АРТИСТКА
Моя мама Зинаида Колышева приходилась дальней родственницей (троюродной сестрой) Гордею Колышеву — главе известной нижегородской торговой и купеческой семьи. Я, Лиля Конашевич, урожденная Колышева, появилась на свет в Варшаве в 1893 году. Местом моего рождения был номер меблированных квартир в районе Саксонской площади. Имя моего отца моя мама — актриса русской варшавской антрепризы, игравшая под сценическим именем Изольда Кольц, мне точно назвать не могла. В 80-е годы она еще жила в Нижнем Новгороде, но поддалась всеобщему поветрию — увлеклась театром. На ярмарку как раз приехала варшавская русская антреприза, юная нижегородская «Диана» поверила признаниям в «вечной» любви одного из польских актеров (оказавшегося гомельским евреем) и примкнула к его «табору». Варшавская труппа колесила по России, а мой дед — Фёдор Колышев — считал свою дочь сгинувшей навсегда. По дороге в Варшаву спутник Изольды Кольц куда-то улизнул, и она перешла в спутницы к другому актеру. История повторилась еще и еще раз, только уже не актрису Изольду Кольц бросали, а она разбивала очередное сердце. Отмечу, что мама была хороша собой, действительно обладала актерским даром, играла на гитаре, пела, танцевала.
И вот на свет появилась я — маленький розовый человечек женского пола. Изольда Кольц путем подкупа или обольщения записала меня в католической церкви как Лилию Колышеву, и в моей метрике отцом значился некий мещанин Иван Колышев — персона выдуманная. Не могу утверждать точно, но мама даже предъявила «отца ребенка» пастору, а он «не заметил», что его обманывают. Некоторое время я воспитывалась в Варшаве в русском пансионе, но денежное положение мамы пошатнулось, и с десяти лет она стала брать меня в свои театральные поездки. Красота и талант Изольды Кольц часто открывали двери домов богатых людей во многих российских и польских городах. Мы были в Киеве, Екатеринославе, Курске, Херсоне, Москве, Ярославле, Лодзи, Вильне, Риге, Одессе. Лет с 13-ти меня стали выпускать на сцену. Я «стояла с подсвечником» — играла небольшие бессловесные роли. Когда мне исполнилось 17-ть лет, реально встал вопрос о моем замужестве, маме и ее очередному ухажеру содержать молодую девицу «на выданье» становилось невозможно. Наша антреприза в числе прочего играла в русских городах пьесу «Бесприданница», и мне была уготована судьба близкая к судьбе главной героини знаменитой пьесы Островского. Но все решил случай.
В 1910 году на заштатной сцене в Варшаве мы давали французский водевиль, был не сезон, зрителей было очень мало. Хозяин поставил меня у входа в здание наемного театра с поручением раздавать прохожим программки, желая этим кого-нибудь заманить на наше «чудесное зрелище». Помнится, я немного постояла у театра на улице Стульна, а затем пошла по ней в сторону набережной Вислы, рассчитывая найти там больше прогуливающихся варшавян и, соответственно, наших возможных зрителей. Я дошла до площади, перешла к парку, окружающему больницу, и здесь меня застал внезапный довольно сильный ливень. Прятаться было негде — деревья были за парковой решеткой, а переходить через площадь под дождем — значило промокнуть до нитки. Мимо меня по мостовой проезжала коляска. Она остановилась и ее пассажир — весьма упитанный мужчина средних лет и показал мне рукой, что он приглашает меня укрыться от дождя в коляске под тентом.
Вид у мужчины был солидный — и я рискнула. Господин спросил:
— Пани, могу ли я доставить вас домой?
Я смутилась и пояснила, что работаю в русской антрепризе и, когда меня застал дождь, я раздавала программки неподалеку от театрального здания. Если пан хочет мне помочь, то лучше всего отвезти меня к этому зданию на улице Стульна. Так завязалось мое знакомство с паном Станиславом Конашевичем, уроженцем Варшавы, инженером, окончившим два университета — Варшавский и Петербургский. Он преподавал в Варшаве механику, одновременно строил мельницы и занимался плотинами. Пану Станиславу на момент нашей встречи было 27 лет, но выглядел он лет на сорок.
