Русский в американской пехоте. ФРГ, Ильцен ч4

 

Западная Германия, Ильцен.

Прошло три месяца или чуть больше с начала моей службы  на тренировочной базе разведбатальонов сил спецназначения морской пехоты. В один из воскресных дней, когда учебных занятий, тренировок и прочей принудиловки не было, но мы должны были торчать в расположении своей команды, так как были в «оперативном резерве», вахтенный вышел из сержантского кубрика и громко проорал о минутной готовности учебной команды G3, то есть моей, к общему построению на плацу. Сообщение застало меня у телевизора. Я отнес свой табурет в кубрик нашего отделения, надел  пилотку, куртку и побежал на плац. Капралы быстро провели построение. И, когда наш ужасный сержант Колд с фуражкой в левой руке, что уже не предвещало ничего хорошего, вышел из двери каюты нашей команды и спустился на одну ступеньку – капрал учебного отделения Н1 бросился к нему и доложил о построении. Колд как обычно кивнул ему всем туловищем, не сгибая бычью шею, и прошел к центру нашей шеренги.

«Парни», рявкнул он, «командование решило, что вам пора завершать свой балдеж на  Калифорнийском пляжике. Вы все произведены в рядовые и зачислены в кадровый состав разведывательного батальона 91. Скоро мы отправимся к старым телкам в Европу. Но не думайте, что там, в пивных краях, мамочка даст вам пососать свои сиськи. Я вчера приказом назначен кадровым командиром вашей роты. Командирам отделений приказываю обеспечить получение рядовыми их личного оружия, боекомплекта, сухого пайка на трое суток, и прочего скарба. Вылет из Огаста, штат Мэн, утром. Наш Геркулес уже заливают керосином. А сейчас справа по одному бегом в сержантский кубрик для бюрократии, подписок-расписок и прочей идиотской хрени. Капрал, командуйте!»

После ужина мы по отделениям сидели в готовности к вылету в своих кубриках. Наконец-то я получил денежное довольствие за три учебных месяца. Толщины бараньей котлеты с плаката в Колумбусе эта пачка купюр не достигала, но настроение, обычно весьма поганое, мне улучшила. За полночь объявили построение, потом мы колонной по два дошли до главных ворот базы, запрыгнули в грузовики, капралы зашнуровали тенты изнутри и мы поехали. Ни один офицер центра, включая командира нашего учебного батальона первого лейтенанта Ласси, нас не проводил. Сержант Колд был прав – ни одна мамочка не давала нам свою сиську.

Всю ночь мы ехали  в грузовиках до  военного аэродрома в Огаста. По приезде капралы отпустили нас в здание аэропорта на двадцать минут на всякие естественные потребности. Я покурил, сходил в сортир, сожрал  большой кусок консервированной колбасы из сухого пайка и запил его сельтерской из пластикового пакета. Светало, когда мы погрузились в Локхид Геркулес. Внутри лайнера половина кресел была отвинчена и на освободившейся площадке были уложены и привязаны тросами к полу чугунные радиаторы. Вонючий капрал Битер шепнул нам, что мы летим в Исландию, а оттуда в Гамбург в Западной Германии. На кой хер нужно было везти радиаторы из Америки в Германию, я думаю, знали только на самом верху в Пентагоне. Мне кресла не досталось, но я шикарно устроился на брезентовых почтовых пешках в самом хвосте лайнера в почтовом отсеке. Примерно через полчаса после посадки и проверки капралами личного состава 130-й Геркулес запустил сначала первую пару своих пропеллеров, затем вторую, начал рулежку, разгон и оказался в воздухе. Вскоре сержант Колд созвал  капралов и дал им какие-то указания. Наш капрал Битер так передал его приказ: «Курить, срать, ссать в полете запрещается. Лайнер перегружен, и пилоты отстегнули бочки для дерьма, чем довели полетный вес до взлетного. Гальюны заперты. Если кому невтерпеж – и он обделается – получит двое суток ареста немедленно по прилету в Гамбург. Хорошая новость – до Исландии 4 часа лета и там мы приземлимся на час или больше».  Все четыре часа полета до Исландии я сладко спал на первоначально довольно колючих мешках с почтой, которую для придания ей мягкости мне пришлось утрамбовать прикладом моей штурмовой винтовки.

Когда Геркулес начал снижение, я проснулся. Пилоты выполняли разворот против ветра и так заложили вираж на левое крыло, что я свалился с почтовых мешков к двери запасного выхода. Мое падение вызвало большую радость у парней родного отделения, и они сопроводили мой трюк всякими дружескими комментариями, самый мягкий из которых был – «доигрался карпатский говнюк Рыбачек» - жизнь продолжалась. Лайнер стал терять высоту, что он делал с надрывным ревом моторов очень резкими рывками. Колбаса, сожранная мной в Огаста, объединилась с шипучей сельтерской, и эти продукты попыталась освободиться из моего желудка, но я удержал их силой воли и страхом очевидного ареста за облеванные мешки с почтой. Сделав несколько козлов, покрутившись и повиляв хвостом, 130-й  Геркулес остановился. Все иллюминаторы  у нас были задраены и «что же там за бортом» мы не знали.

