Несколько раз за день Вера выходила на балкон покурить, и в последний из разов Егор даже слышал, как она звала его. Или ему так показалось. Сквозь хмельное марево трудно было понять, что происходит на самом деле, а что — плод воображения.
Михалыч был, конечно, прав, и с такого перепоя утро не оказалось добрым ни в чем. Как и весь остальной день, в общем-то. Впрочем, Егор ведь знал: так оно и будет. И что непременно придется опохмеляться, чтобы после всех возлияний прошлого вечера и ночи хоть как-то прийти в себя, он тоже знал. И даже то, что опохмел плавно перейдет в очередную пьянку — на сей раз в одиночку — тоже было предсказуемо.
Сейчас он курил, делая долгие затяжки и периодически попивая водку из кружки, стоящей у монитора — возиться с вечным наливанием в стопки не было никакого желания. Если поддерживать то состояние опьянения, в котором происходящее переставало окрашиваться такими болезненными красками, переставало изводить чувство вины и назойливые мысли, что в какой-то момент Егор еще мог остановиться (но почему-то этого не сделал), но при этом не упиваться совсем уж в стельку, то вполне неплохо получалось работать. Иной раз по такому делу отлично ложилось нечто монотонное, вроде той же обработки фотографий. А бывало, напротив, тянуло на креатив, будто открывался некий, недоступный ранее, источник творчества. Нужно было лишь помнить о главном принципе: не браться по пьяни ни за какое сложное, ответственное дело — непременно напортачишь.
Сейчас, похоже, был второй случай — иллюстрации для Сазоновой рисовались ударными, почти фантастическими темпами. Да еще и с пьяного глазу казались невероятно качественно и изящно исполненными. На деле это, конечно, было не так, и уже наутро Егор в этом убедился. Впрочем, правок, чтобы довести до ума, требовалось немного, но руки тряслись так, что не стоило и браться за перо планшета. Да еще здорово мутило.
Кажется, накануне Егор все-таки перебрал и порог опьянения, в котором адекватность еще сохранялась, благополучно перескочил. Хотя, почему кажется? То, что как и когда завалился спать, он не помнил, говорило само за себя.
Егор закурил, стараясь лишний раз не шевелить и без того раскалывавшейся головой. Права была мать в своем отношении к алкоголю. «Стоит лишь начать, — говорила она, — и уже не остановишься. Ты даже не заметишь, как станешь пить чаще и больше, а потом сопьешься совсем. Все алкоголики начинали с малого, а заканчивали одинаково!» Сама она не пила. Ну, разве что пару бокалов шампанского на новый год. И Егору не разрешала. Хотя, встречаясь со Светой, бывало, порой трудно соблюдать этот запрет. В ее семье считалось не зазорным открыть бутылку вина на праздник или в вечер выходного дня, да и сама Света, когда бывала в компаниях друзей, могла выпить, хотя и не сказать, что много. Если она брала Егора с собой, он вечно чувствовал себя не в своей тарелке, помимо прочего, еще и из-за алкоголя. Отказываться было неудобно, да и как бы он это объяснил? Нет, он знавал нескольких парней и девчонок, которые не пили вообще, по каким-то своим принципиальным соображениям и прямо заявляли об этом. Но у него так никогда не получалось. Да и Света вечно подначивала, мол, он же взрослый человек, а все боится не угодить матери. Боялся, впрочем не зря — дома при малейшем подозрении на известный запах его ждали нагоняи и муторные лекции об алкоголизме.