Пан Конашевич имел достаточные личные средства, чтобы не зависеть от своих родителей. Вскоре он снял нам квартиру на Гржибовской улице, и я туда переехала жить. Мою маму Изольду Кольц мой поступок не смутил, но пан Станислав поставил мне жесткое условие — порвать с театром навсегда, и тогда у меня будет шанс стать пани Конашевич. Условие пана Станислава было мной выполнено. Устраивало его и то, что мое вероисповедание было католическим, поэтому в 13-м году мы обвенчались. Первый год супружества не дал семейству Конашевичей детей. «Светило» местной женской медицины, приглашенный мужем для консультации, долго изучал мое обнаженное тело, и посоветовал мне незамедлительно принять курс бальнеологического лечения в Карлсбаде в Чехии, уповая на то, что тамошние минеральные воды и грязевые ванны сильно укрепляют функцию материнства.
Указание специалиста было выполнено, но летом 14-го года началась война с германцами, и все в нашей спокойной жизни полетело вверх тормашками. Пана Станислава, как крупного специалиста по переработке зерна и хлебопечению, призвали в русскую армию на должность армейского консультанта. Ему присвоили звание штабс-капитана и выдали форму. Пан Станислав форму не носил, и продолжал работать, как и прежде, то есть читать лекции студентам Университета и Политехнического института, консультировать мукомольные компании и хлебопекарные заводы, и лишь изредка ночами он составлял какие-то необъятные армейские продовольственные «процентовки», затребованные из штаба русской армии.
В конце 14-го года германцы прорвали фронт, русские корпуса оставили Лодзь и бежали к Варшаве, где закрепились. Линия русско-германского фронта подошла к городу на расстояние менее 80 верст. Пан Станислав вечером приходил домой в скверном настроении. Он говорил, что в русских «верхах» царят хаос и паника, и никто не знает, как воевать, а главное воевать не умеет. Лекции пана Станислава в Университете и Политехническом институте постоянно отменялись по причине поредевшей студенческой аудитории. Для поднятия патриотического духа в войсках в Варшаву в декабре 14-го года нанес визит российский император Николай Романов, которого сопровождал цесаревич Алексей. Газеты сообщали, что император на своем поезде доехал до передовой. На заснеженном поле был проведен грандиозный войсковой смотр, в ходе которого самодержец лично прикрепил медали Георгиевских кавалеров на шинели нескольких десятков русских героев из особо отличившихся в боях русских частей. Но ожидаемый военными властями результат от визита императора на фронт под Варшаву, достигнут не был.
У части варшавской молодежи в умах появилась надежда на воссоздание независимой Польши. Группа студентов с университетского курса, курируемого паном Станиславом, самовольно оставила занятия и бежала на юг в верховья Вислы, где беглецы надеялись перейти фронт и вступить в польский корпус, организованный австрийцами, — эту новость пан Станислав сообщил мне под большим секретом. Перед Рождеством пан Станислав подал начальству просьбу на увольнение с должности военного консультанта, которая была удовлетворена. Накануне празднования нового 15-го года, я упаковала все предметы военной амуниции, которые были получены паном, и с посыльным отправила их на военный склад. Так профессор и инженер Станислав Конашевич немного «повоевав» в своем кабинете с помощью пишущей машины «Ремингтон», на которой он долгими зимними ночами печатал военно-продуктовые отчеты, снова обрел гражданский статус.
В январе 15-го года многие варшавяне каждым утром вставали с чувством тревоги и ожидания неминуемого наступления германцев на город и его сдачи. Я не работала и вела обычный для жены обеспеченного поляка образ жизни — посещала рынки и магазины, и наносила визиты к своим знакомым — женам приятелей и сослуживцев пана Станислава. Меня всегда очень радушно принимали, и, после сообщения нескольких последних варшавских новостей, непременно рассказывали об ужасах, творимых германцами в Лодзи, и слухах о том, что Варшава будет оставлена русскими войсками «самое позднее через неделю». Пан Станислав подтверждал эти сведения, и говорил, что нам необходимо готовиться к отъезду, — он уже получил несколько предложений для трудоустройства от солидных предприятий из России и выбирал между Петроградом и Москвой. Русское правительство начало эвакуацию варшавских фабрик, и, неожиданно, пан Станислав принес мне новость, что будет эвакуирован и Варшавский политехнический институт, в котором он преподавал, и не в столицу, а в Нижний-Новгород — где проживали мои загадочные дальние родственники купцы Колышевы. Пан Станислав объяснял казус с переездом института тем, что столицы перенаселены и в них «не нашлось необходимого для ведения полноценных занятий здания».
