Она была не то, чтобы красива, но ребята обращали внимание. Тонкая кожа на лице, беспокойные глаза и ноздри, которые слегка двигались, когда она говорила страстно, с желанием убедить. И летящая походка, как у большой птицы. И конечно губы – зеркало души. Живые, подвижные, они говорили все о ее душе. Страсть, бесстрашие увлечений, и настойчивость, и глубоко запрятанный ум – вот что они говорили.
И Женька все это увидел. Он видел то, что не видели многие. Он был ловеласом, и, глядя на женщин, видел то, что не видели другие. Он смотрел на эту женщину и вовсе не раздевал ее взглядом, как пишут в глупых романах, а видел это. И она почувствовала этот взгляд, понимающий ее так, как она и не надеялась, что кто-нибудь когда-нибудь поймет. Она почувствовала яму, перед которой ей надо устоять, просто стоять и не подходить к ее краю, к этой бездонной яме – чего проще. Она даже усмехалась первые несколько дней, пока не почувствовала страх. Это был страх, гипнотизирующий волю, который тащит тебя туда, как на крепкой веревке. А ведь эти легкомысленные годы, казалось, уже прошли. Она замужем и у нее двое таких симпатичных малышей. Они бегали и шалили по широкому светлому коридору нашего студенческого общежития, и каждый старался им что-нибудь подарить, или просто помочь достать мячик или залетевший волан, или еще какую-нибудь услугу – такие они были симпатичные и кудрявые. Родившиеся от гремучей смеси: русской и персидской крови – они, казалось, вобрали все лучшее от своих предков. Не капризные, выдержанные не по-детски и в то же время необычайные шалуны. Одногодки, мальчик и девочка.
Но их связь была неминуемой. Она не знала, куда деть глаза, когда встречалась с ним, а их встречи случались все чаще и чаще. Перс, ее муж, был невысокий, простой и добрый человек, европейски одетый и добродушный, он никак не походил на представителя весьма известного и знатного рода персов. Там у него был небольшой дворец, но он жил здесь в маленькой отдельной комнате студенческого общежития, никогда не жаловался, никогда не участвовал ни в каких разборках между европейскими демократами и африканскими императорами с грубоватыми русскими студентами. Он был просто хорошим парнем. И он ничего не замечал. Закончив обучение на год раньше ее, он уехал к себе на родину и забрал обоих малышей к себе, потому что так было лучше. И она писала ему письма, которые поначалу были правдивыми, искренними насколько это было возможно. Она описывала ему шумную просторную кухню, подруг, которые настолько завидовали ей, что уже не притворялись, и радовались каждому полученному ей письму, каждой новой фотографии. Он прислал ей фотографии трех комнат, которые он отделывал специально для нее. Одна была в европейском современном стиле, другая в национальном персидском и третья в стилизованном русском. Это мой небольшой подарок для тебя, писал он. А подруги никак не могли понять, для чего одному человеку три комнаты, да и она сама до конца не понимала. Просто я поеду в сказку и буду жить в сказке, как живут там другие люди. И подруги ее тихонько и безнадежно вздыхали. Больше принцев на тот момент не было.
Первый раз они встретились в нашей комнате. Женька просто сказал: «Давай ключи». Я знал, что когда он говорит таким тоном, возражать бессмысленно. Есть моменты, когда бессмысленно что-либо делать против обыкновенного человеческого желания. И я только вздохнул. Женя-Женечка, опять ты влип. Я отдал ключи. После этого я услышал только тонкий женский вскрик, когда, не помню зачем, подошел к двери. Незачем мне было подходить.
Через год ее муж окончил учебу и уехал к себе в Персию. Он забрал детей с собой, и она плакала, когда они махали ей руками в аэропорту и кричали: «Мамочка! Мамочка!»
Договорились, что после завершения учебы через год она приедет к ним. Она прилетит этим же рейсом, и они все опять будут вместе. И все будет хорошо. Да, все будет хорошо, а «это» забудется, как никому не нужный эпизод жизни. Ведь забылись же какие-то другие эпизоды, которые казались очень значительными, а потом забылись легко и просто. Ведь это так просто, забыть тонкий женский вскрик.
Некоторое время они не встречались. Женька даже вернулся к своей бывшей, очень симпатичной девушке. И всем казалось, что жизнь пошла по правильному пути и больше не будет с него сворачивать. Всем казалось, но не мне, который знал Женечку лучше других. Потому что в нем сидел черт и в ней сидели черти, и эти черти теперь встретились. И так просто их не разлучить, просто так не бывает.
В обыкновенном коридоре общежития они встретились, и она заплакала, отвернувшись к окну. Женька сверкнул на меня глазами, и я пошел дальше, оставив их двоих. А что я мог сделать против судьбы? Эта старуха не терпит чужого вмешательства.
