш, имеется центр...
– К центральному? Вот именно! – обрадовался всадник и ускакал в указанном мною направлении.
Я подумал: интересно, что он будет там делать? Может, продавать коня, которого, наверное, загнал за сутки непрерывной езды? Ему станут заглядывать в зубы, осматривать копыта, прицениваться, и все равно не купят. Такой уж здесь народ.
И тут я вспомнил об одной странной детали, на которую поначалу не обратил внимания: цоканье лошадиных копыт. Ведь дорога рядом с моим домом была грунтовой. Я даже выглянул из окна, чтобы убедиться в том, что за ночь ее не заасфальтировали. Или стук копыт приснился мне?
Я отодвинул вазу подальше от края стола. Перед отъездом жена предупредила меня: если с вазой что-нибудь случится, я тебя убью. В искренности ее угрозы не приходилось сомневаться: шуточный тон камуфлировал серьезность намерений.
Я снова услышал стук копыт за окном. Когда он смолк, в раме показалась обрезанная по пояс фигура человека. Поскольку окно находилось в полутора метрах над землей, а бюст слегка раскачивался из стороны в сторону и держал в руках поводья, можно было заключить, что передо мной еще один наездник. Вид у него был раздраженный.
– Куда он поскакал? – спросил всадник, не поздоровавшись и не представившись.
– Кто? – спросил я, хотя догадывался о предмете его интереса.
– Тут никто не проезжал верхом на лошади? – начал он издалека, по-видимому, раскаиваясь в своей бесцеремонности.
– Было дело.
– Кто?
– Всадник.
– Какого цвета была лошадь?
– Белого.
– Он самый. И куда он поскакал?
– На рынок.
– Какой, к черту, рынок?!
– Центральный. А что, собственно...
– Центральный? Сколько их у вас?
– Один.
– Тогда почему он называется центральным?
– Потому что расположен в центре города.
– Вот мерзавец! – в сердцах воскликнул он, характеризуя то ли рынок, то ли отправившегося туда всадника. – Ему следовало явиться на главпочтамт.
– Главпочтамт у вокзала.
– Какого?
– У нас только один вокзал.
– Далеко от рынка?
– Минут десять.
– Верхом?
– Пешим ходом.
– Ладно, – крикнул он, пуская лошадь в карьер. – Пошел на перехват. Вот, идиот! Будет ему рынок. А с тобою мы еще встретимся...
Похоже, последняя фраза относилась ко мне. Но поскольку в ходе нашего диалога его гнев был целиком направлен на первого всадника, который, вероятно, являлся его напарником или не выполнившим поручение подчиненным, и еще потому что он неожиданно и без видимых на то оснований перешел на ты, что позволяло предположить, что он обратился к кому-то другому, я решил не принимать угрозу близко к сердцу.
Под всадником, быстро удалявшимся и вскоре исчезнувшим из поля зрения, был гнедой конь – настолько яркий, что казался рыжим. И снова его передвижение в пространстве сопровождалось яростным звоном копыт о грунтовое дорожное покрытие. Может, их лошади были подкованы особенным образом?
Внезапно я почувствовал нарастание нервного напряжения. Первый наездник разбудил меня, лишив возможности плавного перехода от сна к бодрствованию. От напористости второго остался неприятный привкус (как будто я был ему что-то должен). Еще немного, и напряжение сожмет мне голову тисками, и я буду носить ее по дому, как переполненную вазу, которую страшно расплескать.
Я отправился на кухню и открыл кран. От воды исходит целительный дух свободы, которая состоит не в том, чтобы насаждать свою волю (деспоты зависят от угнетенных не меньше, чем те от них), или отстаивать независимость (впадая в еще большую зависимость от средства ее достижения), но ускользать от давления по касательному вектору неприкосновенности. Принимая форму, навязываемую ей окружающей средой, вода остается собой. Это – высший конформизм, который и есть максимально достижимая на земле степень свободы.
Вода немного успокоила меня. Я заглянул в холодильник: супа, сваренного женою перед отъездом, хватит на два дня. А к исходу воскресенья жена вернется от матери.
Я вернулся к окну, у которого люблю сидеть, наблюдя за предсказуемым и оттого умиротворяющим развитием дня, и сразу увидел перед собою коня. Судя по тому, что я обратил на него внимание, когда он уже стоял перед окном, конь подкрался неслышно. Он обладал странной зеленовато-бледной окраской, а на седле покоилась увесистая торба. Кто-то должен был вести коня под уздцы. Я встал, чтобы лучше рассмотреть детали. Вдруг торба отделилась от шеи коня и приподнялась в седле, оказавшись наездником. Похоже, верховая езда неожиданно вошла в моду в нашем городе.
– Кажется, – смущенно оправдался всадник, – меня сморило. И в этом нет ничего удивительного. Еду больше суток без еды и отдыха. Другой бы уже давно свалился с лошади. А я – нет. Потому что привязал себя к седлу...
– Куда Вы так спешите?
– Никуда. Посмотрите на меня? Разве я похож на человека, который способен спешить?
Мой гость, действительно, не производил такого впечатления.