Отношения пана Станислава с тещей Изольдой Кольц оставались более чем прохладными, но, как человек весьма воспитанный, он стойко переносил редкие визиты моей мамы в наш дом. В конце января 15-го года мама зашла ко мне в гости и сообщила, что она с очередным своим спутником — уроженцем Подмосковья — планирует покинуть Варшаву и переселиться в Москву, желая использовать свой «последний шанс» на поступление в труппу какого-либо столичного театра. Маме исполнилось 42 года, и по сценическим понятиям она рассуждала здраво. Я, в свою очередь, рассказала маме о планах пана Станислава. Услышав о переводе института, в котором читал лекции профессор Конашевич, в Нижний-Новгород, мама загорелась идеей составить нам протекцию для поселения в бывшем доме моего деда Федора Колышева. Мама последние пятнадцать лет вела со своим отцом редкую переписку, но дед простить ее бегства не мог, и завещал беглянку не звать даже на свои похороны, что в 13-м году и было исполнено его двоюродным племянником — главой купеческой семьи Колышевых.
Мама попросила меня не рассказывать о нашем разговоре пану Станиславу, и, для прояснения ситуации, дала телеграмму в Нижний своему троюродному брату Гордею Колышеву. В телеграмме мама попросила от него разъяснений о своем имущественном праве на отцовский дом. Гордей Иванович в ответ телеграфировал маме, что половина отцовского дома может быть переоформлена на нее, как заявившей о наследовании, но срок переоформления истекает летом 15-го года. Юридическим условием для совершения всех требуемых процедур этого дела была необходимость личного прибытия наследницы Зинаиды Колышевой в Нижний-Новгород.
Пока мама и я вели тайную телеграфную работу, произошло два события. Во-первых, русский корпус попал в окружение и сдался на Мазурских озерах, что вызвало обрушение всего северного участка германского фронта, подход германцев к Августову, и, главное, прекращение движения гражданских поездов из Варшавы в Петроград на участке Белосток — Гродно — Вильно. Среди русского населения Варшавы мазурская катастрофа спровоцировала панику — ибо для эвакуации в Россию осталась одна железная дорога — на Седльце — Брест-Литовск. Второе событие было в том, что пану Станиславу поступило предложение занять должность технического директора в «Торговом доме Емельяна Башкирова» в Нижнем Новгороде, в который, как вы помните, переезжал и Варшавский институт. Поэтому пан Станислав уже размышлял над таким вариантом своего будущего трудоустройства, который позволял бы занять ему хорошо оплачиваемую инженерную должность, и не оставлять при этом своей профессорской деятельности.
Опуская скучные подробности нашего переезда, устройства и проведения наследственного дела, перенесемся в июнь 15-го года. К этому времени семья пана Конашевича жила на улице Малой Ямской в Нижнем Новгороде и занимала половину дома моего деда. Наша большая квартира была расположена на двух этажах. Верхний этаж пан Станислав вытребовал у своей тещи Изольды Кольц в качестве моего приданого, а первый этаж с кухней и отдельным парадным муж снимал у моей мамы. Актриса Изольда Кольц жила в Москве на те деньги, которые получала с пана Станислава за свою четверть дома. Мама пыталась устроить свою судьбу на московских театральных подмостках, но пока безуспешно. Помещение для Варшавского политехнического института было частично готово, и в 16-м году профессор Станислав Конашевич планировал начать чтение курса лекций по механике на новом месте. Единственное, что нам — мне и пану Станиславу не удавалось — это завести детей.
Февраль 17-го года кроме политических событий, отречения государя, и прихода к власти Временного правительства, был отмечен в нашей семье новыми событиями.
Во-первых, пан Конашевич начал чтение лекций в Нижегородском университете, в который был преобразован Варшавский политехнический институт, и далось ему это не без труда. Станислав вынужден был лично несколько раз беседовать с ректором Нижегородского университета Амалицким, которого муж характеризовал как человека, который «желает замечательный варшавский политехнический институт» преобразовать в «заштатный сельскохозяйственный и гуманитарный университет». Звание профессора за паном Конашевичем сохранили, но развивать точные науки ботаник Амалицкий не желал, — он считал себя «учеником Докучаева» и свой университет видел в качестве научного центра по опытному растениеводству и полеводству и изучению природы Нижегородской губернии.