С Михалычем Егор познакомился вскоре после смерти матери. После очередного проступка жена лишила его денег, и он пустился в очередную авантюру — звонил в двери всем соседям по двору подряд и просил денег — взаймы или в обмен на какие-нибудь услуги — уж кто бы на что согласился. Не солона хлебавши он добрался до квартиры Егора. Димка в то время проведывал его в неделю по нескольку раз, но чего-то из продуктов не хватало. Егор рассудил тогда, что стоимость бутылки водки в качестве оплаты за услуги курьера — не так и много. Так он, по крайней мере, сказал себе в тот момент. Хотя позже, конечно, признал, что дело было вовсе не в каких-то дурацких продуктах, без которых он бы спокойно сумел прожить до следующего Димкиного визита. Просто болтливый и веселый Михалыч смог хоть ненадолго развеять тоску по матери и накрывшее с головой одиночество, к которому первое время никак не выходило привыкнуть.
Михалыч принес из магазина все, что было нужно, и остался. Водку они, конечно, распили вместе. На тот момент Егор еще не видел в пьянке ничего, кроме некоего ритуала, который требовалось соблюсти, чтобы поддержать компанию. Но под Михалычевы байки да с непривычки к алкоголю его и самого довольно быстро понесло на откровения — чужому, почти незнакомому человеку — о том, чего он не говорил даже Димке, которого столько лет знал. Даже больше — о том, что он раньше не мог сформулировать и в чем не хотел себе признаваться.
С тех пор Михалыч стал захаживать в гости при случае — не без бутылки, само собой. Выпивка оказалась отличным средством — и душу облегчить, и забыться. А Михалыч — отличным собеседником, готовым выслушать все то, на что Димка обычно закатывал глаза и просил не распускать нюни и собраться.
Но мать, конечно, все говорила правильно: стоило только начать… Егор еще смутно припоминал в какой момент пристрастился выпивать в одиночку. Прийти к этому было не сложно, ведь неприконченные бутылки после визитов Михалыча частенько оставались — как и муторные мысли, разъедавшие все существо изнутри. А вот определить, как и когда он утратил способность самостоятельно приходить в себя после пьянки — без опохмела — по прошествии стольких лет уже не получалось. Собственно так же, как и момент, в который опохмел начал плавно перетекать в продолжение пьянки.
С утра воскресенья Егор был вполне уверен, что только хлебнет немного водки, чтоб подлечить страдающий от алкогольных злоупотреблений организм — и остановится. А к вечеру сможет общаться с Верой как ни в чем не бывало. Вероятно, даже перегар к тому моменту ощущаться не будет. Но все пошло не так. А появляться на балконе пьяным было слишком стыдно.
Он надеялся, что хоть на следующий день протрезвеет и сможет сдержаться — не прикладываться к этой чертовой водке, которую Михалыч принес с запасом, и потому она никак не кончалась! А если Вера спросит, почему Егор скрывался от нее все воскресенье, он что-нибудь придумает.
Он вытерпел все утро понедельника, старательно запивая крепким чаем тошноту. Даже наварил себе макарон и размешал их с тушенкой, осознав, что за сутки с лишним толком не ел — если не считать трети банки баклажанной икры и нескольких кусков хлеба, которые остались от пьянки, но ушли в дело вчера. К обеду даже удалось усесться за компьютер и довести до ума иллюстрации — выправить все огрехи.
А потом Егор все же сорвался. И даже не понял, в какой именно момент и почему. Где-то между ожиданием, пока закипит чайник, чтобы заварить себе очередную кружку чая, и парой ложек проглоченных через силу — не из-за чувства голода, а от осознания, что есть просто надо — макарон. Где-то между страхом, что Вера догадается или узнает наверняка о субботней пьянке с Михалычем и будет думать о Егоре хуже, чем могла бы, и осознанием, что правду все равно не скроешь, а от себя не убежишь. Ведь глупо было думать, что можно вечно любезничать с Верой и строить из себя почти нормального человека. Физкультура по утрам, беседы на балконе за чашкой чая… Так не могло продолжаться всегда. Стоило догадаться сразу и не тешить себя пустыми иллюзиями!
