Осмелюсь утверждать, что большинство моих современников рано или поздно сталкиваются в своей жизни с большой наукой. Кто чаще, кто реже.
Всех ученых я разделил для себя на две категории. Первая это реальные фанаты науки. Люди, у которых блестят глаза, работает мозг, есть жажда познания и исследования. Но есть и вторые – это те, кто защитил диссертации для престижности. Они годами читают свои написанные однажды конспекты, не ведут никакой исследовательской работы, не стараются готовить учеников. Словом, ходят на работу и только.
Моя профессия позволяет мне встречаться с интересными людьми достаточно регулярно. В памяти есть встречи с действительно уникальными учеными, лидерами мировой науки. Но было и общение с «рядовыми» кандидатами наук, доцентами... С теми, на ком и держится современная наука. В череде этих встреч были и курьезные. Позволю себе вспомнить некоторые.
Что мозг ученого устроен не так, как у среднестатистического землянина, впервые я понял в университете. Учился я на филологическом факультете, где главным образом готовили литературоведов и языковедов, а попросту – учителей русского языка и литературы. Но я не филолог, а журналист. Была на филфаке такая кафедра. Первые два года обучения мы активно штудировали предмет под названием «Современный русский язык». Уже потом я задумался, что в средней школе изучал, видимо, не современный… Журналисты грызли сей гранит два года, а филологи, кажется, четыре.
Однажды на лекции мы начали изучать совершенно непонятную, но очень умную вещь под названием синекдоха. И уж коль я это изучал, то для неспециалистов поясню, что синекдоха это употребление слова в переносном значении, замена слова, обозначающего известный предмет или группу предметов словом, обозначающим часть названного предмета или единичный предмет; отсюда и латинское наименование этого тропа — pars pro toto (часть взамен целого). Например, «родной кров» или «родной очаг» вместо «родной дом», «парус» вместо «лодка», «волна» или «волны» вместо «море».
Уже в самом конце курса, когда преподаватель поинтересовался, есть ли у нас вопросы, кто-то из моих однокурсников спросил доцента о том, для чего нам, журналистам, знать, что такое синекдоха. Ответ преподавателя не заставил себя долго ждать. К вопросу он был явно готов.
- А представьте, сидите вы в редакции и пишете очередной репортаж. А тут к вам приходит читатель и интересуется, знаете ли вы, что такое синекдоха?
В аудитории наступила полная тишина. Ответ интересовал всех.
- Наш вуз не может себе позволить выпускать журналистов без знания в этой области языкознания, - подытожил кандидат филологических наук.
В 2017 году исполняется ровно сорок лет с того дня, как я пришел в профессию. Скажу честно, за все эти годы меня ни разу никто не спрашивал, что такое синекдоха. Но ту лекцию я запомнил на всю жизнь. Значит, доцент достиг нужного результата тем занятием и своим ответом.
Второй случай произошел уже на третьем курсе. Мы тогда писали курсовую работу по специальности. Я выбрал тему «Фотоочерк». Был такой газетно-журнальный жанр, который сегодня практически исчез со страниц региональной прессы. Я всегда любил снимать очерково. В этом есть своя прелесть. И уж если очерк удался, то тут автор просто на седьмом небе от счастья. Хороший фотоочерк это и книга, и выставка...
Оказалось, что написать курсовую работу проще, чем ее озаглавить. Как поступил я? Закончив творение, вывел на обложке «Фотоочерк как жанр». Вывел и сдал на прочтение руководителю. Дней через пять труд вернулся ко мне с его резолюцией: «Название сменить на более научное! Работа отличная. К защите допускаю».
Неделю я маялся с названием. Советовался с друзьями и коллегами, старшими товарищами и некоторыми преподавателями. Все сочувствовали, но рекомендаций не давали. Однажды вечером, выйдя из университета, я увидел, как в мусорную машину загружают какие-то бумаги, выносимые с нашей кафедры. Одна из папок упала на асфальт, и я успел прочитать название работы. Речь шла об основах марксизма-ленинизма. Мне оставалось заменить эти основы словом «фотоочерк».
На следующий день я сдал руководителю курсовую, озаглавленную «Методологические основы функциональной значимости фотоочерка в периодической печати». За ту курсовую я получил «отлично», и еще долго преподаватель нахваливал заголовок моего труда, ставя его в пример однокурсникам и не зная, что найден он не в муках, а на помойке. Очень надеюсь, что этот заголовок увидел следующий студент в тот момент, когда и мою работу выносили с кафедры.