Вторым событием было появление в Нижнем Новгороде из Москвы моей мамы актрисы Изольды Кольц. Московские планы актрисы Кольц не осуществились, и она решила оставить своего последнего спутника и вернуться на родину. Пан Конашевич возвращение мамы перенес стойко, мама заселилась в одну из комнат первого этажа нашей квартиры, а за вторую комнату продолжала получать от моего мужа плату.
Октябрь 17-го года сказался на нашей семье самым существенным образом. Рабочие двух крупнейших в России мельниц, принадлежавших Башкировым, одной в Канавино, а другой в Благовещенской слободе, организовали фабричный комитет и отстранили прежних хозяев от управления. Муж говорил, что завоз зерна в 17-м году был не полным, но достаточным, для работы мельниц до августа 18-го года в обычном режиме. Но в декабре 17-го работа на бывших мельницах Башкирова остановилась. Одной из причин была поломка Похвалинской электрической станции, а мельница в Благовещенской слободе имела новейшее оборудование, для работы которого электричество было необходимо. Главной причиной остановки помола на паровых мельницах бывшего Башкирова был даже не ужасный дефицит мазута и нефти, а дезорганизация и, по словам мужа, глубокие разногласия, переходящие во вражду, между центральными московскими властями, местным заводским губернским совещанием и новым органом — профсоюзом пищевиков. Каждая из этих сил пыталась захватить мельничные зерновые запасы, не заботясь об их пополнении, поэтому мельницы стояли, а из элеваторов, начиная с января 18-го года, по ордерам местных и центральных властей, чекистов, и военных властей вели отгрузку зерна, в первую очередь пшеницы.
К осени 18-го года две мельницы Башкирова, мельницы Дегтярева, Блинова, расположенные на Оке в Нижнем Новгороде, а также мельницы Бугрова на Линде и в Сейме, административно подчинили себе местные нижегородские власти. Формально эти предприятия национализированы не были, а работу эту вести было необходимо. Среди новых хозяев, как говорил пан Конашевич, победили «разумные люди», при Губ. С.Н.Х. они создали отдел по обработке пищевых веществ, куда на должность главного специалиста по мукомольной промышленности пригласили моего мужа. Пан Конашевич в своем кабинете возобновил ночную работу и писал, а затем печатал объемистые документы. До этого все наше существование опиралось на дореволюционные денежные запасы, в ноябре 18-го года советский служащий Станислав Конашевич начал получать денежное довольствие и продовольственный паек по шестому разряду.
В декабре по документам, составленным Конашевичем, была проведена товарная ревизия и национализация мельниц Бугрова, Башкирова, Дегтярева, в январе 19-го года эта же участь постигла мельницы Сметанина, Шерстнева, Блинова. В ноябре 19-го года Станислав Конашевич был приказом Губ. С.Н.Х. назначен на должность заместителя начальника подотдела треста «Губмука» Нижегородского С. Н. Х. Так уроженец Варшавы польский дворянин профессор Станислав Конашевич навсегда связал свою судьбу с советской властью.
В это же время пыталась как-то наладить свою жизнь в Нижнем Новгороде и моя мама Изольда Кольц. Городской театр в Нижнем Новгороде в начале 18-го года продолжал оставаться частным, его антрепренером и владельцем был Никита Лебедев — личность не творческая, но весьма верткая и осторожная. Мама несколько раз ходила к Лебедеву на Большую Покровскую улицу и вела с ним беседы. Он каждый раз отказывал актрисе Кольц даже в формальном зачислении в труппу, но в ноябре 18-го года неожиданно согласился принять ее в штат театра без жалования и пайка. Возможно, он узнал, что актриса Кольц — теща советского специалиста Конашевича, работающего экспертом в Губсовнархозе, и решил подстраховаться. Вскоре Городской театр был национализирован, и стал давать агитационные спектакли на своей сцене и на выезде. Актрису Кольц к этой работе не привлекали. Иногда мама рассказывала, что когда в Городском театре давали очередной агит-спектакль для матросов Волжской флотилии, то зрители курили, ходили по нужде во время действия, шинели складывали на задние ряды кресел, а оружие держали при себе. Такое поведение мама называла так — «зритель вел себя как пьяные молдаване на Привозе». С 20-го года в театре возобновились постановки спектаклей классического репертуара, и мама стала получать небольшие роли, в частности, в пьесах Шиллера и Островского.