У Егора оставалась как раз последняя — полная — бутылка водки. Наклюкался он довольно быстро, то высмаливая одну сигарету за другой, то пытаясь довести себя до состояния полнейшего бесчувствия алкоголем. Это почти удалось, и он даже отключился до позднего вечера, уронив голову на кухонный стол и задрыхнув.
Перебравшись в комнату, он попробовал отвлечься на работу — глупое занятие. Перед глазами все плыло, лечиться остатками водки было бесполезно — опьянение лишь усугублялось. Егор с тоской посматривал на балконные двери — он плотно закрыл их — правда уже не мог вспомнить, в какой именно момент — чтобы не слышать ни голоса Веры (если ей вдруг снова вздумается позвать его), ни запаха ее сигарет. Что ж, ему ведь удавалось и раньше жить без доступа на балкон, даже летом, в жару. Привыкать ведь почти не придется. А Вера… вряд ли она будет сильно переживать из-за того, что алкоголик-сосед, помотавший ей столько нервов и требовавший столько внимания, перестанет мозолить глаза.
Так все и будет. Она продолжит и дальше жить своей жизнью. А Егор своей. Все правильно.
Только от этих мыслей становилось так тошно — хоть вой!
Егор выслал готовые иллюстрации Сазоновой и принялся просматривать фрилансерские сайты — без особой надежды отвлечься, просто чтобы рука не тянулась к бутылке лишний раз. Увидев, что от Сазоновой пришел ответ, он даже почти не удивился: она была поздней пташкой, и ночные переписки с ней не были новостью.
«Большое спасибо за работу! Ваши иллюстрации как всегда чудесны! — писала она. — Не ожидала, что так быстро они все будут готовы. Тем более, что вы в последнее время не выходили на связь».
Да, Егор и впрямь имел привычку согласовывать с авторами уйму деталей в процессе работы. Кому-то это нравилось, кого-то наоборот бесило. С Сазоновой пять лет назад все шло скорее по второму варианту — после вечных склок из-за качества и содержания текста, обсуждение иллюстраций становилось настоящей моральной пыткой, притом Егор подозревал, что для обоих. Их сотрудничество вообще частенько напоминало обоюдный садо-мазохизм, от которого ни один почему-то не в силах был отказаться.
«У меня все нарисовалось в едином порыве, и потому я не стал отвлекаться на уточнение деталей, — напечатал Егор, морщась от собственного же лицемерия. В едином порыве — как же! В пьяном угаре — вот как было на самом деле! — Извините, что не писал. Вас все устраивает или требуется что-то изменить?»
Текст своего письма он перечитал раз десять, исправляя опечатки, неизменно вылезавшие по пьяни. И только удостоверившись в относительной грамотности, отправил.
«Нет, ничего не требуется менять. Все замечательно, — ответила Сазонова. — И вам не за что извиняться, ведь вы свою работу выполнили, и выполнили хорошо. Кажется, это просто у меня в последнее время какие-то проблемы с кармой или с головой: некоторые люди исчезают, а я понятия не имею, чем могла их оскорбить. В вашем случае все объяснилось, вероятно, в остальных будет так же».
Егор потер виски и закурил, раздумывая, как понимать эту внезапную откровенность. Да, в этот заход их общение складывалось не в пример лучше, чем пять лет назад. Но все их переписки и даже обмены колкостями не выходили за рамки рабочих тем — до сей поры.
Скрутив крышку с тонкого стеклянного горлышка Егор плеснул себе в стоявшую рядом кружку — она уже стала дежурной за пару дней. Критично посмотрел на остатки водки на дне бутылки — стоило поэкономить их на всякий случай. Хлебнул — для храбрости. Нет, его сейчас и без того тянуло на откровения, и куда сильней, чем Сазонову — уж точно. Но за долгие годы изливать душу он привык только с Михалычем.
«Надеюсь, все объяснится, — начал он издалека. И, пару раз затянувшись сигаретой, продолжил: — Может, дело действительно не в вас. Может ваши знакомые ни на что не в обиде, а наоборот — стыдятся чего-то. И из-за этого не хотят показываться вам на глаза».