– Почему Вы не остановились для ночлега?
– Мне было необходимо явиться в ваш город сегодня.
– Значит, Вы все-таки спешили?
– Вовсе нет. Для спешки нужна энергия, а у меня ее нет.
Похоже, он был на редкость упрям и глух к здравому смыслу, ибо тот, кто жертвует сном ради того, чтобы попасть в некую точку пространства к определенному времени, безусловно, – с какой стороны ни смотреть на этот вопрос, – спешит.
– И куда Вы направляетесь?
– На ипподром.
– Ипподром?
– А что Вас удивляет?
– Разве Вы сможете участвовать в скачках в таком состоянии? Или Вы в качестве зрителя?
– Поскачу потихоньку. От меня победы никто и не ожидает. Нельзя, чтобы хоть одна дорожка пустовала.
– А другой не может Вас подменить?
– Нет, должен я.
– Почему?
– Так положено. Традиция.
Меня мало интересовали их традиции, и я предпочел поскорее распрощаться. Я ждал, когда он уедет, но, похоже, мне стоило запастись терпением, потому что всадник снова лег на шею коня, продолжая грустно смотреть в мою сторону.
– Это вообще-то не моя лошадь, – пожаловался он.
– Если не ошибаюсь, под Вами конь...
– Ну, конь. Какая разница, если смотреть с высоты?
Как и многие утомленные жизнью люди, мой собеседник явно считал себя философом.
– Если смотреть сверху, пожалуй, даже не нужно высоко забираться, чтобы перепутать пол парнокопытного...
– Я незнаком с его повадками. Несколько раз он меня чуть не скинул, хотя сам еле ноги волочит.
– А где Ваша лошадь?
– Забрали.
– Кто?
– Он.
– Кто он?
– Тот, кто в назначенный час забирает лошадей. И не только их.
До чего же путано он излагал.
– У Вас была хорошая лошадь?
– Конь. Ничего особенного. Зато вороной.
– Вы любите черный цвет?
– Я равнодушен к окраскам. Мне хочется есть. И спать. Но разве заснешь на голодный желудок, тем более, верхом? А вы говорите – цвета.
Я задумался: стоило ли мне предложить ему суп? Но ведь супа хватит только на два раза. Чем я буду питаться завтра?
– Но к своему коню я, по крайней мере, был привычен. А на этом точно приду к финишу последним, если не свалюсь на полпути. У Вас не найдется перекусить?
– Моя жена уехала к матери. Дома ничего нет, кроме хлеба и воды.
– И на том спасибо.
Я пошел за хлебом. Наверное, мне следовало пригласить его в дом. У него был такой несчастный вид. Но обхаживать постороннего человека, тем более, такого... А если он вообще уснет за столом? Мне стало стыдно. Я отлил половину супа, поставил кастрюлю на огонь и вернулся к окну.
– Вот хлеб. А еще у меня в закромах нашелся...
– Я передумал, – перебил он меня. – Не хочу Вашего хлеба. Я настолько голоден, что это – капля в море. Только растревожу желудок, а что делать потом?
– Рядом с ипподромом много закусочных.
– Вы думаете, у меня есть деньги? Дайте хоть воды напьюсь.
Он порядком надоел мне.
– Успехов Вам, – попрощался я с ним. – Как минимум, не упасть с коня.
– Не хотите сыграть в тотализатор?
– Как Вы сказали?
– В тотализатор. Только на меня не ставьте.
– Ну, это я и сам понял. А на кого тогда?
– На того, кто выедет на моем вороном коне. Он всегда побеждает.
– А тот, что на гнедом?
– Вы уже успели познакомиться? Конь у него резвый, но он его раньше времени загонит. Не умеет рассчитывать силы.
– Спасибо, я учту.
– Обязательно приходите. Мы будем без Вас скучать.
Я удивился такой формулировке. Даже в качестве знака вежливости она показалась мне чрезмерной и, следовательно, фальшивой. Уж, не издевался ли он надо мной? Но у всадника был чрезвычайно серьезный и печальный вид.
– Я постараюсь.
Он медленно свернул за угол, а я остался сидеть у окна. Сегодня был один из тех ясных дней, когда небо совершенно пусто, а его бледная синева залита ослепительным солнцем. За облаками может что-то таиться. Но в обнаженном небе не найти ничего утешительного, ни даже антагонистичного. С враждебными силами еще можно найти общий язык, как-нибудь их умилостивить или обмануть. Но мольба, обращенная к пустоте, бесследно исчезает в ней.
А тут еще стервятники, кружившие низко напротив моего окна в поисках поживы. Я мог рассмотреть их омерзительные, словно измазанные кровью, красные головы с мощными клювами. Должно быть, голод заставил их спуститься с поднебесных высот поближе к земле. После посещения последнего всадника и этого зловещего зрелища за окном, я опять почувствовал нарастание нервного напряжения. В спальне, в стакане с водой, у меня стояла сосновая ветка. Я отломил от нее небольшой отросток и поднес к носу. Запах смолы расслабляет меня, пробуждая в памяти безмятежные зимние картины моего детства: синие тени елей на снегу, запах хвои, петляющая между деревьями лыжня, блеск ручья в ножнах льда. Сколько умиротворенности в этом зимнем пейзаже. И весь этот театр послушно возникает из шкатулки памяти, отпираемой ключом смоляного запаха.