Сержант Колд вышел из кабины пилотов, а он летел именно там, посмотрел на наши заспанные рожи и пролаял: «Парни, поздравляю, вы в Европе на островке Исландия. Стоянка сорок минут. Когда я покину борт, можете выползать на взлетную полосу. Температура за бортом десять градусов по Фаренгейту, в домик аэропорта идти не советую, справа по борту прекрасное место, подготовленное для вас вашими предшественниками – там вы и проделает все свои делишки,  да не обморозьте свои окурки на исландском ветерке.» Сержант Колд нас не обманул – исландский ветер обжигал. Справа, ярдах в двадцати от взлетной полосы, в каменистой тундре располагался огромный шершавый кусок льда грязного желто-коричневого цвета величиной с полтора хоккейных поля. Коричневый лед образовался из замерзших мочи и кала американских военных путешественников. Мы бодро дошагали до стадиона-туалета, встали по ветру – то есть в направлении кабины пилотов нашего Геркулеса и в семьдесят две струи произвели свежую горячую заливку полярной ледовой арены. Я покурил, посмотрел на какую-то страшно далекую низкую гору, и залез по трапу в теплое брюхо лайнера. А еще через четыре часа мы плюхнулись в Гамбурге. Первое задание Центра было выполнено – я начал службу в 91-м разведывательном батальоне морской пехоты, размещенном на базе  в Западной Германии.

Уже знакомые нам по аэропорту Огаста серые военные автобусы ждали нас в Гамбурге в аэропорту на острове Финке. Погрузка была недолгой, и вскоре по четвертому шоссе, о чем мне сообщили дорожные указатели, я продвигался на юг в Ильцен – старинный графский город на речке Ильменау. В Ильцене мы достаточно круто повернули на запад, вскоре  попали на границу Люнебургской пустоши, повернули снова на север и через полчаса  въезжали на территорию базы спецподразделений американской морской пехоты. Весь путь от аэропорта до базы  занял четыре часа. Первое же, что бросилось мне в глаза по приезду, был высокий флагшток, воткнутый в массивное бетонное основание у штаба базы. На флагштоке зимний ганноверский ветер рвал полотнище американского флага. Сержант-майор Колд знал, очевидно, местные порядки. Он сам лично проследил за нашим построением, находясь строго по уставу на левом фланге строя, затем подозвал к себе командира первого отделения и отправил его в штаб как ротного вестового. Свои необычные действия Колд выполнял, будучи одет в парадный синий мундир и белую парадную фуражку, которые он напялил на себя в самолете при подлете к Гамбургу. Вскоре из штаба вышел очень высокий и худой капитан, также в парадном мундире и перчатках. Колд лично подал команду «смирно» и строевым уставным шагом мимо всего нашего строя подошел – подлетел к тощему капитану и что-то ему коротко доложил. Капитан прошел к центру строя, отдал нам честь, а затем, не говоря ни слова, удалился в свой одноэтажный штаб. После чего капралы по отделениям строем повели нас в нашу двухэтажную казарму в дальнем конце базы.

Театральное представление, устроенное сержантом Колдом, называлось «представление вновь прибывшего маршевого подразделения старшему начальнику» и более никогда не повторялось. Оно было предназначено одному зрителю - командиру нашего резервного 91-го разведбатальона Питеру Смитсону – тощему и высоченному капитану. Смитсон был потомственным штабным воякой, помешанным на ритуалах, прохождениях, речевках, подъеме флага, сигналах горниста, барабанном бое и прочей херне, которую мы совершенно не изучали на базе в Огаста. Родился Смитсон в штате Массачусетс и считал себя потомком первых переселенцев из Англии. За высокий рост и сутулость капитан получил кличку Слипер Смитсон - то есть Шпала Смитсон, и все его так и звали – или Слипер Смитсон или просто Слипер. Слипер в свободное от службы время, разумеется, читал местную и выписываемую из Америки военную газету, а также всякие военно-исторические журналы, разбирающие актуальные вопросы тактики 1774 года и прочую муру.

Самым говенным качеством Слипера было создание им в каждом подразделении батальона, и даже вне его, глубоко законспирированной сети секретных агентов – стукачей. Свое детище Слипер всячески лелеял, разоблаченного стукача - пытался «списать на берег», а на его тепленькое место искал очередного пидора и, конечно, находил. Под началом Слипера мне предстояло прослужить почти все тысячу с хвостиком дни, проведенные мной в Ильцене. Положительным качеством Слипера было то, что он не вылезал из своего штаба и с базы и не занимался непосредственно военной службой, как делом низким, грубым и не достойным его как местечкового военного теоретика. В итоге наши задницы, теперь уже задницы кадровых рядовых, а не курсантов, были опять в полном распоряжении сержанта Колда. Должность командира кадровой разведроты предназначалась для второго лейтенанта, а не сержанта-майора, но наш командир роты сержант Колд не мог получить новое звание, ибо нигде не учился. По должности и денежному довольствию, однако, эта военная сволочь стала офицером и находилась на взлете своей карьеры, что  нам дало некоторое облегчение в службе,– так как садист Ник Колд  слегка умерил свои порывы.

Необходимо отдать должное военно-строительному управлению Пентагона – казарма, в которую заселилась наша пятая рота 91-го резервного разведывательного батальона, была очень хорошо продумана и удобна. На втором этаже размещались одноместные номера, по иному и не скажешь, для шести командиров шести отделений нашей пятой роты, двухместный номер командира роты, одноместные номера для работников службы управления роты, помещения самой службы управления. Во всех номерах были: санузел, душ, холодильник, большой встроенный шкаф, укрытый за сдвигающейся ширмой. В двух холлах для отдыха в противоположных концах коридора стояли буфетные стойки с посудой, общие морозильники, телевизоры.

У командира роты в гостиной на полу на ножках стоял индивидуальный телевизор, у окна располагался письменный стол. У левой стены командирской гостиной военные дизайнеры расположили столик журнального типа и два вращающихся кресла, а в спальне большую кровать с подогревающимся матрасом и потолочный вентилятор. По тем временам это был полный технический рай. Первый этаж, отводившийся рядовому составу, имел два холла с телевизорами и общими холодильниками в противоположных концах широкого коридора, в котором легко можно было провести общее построение. По обе стороны коридора были жилые комнаты, рассчитанные на двух человек, в каждой был санузел и раковина с большим зеркалом. На этаже было четыре (!) общих душа. Основной и резервный входы в казарму размещались по центру здания, основной вход выходил на плац, а резервный на тыл казармы, граничивший с закрытыми подстриженным декоративным кустарником двумя ротными спортивными площадками – гимнастической и баскетбольной. Подняться на второй этаж можно было только по лестницам, идущим наверх из  холлов первого этажа. Холлы второго этажа имели аварийные пожарные двери, выходящие на две пожарные лестницы, прикрепленные к торцам казармы. Одним словом, казарма была удивительным зданием.