И опять они стали встречаться в разных пустых комнатах общежития, и все было хорошо, если бы не одно: дата ее отъезда - туда - неотвратимо приближалась. Оба они мрачнели и забросили учебу. Выхода не было. Уже был куплен билет на самолет, когда она сказала сухим голосом: «Все, давай не будем». Он откинул волосы на своей гордой голове, но ничего, абсолютно ничего не смог сказать. Это бывало не часто, когда он ничего не мог сказать женщине.
Прошло много лет. Я встретил его, и мы оба обрадовались, и выпили по этому случаю не так уж много. Просто мы оба обрадовались, и когда он вдруг загрустил, глядя в свой стакан, я спросил, - «что ты?» - «А ты помнишь ее? Знаешь, что было потом?» - «Откуда?»
Он крутил по столу наполненным бокалом круги. Человек, женатый на той самой симпатичной девушке, смотрит на крутящийся по столу бокал с коньяком и молчит, это тревожно. И он рассказал.
Она написала ему всего одну открытку и одно письмо. В открытке она сообщала, что все хорошо. Устроилась, у нее три комнаты: одна в европейском стиле, одна в русском, одна в персидском. Никаких ограничений. Не работает. И все хорошо.
А письмо пришло недавно. Она вырвалась из этого ада, и ей пришлось оставить детей с отцом. Я тебя не смогла забыть, если можешь, и ты помни. Мне так будет легче. Знаю, что ты женился. Я в России, но прошу меня не искать. И все будет хорошо.
Давайте выпьем за то, что некоторые называют любовью. Хотя на самом деле это тяжелое испытание, которое чаще кончается труднопереносимым страданием. Иногда даже трагедией. Сладкой шоколадкой на железном гвозде.
И мы выпили молча, и каждый знал, что мы пьем за нее. Ибо она в полной мере заслужила, чтобы два уже немолодых мужика выпили за нее без всяких тостов.
С тех пор прошло несколько лет. Жизнь стала стремительно меняться. Страна переходила от справедливого казарменного социализма к вольному несправедливому рынку. Со мной стали здороваться продавцы (что меня изумило невероятно!), заходить в магазины стало опасно, ибо мы не знали предназначения и половины товаров, выставленных на прилавке. Мы привыкали к разнообразию марок автомобилей на улицах, вместо привычных «Гастроном» и «Промтовары» появлялись неоновые огни незнакомых названий, и даже просто ходить по улицам стало веселее.
Здания стали красить не в те цвета, которые оставались на складе в виде беспорядочной груды банок, а сообразуясь собственным вкусам и пристрастиям, отчего последние приятно похорошели.
Я шел по улице и недалеко от Курского вокзала замедлил ход, разглядывая здание, ранее ни чем не примечательное. Женщина, следующая навстречу, также замедлилась, потом остановилась, я мельком взглянул на нее раз, потом еще раз, и, уловив что-то знакомое, посмотрел пристальнее.
- Лика, ты что ли?
Так звали ее только мы с Женькой.
- Я думала, что меня уже невозможно узнать, - сказала она.
На меня смотрела старая седая старуха, волосы ее были седые через один: один темный, один седой и общий фон казался неопрятно грязным. Но глаза и губы еще не вписывались в старость, они оставались теми, молодыми, подвижными.
Я никак не мог привыкнуть, что эта старуха и есть она. Какое-то раздвоение сидело в моей голове. Но что-то надо было говорить.
- Как ты? Что делаешь? Где?
- Сейчас в Москве, - медленно произнесла она. - Что делаю – так, ничего … Ты?
- Работаю … Пытаюсь что-то наладить.
- А он как?
- Плохо.
- Что, развелся?
- Да.
- Переживает, - с еле заметной иронией.
- Уже нет.
- Впрочем, я никаких претензий не имею. Так, иногда хотелось поговорить. Просто …
- Нет, - сказал я. – Никогда.
Она нахмурилась и взглянула на меня зло.
- Он умер, - сказал я.
Она вздрогнула. Потом закрыла лицо руками. Потом я услышал сквозь ладони, сквозь воротник пальто глухой вскрик. Ее крик. Потом она опустила руки, ее глаза были сухими.
- Когда? – наконец спросила она.
- Три года.
- Где похоронен?
- Развелся. Уехал в Петрозаводск. Я думаю там. Наши пытались найти, но там бардак, документов нет, не нашли.
Вдруг губы ее пришли в движение, и ноздри зашевелились, как когда-то, когда она хотела убедить. И я увидел ее ту, молодую и бесстрашную. Она пытливо посмотрела мне в глаза.
- Мне надо покрасить волосы?
- Да, так будет лучше.
- Ты думаешь?
- Да, покрасишь волосы, и ты помолодеешь, вот увидишь.
- Поверю последний раз мужчине. Ну, пока?
- Пока, - сказал я. – Черные полосы тоже заканчиваются когда-нибудь. Проверено. Успехов тебе.
- И тебе тоже.
И мы пошли каждый в свою сторону. Я не удержался и оглянулся. От ее летящей походки не осталось и следа. Шла обыкновенная усталая пожилая женщина.