Егор понимал, что написал не то, что хотел. Да, пожалуй, и вовсе не стоило такого писать. Но все же он торопливо нажал кнопку «отправить» — пока не передумал. Даже опечатки проверять не стал.
Нервно затягиваясь, он докурил сигарету — ответ все не приходил. Дурацкая была идея. Зря он это накалякал. Сазонова, может, вообще шутила в свойственной ей полусерьезной манере, а он-то спьяну и не понял.
Егор открыл ее письмо и перечитал. Нет, на шутку не похоже. Но его ответ по степени идиотизма все равно зашкаливал. Вот с чего бы у незнакомого (по сути) человека могли возникнуть такие версии насчет стыда? Это слишком попахивало личными тараканами. Впрочем, Егор ведь и хотел поделиться с Сазоновой личным, так?
Он понял, что совсем запутался и потянулся за кружкой — хлебнуть еще водки. Но тут на почте замигало оповещение о новом письме. Егор поставил кружку на место и схватился за мышку.
«Ну, что за глупости? — писала Сазонова. — Детский сад, штаны на лямках! „Я потерял игрушку, которую вчера подарили, и не пойду домой, потому что стыдно и станут ругать. Буду жить во дворе, умру от голода и холода, и наплевать, что родители волнуются. Лучше так, чем смотреть им в глаза!“ Правильно? Ну, взрослые же люди, откуда такое берется? Неужели нет языка, чтобы все объяснить и договориться? Тем более, если человек, следуя вашей логике, настолько угрызается совестью, что не хочет и на глаза показываться, мне сложно вообразить себе такой проступок, за который его можно не простить при таком-то раскаянии. — И с новой строки она добавляла: — Впрочем, не принимайте близко к сердцу. К вам это не имеет никакого отношения. Надеюсь, своим резким тоном я вас не задела. К тому же, дело в действительности может состоять вовсе не в стыде».
Егор выдохнул и перечитал еще раз. Выходило странно. Сазонова писала ему о своих проблемах, он ей — о своих. Оказался ли он хоть немного близок к причине ее беспокойства — неизвестно. А вот она с Егоровым попала прямо в точку. Нет, разговор о стыде он, конечно, первым завел. Но расписала она все так, что становилось и смешно, и противно, и очень показательно — будто разом сумел взглянуть на себя со стороны.
Перестать общаться с Верой, выдавая стыд и страх за благородное самоотречение — мол, избавить ее от необходимости созерцать рожу алкаша в инвалидной коляске — ничего ей не объяснив, так малодушно! Она ведь, как и Сазонова, могла решить, что дело в ней, что она его, Егора, чем-то обидела. Тем более, он и раньше взбрыкивал из-за ерунды.
Но что нужно делать, чтобы все не выглядело так?.. Так глупо. Что и как нужно было сказать Вере, чтобы… объяснить? договориться?
Егор понял, что голова начинает закипать, даже протрезветь получилось — до какой-то степени. Он потянулся к кружке и, почти донеся ее до рта, остановился.
Вот что было самым глупым во всей ситуации: стыдиться перед Верой своего запоя — и при этом продолжать пить!
Впрочем, водки оставалось совсем немного — что в кружке, что в бутылке. А он все равно был уже здорово пьян. Так есть ли разница?
А была бы она, будь эта бутылка не последней? Будь возможность завтра с утра снова опохмелиться и продолжить пить?
Егор в раздумьях потянулся за сигаретой и зажигалкой. Но, так и не прикурив, бросил их на стол, установил между коленей кружку, уложил рядом бутылку и развернул коляску в сторону кухни. Там долго медитировал над раковиной, пытаясь понять, о чем жалеть придется больше — о сделанном или несделанном. А потом перевернул вверх дном сначала кружку, а потом и бутылку, наблюдая, как остатки водки утекают в водосточную трубу.