И таких комплексов из казармы и спортивного ядра было на базе пятнадцать!  К казарме с чудесными свойствами мы еще вернемся, а сейчас я хочу поговорить немного о других вещах.

Позднее я вспоминал свою биографию в поисках ответа на два вопроса.

Первый состоял в том, почему Центр давал мне мало заданий? Ответ я находил, в том числе и в том, что все пошло не так, как там планировали. В Центре думали, что я попаду в отряд морской пехоты в какой-то горячей точке планеты, лучше всего во Вьетнаме, и буду оттуда самое малое раз в месяц, а то и раз в неделю, присылать информацию с координатами объектов, именами командиров, и планами американского командования. И агент Эжен будет приносить неоценимую пользу в великом соперничестве коммунистов с капиталистами. Вместо этого я оказался в резервном батальоне в тихом месте в Нижней Саксонии. Никто не скрывал расположение и состав нашей базы, её чертежи и планы инновационных казарм публиковали в открытых военных изданиях, из той серии, что читал наш военно-фантастический службист капитан Слипер.

Представим себе сюрреалистическую картину: Слипер из Ильцена и «Слипер» из Москвы с Лубянки оба выписали один и тот же американский военный журнал. Первый  получал журнал напрямую, второй через посредника в виде военного атташе в советском посольстве в Вашингтоне. И вот в одно и тоже астрономическое время они открывают страницы свежего номера военного журнала. Саксонский Слипер внимательно просматривает статью о своей базе, и затем пишет в редакцию автору статьи письмо с едким замечанием о том, что тот ошибается – в холле двенадцатой казармы для рядового состава резервной специальной разведывательной роты, недавно прибывшей в Ильцен, открываются на ночь четыре, а не три фрамуги, и именно этим достигается  уменьшение среднеказарменной концентрации  сероводорода, вырывающегося ночью из задниц шестидесяти шести рядовых морских пехотинцев, дрыхнущих в своих комнатах на первом этаже казармы. 

Одновременно эту же статью читает лубянский «Слипер», он ловко, как ему кажется, выуживает сообщение о прибытии нашей роты в Ильцен и строчит наверх такое разведывательное донесение:
«По оперативным данным из компетентных источников стало известно, что база морской пехоты США, проходящая в наших сводках под кодом «Ильцен-2», в середине зимы, предположительно в первую декаду февраля, получила серьезное усиление в виде специально обученной роты добровольцев. Рота развернута в двенадцатой казарме объекта, ее численный состав оценивается в семьдесят пять человек, в том числе шестьдесят шесть человек рядовых пехотинцев, имеющих особую подготовку. Задачи свежей роты уточняются. 15 июля 1968 года. Капитан «Слипер».

Эта картина и представляет собой верх идиотского милитаризма того времени.

Второй вопрос, который я себе задавал, состоял  в том – почему командование морской пехоты не давало нам заданий боевого значения, мы не участвовали в столкновениях с противником, не ползали по его тылам и не захватывали какого-либо «языка»?  Ответ я вижу в том, что наша резервная разведывательная рота, наспех сколоченная из крепких, но желторотых юнцов, не вписывалась в военную доктрину мирного времени. Нас не знали куда пристроить. Шестьдесят шесть добровольцев, пошедших в морскую пехоту в разведку – этот эпизод как пример прекрасной работы служб волонтерского набора - наверняка вошел в сводки, в отчеты, в доклады генералов. И одна строчка в докладе решила судьбу нашей роты – нам нельзя было сказать: «Парни, вы не нужны морской пехоте, идите домой, учитесь, заводите семью и детей.» Генералы посмотрели на карту Германии, ткнули в нее пальцем, попали в нашу инновационную базу, и послали нас туда. Но иногда от наших генералов строгие дяди из Вашингтона требовали для выполнения важного специфического задания небольшое хорошо обученное подразделение. Тут в штабе морской пехоты вспоминали о нас и затыкали нашей «специально подготовленной» ротой очередную военно-политическую дыру.

Указанный факт придал моей карьере русского агента  любопытный характер.

Вернемся, однако, к событиям, произошедшим сразу после спектакля с нашим представлением капитану Слиперу. Нас быстро расселили в двенадцатой казарме, я был помещен, согласно списку, составленному лично сержантом Колдом, в комнату №18, ближайшую к тыловому выходу казармы. Моим сокамерником был Йозеф Бирман, рядовой не из моего отделения. Для  понимания одного дальнейшего эпизода лучше всего  посмотреть  на чертежик казармы, который я вам набросал по памяти.

 

Йозеф Бирман, был меня на год старше. Он родился в городе Бисмарк, штат Северная Дакота. Если верить записи в личном деле, его отец был немцем, а мать американкой, следовательно, он был полукровкой. Йозеф (все звали его Изя)  был ловким парнем, но иногда ему не очень везло. Так случилось с прилипшей к нему кличкой Нацик. В учебном лагере Огаста он смотрел с парнями из своего отделения телевизор и случайно вякнул, что не все немцы в Германии были фашистами. Парни зацепились за эту фразу, Изя Бирман подтвердил свою юношескую позицию и навсегда стал обзываться Изей Нациком. На кличку он не обижался – она, как и мой Рыбачек с Огайо – была данностью, которую изменить невозможно. У Изи Нацика водились деньжонки, он любил обыгрывать подвернувшихся дурачков в карты, и был жаден до девок.

