2-е письмо мёртвому сыну, из цикла Записки Мёртвых

Вальдемар Рюрик
                (жанр - Suprematism) 

  Поезд плавно вкатывался в ночь. Колёса перечитывали стрелки путей, отводя неизбежный – финал. Я смотрел в окно и вспоминал. Финал маршрута поезда,  возможно,- это личный финал. Хотя… Финал, личный финал уже был. Он произошел для всего меня, так я тогда  думал. Для всего, что раньше составляло мой мир. Мир, к которому я был прочно привязан, с рождения - вдруг обрушился, как пыльная декорация в летнем театре. Сезон закончился – скоро заморозки и театр заколачивают досками на зиму. Мой сезон закончен, в моём личном театре. Всё – так мне тогда казалось. Больше я, ничего тогда не видел, бродя по пыльным улицам Санкт-Петербурга. Ощущение быстро приближающегося конца не покидало меня. Конец. Конец истории, личной истории. Так просто. Теперь я в поезде, в поезде, еду в поезде, который везёт меня в никуда. Я еду в никуда. На горизонте маячит смерть – физическая смерть, биологическая – какая, к чёрту, разница?…  Раньше я мог ехать сам, на своей машине Volvo, но это было давно, как в прошлой жизни – набор фотографий из пыльного альбома, который не кому будет смотреть… Всё – меня везут. Транспорт.  Совсем не важно, как этот катафалк выглядит. Сегодня это был поезд. Обычный, железнодорожный поезд. Я сидел напротив одинокого, шестидесятилетнего мужчины, в черной сутане, с серебряным крестиком на шее. Католический священник, решил я. Я, сидел и думал о тебе, мой мертвый сын. Мы пили коньяк, он действительно оказался католическим священником.  Много рассказывал о католичестве, о Боге. Я не всё понял из его польского, да и слушал я невнимательно, скорее из вежливости. Что-то объявляли на польском, в динамиках вагона. Впрочем, я был «далеко». Попутчик называл меня – «сын мой». Я, давно не пил, а тут вспомнил про тебя, сынок, и не удержался… (Фрагмент разговора, далее, перевод с польского)
- Наверное, тебе тяжело, сын мой? Спросил священник. Давно ты был в храме Божьем?
- Да мне и до этого было нелегко, падре. Если я не хожу в храмы, то это вовсе не означает, что мне легко.
- А ты приди в костёл. Любой грех может быть прощён нашим Отцом Небесным. Главное, чтобы ты, искренне, раскаялся, сказал священник.
- Падре, я, просто устал. Устал жить, устал от религиозной жвачки, от догм и распоряжений. Устал делать вид, что я такой, как все вокруг.
- А-а! А я подумал, что тебя совесть заела.
- ?? Я получил, ровно столько, сколько заслужил. На скидку и не рассчитываю.
Мы говорили. Больше я говорил, а падре слушал.

- Смерть твоего сына оказалась тяжёлым бременем для тебя, одному не унести.
- Ничего, как-нибудь снесу. Это не чемодан, падре – это судьба. От судьбы не откажешься.
- Стало быть, в этот город едешь? Резюмировал священник.
- Нет, просто еду. Навсегда уезжаю.
- ?
- Да не в этом смысле. В смысле не на тот свет. За рубеж еду жить.
- А как же семья, родители?
- Ни кого нет. Один я остался. Отец погиб в автомобильной катастрофе, мать умерла от рака, жена изменяла, а детей так и не было. Осталась сестра со своей семьей, но они живут за границей.
- Стало быть, к ним едешь?
- Нет, подальше от них. Они будут прошлое напоминать, счастливое детство и беззаботную юность. И так тошно, а с ними будет совсем плохо.
- Жаль. Чудно как-то, сын мой, жизнь у тебя сложилась. Столько лет тебе, а ни чего нет. Может покаяться, хочешь? Могу тебя исповедовать, еще осталось время (далее на русском).