В 20-м году частично возобновилась работа нижегородских мельниц, но товарищ Конашевич приходил с работы в подавленном настроении. Он лучше других понимал, что весна 21-го года грозит ужасными социальными потрясениями. Муж по секрету сообщил мне, что по его расчетам в 20-м году трест «Губмука» запросил из центра около ста миллионов рублей на закупку зерна, а центр выделил вдвое больше — двести миллионов рублей. Но закупить зерна удалось чуть больше чем на пятьдесят миллионов рублей — зерна для переработки в Поволжье не было, а запасов в элеваторах могло хватить на пару месяцев работы мельниц. «Выручало» то, что в работе из подчиненных мужу по производству мельниц из трех была одна — бывшая Дегтярева в Благовещенской слободе. Прогнозы мужа о предстоящих лишениях сбывались, создавая впечатление неизбежности. В марте 21-го года советская власть закрыла общественные столовые, повсеместно закрывались отделы рабочего снабжения, было снято снабжение с ветеранов революции по системе «красная звезда», уменьшались разряды снабжения у счастливых обладателей продпайков. Цены взлетели в небеса — фунт сахара стоил на Мытном рынке три миллиона рублей, пачка спичек — триста тысяч рублей. Весной 21-го года центральные власти объявили в республике новую экономическую политику.
Но массового голода летом 21-го года в Нижнем Новгороде удалось избежать. И дело было не в новом урожае, продналоге и других многочисленных приказах центра, а, как говорил мой муж, в том, что местные власти проявили смелость, и не допустили вывоза продовольствия из губернии, именно не выполняя московские приказы. Нижегородцы не дали вывезти семенной фонд, и, даже, исправляли в сторону занижения сводки и отчеты, отправляемые в Москву.
В 22-м году закончилась Гражданская война, республика выпустил новые дензнаки — миллион превратился в сто рублей. С войны возвращались красноармейцы и красные командиры. Осенью 22-го года со своим мужем вернулась с Украины моя троюродная сестра Лукерья Колышева, по мужу Петрова. Мы познакомились ближе и, можно считать, стали подругами. Лукерья была меня на год младше, была хороша собой и привыкла за годы войны к роли жены красного командира. Никакой профессии Луша Петрова не имела, и приобрести не старалась. Ее дядя и отец были, по советской терминологии, «пищевиками», но Лукерья эти способности не унаследовала, готовить не любила, а тратила деньги, получаемые от мужа, совершенно не заботясь о завтрашнем дне.
Деньги у чекиста Александра Петрова водились. Он занимался снабжением, и иногда исчезал в неожиданные командировки. Лукерья его ревновала, и ходила в особняк губернской Чека на Малую Покровку за разъяснениями. Чекисты обычно ее успокаивали, но она им не верила, и говорила мне, что все «мужики кобели и лжецы». Основания для такого мнения у Лукерьи были — уже зимой 23-го года Александр Петров стал выказывать мне знаки повышенного внимания, и один раз днем «случайно» встретил меня на Новом рынке и пригласил «прокатиться на авто и отдохнуть». На это бесстыжее предложение я ответила, что мой муж — Станислав Конашевич — ответственный советский работник и меня не поймет. Красавец Александр Петров нисколько не обиделся на мой отказ и общался потом со мной, как ни в чем, ни бывало.
Детей у меня от пана Конашевича не было, и это создавало в нашей семье некоторую нервозность. Неожиданно в дело вмешалась моя мама. Кто-то из ее театральных подруг узнал о длительном отсутствии я меня беременности, и посоветовал не откладывая поехать летом в Желтоводский монастырь в Макарьеве на Волге и там испросить себе ребенка. Этот совет, может быть, и забылся, но в августе 24-го года Городской театр собрался в агитационную поездку на пароходе от Нижнего вниз по Волге с остановками и спектаклями в Лысково, Макарьеве и Васильсурске. Мама договорилась с театральным начальством, что меня и Лукерью Петрову возьмут на пароход пассажирами, а она поедет как член труппы, хотя и не задействованный в спектакле. Станислав Конашевич отнесся к нашей затее скептически, но в особую критику не вдавался, и денег на поездку дал. В ноябре 24-го года врач — гинеколог, вызванный на дом моим мужем, сообщил мне, что я беременна. В июне 25-го года у меня родилась дочь, которую мы с мужем назвали Милена, в честь его матери. Второго ребенка мне пришлось ждать долго — но в 33-м году я родила вторую дочь — Татьяну. Мне в эту пору было 39 лет, а Станиславу Конашевичу под 50. Больше детей у нас не было.
Продолжение в части 6.