* * *
На утренний моцион не было ни желания, ни сил. Посетить туалет да почистить зубы — вот и все, на что Егор оказался способен. Ни о какой физкультуре речи не шло, с ней, пожалуй, вообще начинать не стоило — хоть не так было бы обидно за благополучно похеринные успехи.
Настроение было отвратным. Тело — та его часть, что не была парализована — казалось чужим, и шевелиться было в тягость. Туго соображала голова. Зато назойливый мандраж не давал покоя — вечное похмельное чувство, будто совершил самый страшный грех, какой только можно придумать, но даже не помнишь об этом. Впрочем, если вдаться в детали, Егору на самом деле было за что переживать. Этим он и занимался, завалившись обратно в постель и то и дело поглядывая в сторону открытого балкона.
Он, конечно, ждал появления Веры, но не предполагал, что это случится так скоро. На будильнике было десять с небольшим утра. Может, сегодня как раз тот день, когда у нее в расписании мало пар или нет вообще?
Поторопившись перелезть в инвалидную коляску, Егор чуть было не грохнулся на пол. Спешил, впрочем, не зря. Сигарету Вера почти докурила и вот-вот должна была уйти в квартиру, когда он появился на своем балконе. Егор не очень-то хотел подбираться близко к перилам и ДСП-шной перегородке — и перегар, скорее всего, еще не выветрился, да и сам он не мылся третий день — но выбора не было: Вера не желала заглядывать к нему — как и на прошлой неделе, на следующий день после того как из-за стакана мартини он спустил на нее всех собак. Значит, он снова ее обидел. Все повторялось…
— Привет, — сказал он и осторожно улыбнулся.
— Привет, — эхом отозвалась Вера. Взгляд ее казался напряженным и испытующим.
В молчании она прикончила свою сигарету и затушила окурок. Но не уходила. Ждала от Егора каких-то поступков?
— Как… твои дела? — отрывисто спросил он, понимая, что обязан сказать хоть что-то.
— Нормально. А твои?
— Нормально… — повторил за ней Егор.
Нет, так дело не пойдет! Исчезнуть на несколько дней, а потом вести себя как ни в чем не бывало — такое, может, многие и способны были провернуть, но не он. Стоило как-то объясниться…
— Я тут пропал на время. Работы было много. Заказы хорошие. И вообще. — Егор отвел взгляд и поджал губы, стыдясь собственного вранья.
— А-а, — кивнула Вера.
Да уж! О том, как много было работы и хороших заказов, красноречиво говорил и перегар, и щетина на морде, и сальные волосы на голове, и несвежая одежда. Может, и стоило привести себя в порядок с утра вместо того, чтобы предаваться похмельным страданиям? А с другой стороны, помогло бы это скрыть правду? И, если бы даже и помогло, то надолго ли? Впрочем, и к откровенным разговорам Егор был явно не готов.
— У меня твоя банковская карта, — вдруг спохватилась Вера. — Сейчас принесу.
Она ушла к себе в квартиру, а Егор медленно прикрыл лицо ладонями. Вот же пенек безмозглый! Фантазировал, как героически будет мучиться от одиночества, но никогда больше не покажется Вере на глаза, а что карточка осталась у нее — даже и не вспомнил! Как и на что он жить собирался?
Для кого другого такая потеря, может, и не проблема — сходил в банк, заказал себе новую — и готово! Для кого другого, но не для него. Эту самую карточку делал изначально (и впоследствии обновлял по истечении срока действия) Димка через каких-то своих знакомых в банковской сфере. Забирал Егоров паспорт, приносил документы на подпись и всегда грозился, что этот раз может стать последним, что процедура может ужесточиться, а знакомые уволиться, и тогда Егору все же придется выбираться из дому, несмотря на все его нежелание.