В очередной раз с учеными я столкнулся опять же во времена студенчества. Было это уже на четвертом курсе.
Мы, будущие журналисты, активно изучали предмет, именуемый «Современная советская литература». Бесспорно, предмет чрезвычайно нужный и интересный. Я и сегодня благодарен преподавателям, читавшим его нам. Другое дело, как это все изучалось.
Во-первых, один семестр это только четыре месяца, которые заканчиваются зачетной неделей и сессией. За этот период нам предстояло прочитать огромное количество произведений самых разных авторов. Это только по одному предмету. А ведь мы еще изучали зарубежную литературу, где был свой список книг. В том числе и многотомные произведения.
А что делать с другими предметами, где тоже забот хватало? Одних трудов классиков марксизма-ленинизма надо было законспектировать несметное количество. Только Владимир Ильич Ленин написал 55 томов.
Словом, что мы делали: скажем, мне, Виталию Иванову, группа поручала прочитать 10 авторов по советской литературе, 10 авторов по зарубежной и законспектировать 12 произведений «классиков». Другому поручалась своя часть произведений, и так каждому. Потом мы обменивались конспектами и переписывали их. Благо, точно знали, что преподаватели все это читать не будут. Им главное, чтобы «было» и чтобы это «было» было красиво оформлено.
Так мы изучали произведения великих писателей. Если все читать самому, то надо было, как мы подсчитали, штудировать 2-3 книги в сутки, что называется, «от корки до корки». Прочитав свою часть книг по литературе, я собирал группу и рассказывал однокурсникам содержание произведений, стараясь не упускать мелкие детали (их я помечал в специальной тетрадке).
Кто придумал такой вид обучения? Не знаю. Но эффективным его назвать крайне сложно.
И главное, преподаватели не требовали от нас «своего видения романа». Видение было только одно – преподавательское. И в него надо было вникать на лекциях. Если студент начинал выражать свое мнение, то… пересдачи экзамена могли стать традиционными. Спорить с доцентами и профессорами было бессмысленно.
Та история началась на экзамене по современной советской литературе. Я вытащил билет, который предписывал мне поделиться своими знаниями по творчеству Валентина Григорьевича Распутина. Преподавателя интересовало конкретное произведение автора – «Прощание с Матерой».
Я знаю, что такое студенческое счастье – это было единственное произведение Распутина, которое я прочитал на тот момент. Рассчитывая на оценку «отлично», я после подготовки подошел к столу преподавателя.
Этот предмет нам преподавала женщина, которая много лет трудилась на факультете. Одно время она даже была его деканом. Как раз в тот период, когда здесь учились будущие писатели Валентин Распутин и Александр Вампилов. Говорят, что ребята были беспокойные, и одно время этот декан вынашивала даже планы их отчисления из университета, а позже защитила по творчеству Валентина Григорьевича кандидатскую и докторскую диссертации. История очень похожа на правду, но, возможно, в ней есть и часть легенды.
Так вот, я уверенно пересказал экзаменатору содержание произведения и стал ждать дополнительных вопросов.
- А как Вы поняли образ хозяина острова? – спросила профессор.
- Кого? – переспросил я.
- Хозяина острова…
- Простите, но я, видимо, не смог определить, кто из героев был таковым.
Тут необходимо еще одно уточнение. Если студент чего-то не знает, говорить об этом надо, извиняясь. «Наезжать» на преподавателя нельзя.
- Что ж, Виталий, скверно. Очень скверно. Вы, будущий журналист, должны уметь анализировать произведение. Препарировать его суть. Читать мысли автора…
- А какой образ хозяина?
- Как какой? А помните, в конце произведения, когда люди уплывают с острова, который вскорости будет затоплен водами реки, им вслед смотрит небольшой зверек. Зверек понимает, что люди покинули эту территорию. Он остался на ней хозяином. Но вскоре и его жизнь закончится… Ставлю Вам только «хорошо». Удачи.
Взяв зачетку, я вышел в коридор совершенно оплеванный. Нет, четверка меня вполне устраивала. Но сам факт… Зверек знает, что люди уезжают, знает, что утонет… Интеллектуал какой-то, а не хорек.
Такое прощать нельзя, решил я. Собрался, попрощался с однокурсниками и пошел… к Валентину Григорьевичу Распутину. Благо, он жил недалеко от нашего учебного корпуса. И хорошо, что в свое время мой отец работал с ним в редакции газеты «Красноярский комсомолец». Они вместе мотались по командировкам, сидели в одном кабинете... Приятельствовали. Потом Распутин уехал в Иркутск, соседний областной центр, но приезжал регулярно. Короче, дорогу в дом писателя я знал. А писатель знал, что я Виталий Иванов.