Мои воспоминания прервал стук копыт за окном. Стук смолк, и передо мной возник знакомый облик всадника на белом коне.
– Вот, – сказал он, протягивая букет из гвоздик и астр, – это Вам!
– Мне? В честь какого праздника?
– Поставьте их в пустую вазу. Жена приятно удивится, когда вернется.
Я совсем забыл о вазе. И почему я сам не догадался купить жене цветы?
– Откуда Вы знаете про вазу?
– Я заметил ее в окне, когда проезжал здесь в первый раз.
– А про жену?
– Что про жену?
– Что она в отъезде. Или Вы видели, как она покидала мой дом?
– Нет, но Вы сами ему сказали.
– Кому?
– Моему коллеге. А он рассказал мне.
Разумеется, они были связаны друг с другом.
– А что еще он Вам рассказал?
– Что Вы отказали ему в еде.
– Это неправда!
– Может быть. Он часто путает. Это у него от голода.
Вокруг левого глаза моего доброжелателя переливался радужный круг синевато-желтого оттенка.
– Что с Вами случилось?
– А... Я ударился на скаку о ветку.
– О ветку?
– Такой выступающий сук. Наверное, садовники обрезали, чтобы дерево лучше росло.
– Вам повезло, что не лишились глаза.
Видно он почувствовал, что я не верю ему.
– Хорошо, скажу Вам всю правду. Меня побили на рынке...
– За что?
– За кражу. Я украл цветы.
– Какие цветы?
– Вот эти, – показал он на только что преподнесенный мне букет.
– Зачем Вы это сделали? Кто Вас просил? Мне не нужны украденные цветы!
– Я могу их забрать.
– Это просто немыслимо! Вы пошли на риск ради меня, человека Вам почти не известного?
– Мне хотелось отплатить за услугу.
– Какую услугу?
– Вы указали мне дорогу на центральный почтамт.
– Я объяснил, как добраться до рынка.
– Почтамт совсем рядом.
– Погодите, если Вас избили на рынке за кражу цветов, как Вы смогли их мне привезти?
– Я их спрятал.
– Где?
– Под седлом.
– Как они Вас догнали, если Вы были верхом?
– Крал я пешим. Успел засунуть цветы под седло. А сам взобраться не успел. Они меня стащили на землю, а цветов не заметили.
– Учитывая метод доставки, цветы обладают поразительно свежим видом...
Он потупил глаза. Лошадь переминалась под ним, словно и ей было неловко за хозяина.
– Вы, наверное, мне не верите.
– Не до конца.
– Я Вас понимаю.
– Вас ударил он?
– Кто?
– Всадник на рыжем коне?
– Что Вы, он не имеет права меня бить!
– Значит, применил рукоприкладство без всякого на то права? За что он Вас?
– За то, что не сразу поехал на почтамт.
– Значит, в этом отчасти виноват я?
– Так он считает.
– Почему Вы не спросили меня напрямик о расположении почтамта, если Вам нужно было именно туда?
– Я не мог разглашать тайну. До поры моя миссия должна была остаться совершенно секретной.
– Кстати, – он порылся в сумке, – вот Вам письмо.
От кого бы это? – терялся я в догадках, принимая из его рук пакет. Жена уехала только вчера. Да и письмо явно официальное – под сургучными печатями. Я страшусь подобных эпистол, потому что в них всегда сообщается о чем-то неприятном: кому-то понадобилось от адресата нечто такое, что тому затруднительно делать или жалко отдавать. Иначе зачем этот торжественно-угрожающий вид конверта? Письмо было увешано сургучными печатями, как маршал орденами.
– Раз, два, пять, – принялся я считать их вслух, чтобы выразить свое удивление несоответствием официальности конверта статусу получателя и, тем самым, заронить в его душе сомнение, что письмо предназначалось мне, – семь, восемь!
– Семь, – поправил он. – Эту Вы уже считали.
– От кого это?
– Не знаю. Я всего лишь курьер.
Я резко разорвал конверт, пытаясь обмануть тревогу решимостью, и извлек сложенный лист бумаги. Он был абсолютно чистым с обеих сторон.
– Что это значит?
– Что-то не так?
– Взгляните сами: пустой лист бумаги.
– Действительно.
– Что Вы мне принесли?
– Я не в курсе содержания писем, которые доставляю.
Одна странная деталь бросилась мне в глаза: судя по неровности края, кусок листа был оторван. Всадник следил за моим взглядом, прижавшись грудью к карнизу.
– Может, автора передумал и оторвал исписанную часть листа? – выразил он догадку.
– Тогда зачем он послал мне клочок пустой бумаги?
– Чтобы дать Вам понять, что он хотел что-то написать, но потом изменил свое решение.
– Что за чепуху Вы говорите?
– Если Вы догадаетесь, о чем автор письма мог раздумать Вам сообщать, хотя изначально это входило в его намерения, то поймете, что там было написано.