Причина, по которой сержант Колд поместил меня вместе с Изей в комнату №18, была, скорее всего, в нашей национальности. В пятой роте не было ни одного чернокожего, и эту функцию безропотно выполнял мелкий кореец Хи, которого Колд держал в роте только в качестве постоянного объекта для своих насмешек, издевательств и прочего военно-морского садизма. Сержант, будучи весьма проницательным, при всей своей мерзкой манере поведения, не считал рядового Изю Бирмана немцем, а относил его к перекрасившимся евреям. А от еврея до румына в понимании белого расиста и скрытого куклуксклановца Колда была минимальная дистанция. К тому же мы оба знали немецкий язык, могли быть потенциальными врагами, как видите сержант в этом не ошибался, особенно в отношении меня, и подлежали в военное время немедленной изоляции и уничтожению. Колд, как истинный янки - он был из Ньюарка - знал, что прежде чем давить тараканов их нужно заранее посадить в одну коробку – что он с нами и сделал.

На базе в Ильцене служба для меня заиграла новыми красками.

Во-первых, нам денежное довольствие платили каждый месяц.

Во-вторых, свободного времени было больше.

В-третьих, раз в месяц мне полагались сутки увольнения с вечера субботы до утра понедельника. В увольнении я имел право находиться в любой точке Нижней Саксонии, в том числе в Ганновере и Брауншвейге, а также в Гамбурге. Можно было написать рапорт и объединить одно увольнение в два – и балдеть с вечера пятницы до утра понедельника. Обычно такие рапорта, как показала практика, командование подписывало подлизам, стукачам, детям «уважаемых» граждан Америки, и активистам, чем-то потрафившим командиру своего взвода. Но случайно мог проскочить  рапорт  и обычного рядового.

Четвертым неожиданным сюрпризом было то, что на нашей базе служили вольнонаемные немки из Ильцена. Эти фрау, как правило, работали вахту в трое суток с последующим отдыхом в четверо суток.

Четвертое обстоятельство не ускользнуло от Изи Нацика – моего напарника по комнате № 18. Его острый еврейско-немецкий ум сразу стал лихорадочно работать и выстраивать веселенькую комбинацию. Я долго не знал о происшествии с Изей, случившемся  в один из будних дней нашего первого месяца службы в Ильцене. Но через год, когда страсти немного улеглись, Изя Нацик поведал мне следующее.

Он, как и все увидел, что в общей столовой для рядового состава работают немки. Изя заговорил с одной из них, плотной и не очень смазливой официанткой, подающей вторые блюда. Назовем ее условно Ирма. Ирма родилась в Берлине сразу по началу второй мировой войны, была замужем, но при строительстве Берлинской стены их семья развалилась – муж остался в восточной зоне, а фрау Ирма успела перебежать в Западную. Потом она жила в лагере для перемещенных лиц в Ильцене, и работала на молочном заводе, а когда построили американскую базу, нанялась туда. Изя Нацик сразу предложил Ирме переспать с ним за двадцать долларов. Ирма согласилась. Возникал вопрос места интимного свидания. Нацик еще только соображал что да как, а Ирма сказала ему, что она вполне способна днем после обеда влезть в окно нашей комнаты на первом этаже, если Изя откроет окно и ей поможет. Изя загорелся такой идеей. В тот день он заступал с капралом и четырьмя рядовыми своего отделения на дежурство по роте, а я находился на практических стрельбах вне базы с утра и до ужина. Путь к наслаждению был свободен. В два часа дня он открыл окно, и фрау Ирма, которая притаилась в кустах у нашего спортивного ядра, влезла в нашу комнату.

После того, как они минуты три уже вовсю занимались любовью, в дверь комнаты постучали, и строгий голос сказал: «Рядовой откройте, военная полиция! Мы знаем, что у вас в комнате посторонние!». Изя метнулся к окну – метрах в двадцати на дорожке стоял другой полицейский с повязкой. Ирма успела надеть юбку, схватила остальные свои вещи и спряталась во встроенном шкафу для одежды. Одежды там не было, а стояли два наших чемодана и два рюкзака. В дверь стучали, положение было безвыходным, Изя Нацик надел штаны и открыл дверь. Сержант военной полиции молча отодвинул  Изю правой рукой, огляделся для вида, и сдвинул ширму встроенного шкафа. На чемодане сидела в юбке полуголая фрау Ирма, которая не только не потрудилась одеться в бюстгальтер и кофточку, а как будто нарочно выставила свои буфера с большими коричневыми сосками на всеобщее обозрение. Сержант военной полиции  строго приказал: «Фрау быстро одевайтесь, вы проследуете с нами, а вы, рядовой, лучше самостоятельно напишите рапорт о том, как во время несения службы совершили преступление». Фрау оделась и ушла с сержантом.

Изя лихорадочно решал – что делать? У него, как и у меня, в чемодане лежали двести сорок долларов, полученные за курсантские месяцы. Изя быстро достал деньги и кинулся следом за полицейскими, рядом с которыми шла, понурив голову, фрау Ирма. Изя  догнал сержанта,  пошел с ним рядом и, извернувшись всем телом, посмотрел на полицейского снизу вверх и жалобно пропищал: «Господин сержант, извините меня за доставленное вам неудобство», после чего вложил в его руку завернутые в бумажку деньги. Сержант остановился, посмотрел на содержимое свертка и тихо выдохнул: «Фрау, идите!». Затем проскрипел сквозь зубы Изе: «Ты понимаешь, парень, что я делаю это, только чтобы не сломать навсегда твою молодую жизнь». Военные полицейские удалились. Изя Нацик побежал в казарму и за будущее месячное денежное довольствие уговорил своего капрала не давать делу хода.

