Валерий Венда
С детства мечтал я стать дипломатом. Выучил почти наизусть четыре тома Истории дипломатии Анны Михайловны Панкратовой. Моя учительница английского пророчила мне стать послом СССР в США.
Ушат грязной холодной воды вылил на мою голову живший по соседству полковник- главный кадровик Крымского КГБ Чефранов, который сначала пресек мою дружбу с его дочерью, а потом пояснил, что меня, бывшего с семьей в оккупации, и близко не подпустят к дипломатическому вузу.
Когда я в очередной раз провожал вечером домой мою любимую англичанку, я рассказал ей эту грустную историю. Она остановилась, обняла меня и горько заплакала, чувствуя несправедливость и свое бессилие помочь лучшему, как она считала, своему ученику. Я влюбился в нее, как и все ребята нашего класса, с первого ее урока в пятом классе. Вот, теперь, к десятому классу, в ней, может быть из жалости, проснулось серьезное чувство ко мне.
Драконовский закон против оккупированного в раннем детстве мальчика вдруг обернулся светлым заревом первой любви.
Раз уж заветный с раннего детства Московский институт международных отношений был для меня наглухо закрыт, то, решил я, любой иной выбор должен был быть московским вузом.
В Симферополе были тогда три вуза: педагогический, медицинский и сельскохозяйственный институты. Быть школьным учителем не привлекало, в деревне я ни разу не был, медицина отталкивала, потому что с момента моего ранения в детстве при виде крови я едва не терял сознание. Ради компании присоединился я к однокласснику Володе Пречисскому, и поехали мы поступать в МЭИ.
Поскольку оба мы получили медали отличия по окончании школы, нам не надо было сдавать вступительные экзамены. Однако, несмотря на то, что оба мы учились только на пятерки и были лучшими учениками школы, нам дали не ожидавшиеся золотые, а казавшиеся немыслимо оскорбительными серебряные медали. Мы были с ним ужасно обижены, объявили в сердцах, что четырнадцатая школа для нас больше не существует и отказались придти на выпускной школьный вечер. Позже моя любимая англичанка Таисия Александровна, бывшая тогда завучем, сказала, что наша школа подала в областное управление образования заблаговременно заявку на две золотые медали, имея в виду меня и Пречисского. Эти медали были выделены, но в последний момент наши с Володей кандидатуры по неизвестной причине утверждены не были. Думаю, что решение не давать нам наиболее почетные золотые медали было принято с учетом того, что оба мы были бывшие оккупированные.
Два расторопных учителя, Зоммер и Переходник подсуетились и перехватили эти две золотые медали для своих сыновей, в учебе ничем особенным себя не проявивших.
Обида на невинную школу затмила наши с Володей глаза, и уехали мы в Москву поступать в вуз еще до традиционного торжественного выпускного вечера.
Когда мы приехали и сдали документы в институт, нас поселили в общежитии. Студенты МЭИ только что закончили летнюю экзаменационную сессию, разъехались по домам, и общежитие опустело. Вот туда и поселили таких как мы иногородних абитуриентов. Первое, что меня потрясло, была найденная глубоко в нижнем ящике стола полупустая коробка с ампулами кофеина из кремлевской больницы.
Я понял, что экзаменационная сессия у студентов была настолько тяжелой, что им приходилось взбадривать себя, чтобы готовиться к экзаменам ночи напролет. Стало как-то не по себе. Но отступать было некуда.
Стали приезжать новые абитуриенты, полные воспоминаний о бурной ночи после выпускного бала. Мы с Володей не подавали вида, что эти впечатления для нас навсегда остались неведомы.
Затем всем сообщили даты собеседований по физике и математике. Без медали пришлось бы сдавать четыре вступительных экзамена. Собеседование отличалось от экзамена менее формальным характером. Абитуриент беседовал один на один с экзаменатором, и последний единолично выносил окончательный вердикт.