– А если кусок был оторван заранее, вне всякой связи с актом написания?
– Такое тоже возможно.
– Тогда что все это должно означать?
– Может, отправитель хотел сообщить, что ему больше нечего Вам сказать? Или то, что он может написать, уже не играет роли?
Только тут я догадался посмотреть на конверт, впрочем, не особо рассчитывая обнаружить обратные координаты. Но то, что предстало моему взору, превзошло все ожидания. На конверте отсутствовал адрес получателя и, напротив, имелся адрес отправителя. И этот адрес был моим...
– Почему Вы принесли мне это письмо, если неизвестно, кому оно адресовано?
– Я принес его, потому что на конверте недостает марок. Я не могу доставить письмо получателю и вынужден вернуть его Вам как отправителю...
– Но я не писал этого письма!
– Разумеется. Этого письма не писал никто, потому что в конверте чистый лист. Но на нем стоят Ваши имя и адрес. Получается, что отправитель – Вы, как с точки зрения здравого смысла, так и правил почтамта.
– Но я клянусь Вам, что...
– Послушайте, мы не в суде. Нет никакой необходимости клясться и оправдываться. Я вернул Вам не подлежащее доставке письмо. Можете, выкинуть его. Или используйте лист для следующего. Только не забудьте написать адрес и наклеить нужное количество марок. Вам известен тариф? Только верните, пожалуйста, конверт.
– Для чего Вам разорванный конверт?
– Чтобы сургуч не пропадал...
– Если это мое письмо, следовательно, и сургуч тоже мой.
– Печати поставили на почте.
– Зачем? Ведь на конверте нет ни марок, ни адреса получателя? Следовательно...
– Оставьте меня в покое со своими «следовательно»! Забирайте конверт, если Вам так угодно. Делайте, что хотите.
И он ускакал, оставив под окном облачко пыли как символ своей обиды. Его досада отчасти примирила меня с положением вещей. Если, по его мнению, он пострадал от присвоенного мною конверта больше, чем я от анонимного письма, которое написал сам неведомо кому, получалось, что мои дела не настолько плохи, как показалось мне в первый момент, ибо в пустом листе могла заключаться угроза. Либо меня кто-то разыгрывал, либо шантажировал.
Я решил больше не думать о письме. Набрал в вазу воды и поставил в нее подаренные всадником цветы. Ведь не пропадать же им. У них была печальная, лилово-сиреневая, окраска, столь созвучная моему настроению. Но как только я сел напротив вазы, чтобы насладится результатом, в окно влетел булыжник. Он чуть не задел вазу и ударился о стену с такой силой, что оставил в ней выщерблину.
Я подбежал к окну и увидел всадника на рыжем коне. Обернувшись, он бросил через плечо:
– А это тебе весточка…
И ускакал прочь.
Я почувствовал желание швырнуть ему что-нибудь вслед, и, поскольку на поиски камня не было времени, использовал то, что было под рукой: конверт с, так называемым, письмом. Он резво вспорхнул у самого окна, словно намеревался отправиться за всадником в погоню, но тут же сник, усомнившись в своих силах, и осенним листом спикировал на дорогу у окна.
Сколько себя помню, я не переносил хамства и, вероятно, по этой причине всю жизнь от него терпел. Хамство обладает уникальным нюхом на тех, кто проявляет к нему повышенную чувствительность, и с этого момента они становятся его мишенью. Человеку воспитанному бессмысленно бороться с хамством посредством него самого. Стоит ли дразнить быка красной тряпкой, если не обладаешь ни ловкостью тореадора, ни хладнокровием мясника? Клин не всегда клин вышибается клином. Сопротивляясь хамству, ты только привлекаешь его внимание к своей персоне. Оно оценивающе присматривается к тебе и решает: ага, да он еще и рыпается; вот кого мы сейчас обхамим с головы до пят...
Есть вещи, с которыми нужно примириться из-за невозможности их изменить. Но с хамством может примириться только хам, ощущающий себя в нем, как рыба в воде. Остальным остается два выхода: либо его избегать (что непросто, поскольку хамство вездесуще), либо не замечать (точнее, убедить себя в том, что не замечаешь, поскольку если бы хамство можно было проигнорировать без ущерба для самооценки, это было бы не хамство, а нечто совсем иное).
Наталкиваясь на достойного соперника (то есть, на хама), хамство облагораживается: становится сдержаннее, спокойнее и даже обходительнее. Но с человеком интеллигентным, – то есть, беспомощным перед ним, – хамство оживляется и лезет на рожон. И если жертва пытается улестить его кротостью, хамство становится еще борзее и обиднее, пока жертва не теряет самообладания. И тогда хамство притворяется воплощением благонравия и скорбно разводит руками, указывая сорвавшемуся на его хамскую невоспитанность, которую тот научился хорошо скрывать, но вот она все-таки вылезла наружу, потому что все тайное становится явным.
После стычки с хамством, ты продолжаешь размахивать кулаками, целясь в давно ушедшего, или заснувшего, или попросту забывшего о тебе хама, пока не становишься смешон сам себе. Хамство всегда право. Обхамить – плюнуть человеку в лицо. Если он плюнул в ответ, хамство одержало победу. Если утерся, хамство восторжествовало. Если не заметил, оно плюнет еще раз.