Когда Изя Нацик ходил в столовую, то фрау Ирма отводила глаза и краснела. Через месяц Изя понял, что его развели так, как он разводил лопоухих подвыпивших фермеров на скачках в Кентукки. Денежное положение Изя поправил, одержав несколько не очень честных карточных побед над старожилами базы. Но с фрау Ирмой был вопрос принципа – он подкараулил ее и, морально унижая, расколол. Его главным аргументом было то, что она, немка, участвовала в подставе против него – немца, в то время как вокруг полным полно трусливых американцев, весьма падких до немецкого женского тела. Кончилось тем, что фрау Ирма погасила свой сексуальный долг перед Изей Нациком в течение года натурой. Так Изя услаждал себя целый год на территории противника – в заготовительном цехе столовой. После того, как Изя  все мне рассказал, я часто его спрашивал – он завалил фрау Ирму в тот день на свою или на мою койку? Изя  Нацик в ответ только смеялся.

Еще одним аспектом, новым для моей военной карьеры, было употребление военнослужащими на базе в Ильцене горячительных напитков, иначе говоря – пьянство.

Как я уже говорил, личное время у нас увеличилось, и появилась возможность увольнений. К этой теме я обращусь отдельно, а сейчас расскажу о личном времени. Самым сложным оказался вопрос – куда девать личное время, как его убить? Надвигалась весна, солнышко светило, и мы почти каждый день занимались обычным американским делом – тусовались на ротной баскетбольной площадке. Рядом с нашей двенадцатой казармой прямо через дорогу была шестая казарма. В ней размещались настоящие морские пехотинцы, в отличие от нас – добровольцев, выпеченных наскоро в армейской печи. Но в баскетболе все равны – они захаживали к нам, мы к ним. Среди обитателей шестой казармы, покидывающих мячик в колечко, я сразу выделил одного весьма примечательного игрока. Это был крупный толстозадый детина, о котором и нельзя было подумать, что он что-то смыслит в баскетболе. Но так думал тот, кто не видел его на площадке. Все называли его Фриски Хутер, а иногда просто Хутер. Хутер не любил играть полные матчи в какой-либо команде. Он мог войти в игру, забросить пару мячей, а затем сесть на скамейку и смотреть на то, как играют другие. Я подозревал, что его имя – кличка, потому что Фриски Хутер в переводе - «веселая поджарка» - бессмысленное словосочетание. Иногда Фриски включался в игру минуты на четыре, и показывал  серьезный класс.

Хутер был старше меня лет на пять – шесть, возможно он где-то воевал, и об этом не распространялся. Пару-тройку раз я сидел рядом с ним, курил и болтал на разные темы. Говор выдавал  во Фриски Хутере  сельского жителя, что оказалось правдой – его отец и старший брат были фермерами с юга Индианы. Хутер всегда приходил на площадку, да и вообще ходил по территории базы в личное время в полуспортивной одежде – это разрешалось, но делали так не многие. Через неделю я узнал, что Фриски Хутер – сержант по фамилии Вортер. Он раньше командовал одним из разведывательных отделений в своей роте, а затем был приказом отстранен от командования и переведен в резерв. Вскоре мне предстояла длительная командировка в Австралию, о которой я еще ничего не знал, а когда я вернулся – Фриски Хутера – сержанта Вортера в шестой казарме не было. Да и вообще ее занимала другая десантная рота.

Фриски Хутер хорошо знал способ убийства свободного времени – он пил виски. В тех местах, где Хутер служил раньше, как он мне рассказывал, виски пили все от рядового до майора. Пить виски для сержанта, знавшего, что завтра коммунистическая пуля может пробить ему голову, было абсолютно нормальным делом. Когда роту Хутера перевели для переформирования в Германию на базу в Ильцен, то многие его сослуживцы снизили уровень алкоголя в своей крови. Многие, но только не Фриски Хутер. Каждое воскресенье он отправлялся в увольнение, закупал в Ильцене три пузыря бурбона,- он предпочитал черный Джим Бим, и спокойно возвращался на базу. Свои мужские потребности он удовлетворял в кинотеатре в Ильцене – об этом я расскажу позднее, а тратить деньги в поездках в Гамбург или Ганновер сын фермера Фриски Хутер не желал. Он не был человеком жадным, но с молоком матери впитал в себя основной фермерский закон экономии – трать каждый доллар на себя и с умом. В такой принцип вписывалось у фермеров из Индианы и пьянство, и девочки, и карточные проигрыши шулерам типа Изи Нацика. Главное потратить доллар на себя и хорошо провести время – вот как жил Фриски Хутер. Хутер вовсе не был алкоголиком – это был его стиль жизни, его жизненное расписание. В пропускном пункте на базе военная полиция не проявляла никакого рвения, не проверяла чемоданы, сумки спортивного типа, другую поклажу. И тем более они не проверяли сержанта, вернувшегося в родные десантные пенаты днем в воскресенье. Трех бурбонов Хутеру хватало, чтобы провести свое свободное время с понедельника по субботу, а затем цикл повторялся.

