Посвящается Искандеру, постоянному критику Российских властей, мэра города Москвы, служб безопасности, охраны порядка и спасения.
Можно ощущать себя букашкой, можно червяком, можно тварью дрожащей. Кому что ближе. Я себя ощущал в тот день цыпленком табака, распластанным на сковородке, с поднятыми вверх крылышками и придавленным гнетом, в виде кастрюли с водой. Размышления о собственной никчемности заняли у меня два дня и к концу третьего я, облачившись в белый костюм, зачем-то поехал в центр. В вагоне я сел на пустую скамеечку, даже не удивившись, что так много пустого вокруг меня. Ну, конечно, пустота, притягивает пустоту – заключил я. На следующей остановке зашло много народа, но только на мгновение присев и заполнив пустые места, справа и слева от меня, они тут же уходили в дальний конец вагона, а то и вообще выскакивали в двери.
- Ну, да, подумал я, наверное, я плохо пахну и вообще даже приближаться ко мне, такому ничтожеству, людям противно. Скамейка по-прежнему оставалась пустой. Только какой-то парень с гитарой сидел напротив и усмехался, что-то рассматривая, на полу, под скамейкой. Проследив за его взглядом, я обнаружил одинокий целлофановый пакет и три отчетливо просматривающихся цилиндра в нем.
Мысли от созерцания собственного ничтожества отлеплялись с трудом. И я долго смотрел на пакетик безо всякой мысли. Потом я понял, что пакет бесхозный и что так быть не должно. И, наконец, уже ближе к следующей станции я вдруг ощутил опасность, исходящую от этого ничейного пакета. Я был ничтожен, а вот этот маленький, целлофановый пакетик, треплющийся на ветерке и колышущийся от движения вагона, был мощен, силен, страшен, так что люди разбегались от него. Нет, не от меня они бежали. Ничтожество может и внушает брезгливость, но не страх.
Я просидел в раздумьях до следующей станции. И опять люди, увидев одинокий пакет, быстро отходили от него и моя скамейка и скамейка напротив, опять остались пустыми.
Я решил, что и мне можно бы уйти подальше. Но мне почему-то стало стыдно бежать от этого пакета. В голове вдруг возникла картина, как я в свежем, чистом белом костюме, забрызганный красным, лежу с запрокинутой головой, словно в последнем экстазе читаю стихи. Мне показалось, что это самый прекрасный конец моей жизненной поэмы, который только возможен.
- Если я уйду сейчас, - думал я, то ближе к центру войдет еще больше народа, и они уже не заметят пакета, обступят его и взорвутся все вместе, не успев даже испугаться. Если что-то делать, то делать сейчас. – Но почему я то? Я тут вообще лишний. Лишний и в этом вагоне и в этой жизни. И на этой планете. Меня вообще здесь нет и даже не было. - Вспомнил я чьи то строки, может быть, свои собственные.
Тут я откашлялся и громким, поставленным голосом спросил: «Чей пакет?»
Последние люди, бывшие рядом, отшатнулись от меня.
- Ничей? – и какие то нотки возмущения, промелькнули в воздухе. В голосе я вдруг ощутил металл. И мне захотелось говорить. И я нашел с кем мне поговорить. А вот и поговорю! Я встал, расправив плечи, и сам удивился, насколько красив и элегантен во всем белом, и нажал кнопку переговорного устройства, которое должно было связать меня с машинистом. И я смело сказал, перекрывая шум поезда.
- В нашем вагоне, у меня под ногами, находится неопознанный объект!
(- Боже, какую чушь ты порешь! Неужели, в самом деле, ты это говоришь? Какой неопознанный объект? - говорил мне голос моего скомканного я. – Неопознанный объект – НЛО? Летающая тарелка?)
Отжав и снова нажав кнопку, я продолжал, еще более красноречиво.
- Он представляет собой… То есть он есть предмет… этот… в виде… или просто целлофановый пакет, внутри которого что-то стоит.
(Ну, ты и идиот, ну, ты и дебил, - подсказывал мне голос.)
Но я вошел в раж и еще громче и еще убедительнее продолжал, отжав и снова глубоко утопив кнопку.
- Все бегут от него в разные стороны! Он абсолютно никому не нужен!
(Внутренний голос заржал.) Я понял, что зашел слишком далеко. И решил не отступать и исправить ситуацию, объяснить все более понятно, но тут из динамика мне в ответ раздалось шипение и несколько фонемных плевков полетели в мою сторону.
Я проглотил и шипение в мою сторону, и стерпел плевки, и снова смело нажал на кнопку, и так же уверенно и громко, в расчете, чтобы меня слышал весь вагон, продолжил.
- Не знаю, что вы мне сказали, тут шумно, не расслышал. Я же повторяю, что обнаружена бесхозная и подозрительная вещь.
Даже какая-то гордость закипела в моем голосе. Обнаружена! Найдена! Эврика! Вещь! И слово подходящее нашлось!