Правило было такое: если абитуриент не согласен с результатом собеседования или попросту завалил его, он может сдавать вступительные экзамены на общих основаниях. Такие экзамены начинались значительно позже, после начала августа.
Тогда прощай надежда на то, чтобы отдохнуть перед началом занятий в институте. А ведь позади у нас была нелегкая пора выпускных экзаменов в школе, и отдых был позарез желателен. А еще нужнее была возможность хоть немного заработать.
Выпускников школ охотно брали пионервожатыми в пионерские лагеря. Я очень рассчитывал на такой заработок. Ведь одни билеты в купейном вагоне из Симферополя в Москву и обратно стоили сорок рублей, что для моей семьи было очень дорого. Бюджет нашей семьи был крайне ограничен.
Моя мать работала в то время на молокозаводе в цехе мороженого. Мерзла она и простужалась нещадно, а платили копейки. В те голодные годы каждый старался что-то тайком притащить с работы. Ходило такое выражение «что охраняешь, то и имеешь». Тащили кирпичи и доски со строек, дрели с заводов, зерно из колхозов, колбасу и даже кусок свежего мяса рабочие умудрялись под одеждой выносить с мясокомбинатов.
Так получалась прибавка к нищенской зарплате, позволявшая как-то выжить. Продавать ворованное никто не решался, а обменяться с соседями излишками было дело обыденное.
Но это так стало после смерти Сталина и ареста Берии. При них за опоздание на работу на пятнадцать минут вело нарушителя по этапу в ГУЛАГ, а уж за вынос казенного имущества лагерный срок был много длиннее.
Новое руководство страны было более терпимо к производственному воровству.
Понимание советскими руководителями социальных вопросов много позже выразил Брежнев. Когда ему сказали, что заведующая деревенским магазином сельской потребкооперации не может прокормить детей на сорок рублей в месяц, Генсек ответил: «Не волнуйтесь, она свое приворует, так что дети с голоду не помрут».
Работая в цехе молокозавода, моя мама, конечно не могла принести мороженое. Без отчима мы наверняка голодали бы, как это было с большинством наших соседей.
Василий Федорович оказался бездомным и прибился к нашей семье в 1948 году после демобилизации, когда, вернувшись в свой родной Джанкой, что в девяноста километрах к северу от Симферополя, обнаружил, что у его жены давным-давно есть другой муж, которого две его дочки привыкли называть папой.
Развернулся солдат и ушел в никуда. Устал он, не начинать же новую войну. Где на нее силы взять? Приехал в областной центр Симферополь и случайно познакомился с моей мамой.
Помню, до того собирала она у нас дома одиноких соседок подружек и пели они грустно и тягуче про одинокую рябину под аккомпанемент своих вздохов и всхлипываний.
Так бы мама и пела бы грустные вдовьи песни дальше в хоре обездоленных войной женщин, но была у нас одна разбитная соседка, которая не сидела взаперти, а гоняла по городу в поисках кавалеров. И оказалось однажды у нее сразу два новых знакомых.
Пригласила соседка маму в компанию, а там третьим лишним оказался Василий. Стали играть в карты пара на пару. Проигравшая пара должна была идти гулять по городу, оставив победителей наедине на час.
Мама рассказала мне много лет спустя, что Василий Федорович, или, как я его называл, дядя Вася, был импотентом с самой первой встречи с ней. После войны, унесшей жизни миллионов русских мужчин, женщины были рады любому завалящему мужику.
Какой ни есть, а кормилец и защитник, лихих бездомных осиротелых людей, особенно подростков, много бродило по стране, а по теплому Крыму - в особенности. И квартиры грабили, и насиловали, и убивали.
К нам в окно ночью сразу после войны кто-то пытался залезть через форточку. Мама спала чутко, услышала и истошно закричала.
Появление взрослого мужчины-защитника было мечтой всех обездоленных войной женщин.