Я отыскал чуть не угодивший в хрустальную вазу камень (что бы я сказал жене?), и моим первым побуждением было швырнуть его вслед исчезнувшему из вида обидчику. Но я сдержал уже поднятую и отведенную назад руку. И вовсе не из-за тщетности этого запоздалого жеста и даже не потому, что я плохо кидаю предметы, и камень, наверное, упал бы в десяти шагах от моего дома, напоминая о моей беспомощности. Нет, я удержал себя по той причине, что в последний момент вспомнил мимолетно брошенную всадником фразу относительно предназначенной мне весточки. По всей вероятности, ее следовало понимать в переносном смысле – то есть, как утонченное и оттого вдвойне обидное проявление хамства (словно тебя не только ткнули лицом в грязь, но вслед за этим предложили утереться накрахмаленной белой салфеткой, прося ее не замарать). Но что если это фраза обладала буквальным значением, и камень на самом деле являлся посланием.
Я повертел его перед глазами и сразу заметил круг, а в нем точку. Круг был разомкнут в одном месте, а точка, что, возможно, когда-то служила его центром, сместилась в противоположную от разрыва сторону, словно боялась покинуть привычные границы. Возможно, круг давно опротивел ей, но страх неизвестности снова делал его желанным.
И тут мне стало смешно: человеку свойственно вычленять из любого феномена смысл, соответствующий его желаниям или страхам. А если тот станет сопротивляться, не задумываясь, прибегнет к вымогательству посредством символического истолкования. Я выкинул камень в окно, но не так, как сделал бы это несколько минут назад. Нет, я отринул его прочь, как несъедобную кожуру лакомого фрукта: без сожалений, но и без затаенной обиды. Я примирился с камнем: из орудия надругательства он превратился в напоминание о тщетности людских домыслов о значении происходящего.
Но, даже потеряв в весе благодаря моим интеллектуальным манипуляциям с ним, камень засел в моей душе. Обида трансформировалась в тревогу. Что если всадник вернется и вытворит что-нибудь еще в подобном роде? И хотя здравый смысл успокаивал меня невероятностью подобной перспективы, страх утверждал обратное и делал это убедительнее.
Я направился в спальню, где хранился специальный набор инструментов для нейтрализации особо сильных приступов беспокойства: щетка, расческа и бархотка. Щетку я использовал для массажа плеч и предплечья. Расческу прижимал к скальпу и медленно перемещал, не прекращая при этом вращательного движения. Бархотку прикладывал к разным участкам лица. Эта изощренная процедура помогала мне справиться с напряжением. Наверное, ритуал действовал по двум причинам. Во-первых, я сбивал себя толку (и, значит, отвлекал) противоречивыми сенсорными ощущениями (уколами щетки, легким давлением расчески и нежными прикосновениями бархотки). Во-вторых, он действовал потому, что я верил в его дееспособность.
И тут я услышал постукивание и скрип, какие может издавать старая телега. Сначала они доносились издалека, потом стали громче, а интервал между звуками увеличился (приближаясь к моему дому, повозка замедляла ход), пока не прекратились вовсе. Под моим окном стоял всадник на черном коне, впряженном в лакированный черный ящик на колесах, чем-то напоминавший концертный рояль. Этот кортеж уже не вызывал во мне удивления. Моя способность удивляться притупилась.
– Тоже на скачки? – спросил я.
– С них.
– И кто победил?
– Конечно, я. Я всегда побеждаю.
– А кто пришел вторым, всадник на рыжем коне?
– Нет, вторым – на белом. А на рыжем – первым.
– Вы же сказали, что победили?
– Так и есть. Я пришел четверым и победил. Знаете выражение: хорошо приходит тот, кто приходит последним?
– Кажется, оно звучит несколько иначе. Неужели, Вас обскакал даже тот, обессиливший? Получаете, Вы отобрали у него коня, чтобы прийти к финишу последним?
– Что значит отобрал? В конечном итоге, все кони принадлежат мне.
Похоже, на сей раз, судьба столкнула меня с параноиком.
– А обошел он меня лишь потому, что я позволил ему это сделать. Я люблю быть в хвосте: оттуда виднее.
– Что виднее?
– Все.
У меня пропало желание продолжать разговор, и я отвернулся.
– Ну, отпирайте, что ли, ворота? – сказал он.
– Какие ворота?
– Я к Вам на постой.
– У меня нет никаких ворот.
– Да это я фигурально. Не переживайте: я всего лишь на одну ночь.
– Почему я должен Вас пускать даже на одну ночь?
– Мне дали Ваш адрес.
– Кто?
– Тот, в ком Вы проявили такое участие, – всадник под номером три.
– Почему он дал Вам мой адрес?
– Чтобы я остановился у Вас на ночь.
– Я Вас не пущу.
– Напрасно Вы так. Мне еще никто не отказывал... Мне невозможно отказать. В том смысле, что это совершенно бесполезно.
– И что Вы станете делать, если я не открою Вам дверь?