Вера отдала карточку, а он бездумно вертел ее в руках, не зная, что должен сделать.
— Ладно, мне пора, — сказала она и сделала движение в сторону балконной двери.
— Вера, прости меня! — выпалил Егор.
— За что? — чуть нахмурилась она. То ли словно бы не понимая, то ли не видя смысла в извинениях…
— За то, что пропал так… — он мотнул головой, быстро глянул Вере в глаза и снова отвернулся. — Ты, наверное, волновалась…
Она долго молчала, а Егор буквально кожей ощущал на себе ее пристальный взгляд.
— Да, я волновалась, — наконец сказала Вера. — И ничего не понимала. Мы же знакомы всего ничего. И я не знаю, что для тебя норма, а что нет. Может, ты там занимаешься своей работой, заказами — или чем там еще? — и все у тебя замечательно. А может, у тебя что-то случилось, и нужна помощь. Откуда мне знать? И что мне нужно делать? Может, давно пора идти к тебе домой и стучать в дверь или вызывать кого-то — скорую, спасателей — я не знаю! — С выдержанного, даже прохладного тона, каким Вера начала, она в итоге скатилась в эмоции. И, видимо, сама поняла это, потому что, выдохнув, добавила уже спокойнее: — Вот честно, если бы ты сегодня не появился, я бы сделала это — наведалась к тебе. И пусть у меня были все шансы выглядеть полной дурой.
Егор на мгновение прикрыл глаза. И почувствовал, как краснеет. Вот была бы картина: разволновавшаяся Вера на пороге — и он, пьяный в стельку и боящийся открыть, чтобы еще сильней не опозориться! Хотя нет, пьяным быть уже бы не вышло — ведь водка закончилась еще вчера. Впрочем, от этого картина все равно не теряла живописности. И если Вера в этой ситуации боялась выглядеть дурой, то как смотрелся бы он?
— Ты же не знаешь номер моей квартиры. И у меня домофона нет… — ляпнул Егор просто потому что показалось, что молчать было бы еще хуже.
Нет, аргументы-то были резонные: прошаренный Михалыч попадал в подъезд так как знал какие-то универсальные коды, открывавшие домофон, а у Димки попросту были дубликаты всех ключей. Но ведь проблема с Верой состояла не в невыполнимости ее намерений…
— И что? — Вера закатила глаза. — Я знаю, на каком этаже ты живешь. Знаю, с какой стороны на лестничной площадке квартира. Ты думаешь, мне обязательно знать ее номер, чтобы определить нужную дверь? А попасть в подъезд, дождавшись, пока зайдет или выйдет кто-то из твоих соседей — вообще не проблема!
— Прости… — тихо выдавил он и не нашелся, что еще сказать.
— Егор, перестань извиняться! Пожалуйста! — чуть ли не взмолилась Вера и тяжко вздохнула, облокотившись о перила. — Просто объясни, как мне себя вести — в такой ситуации или в подобных.
Как ей себя вести? Если бы он знал! Вопрос, казалось, был такой простой! А ответ найти сложно.
Егор даже не знал, как ему самому вести себя — сейчас. Просто вертел и гнул в руках многострадальную банковскую карту, вперившись в нее взглядом и надеясь, что не переломит ее пополам от избытка чувств в какой-нибудь момент.
Вера долго молчала, терпеливо наблюдая за этим явно очень «занимательным» действом. А потом вдруг спросила:
— Тебе эта штука не мешает?
— Что? — удивился Егор, подняв голову.
— Ну, доска эта. ДСП. — И она взглядом указала на перегородку между балконами. — Ты никогда не думал снять ее? Чтобы одна решетка осталась.
— Зачем? — опешил Егор.
Вера пожала плечами.
— Для удобства. Чтобы было лучше видно друг друга и не приходилось вечно перегибаться через перила. — Она помолчала. — Впрочем, я не настаиваю.