Образования у дяди Васи не было никакого, но работящий и сноровистый в ремонте электропроводки и выключателей.
Когда появились электрические утюги, которые беспрерывно ломались, у дяди Васи начались ощутимые заработки.
Происходил он из беспризорных сирот. Такое происхождение считалось идеальным с точки зрения советских кадровых требований. К тому же он прошел всю войну в пехоте на передовой, был тяжело ранен, контужен, получил несколько медалей и орден Красной Звезды.
Так что, когда он пошел проситься на работу в КГБ в качестве электромонтера, его встретили, можно сказать, с распростертыми объятьями, если понятие о нежных телячьих чувствах вообще применимо к этой организации. С мамой он тогда официально расписан не был, вроде бы жил у нас на квартире, так что тяжелый анкетный груз прошлого нашей семьи его не давил.
Существенную роль в приеме его в КГБ сыграла рекомендация соседа по двору дяди Лени Наприенко, много лет проработавшего в МГБ водителем «черного ворона». Оклад дяде Васе положили существенно выше, чем в те времена на такой же должности в любом другом учреждении. Ему ведь оформили допуск высокого уровня, поскольку лампочки перегорали даже в кабинетах больших начальников, в секретных архивах и в застенках внутренней тюрьмы КГБ.
Так что он имел доступ повсюду, но ни разу в жизни дома не проронил о виденном ни слова. Дядя Вася был очень тихий и скромный человек. Пил он мало, не ругался и никогда не пытался воздействовать на меня физически. Впрочем, мама сразу предупредила его, что при первой попытке поднять на меня руку он будет немедленно изгнан из дома.
Крутой нрав мамы дядя Вася оценил
сразу, да деваться ему было некуда, разве что удалялся в сарай, где оборудовал себе электромастерскую.
Была у дяди Васи одна страсть – это рыбалка. Готовился он к каждой рыбалке долго и тщательно, но особыми уловами не радовал, так что выслушивал от мамы насмешки и подозрения после каждой ночевки у Симферопольского водохранилища, которое появилось в 1953-м году.
Мама всегда показывала безобидному дяде Васе, что он в доме приймак и что она за меня стояла горой.
Старший брат Виктор к тому времени был уже большой и мог сам за себя постоять. У Виктора практически не было поначалу никаких отношений с Василием Федоровичем, а я постепенно к отчиму привык и, наряду с обращением дядя Вася, иногда говорил ему отец, чем он несказанно гордился.
Перед моим отъездом в Москву поступать в вуз дядя Вася сказал мне, что он переговорил в КГБ и ему обещали, что если я быстро поступлю и вернусь, то они возьмут меня пионервожатым в пионерский лагерь КГБ. Там ведь тоже платили лучше, чем в обычных, профсоюзных лагерях. Так что у меня был серьезный стимул постараться побыстрее поступить в институт.
Еще до собеседований каждый из нас должен был выбрать себе факультет. Вступительные требования и конкурс, то есть среднее количество абитуриентов на одно место, предоставляемое для медалистов, таких как мы с Володей Пречисским, было различным на разных факультетах.
В МЭИ было много факультетов, кажется, двенадцать. От каждого факультета в огромном зале, где крутились абитуриенты и их родители, был представитель, сидевший за отдельным столом с надписью, гласившей название факультета. Абитуриенты по очереди подходили к представителям желаемых факультетов.
Вместе с аттестатом зрелости и справками о здоровье из поликлиники и о месте жительства из жилищного управления и милиции каждый абитуриент должен был сдать заполненную анкету. Форма анкеты была напечатана на четырех больших листах на двух сторонах и включала в себя тридцать три вопроса. Там были вопросы о всех близких и дальних родственниках, включая их социальное происхождение, адрес жительства, место работы и многое другое, что я и знать то не мог.
Я, например, после нашей поездки в Сибирь в сороковом году больше никогда не видел своих сибирских бабушки и дедушки. Мама никогда о них не говорила со мной и не переписывалась с ними после поездки к ним в 1940-м году, когда, видимо, у нее произошел окончательный разрыв с родителями.