И такой стиль службы у Фриски могло длиться вечно, если бы не одно «но»! Этим «но» был капитан Слипер. Слипер судя по всему давно через своих стукачей получил информацию на Фриски Хутера, несмотря на то, что рота Хутера формально была Слиперу не подчинена. Этот коварный паук-англосакс не торопился душить свою жертву. Он ждал нужного момента, сцена удушения должна была быть шекспировской – со зрителями, и финалом. При этом Слипер вообще не должен был выходить на сцену – так у истинных последователей Шерлока Холмса и его собутыльника Ватсона не принято. Время шло, Хутер пьянствовал и поигрывал в мячик, Слипер ждал. Фриски Хутер не утруждал себя особо с поисками способа сокрытия улик – квадратные бутылки от бурбона он ставил на пол встроенного шкафа в своей комнате, что и послужило основой для финальной сцены, разработанной Слипером. В один из вторников в шесть часов вечера комиссия в составе второго лейтенанта военной полиции, врача из госпиталя, капитана из штаба ворвалась в комнату сержанта Хутера на втором этаже шестой казармы и застала его за обычным занятием – он крутил настройку у транзисторного приемника, в поисках хорошего музона и допивал бутылку бурбона. Первая улика стояла на столе. Комиссия имела четкий сценарий развития сцены – она отодвинула ширму шкафа в комнате Хутера и обнаружила не голую немку, как было в эпизоде с Изи Нациком, что было бы в данном случае весьма забавно, а  батарею из пятьдесяти семи пустых квадратных бутылок Джим Бима и двух непочатых. Фриски Хутера увели в комендатуру базы, утром он получил пять суток ареста. Капитан Слипер, очевидно, торжествовал и писал свои сраные отчеты о раскрытии им, потомком первых переселенцев, алкогольного заговора в роте морской пехоты, базирующейся в Ильцене.

Сержанта Хутера через пять суток выпустили на свободу, но его привычный распорядок жизни был грубо нарушен шекспировским способом. В воскресенье он уехал в Ильцен и там выпил лишнего в каком-то питейном заведении и умудрился подраться с немцем. Слово подраться тут вряд ли применимо – неуклюжий здоровяк Хутер просто вломил худосочному немцу два раза  по корпусу и тот свалился мешком под  стойку, затем Хутер расплатился и пошел на автобус. На беду при инциденте в Ильцене сержант Хутер был в форме, а избитый псевдогражданский немец оказался оберфенрихом бундесвера, приехавшим в Ильцен отдохнуть. Бумага от немецкого командования к американскому шла долго, но дошла, сержанта Вортера – Фриске Хутера – отстранили от должности. Что с ним было дальше, как я написал выше, я не знаю. Вот такая  история о личном времени, сыне Индианы, бурбоне и британских способах сыска.

Я, однако, помнил о своем жизненном предназначении как агента Эжена, и пытался решить проблемы моей связи с Центром. Отношения у меня с сержантом Колдом не сложились, и я с трепетом подал своему капралу Битеру в среду рапорт-просьбу предоставить мне увольнение в ближайшее воскресенье.  Битер спросил меня – где я планирую побывать в увольнении. Я ответил – «в Гамбурге», он записал мой ответ на листочек и пошутил «Рыбачка потянуло к морю». Гамбург я выбрал по той причине, что считал, что там я найду возможность и сделать свое фото в форме и остаться вне бдительного ока своих начальников и сослуживцев, чтобы отправить письмо Элвису. Весьма неожиданно в пятницу я узнал, что Колд подписал мою увольнительную, что особо меня  не встревожило. В эту же пятницу я, как обычно, сидел на скамейке у баскетбольной площадки и поджидал опального сержанта Хутера, с которым я немного скорешился.  И тут на краешек моей скамейки нежданно негаданно подсел прыщавый и не очень опрятный рядовой, носивший клички Вэлит и Вэйл, в моем повествовании он еще не встречался. Ходили слухи, что Вэлит-Вэйл (будем звать его Вейл, что означает «канава») покуривал травку и был мелким дилером – снабжал своей отравой рядовых и капралов за невысокую цену. Я подумал, что дилер Вэйл эту же услугу желает предложить мне. Но я ошибался.

Вэйл начал с жалобы – «Хреновая жизнь тут на базе, занятия настоебали, а  Колд зажимает, не пускает меня  прошвырнуться по девочкам  Гамбурга». Я промолчал. Вэйл продолжал ныть: «А тебе Рыбачек пруха – оттянешься по полной.» Я промолчал. Вэйл перешел к сути вопроса: «Рыбачек, братан, выручи – притащи из Гамбурга парочку пузырьков саксонского шнапса. Хочу подкатить к своему капралу. А в долгу я не останусь». Затем дилер Вэйл сунул мне в руку две двадцатки – сумму превышающую мои затраты на шнапс в четыре раза. Затем он резко вскочил, и, уже убегая, подмигнул мне своим серым дилерским глазом и кинул последнюю фразу: «Я на тебя надеюсь, Рыбачек, до понедельника!», а я остался сидеть с двумя двадцатками в руке. Вечером, когда я стал выпытывать  у  Нацика, что он думает о поведении и просьбе дилера Вэйла, он мне сказал: «реально, тебе Рыбачек пруха, притащи бутылочку и на мою долю, когда я отыграюсь – денежку отдам».  Нацик оказался эгоистом и сволочью, ибо он на своем горьком опыте хорошо знал, что военная полиция может меня замести со спиртным, но видимо посчитал, что две-три бутылки шнапса слишком мелкая добыча для этих людоедов. Денег на шнапс для себя он не мог мне дать якобы потому, что крупно проигрался, а о своих приключениях с Ирмой он помалкивал.