(И тут даже внутреннее я зааплодировало мне. И я понял, что, наконец, нашел верный путь к спасению.)
Я обвел взглядом вагон, чтобы убедиться, что все это слышали, что есть очевидцы моей победы и моего героизма. Но вокруг никого не обнаружил. Рядом с пакетом я оказался оставлен в полном одиночестве. Поезд шел все так же, не повышая скорость, и пакет все так же покачивался и колыхался на ветерке.
Я решил, что моя миссия выполнена, и я могу удалиться. Мавр сделал свое дело, мавр может удалиться. Но тут опять из переговорной решетки послышалось шипение и плевки полетели один за другим, словно автоматная очередь. На этот раз, я сумел идентифицировать и шипение и плевки и трансформировать это в речь. Получилось так: «Какой у вас вагон?»
- А я не знаю, какой вагон. Где-то в конце состава.
Да, уж, действительно. Не знаю даже в каком вагоне еду... Пустой вагон шатался из стороны в сторону, пакет покачивался в такт, люди жались к двери в другом конце. И тут мой взгляд увидел то, что было перед моими глазами. На переговорном устройстве четко читались цифры, словно они были написаны только сейчас. Специально для меня. Или только сейчас я обратил на них внимание? Крупно, масляными красками был выведен четырёхзначный номер. И я, нажав кнопку, произнес эти цифры своим мягким баритоном вслух: «Вагон 8624».
Я думал, что еду в девятом, десятом, а оказалось, что в восемь тысяч шестьсот двадцать четвертом вагоне. Постепенно я обретал свое место в жизни, место на карте событий.
Переговорное устройство вдруг ожило и вопросительно вышипело мне в ухо: «86-24?»
- Да, я еду с забытым пакетом, в котором просматриваются три цилиндрических банки, в вагоне восемьдесят шесть, двадцать четыре – отрапортовал я совершенно уверенно.
(Мое внутреннее я встало по стойке смирно и отдавало мне честь.)
Постояв еще несколько возле переговорника, я решил, что можно уже и присесть. И присел недалеко от пакета, словно теперь я намертво связан с ним, как с поясом смертника фанатик.
Я уже не чувствовал себя распластанным на сковородке цыпленком, раздавленным гнетом. Я чувствовал себя так, словно меня приняли на работу, и я должен был исполнять свои вполне не творческие, обыденные обязанности спасателя. Я, наконец, перестал смотреть на пакет, заложил нога на ногу и, поискав в кармане, вынул свои длинные четки, и стал их, с невозмутимым, и независимым видом, как мне представлялось, перебирать.
А поезд все шел и шел, не сбавляя хода, пустой вагон вольготно раскачивался и вилял боками, время застыло намертво, словно станции впереди вовсе не предвещалось.
Я полностью примирился со своей судьбой, как вдруг снова меня охватило беспокойство. Мне никак нельзя тут находиться. Я же забыл сдать данные по водопотреблению! Я еще не оплатил счета за коммуналку за прошлый месяц… И опять внутреннее я проснулось и съязвило: «Тебе явно больше нечего вспомнить в последние минуты из твоей ничтожной, прошлой жизни».
Приторный женский голос вернул меня к действительности.
«… Ппп … Проспект стейшн».
Поезд встал, раскрыл двери. Мой вагон, в полном составе вышел, я остался один на один с пакетом. Я решил тоже выйти из вагона и прогуливался по перрону, ожидая каких-то дальнейших событий. На этой станции, слава Богу, было совсем немного народа.
Какая-то неблагоразумная женщина хотела мимо меня шмыгнуть в мой пустой, оставленный всеми вагон, но я вкрадчивым, мягким, бархатом, но без наигрыша, проворковал ей: «А не лучше ли вам войти в другой вагон?»
Женщина оказалась совершенно не скандальной и послушно шмыгнула в соседний вагон.
Вдруг я понял, что сзади меня стоит кондуктор или как там называется должность дежурной по станции, и показывает вперед красный кружок ручного светофора. Она так тихо и спокойно подошла, что я ее не заметил. Наконец, у меня появились помощники. От того, что она встала именно перед тем самым вагоном, я понял, что прочитанные мной цифры использовались как надо.
Поведение женщины меня несколько расстроило. Она не выказывала никакого беспокойства. И главное, что на меня она не обращала никакого внимания. Словно не я тут был главный герой. Вскоре, с другого конца перрона, показался и полицейский. Его вид вообще вогнал меня в тоску. Огромный живот, подчеркнутый сползшим с него ремнем, болтающаяся без дела, где-то внизу ног, дубинка. Он приближался какой-то неуверенной, чахоточной трусцой. Он тоже оказался проинформированным, в каком вагоне пакет, добежал до него, и тут же заглянул в первую дверь. Но я стал ему энергично махать рукой, сигнализируя, где опасность. Полицейский послушно, неуклюже порысил ко мне.