Телефона у нас не было, позвонить из Москвы маме я не мог, да и откуда бы я взял деньги на междугородный телефон? Приходилось что-то писать просто наугад. Не в числе первых, но явно в числе главных был вопрос «Где вы и ваша семья находились в годы войны? Оставались ли вы на временно оккупированной фашистами территории? Если да, то чем вы и ваши родственники занимались на временно оккупированной фашистами территории? Почему вы и ваши родственники не эвакуировались, чтобы избежать пребывания на временно оккупированной фашистами территории?»
Меня прошибал холодный пот от каждого такого вопроса, отдалявшего меня от успевшей уже засесть в мою голову мечты попасть в МЭИ. К тому времени я уже забыл о перечеркнутой полковником КГБ Чефрановым моей давней мечте поступить в МГИМО и стать послом СССР в США. Та мечта канула в лету, осталась в другом мире, в далеком захолустном Симферополе. Она больше не существовала для меня.
К тому времени меня уже научили, что нельзя переступать через «не положено». Так жили все люди в СССР. Если на пути больному человеку попадалась ведомственная спец-поликлиника и он не был к ней приписан, то этот больной никогда не пытался открыть дверь и спросить, нет ли там нужных ему медицинских специалистов и средств лечения его недуга. Он скорее умирал от своей болезни, но в его голову даже не приходила мысль попросить, нет, не потребовать, а нижайше попросить помощи там, где «не положено».
Это касалось всех сторон жизни людей. Если на пляже профсоюзного санатория «Марат» было так тесно, что отдыхающие ходили друг другу по ушам, а в соседнем санатории «Сосновая роща», в пятидесяти метрах от пляжа Марата на большом благоустроенном пляже вольготно возлежали десять человек, то, зная, что «Сосновая роща» - это цековский санаторий, ни один член профсоюза никогда не попытался проскользнуть мимо бдительных охранников санатория «Сосновая роща» на тот благоустроенный пустынный пляж, поскольку ему это было «не положено».
Отец Аллы, моей первой дворовой любви все тот же полковник МГБ Павел Чефранов объяснил мне, что мне было не положено поступать в дипломатический институт, и все вопросы на эту тему у меня отпали, точнее, их у меня и не было, ведь я был из оккупированных, а значит, был изгоем, ущемленным в гражданских правах.
Слово дискриминация в советском обществе не применялось, оно не существовало. Все люди были равноправными, просто каждому что-то было положено, а что-то было не положено, вот и все разговоры. А если кто-то настойчиво пытался выяснить, почему ему не положено что-то желаемое, тут уж соответствующие начальники говорили, что «товарищ не понимает» и за товарищем приходили, чтобы назвать его «гражданином». После этого гражданина могли препроводить в места не столь отдаленные, чтобы поумнел, исправился и поработал на благо родины на строительстве очередного канала, железной дороги или на особенно популярном лесоповале, но не по собственному выбору, а куда и насколько пошлют.
Все это прививалось с раннего детства и обсуждению не подлежало. К анкете МЭИ, включавшей 33 каверзных вопроса, обязательно должна быть приложена автобиография на бланке, где для удобства поступающего перечислялись обязательные вопросы, на которые следовало обстоятельно и точно ответить.
Количество страниц автобиографии не ограничивалось, просто запрещалось упускать какие-либо из обязательных вопросов или давать на них недостаточно полные ответы. Конечно, и на форме анкеты и на форме автобиографии любезно сообщалось об ответственности поступающего по всей строгости закона за дачу ложных сведений.
Маленьких столиков для абитуриентов, заполнявших часами, а то и по несколько дней эти предлинные документы, было достаточно.