– Залезу в окно.
– А если запру окно?
– Выбью стекло.
– Эти манеры мне уже знакомы. Тогда я вызову полицию.
– Они не приедут.
– Это еще почему?
– Вы не станете их беспокоить в субботний вечер из-за такого пустяка. Они ведь могут обидеться и даже осерчать.
– Какую околесицу Вы несете!
– В любом случае, чтобы позвонить в полицию, Вам придется сначала вызвать телефонную службу. А уж они в субботу точно закрыты.
– Откуда Вы знаете, что у меня неисправен телефон?
– Потому что, как человек вежливый, прежде чем явиться, я позвонил. Но никто не ответил, хотя я знал, что Вы дома. Ладно, не сердитесь. Разумеется, я не стану разбивать Вам окно. За кого Вы меня принимаете? Если понадобится, я пройду сквозь стену.
– Приступайте.
– Пожалуйста, не сопротивляйтесь: выйдет очень некрасиво, а результат тот же. Не подумайте, что я угрожаю, но это действительно так.
И вдруг у меня пропало желание пререкаться с ним. Свинцовая усталость навалилась на меня. Телефон не работал. Драться с ним не хотелось. Звать на помощь казалось смешным. Да и улицы уже давно опустели.
– Вы обещаете, что остановитесь всего на одну ночь?
– Разумеется. Слово джентльмена.
– Где Вы оставите коня? У меня нет ни конюшни, ни даже двора, где его можно было бы привязать.
– А сколько свободных комнат?
– Одна.
– Вот и устроим коня в этой комнате.
– Это исключено.
– Напрасно Вы так: это очень воспитанный конь. Он не произведет ни малейшего беспорядка. А если хорошо выспится, то даже вытрет пыль в комнате.
– Приятно знать. Вы будете спать с конем?
– Нет, он любит один. Я покараулю у дверей.
– С какой целью?
– Чтобы никто посторонний не ворвался.
– Это уже случилось.
– И Вы никуда ночью не отлучились...
– Почему я не могу выйти из собственного дома?
– Конечно, можете.
– Тогда в чем дело?
– Но это было бы лишним. Опасно бродить по темным улицам. Особенно сегодня.
– Что если я захочу подышать перед сном свежим воздухом?
– Давайте я Вас заранее прокачу.
– Я не умею ездить верхом. Однажды попробовал и всю дорогу был занят тем, чтобы не выпасть из седла. А конь шел сам собой. Это тоже было очень воспитанное животное. Вот и все впечатления.
– Я Вас покатаю в повозке.
– Не стоит. Кстати, что Вы станете с ней делать ночью?
– Оставлю на улице. Там нет ничего ценного. К слову, она совершенно пуста. Жалко, что не хотите прокатиться. Она на рессорах.
Он завел коня в комнату. Я с затаенным дыханием смотрел, как они протискиваются в дверной проем. Но конь пригнул голову, втянул бока и прошел, не задев косяка.
– Постельное белье можете не менять, – позволил всадник, – он обычно спит на полу
Это «обычно» заинтересовало меня.
– И часто он ночует в домашних условиях?
– Сейчас у людей редко встречаются конюшни. А оставлять его на улице я боюсь: кругом много цыган.
Я заперся в своей комнате, предварительно убрав туда вазу. Кто знал, не понадобится ли коню ночью в туалет. Или сам всадник мог спросонок на нее наткнуться. Я был уверен, что он не простоит у входа всю ночь.
События дня толпились в моей голове. Я вспоминал своих визитеров – на белом, рыжем, бледном и черном конях. Это сочетание цветов казалось необычным и, вместе с тем, знакомым. Какое-то смутное воспоминание мучительно пыталось пробиться в сознание и терялось на его подступах. Пожалуй, наяву я не встречал ничего подобного. Значит, где-то читал. Может, в какой-то сказке или мифе?
Я полез в шкаф, до отказу набитый книгами. Они стояли в два ряда. За собранием сочинений Кафки я, наконец, обнаружил то, что искал: мифологический словарь. Но, прежде чем обратиться к нему, открыл «Процесс» – произведение, которое любил более всего остального, написанного этим автором, – и прочел место, отмеченное закладкой:
«...И привратник, видя, что поселянин уже совсем отходит, закричал изо всех сил, чтобы тот ещё успел услыхать ответ:
— Никому сюда входа нет, эти врата были предназначены для тебя одного! Теперь пойду и запру их».
Я долго рылся в словаре, но так и не нашел ничего подходящего. В Египетской мифологии конь не фигурировал вовсе. Напротив, у греков кони встречались повсюду: Пегас, сатиры, белые кони, запряженные в колесницы Гелиоса, Фаэтона, Аполлона и Феба. Конь Персефоны был черным (хотя я вообще не помнил, что она передвигалась при помощи скакуна). Наконец, в русских сказках, если не считать пахотных лошадей, в конюшне безраздельно царил конек-горбунок. Но чтобы кони являлись в таких комбинациях и таком порядке – об этом не было сказано нигде.