                Исповедь

  Я, тогда жил, уже взрослый, с родителями, когда кошка окотилась. Родила пять чудесных котят. Мать ходила по квартире и странно улыбалась. Я думал – радовалась. Одна собака, сразу поняла, откуда «ветер дует» и, тихо рычала под креслом, умная она была, Джеки. Кошку звали Муська. Кошка была немая, маленькая и тоже, умная. Муська, ходила по пятам, за матерью и старалась заглянуть ей в глаза. Я постелил кошке, с котятами, мягкое, уютное лежбище и ушел на работу. Вернулся я, поздно. В квартире было странно. Мать ходила со счастливым лицом. Только отец опять напился, и смотрел бессмысленным взглядом глупого сосунка. Что-то холодное, вдруг закралось в грудь. Я бросился в комнату. Котят и кошки не было. Мягкой подстилки тоже. Вообще ни какой подстилки.
- А где кошка, где котята? Спросил я, холодея.
- Кошка ушла гулять на улицу, а котят я утопила в ведре, радостно сказала мама.
- В каком ведре, глупо спросил я.
- Ну, в нашем, с которым я мою полы, улыбалась мать.
- Что, прямо в квартире утопила!? А как же Муська? Отчего-то поинтересовался я.
- Ну да, на кухне. Ты не бойся, они ни чего не почувствовали, даже не плакали. Кошку я отправила гулять. А трупики вынесла в мусорный контейнер. Я сел прямо на пол. Тяжело заныло сердце. Вдруг захотелось выпить. Отчаянно захотелось выпить, напиться – в хлам. На следующий день вернулась Муська. Она ходила по квартире и заглядывала во все углы, беззвучно мяукая, искала котят. Ходила вокруг сияющей мамы и все смотрела и смотрела на неё, смотрела и, беззвучно, открывала рот. Потом, вдруг, ходить перестала и повесила голову. Она всё поняла, подумал я. Мне пришлось повидать людей в горе, но такого, я еще, ни когда не видел. А мать продолжала беззаботно рассказывать какую-то ерунду. Муська, на следующий день ушла. Ушла «погулять» и не вернулась. Ушла  навсегда. Больше мы её ни когда не видели. Через год, после этого – погиб мой отец. Как обычно, на лето, я отправил родителей к сестре. 
В Киеве, жило два сводных брата отца. Ему было с кем выпить. Однажды,  вечером, отец позвонил.
- Что-то мне тоскливо, сынок, сказал он. Сердце щемит, по тебе соскучился. Домой хочется.
- Бери завтра билет и приезжай, сказал я. У нас отличная погода, поедем на озеро купаться.
  Завтра не было. Вернее завтра было, его не было, отца. Он умер. Его сбила машина. Его, пьяного, сбила машина в Киеве. Убила и уехала, её так и не нашли. Мать умерла через два года, от рака. Рак прямой кишки обычно лечится, после операции. Но ей, ни чего не помогло. Она умирала год, медленно сгнивая. Я ей пытался сказать, что это убитые котята отозвались, но она, ни чего не хотела слышать. После смерти отца она тоже не хотела жить. Потом я, остался один. Женился. Женился неудачно, она много пила. Я, тоже тогда пил, видимо, это – нас и связало. Потом ещё раз женился. Думал, что встретил «свою половину». Жена неожиданно забеременела и родила…мертвого ребёнка, тебя. Ты умер, сынок, на девятом месяце беременности твоей мамы. Умер, так и не увидев нас. Утонул в животе, как те котята, в ведре. А то ведро, я, тогда выкинул – сразу. Я не мог его не только в руки брать, а даже видеть (далее перевод с польского).

- Теперь я один, падре. Сестра, с семьей в расчёт не принимаются. Есть еще пара-тройка друзей и какие-то, безликие, быстрорастворимые женщины. А в церковь я не ходил, не хожу и ходить не буду. Там нет Бога. Нет, и ни когда не было.
- Ты заблуждаешься, сын мой, и на счёт Бога. Бог не в церкви, а у человека, в душе.
- Тогда зачем мне твой храм, если Бог в душе?
- Я принял твою исповедь, сын мой, и отпустил твои грехи в поезде, ты ещё не на смертном одре. Приходи в храм.

  Эта  исповедь была не тебе, падре, а моему, мёртвому сыну. А где был Бог – я, не знаю. Точно знаю, что не в храме. Туда я не приду.

Раздался стук, и в дверях купе появилась голова проводника.
- Пшиехалэ, Панове, проше забрачь властны жечи.
Мы вышли из вагона и, направились к зданию вокзала. Люди шли вместе, но каждый был сам, в себе. Каждый был сам, за себя. Так всегда в жизни, сынок. Люди идут, как будь-то  вместе, при этом каждый из них, по отдельности – идёт сам по себе.