Тогда мы еще не знали, что этот огромный зал с многочисленными колоннами квадратного сечения среди студентов назывался ласковым словом «филодром». Там в учебное время толпились студенты, пропускавшие занятия, называвшиеся филонами.
Это потом мы узнали, что это была территория свободной студенческой республики. А пока что мы, абитуриенты, дрожали от страха в этом мрачном зале, таком огромном, что потолки казались очень низкими.
Прогуливавшиеся по залу консультанты следили, чтобы за столиком сидел только один абитуриент и чтобы они никто не подглядывал и не советовался с другими, разве что с сопровождающими близкими родственниками.
Володя Пречисский и я сидели и потели порознь. Впрочем, как круглые отличники мы и не привыкли заглядывать в чужие тетради и все писали самостоятельно.
Как много я бы тогда отдал за то, чтобы мама или Виктор помогли мне давать ответы на каверзные вопросы анкеты и писать длинное сочинение о своей короткой жизни.
Мама и Виктор немало потрудились, исподволь готовя меня к анкетным ответам и сочинению биографии. Много лет спустя я узнал, что мудрая мама, которой в КГБ запретили рассказывать о разведывательной миссии отца во время оккупации, сочинила для нас с Виктором легенду о нашем отце. Во-первых, она тщательно скрыла, что отец значился в Витином паспорте и моем свидетельстве о рождении поляком. Мы с Витей тоже должны были писаться в паспорте поляками.
Национальность отца в СССР была решающей. О том, что он писался поляком я узнал только в 2002 году, когда иммиграционная служба США потребовала от меня предоставить оригинальный сертификат о рождении в дополнение к паспорту, которого всегда было достаточно в СССР.
До того я никогда не видел мое свидетельство о рождении. Мама, не показывая свидетельство мне, якобы, сдала его в милицию в обмен на паспорт, когда мне исполнилось 16 лет. Мама мне и бюрократам сказала, что я русский и это никогда не вызывало у меня вопросов.
Мама и Виктор рассказали мне по секрету, что отец, коммунист и кадровик, был оставлен партийными органами в Симферополе перед приходом фашистов, чтобы он организовал разведывательную работу и подпольное сопротивление.
Мне также сказали дома, что брат отца Петр и сын Петра Ленька, оба предатели, которые поступили на службу к фашистам, сдали отца в гестапо. По их доносу отец был арестован, подвергнут жесточайшим пыткам, под которыми он не выдал своих товарищей, а также работников железной дороги еврейского происхождения, которые не смогли эвакуироваться.
Мать также говорила мне, что, не сумев добиться от отца признательных показаний и сведений о других людях, гестапо временно выпустило отца, чтобы он побыл с семьей и лучше понял, чем он рискует, так чтобы потом было легче вытянуть из него нужные сведения. Сразу после того, как отец был временно выпущен на свободу, он сказал маме, что он опасается , что не сможет больше выдержать страшные пытки в гестапо и застрелился, выкрав винтовку у фашистского солдата, приставленного охранять дома отца, чтобы он не убежал к партизанам.
Много лет спустя я собрал все сведения об отце и написал о нем «Повесть о забытом разведчике».
В конце учебы в школе Виктор посоветовал мне один раз написать историю своей жизни, сохранить этот оригинал и списывать с него текст всегда, когда понадобится писать биографию. Копию этой биографии я понес к столику представителя приглянувшегося мне факультета электронных приборов и автоматики. Между прочим, всю свою жизнь, вплоть до недавних лет, я повторял копировать все тот же текст. Это было при поступлении в комсомол, в партию, на работу, сначала в Центральный научно-исследовательский институт комплексной автоматизации, потом во ВНИИ технической эстетики, в Институт Психологии Академии Наук СССР, в НИИ Проблем Высшей Школы. Точно так я описывал свою биографию, когда мне должны были дать допуск к секретным документам, когда я просился в загранпоездки и командировки. Я до сих пор не могу понять, почему мне никогда не говорили, что я, по сути, всю жизнь давал ложные сведения о моем отце, о его и, следовательно, о моей польской национальности. В принципе, я ведь не совершал при этом никакого преступления, я никого не обманывал намеренно, поскольку я сам был уверен в правильности тех сведений, которые получил от своей матери и от брата Виктора. Не задавая вопросов на эти темы, меня принимали на работу на весьма высокие и ответственные должности, при этом сильно задержали мой прием в партию, долго отказывали в загранпоездках вообще и в капиталистические страны в особенности. Началось это еще тогда, в далеком 1954-м году, в зале приема документов в Московский Энергетический институт.