Здесь надо в рассказе сделать паузу. Это называется в кино саспенс. Мастером саспенса был, например, Хичкок. Я не мастер саспенса, но все-таки, я ожидал чего-то другого. Все-таки в любом случае, не такого потерявшего форму дядьку-полицейского с одышкой. Я никак не ожидал, что на это опасное задание кинут такого полицейского. А где же оцепление? Где бригада минеров? Как такой полицейский может управиться с подозрительной, готовой нести разрушение и смерть, вещью.
Но этот толстяк полицейский, проскочил мимо меня, и я увидел, и пот на его лице и услышал одышливое, с хрипотцой, дыхание… через мгновение я увидел, что полицейский взял пакет одной рукой, словно за шкирку. Буквально – за горло, и сжал его, и, не делая никаких пауз, никаких лишних и неуверенных движений, вынес на перрон. Дежурная тут же перевернула свой семафор на сплошной черный, и только я успел прыгнуть в вагон, как двери закрылись и поезд тронулся. Тихо, плавно и даже величаво. Полицейский, теперь уже не спеша, сделал несколько шагов, продолжая держать пакет за шкирку, а мне почудилось, что он просто за горло схватил нарушителя спокойствия. И последнее, что я успел увидеть, как он заглянул внутрь и… поезд скрылся в недосягаемом далеке туннеля.
О, эта слаженность действий. И главное, эта бессловесная слаженность действий, меня, как старого театрала, глубоко потрясла. Я мысленно повторил все, что произошло, вспоминая участников этого действа. И мой голос, набатом возвестивший тревогу, и отхлынувшую от меня массовку пассажиров, и мой палец, указующий на опасность, и стоящую рядом тетю в красивой форменной тужурке с красным кружочком в руке, и толстяка полицейского взявшего опасность за горло и машиниста, мгновенно закрывшего двери и тронувшего поезд. И мне показалось все это волшебным балетом. Импровизацией, которая готовилась, репетировалась, оттачивалась и наконец-то свершилась. Безмолвно, без аплодисментов, здесь не было зрителей, все были участники, как мы все участники одной жизни, одного движения, словно воплотилась мечта авангардного театра. Нет зрителей – все участники. И ужас, и опасность, и восторг, все слилось здесь в одно движение. И тут я пустил слезу. Вот и катарсис. Я чувствовал себя очищенным от всякия скверны. Но зрителей не было. Я оставался в четырехзначно пронумерованном вагоне один.
И каково это, оставаться старшим сержантом до конца жизни? Не офицер же побежит к заминированному мешку. И вдруг вся жизнь толстяка вспыхнула у меня в мозгу. Двухкомнатная квартира в хрущобе. Дети, которые стесняются своего отца, - мента. Неуважение окружающих.
И молчаливая покорность, так похожая на обреченность, дежурной по станции, мне стала тоже абсолютно понятной и близкой. Она наверняка, одинока, одна воспитывает дочку и любит передачу «Дом-2». И какой-нибудь сериал. И вдруг я понял, до конца, до состояния кристальной ясности, все действия машиниста. Он неотрывно смотрел в свое зеркальце. Он ждал черный кружочек, чтобы сразу закрыть двери, и ни на мгновение не промедлил, тронулся без паузы. Он даже не включил банальное: «двери закрываются». Он ни на секунду не задержался, потому что ни на секунду не отвлекался. Он ждал. Нет, он не думал о том идиоте, который плел ему что-то об НЛО. Нет, он не осуждал меня. Ему просто некогда все это было делать. Он закрыл двери. Пассажиры сразу были минимально защищены. И тронулся. Главное тут – увести состав подальше.
А что же им надо было делать? Застопорить движение? Ждать приезда минеров с роботом? Оцепить станцию. Никого не пускать? Нет, они решили пожертвовать своими жизнями, чтобы только не сеять панику. Пожертвовать всеми сериалами на свете и даже своим самым толстым животом в отделении. Не на живот, а на жизнь. И в моем возбудившемся мозгу вдруг два эти слова слились и переплелись. «Не щадя живота своего».
«Пролетарская стейшн» - сообщил радостный женский голос. И я вышел на пересадку.
Дальнейшая судьба пакета и его содержимое остались мне неизвестны. Неизвестны, но обезврежены. Все, - любая гадость и плесень, зло и мрак преисподней, все, что бы там ни было, очищено и обезврежено.
И чьи-то пустые банки, и чьи-то глупые шутки, и чьи-то пустые страхи, и чья-то безалаберная забывчивость, и чьи-то малодушные сомнения, самокопания, и чьи-то надежды на завершение поэмы в красивом, белом, забрызганном красным, и главное – души. Все обезврежено, господа. Но не для того, чтобы продолжались серые будни, и вновь без задержек оплачивались коммунальные счета, а для того, чтобы продолжались подвиги и герои во всем белом и свежем, с красным и зеленым семафором в руке и дубинкой ниже пояса, положив руку на пуск и старт, двигались дальше, навстречу опасности.