Как и обещал всадник, конь за стеной вел себя тихо. Я почти не слышал оттуда звуков, за исключением сдержанного фырканья, которое вполне можно было принять за храп уставшего с дороги путника. Мне приснился сон. Ко мне приблизился серый конь. Он вел себя странно – одновременно нетерпеливо (переступая с ноги на ногу и резко вскидывая голову) и обреченно (словно не мог уйти отсюда, не выполнив своего долга). И тогда я понял, что серый конь предназначен мне и будет ждать под моим окном, пока я не оседлаю его.
Я проснулся от оглушительного ржания. Должно быть, моему соседу за стеной приснился кошмар, если, конечно, у лошадей случаются сны. На этом ночные неприятности были исчерпаны. Один раз я встал, чтобы справить нужду. Всадник по-прежнему стоял в дверях – прислонившись к косяку и сгорбившись. Я подумал, что он задремал в неудобной позе, но он открыл глаза и пристально посмотрел на меня.
– Туалет прямо по коридору и направо, вторая дверь, – сообщил всадник.
Он не ошибался.
– Не перепутайте с клозетом, – предупредил он, как будто подобные инциденты уже случались.
Когда я проснулся, то увидел, что цветы в вазе завяли. В них больше нельзя было узнать ни астр, ни гвоздик. Я взял вазу и отправился на кухню. Там уже возился всадник. Он заваривал себе чай.
– Ничего, что я хозяйничаю? – извинился он. – Конь не мешал спать? Ну, и славно. Вообще он у меня еще тот проказник...
Я выкинул цветы, поставил вазу на стол (сегодня я обязательно куплю розы для жены) и достал из холодильника суп. Больше завтракать было нечем.
Кто-то постучал в дверь. Я встал из-за стола, но всадник опередил меня.
– Не беспокойтесь, я сам выясню, кто это.
Я позволил ему это сделать. Мне было все равно. Жена не могла вернуться так рано. Пусть один незнакомец отворяет двери другому.
Он вернулся через минуту.
– Какой-то странный субъект с футляром, – сообщил он. – Я бы такого не стал пускать...
А из-за его спины уже выглядывал упомянутый субъект, действительно производивший весьма необычное впечатление. Он был невысок ростом, помят и облачен в бесформенный хитон, словно только что напарился в бане и теперь прохлаждался, обернувшись в простыню.
– Ну, ты шутник... – обратился он к всаднику. – Теперь свободен.
Его фамильярное обращение с человеком, наводившим на меня ужас и продержавшим всю ночь заложником, удивило меня. Я невольно выглянул в окно, чтобы установить, на какой лошади он прискакал. Всего за один день я привык судить о людях по их скакунам. Но за окном было пусто. Вероятно, он пришел пешком.
– В этом городе всё? – спросил мой ночной страж.
– Считай, закончили, – ответил вошедший и уже усевшийся на кухонный табурет. – Собирай всех, и уезжайте. Я вас нагоню.
Я с облегчением смотрел, как всадник выводит своего коня из комнаты, где тот провел ночь.
– Вы кто? – спросил я новоприбывшего, ловя себя на мысли, что ни разу не задал этого вопроса четырем наездникам, как будто сам факт пребывания верхом на коне давал исчерпывающий вопрос на данный вопрос.
– Я музыкант, – ответил он, вытаскивая в доказательство из футляра трубу. – Раньше играл в столичном филармоническом оркестре. Но возраст берет свое. Однажды дал петуха и вскорости был освобожден от исполняемых обязанностей, сиречь, уволен. Если бы петух, так сказать, кукарекнул на заднем плане, с ними бы еще можно было поторговаться, хотя дирижер у нас был лютым. Но инцидент имел место в сольной партии «Поэмы Экстаза» Скрябина. А это безнадежное дело. Кстати, никогда не выносил этой напыщенной симфонии. Так что, в глубине душе даже рад, что так получилось. Теперь играю, в основном, на свадьбах и похоронах. И приношу больше пользы людям, не находите? Очень признателен за интерес к моей скромной персоне.
Всадник зачем-то привел коня на кухню. Может, тому хотелось пить? Они с трудом маневрировали в тесном кухонном пространстве. Проходя мимо стола, конь махнул хвостом и сбил вазу на пол. Она разлетелась на мелкие осколки. От ужаса я потерял дар речи. Я даже не находил в себе сил возмутиться.
– Мерзавец! – вскочил трубач. – Что ты себя позволяешь?
– Просите ради бога, – смутился всадник. – Я возмещу ущерб.
– Как Вы собираетесь это сделать? – спросил я его.
– С получки.
– Мне не нужны деньги. Где я куплю такую вазу? – раскаяние всадника развязало мне язык. – Вы представляете, что скажет жена, когда вернется? Как я ей объясню, что вазу разбил конь?
– Я напишу Вам объяснительную записку.
– Идите Вы к черту с Вашей запиской!
– Ну, не переживайте так, – сочувственно вмешался музыкант. – Смотрите на вещи философски. Раз ваза уже разбилась, над Вами больше не властен страх, что с ней что-нибудь приключится...
– Это все, чем Вы можете меня утешить?
– Зачем Вам сосуд, в котором так быстро вянут цветы?