Представитель факультета электронных приборов и автоматики, на который я размечтался было поступить, не взглянув на меня, молча углубился в чтение моих анкеты и биографии. Очень скоро он обнаружил мои сведения о том, что я был с семьей в оккупации. Представитель мгновенно потерял ко мне всякий интерес и лениво и небрежно промямлил, «Тебе на этот факультет не положено, ты из оккупированных, тебе разрешается подать документы на теплоэнергетический или электроэнергетический факультет, да еще на энергомашиностроительный».
Услышав название электроэнергетический факультет, куда подавал документы Володя Пречисский, я понял, что его родители, оба школьные педагоги, заранее узнали об ограничениях для оккупированных в поступлении в МЭИ и сориентировали своего сына так, чтобы он избежал лишнего унизительного удара, которому по незнанию подвергся я.
Я понуро отошел от стола представителя вдруг полюбившегося мне факультета, где обучали таинственно и романтически звучавшей автоматике.
Я подошел к Володе, все еще сосредоточенно строчившего официально требовавшуюся непомерно длинную биографию семнадцатилетнего подростка, намереваясь спросить его, как мне быть.
Ближайший из многочисленных дежурных резво бросился мне наперерез, оберегая секретность Володиного текста и предупреждая какое-либо внешнее воздействие на его сочинение. Дежурный без всякой враждебности спросил меня, что мне надо. Я объяснил, что ищу факультет со специальностью автоматика, но что представитель факультета электронных приборов и автоматики отклонил мое заявление.
Дежурный оказался студентом старшего курса теплоэнергетического факультета. Его, как и всех прочих молодых консультантов-помощников для поступающих, обязали добровольно-принудительно отложить каникулы и остаться в вузе после сессии, чтобы поработать в приемной комиссии. «Добровольно-принудительные» работы были очень широко распространены в СССР. Это означало, что человека разными способами морального, служебного и политического давления вынуждали проявить добровольную инициативу сделать то, что надо было обществу и что никак не хотелось делать этому человеку.
Студент-консультант дал мне описание своего факультета и сказал, что на их теплоэнергетическом факультете есть специальность измерительные приборы и автоматика на тепловых электростанциях. Он, как и все в МЭИ, применял аббревиатуры названий факультетов. Теплоэнергетический факультет во всех разговорах всегда коротко назывался ТЭФ.
Дежурный добавил, что на ТЭФе стипендия больше, чем на электроэнергетическом и на энергомашиностроительном факультетах. «Давай к нам на ТЭФ, - заключил он, - не пожалеешь. У нас и общежитие новое построили, живем, как короли, в квартирах со всеми удобствами». Я не очень понял, какие такие особые удобства могут быть. У нас в Симферополе был отличный дворовый туалет, конечно, зимой холодновато, но вообще-то удобно. В баню можно было за десять минут добежать.
Не задавая лишних вопросов, я согласился, и он отвел меня к столу представителя ТЭФ. Так случайный старший товарищ быстро сделал за меня выбор. Я подал документы на теплоэнергетический факультет, и мне назначили даты двух собеседований, по физике и по математике. Всем сообщили, что конкурс на теплоэнергетический факультет составлял в тот год 5.3 медалиста-абитуриента на одно место.