Егор не сразу поверил услышанному. То есть получалось, что прошлые соседи этот лист ДСП приделали, чтобы не видеть лишний раз его физиономию. А Вера хотела снять — чтобы видеть.
— Ладно, если не хочешь, пусть остается все как есть, — мотнула головой она.
Егор глупо пялился на нее, а Вера, конечно, поняла это по-своему.
— Нет, я хочу, — растерянно пробормотал он. — Но как?
— Как? Да хоть пассатижами. Полагаю, они перекусят проволоку, которой тут все закреплено.
Он кивнул: пассатижами — так пассатижами. А Вера снова скрылась у себя в квартире.
На улице было довольно тепло, хоть и не слишком солнечно, а от волнения Егор, как обычно, взмок. Пришлось расстегнуть молнию на свитере, чтобы тело обдуло слабым ветерком и, возможно, немного подсохла влажная подмышками и на спине футболка. Во дворе стало больше зелени, и почки на деревьях готовились вот-вот выпустить наружу молодые маленькие листья.
Вера вернулась — без своего, очевидно, любимого махрового халата, оставшись в облегающей тело футболке с коротким рукавом — и теперь разглядывала крепления из толстой, поржавевшей от времени и влаги проволоки. Егор опомнился, когда она уже принялась колупать что-то пассатижами.
— Ну-ка, давай сюда. Я сам. — Он сунул банковскую карту в карман свитера и протянул руку, чтобы забрать инструмент.
— Думаешь, не справлюсь? — лукаво усмехнулась Вера.
— Думаю, что не дело, когда девушка на глазах у мужика занимается его работой.
Вера посмотрела на него так, что пришлось опустить глаза, чтоб не залиться краской. По дурацки вышло — будто он пытался заигрывать. А что еще нужно было делать? Молча смотреть, как Вера корячится, чтобы сделать ему приятно?
— Твои слова — как бальзам на душу, — усмехнулась она, отдавая пассатижи.
И Егор почувствовал, как все-таки загораются кончики ушей.
Резиновая изоляция на металлических ручках была теплой и чуть влажной — от Вериных ладоней. Он с особым усердием принялся кромсать острыми кромками проволоку — чтобы не думать об этом.
Бывший сосед закрепил лист ДСП на совесть — насверлил кучу отверстий по обоим краям, пропущенную сквозь них проволоку закрепил на кованой решетке ограждения, что осталась с Егоровой стороны, все концы туго скрутил. Теперь эту железную оплетку приходилось не только перекусывать, но и разгибать.
Раздербанив все, что мог, на высоте примерно полутора метров, Егор смущенно глянул на Веру:
— Я дальше не достану. Придется тебе.
— Ничего, — улыбнулась она. — Давай. — И протянула руку за пассатижами.
Вера, впрочем, тоже не намного смогла улучшить достигнутый результат.
— На табуретку надо вставать. Сейчас ее освобожу, — объявила она, справившись с очередным куском проволоки, до какого дотянулась, и завозилась у себя на балконе. Видимо, пепельница и прочие вещицы у нее обычно лежали как раз на табуретке.
Егор перегнулся через перила и заглянул за лист ДСП — все так и оказалось.
— Осторожней! — только и успел выкрикнуть он, когда Вера быстрым легким движением вскочила на табуретку.
Высоты он всегда побаивался, хотя к виду с собственного открытого всем ветрам балкона за целую жизнь почти привык. Однако от созерцания чужой эквилибристики — да еще и такой опасной! — все равно холодело внутри.
Вера глянула на него и, задорно подмигнув, принялась за проволоку. А Егор так и замер в своей неудобной позе, уставившись снизу вверх на ее бедра и ягодицы, которые ему впервые представился случай увидеть, и которые так выгодно смотрелись и с этого ракурса — в частности, и в облегающих трикотажных штанах до колена — в общем и целом. Ноги у Веры тоже были красивые — длинные, с заметными под кожей крепкими мышцами — а на это у Егора благодаря собственному спортивному прошлому глаз был наметан. Он бы, наверное, так и пялился на нее, если бы не пришлось в какой-то момент придерживать лист ДСП, чтобы тот не завалился, оставшись без большей части креплений.