– Откуда Вы знаете про цветы?
– Я обещаю, мы сделаем так, что причиненный ущерб больше не будет Вас беспокоить.
– Каким образом?
– Не задавайте лишних вопросов. Предоставьте все нам.
Мне не понравилось, что он начал объединять себя с черным всадником (которого я боялся и ненавидел) местоимением «мы». Значит, они были заодно? Неужели, пренебрежительное обращение с ним музыканта было притворством?
– А жена? Она так дорожила этой вазой...
– Как говорится, неприятности познаются в сравнении. Мы убедим Вашу жену.
Всадник с конем ловко покинули кухню, а затем и дом. От неуклюжего маневрирования не осталось и следа, и эта резкая перемена показалась мне крайне подозрительной. Трубач прочел мои мысли.
– Поймите, он не мог иначе... – сказал он.
– Вы хотите сказать, что он сделал это нарочно?
– Специально, но без злого умысла. Просто ему так положено. По уставу ему предписывается опрокинуть кувшин с молоком. Но у Вас ведь нет молока, тем более, в кувшине? А разлить суп – согласитесь, это было бы не эстетично. И тут подвернулась ваза. Он еще неплохо сориентировался...
– Какой устав? Все это просто возмутительно!
– Не торопитесь с суждениями. Все идет по плану. Кстати, – сменил он тему, вытаскивая небольшой предмет из-за пазухи. – Это Ваше?
Я взял из его рук камень, повертел и увидел разомкнутый круг со смещенной точкой центра. Да, это был мой камень.
– В некотором роде.
– Ну, так и возьмите его себе. Сейчас не время разбрасывать камни. Вы могли убить прохожего.
Я взял камень и положил посреди осколков хрусталя. Из-за окна раздался стук копыт – громкий и сбивчивый, словно он принадлежали целой коннице. Стук неожиданно смолк. Под окном стояли все четверо.
– Куда теперь? – спросил всадник на рыжем коне.
– В город N, – произнес трубач название соседнего города. – Я присоединюсь к вам позже.
– Много там работы?
– Хватит не несколько дней.
Они скрылись.
– Там будут скачки? – спросил я музыканта.
– А у нас что ни день, то скачки, – ответил тот уклончиво и не без издевки; то ли над моим вопросом, то ли своим кочевым образом жизни.
– Давайте я Вам что-нибудь сыграю, – предложил он
– Я не ценитель музыки.
– Вовсе не нужно быть знатоком, чтобы получать от музыки удовольствие. Уверяю, Вам понравится.
Он вытащил трубу из футляра и поднес ее к губам.
– Музыка действует мне на нервы, а труба и скрипка – в особенности. Они причиняют мне боль.
– Ну, со скрипкой я еще могу Вас понять. Но труба! Помилуйте. Нежнейший инструмент. Я приглушу ее сурдиной. Вы еще попросите меня играть громче.
– Я прошу извинить меня.
Он опустил трубу на колени.
– Ваш отказ огорчает меня. Очень. Я приехал из такой дали, невзирая на дорожные издержки, чтобы сыграть Вам.
– Мне?
– Лично Вам.
– Вас кто-то попросил об этом? Это сюрприз? Или, быть может, розыгрыш?
– Сколько вопросов. Попросили? Безусловно. Сюрприз? В каком-то смысле. Розыгрыш? Ни в коей мере!
– Кому могло прийти такое в голову? Кто Вас послал?
– А Вы не хотите слушать. И дело не только во мне. Эти четверо всадников... Они не пожалели ни сил, ни времени.
– Они тоже прискакали сюда ради меня?
– Конечно! Специально для Вас.
– Зачем?
– Понимаете, восприятие музыки требует определенного эмоционального настроя, некой, что ли, взволнованности.
– Им это удалось.
Он продолжал вертеть в руках трубу, то исследуя мундштук, то заглядывая в раструб. Я устал смотреть на него.
– Ладно, сыграйте...
– Сыграть? Вы не шутите?
– Нет. Только не тяните.
Он приставил мундштук к губам и заиграл – очень тихо и печально, пронзительно, но нежно. В звуке трубы слышалось дребезжание, но даже оно гармонировало с тоскливым напевом.
Я прикрыл глаза и откинулся на стуле. Я забывал о суете вчерашнего дня и разбитой вазе. Даже вопрос о том, кто заказал для меня музыку, уже почти не интересовал меня. В голову, в такт мелодии, сами собой приходили странные рифмы и строфы: то ли считалки, то ли колыбельной, то ли заклинания:
Как мечта,
Непрочна
Божья тварь.
Но янтарь,
Храм жука, –
На века.
Все умрут.
Изумруд –
Он один
Господин:
Царь лесов,
Слов и снов,
Что течет,
То не в счет.
Зыбок мир,
Но Сапфир,
Дар небес, –
Мертвый вес.
И тут, пользуясь моей растерянностью, он встал со стула и, не переставая играть, приставил раструб к моему уху и дунул изо всех сил.
И перед тем, как навсегда оглохнуть, я услышал призывное конское ржание.
Середина весны 2017 г. Экстон.