На собеседованиях по этим дисциплинам профессора каждой из двух кафедр задавали мне множество вопросов. Я довольно бойко отвечал. К сожалению, в конце собеседования экзаменатор не комментировал мои ответы и не объявлял мою оценку.
Результаты собеседования и факт поступления сообщал проректор института по учебной работе. Вызова к проректору пришлось ждать целую неделю, которая прошла в тревогах и сомнениях. Наконец, нам назначили время, когда нам должны были сообщить, приняты мы или нет.
В огромной приемной проректора набилось, наверное, около пятидесяти абитуриентов. Вдоль стен стояли стулья и диваны, но никто не сидел. Все топтались посередине комнаты, всех била нервная дрожь.
Секретарь проректора объявляла, кто пойдет следующим. Этот следующий должен был сесть на стул около входа в кабинет проректора. В толпе этот стул окрестили катапультой. Секретарша произнесла «Венда Валерий, входите к проректору». Я с трудом открыл высокую тяжеленную дверь. Кабинет был так велик, что я не сразу сообразил, где сидит его хозяин и куда надо идти.
Здание МЭИ строилось в бытность Голубкиной ректором института. Она была женой всесильного тогда члена политбюро и секретаря ЦК Георгия Максимилиановича Маленкова. С его помощью Голубкина добыла практически неограниченное финансирование строительства института. Для ТЭФа построили даже настоящую учебную тепловую электростанцию, чтобы студенты не понаслышке, а наяву, на ощупь могли изучать настоящие агрегаты, их конструкцию и управление.
Не пожалели денег и на кабинеты администрации, они были огромные, со стенами, покрытыми деревянными дубовыми панелями. Оказался я в этом дремучем дубовом сумраке и потерялся. Услышал откуда-то издалека глуховатый голос: «Пройдите сюда, сядьте». Проректор указал на ближний к нему стул за длинным столом заседаний. Сам он был отделен от меня широченным рабочим столом, доверху заваленным бумагами. Перед ним была раскрыта папка со стопкой документов. Он посмотрел на верхний из них и потом на меня. Он, видимо, сличал меня с фотографией.
Потом он на долгую вечность хмуро углубился в чтение других бумаг в папке. У меня душа постепенно уходила в пятки, я боялся, что он ищет слова, как бы меня известить об отказе. Наконец он кашлянул, гмыкнул и как то удивленно проговорил: «Вы, батенька, вполне удачно прошли оба собеседования, и по математике, и по физике. Впрочем, это и не мудрено. Я вот тут вижу запись о том, что вы победили на Крымской областной математической олимпиаде. Похвально. Поздравляю вас с зачислением в Московский Ордена Ленина Энергетический институт имени Молотова. Первого сентября приступайте к занятиям. А сейчас пока отдыхайте».
Проректор обошел свой огромный стол и протянул мне руку. «Пусть пришлют следующего», - бросил он и углубился в следующую папку. Обратный путь по огромному кабинету я пролетел, как на крыльях. И дверь оказалась совсем легкая. Я задержался на миг перед открытой дверью и громко крикнул: «Кто следующий, меня приняли!»
Володя Пречисский подполз ко мне, волоча ватные ноги и уныло сказал: «Счастливчик, мне бы так». Ему предстояло долгое ожидание своей буквы «П». Я попытался как то его отвлечь, приободрить, но быстро понял, что мое приподнятое настроение ему не передается, а скорее раздражает. Он не мог сидеть, а я уже больше не хотел стоять и сел на диван.
Подошла очередь Володи. Его посадили на катапульту. На его бледном, без кровинки, лице было написано неюношеское напряжение. Вскоре и он тоже вылетел сияющий, победный. Теперь мы уже праздновали победу вместе.
Пять лет я мечтал о дипломатическом образовании, слышать не хотел ни о каком другом вузе, поехал поступать в МЭИ с неохотой, просто за компанию, а теперь воспринимал факт приема в МЭИ как победу, как счастье, как исполнение всех моих желаний.