Наконец Вера закончила и отставила в сторону эту злосчастную, измусоленную временем, погодой и непогодой деревяшку — к стене, смежной с квартирой. И ощущение простора, отсутствия видимой преграды Егору очень понравилось. Оно казалось совершенно новым и странным, хотя этот лист ДСП пробыл здесь не больше пяти лет, а всю остальную жизнь, до конфликтов со старыми соседями, Егор мог созерцать ту самую картину, которую видел и сейчас: другой балкон — такой же незастекленный, местами обшарпанный, со штукатуркой на стенах, оставшейся еще со времен постройки дома — через кованую решетку с крупным ячеистым узором.
Вера свесила одну ногу с табуретки, очевидно, желая спуститься, и Егор в тот же миг, не задумываясь, подал ей руку, хоть и пришлось при этом неудобно перегнуться через перила и решетку.
— Спасибо, — легко улыбнулась она и спрыгнула вниз.
А Егора буквально обожгло от прикосновения ее пальцев к его ладони. Будто ток прошел — от руки и дальше — по всему телу. За одно мимолетное мгновение удалось ощутить, какой мягкой была Верина кожа, и как от работы с пассатижами и толстой неподатливой проволокой чуть дрожали ее пальцы.
Вера, конечно, ничего не заметила и ничему не придала значения. Она принялась возиться с табуреткой, пепельницей и прочим. А Егор наконец смог усесться в удобную позу, не перевешиваясь через ограждение.
Он потирал большим пальцем одной руки ладонь другой — той, которую подавал Вере — и казалось, будто там намертво впечаталось тепло ее кожи. Мелькнула глупая по-дурацки романтичная мыслишка, что ведь таких прикосновений — привлекательной женщины — у него не случалось с тех пор, как он оказался в инвалидной коляске.
Света была не в счет — ее редкие визиты и все, что во время них творилось, имело слишком мучительный привкус. Даже те несколько — за десять лет — поцелуев, от которых Егор потом месяцами сходил с ума, в сущности нужны были лишь чтобы его подразнить.
Были еще врачи и медсестры в больницах и поликлиниках, и некоторые даже вполне симпатичные, но с ними все обстояло так же тухло, а то и хуже. Они делали свою работу — сродни тому, как патологоанатомы вскрывают труп — и не больше. Да, многие парни и мужчины, с которыми Егор оказывался в одних палатах — в те времена, когда для лечения или сбора справок еще выбирался из дому — не гнушались заигрывать с медперсоналом противоположного пола и те даже отвечали взаимностью — в шутку, а, если верить рассказам, иногда и всерьез. Но Егор и будучи здоровым не умел знакомиться с девушками, а после травмы чувствовал по отношению к ним лишь жгучую помесь злости и недоверия. Впрочем, те отвечали ему симметрично — холодной отстраненностью и исключительно профессиональными действиями, от которых и без того опротивевшее тело ощущалось бесполезным куском мяса, с которым зачем-то проводят лечебные и диагностические мероприятия — так ведь это звучало на их языке.
— Все хорошо? — спросила Вера, разделавшись со своей возней.
От всех этих мыслей видок у Егора, очевидно, был странный. Он поднял голову и кивнул, любуясь ее улыбкой и теплым взглядом вечно лукавых медовых глаз.
Все было хорошо — гораздо лучше, чем Вера могла себе представить. И все было плохо — гораздо хуже, чем когда-либо за все годы инвалидности. Потому что сжав в кулак ладонь, которая еще помнила прикосновение Вериных пальцев, Егор понимал, что хочет большего — невыносимо.