Я продолжал сомневаться в истинности намерений дилера Вэйла, и получил  помощь оттуда, откуда ее не ждал. На следующий день после ужина меня дернул за рукав кореец Хи, по кличке Малыш Когё или просто Малыш, и шепнул: «Зайди в мою комнату, Рыбачек». Малыш Когё был последним в списке на поселение, составленном сержантом Колдом, поэтому  жил один в самой дальней комнате. Когё рассказал мне следующее. Капрал Битер непрерывно шпынял его как главного слабака и тормоза в нашем отделении и приказал ему каждый день в личное время перед ужином качать силу на гимнастической площадке.  В один из  вечеров Когё тоже «качался» в предписанном капралом месте, то есть сидел у площадки на скамейке в углу кустарникового заборчика. Положение для своего  мнимого тренинга  Когё выбрал так удачно, что его трудно было увидеть из окон и от входа казармы, поэтому, когда два неизвестных человека встретились у казармы на дорожке, идущей мимо спортплощадки от резервного входа,- они Когё не увидели. Один из неизвестных тихо спросил – «Заказал, мать твою?», второй шепотом ответил – «Заказал». И довольно прошипел: «Повелся, Рыбачек».  «Ладно, мать твою, на этот раз поверю, а что не так – бубенчики отстрелю, ты знаешь». И неизвестные разошлись. По голосам Малыш Когё определил, что первым говорившим был сержант Колд, а вторым дилер Вейл.

Малыш предложил мне такую комбинацию,- я отдаю ему сорок долларов, а он доставляет в понедельник саксонский шнапс, заказанный Вэйлом, прямо к нему комнату. Поэтому, мне покупать ничего не придется, но в Гамбург нужно поехать. Когё знает, что мою комнату  будет обыскивать военная полиция  вечером в воскресенье, но у меня ничего запрещенного не будет, и полицейские меня не смогут задержать, а сержант Колд в понедельник не сможет арестовать, и его злодейский план сорвется. Когда дилер Вейл в понедельник потребует у меня свой шнапс, я должен небрежно сказать: «братишка, поищи у себя под подушечкой». Услышанной информацией я был ошарашен, и с удивлением спросил: «Когё, и откуда ты все знаешь?» Когё ответил философской сентенцией – «кореец трудно живет, но много знает о своей трудной жизни».

После такого ответа правильно было  задать второй вопрос:  «Малыш Когё, а Вы чей тайный агент?» Но, по негласному кодексу поведения тайных агентов, такие прямые вопросы не задаются, разумеется.  Короче говоря, все прошло так, как мне предсказал  всезнающий Малыш. После провала плана моего ареста, вполне возможнот детально продуманного командиром нашего батальона капитаном Слипером, сержант Колд обозлился на меня еще больше. Позднее я обдумывал описанный выше эпизод с дилером Вейлом  и понял, что причина,  вызвавшая внимание к моей персоне, состояла в моем случайном знакомстве с сержантом Фриски Хутером, и когда  капитан Слипер как опытный загонщик методично обкладывал опального сержанта красными флажками со всех сторон, то одной стороной оказался я.

Для лучшего понимания вами того, как прошло мое первое увольнение с базы в Ильцене, я должен рассказать о своем субботнем разговоре с капралом Битером. Капрал, как и все командиры отделений нашей роты, успел уже два раза  побывать в  увольнении и, с целью поделиться со мной накопленным на саксонских угодьях опытом, сам в субботу завел со мной разговор. От Битера я узнал много интересной и полезной информации. Излагаю ее самые интересные фрагменты.

В девять утра, в воскресенье, капрал Битер сошел с военного автобуса в центре Ильцена. Наудачу он зашел в первое же кафе, из которого доносилась легкая музыка,  и прошел к стойке.  Бармен на ломаном английском предложил «господину сержанту» пива. Битер в свое очередь попросил порцию виски. К Битеру сразу же подсела сильно накрашенная немка в короткой юбке и протянула ему картонку – на ней было написано крупным английским шрифтом «Анит. 55 марок. Все услуги.»  Битер отодвинул картонку и, обращаясь к бармену, отметил – за эти деньги он привык к обслуживанию от двух девиц, что он сопроводил показом двух растопыренных пальцев и текстом – «Две фрау – 55 марок». Анит сморщила губки и покачала головой. Она что-то сказала на местном диалекте бармену, и тот перевел слова дамочки «сержанту». Суть сообщения была такая – Анит предлагает все услуги для господина сержанта в приличных условиях, она профессионалка. Воскресные дешевые услуги американским солдатам обычно оказывают работницы сахарного завода – юные любительницы. Их легко можно найти в городском кинотеатре. После этого профессионалка Анит ушла к  своему столику у окна.

Капрал Битер расплатился за виски, узнал адрес кинотеатра, он оказался совсем недалеко на Банхофштрассе, и направился туда. В кинотеатре шел безостановочный порнографический фильм. Битер спросил у кассирши: «Есть ли в зале девочки?», и получил такой ответ: «Две марки билет и пятнадцать марок услуги». Тут к Битеру подошел немолодой немец и предложил сделать ему фото с надписью,  два отпечатка будут готовы всего через час всего за три марки, и это специально для господина капрала. Битер был сфотографирован и вошел в полутемный зал. В нем сидели три или четыре человека, Битер был пятым. Минуты через три в проходе появилась молодая девица в легком платьице и привлекла внимание Битера тем, что постучала по сидению крайнего кресла в его ряду. Кинотеатр был небольшой, и рядов в зале было шесть или семь. На экране развивались обычные для порнофильма события: героиня стояла на локтях и коленях, а герой с пыхтением и демонстрацией своей мускулатуры использовал свое положение, стараясь открыть зрителю самые лакомые части тела голой актрисы.  Реальная не киношная девица поманила Битера к себе рукой, и вскоре он, предварительно отдав юной любительнице пятнадцать марок, воплотил с ее помощью свои вожделенные мечты, проделав с ней нечто похожее на экранное действо. Местом оказания услуг была одна из кабинок в большой комнате. Предполагалось что, комнате был мужской туалет, но именно туалетных принадлежностей там и не было – видимо они в местном туалете не пользовались спросом. После получения услуг на сумму пятнадцать марок от крепкой молодой работницы сахарного завода Битер вернулся  в зал и продолжил просмотр бесконечной порнографической киноленты. Через час он вышел в холл кинотеатра – пожилой фотограф его не обманул – отпечатки были готовы.

Битер показал мне одну свою фотокарточку – ее качество было хорошим, а по нижнему краю вилась сделанная серебром надпись: «Ильцен. Нижняя Саксония, 1968 год.» Вторую фотокарточку капрал Битер отправил к себе на родину  в Орегон. Почтовые услуги ему оказали в другом музыкальном кафе, куда он зашел пообедать и выпить  вторую порцию виски. Увольнение в Ильцене с фотографированием, просмотром кино, интимными и почтовыми услугами и обедом с алкоголем обошлось Битеру в сорок две марки, иначе говоря, чуть меньше двадцати долларов. Денежное довольствие Битера позволяло ему совершать больше десяти таких туристических поездок в месяц.

Главным для агента Эжена в рассказе капрала Битера  было то, что я мог не ехать в Гамбург, а написать почтовое сообщение Элвису о выполнении мной первого задания Центра прямо из Ильцена. Так я и сделал в воскресенье. В свое письмо я вложил фото, сделанное аккуратным фотографом в кинотеатре, открытом для меня  Битером. Я написал, что хочу провести одно из воскресений в апреле 1968 года  в Гамбурге в районе улицы Репербан около полудня, и жалею, что Элвис не сможет быть в указанном чудесном месте  Гамбурга вместе со мной. Что касается других услуг, получаемых в том месте, которое я посетил при увольнении в Ильцене, то я не имел права от них  уклониться, чтобы не привлекать к себе излишнее внимание.

В субботу, еще до разговора  с Битером, я был отправлен одним из помощников сержанта Колда в административно-хозяйственную службу нашей базы и там получил свою новенькую парадную форму. Меня бы удивил неожиданный жест доброй воли со стороны Колда, но я был снабжен информацией от Малыша Когё и понял, насколько кореец был прав. На фотокарточке, которую я послал Элвису в Америку, я выглядел совершенно юным морским пехотинцем и ничем не отличался от других его военных поклонников.

Моя служба в первые декады  весны  не содержала в себе чего-то примечательного. Приближался воскресный день, назначенноый в письме к Элвису  днем моего выхода на связь с Центром.  Меня, однако, беспокоили два момента:
Первое – подпишет ли мне увольнение сержант Колд?
Второе – если подпишет – как мне отклеиться от Изи Нацика, своего сокамерника?

Первое обстоятельство разрешилось само собой – Колд получил двухмесячный отпуск и отбыл на родину, а вместо него нашу роту временно возглавил первый лейтенант по кличке Шугар, с прошлой осени числившийся на стажировке в штабе нашего батальона.

История появления лейтенанта Шугара на базе в Ильцене достойна того, чтобы ее кратко  изложить. Шугар был из семьи, в которой все мужчины служили родине по армейской линии – и ему готовилась та же биография. Он, как и планировалось, продвигался понемногу вверх, перемещаясь все ближе к центру по паутине военных должностей. Главным двигателем карьеры Шугара был его дядя по материнской линии – некий полковник на генеральской должности в Пентагоне. И вот в то лето, когда я  начал свою карьеру агента Эжена в Колумбусе, Шугар ожидал назначения в одно из управлений центрального аппарата Пентагона. Все его планы обрушило неожиданное обстоятельство. Дядя Шугара накрапал некую теоретическую статейку в одном из журналов, которые выписывали деятели типа  нашего паука Слипера. Оказалось, что такие журналы почитывают от безделья и военные отставники. Один такой отставник позвонил дяде Шугара и указал тому на ряд ошибок в его оценке каких-то событий. Дядя Шугара серьезно поспорил на заумную тему своей статейки с этим старым перцем и совершил ошибку. Перец имел большие связи в Пентагоне, где продолжали пыхтеть над всякими бумажками его кореша. У одного из таких корешей лежало на согласовании назначение лейтенанта Шугара. Перец оказался весьма мстительным, и его кореш написал Шугару хреновый отзыв. Семья будущего военачальника государственного масштаба всполошилась. Дядя разузнал что да как, и, до разработки правильной стратегии  по обхода с флангу корешей старого Перца, бросил своего племянника лейтенанта Шугара на периферию, подальше от всевидящего ока Пентагона. Такой периферией оказалась наша инновационная база в Ильцене, где лейтенант Шугар числился в резерве, то есть ничего не делал, получал государственные денежки и скучал в штабе.

Назначение Шугара улучшила жизнь рядового состава двенадцатой казармы.  Метод управления, применяемый к нам Шугаром, состоял в каждодневном дистанционном контроле, путем сбора командиров отделений нашей роты в своем кабинете, и выслушивания подробных докладов о ходе боевой подготовки, проступках рядовых и их достижениях. Лейтенант Шугар никогда в рабочее время не покидал свой штабной форпост, так как находился на постоянной телефонной связи по закрытым военным каналом со своей мамой, отцом, друзьями (подружками) в Америке и, конечно, с влиятельным пентагоновским дядей. Получалось, что прохождение мной службы на  время отпуска сержанта Колда, всецело зависело от капрала Битера, а  с ним мои отношения были неплохими.

Отклеивание Изи Нацика случилось по его инициативе. Изя наплел мне что-то про финансовые затруднения, дороговизну девочек в салонах на гамбургской Герберштрассе, и своем желании поднакопить нужную, для реализации его особых сексуальных мечтаний, сумму, чтобы тогда обязательно составить мне компанию. Через год я понял, что Изя Нацик мне нагло врал, но его вранье пошло мне на пользу. К тому времени Нацик уже провел работу по раскрытию роли подавальщицы Ирмы в происшедшем с ним псевдосексуальном инциденте в нашей комнате казармы, и усиленно занимался взысканием с фрау Ирмы долга «чести», а для чего все воскресенья подходило идеально.



Продолжение в части 5.