Автора я застал дома. Валентин Григорьевич пригласил меня к чаю и поинтересовался, отчего я хмур. Я рассказал. Чай мы пили долго и много, пока профессор не пришла к себе домой и не смогла ответить на телефонный звонок (мобильных средств связи тогда не было).
Они долго о чем-то говорили, спорили, доказывая что-то друг другу. Когда писатель вернулся в кухню, только и смог произнести:
- Наука, брат Виталя, великая штука. Я, когда писал, хотел просто поставить «точку» в произведении. А литературоведы уже вывели некую теорию и уверовали, что именно так и задумывал автор. И даже я не смог ее переубедить. Ты меня прости за «хорошо».
Что ж, простил. И правда, он-то не виноват. Он только писатель. Причем, великий писатель. И я рад, что был с ним знаком некоторое время и мог долго-долго пить чай на его кухне.
Ну, хватит студенческих воспоминаний. Следующая история случилась в начале 90-х годов прошлого века. Тогда в Хатангу, в Таймырский биосферный заповедник регулярно приезжали ученые со всего света: одни изучали климат, другие – почву и растения, третьи – птиц, четвертые – животный мир. Каждому забот хватало.
В обычный сентябрьский день экипаж вертолета Ми-8 Хатангского авиапредприятия вылетал в район мыса Челюскин. Загрузка позволяла взять на борт канадского ученого русского происхождения. Это был орнитолог, специалист по изучению птиц. Его уговаривали не лететь в тундру, в район озера Таймыр, в одиночку. Но ученый понимал, что сезон заканчивается. Вот-вот выпадет снег, начнутся отрицательные температуры, а ему очень хотелось завершить начатые исследования.
Гидрометеорологи заверили, что в течение недели погода будет летной, и гость собрался «выскочить в поле» на 3-4 дня. Почему такой срок? Да потому, что через 3-4 дня на Челюскин должен был полететь другой борт. Предполагалось, что именно он и заберет ученого.
Человек это был опытный и продуктов взял с собой на 8 дней. Не на себе же тащить. Палатка у него была теплой, снаряжение добротным. Короче, это был не новичок. В дальнейшем это его и спасло.
Увезли его благополучно. К вечеру вертолет вернулся в Хатангу. А завтра началась новая работа, новые заботы, новые полеты. В то время в Хатанге было свое авиапредприятие и целая эскадрилья вертолетов Ми-8. Авиация летала круглосуточно.
Недели через три, когда уже давно выпал снег и установились отрицательные температуры, в местном ресторанчике авиаторы отмечали день рождения коллеги. Выйдя на перекур, один командир экипажа спросил другого, как там канадский ученый, которого тот должен был вывезти из тундры.
- Какого ученого? – переспросил авиатор. – Первый раз слышу. Никто такой задачи мне не ставил.
В курилке наступила мертвая тишина. Хмель у летчиков вышел мгновенно. Не буду описывать, кто и чем занимался, чтобы выяснить, «забрали или не забрали». Через час стало ясно, что кто-то кому-то чего-то не передал, а дальше жизнь замотала, и человек остался в тундре.
Дежурный экипаж вылетел очень быстро. На борту того вертолета был и я. Откровенно говоря, меня взяли с собой как фотографа-криминалиста. Рядом со мной сидели два сотрудника милиции и врач. Ощущение было мерзким. Всю дорогу молчали. Мы понимали, что увидим на месте.
Выйдя на «точку», вертолет начал снижаться. Все прильнули к иллюминаторам. С высоты птичьего полета мы заметили занесенную снегом палатку, следы костра (это внушало некоторую уверенность) и огромную надпись, вытоптанную по свежему снегу: «Наука – это жизнь!»
И никого.
Вертолет сделал круг. Никого.
Сел. Никого.
Заглушил двигатели. Никого.
Подходим к палатке. Сгребаем с нее снег, открываем, и видим глаза. Глаза, полные боли, слез и радости.
- Я знал, что вы прилетите сегодня. Спасибо!
И ученый начал всех благодарить. Благодарить за то, что ему дали возможность наблюдать какие-то уникальные птичьи события. Он сумел завершить свои многолетние исследования. Он отснял кучу фотопленок и сделал огромное количество записей. Теперь он наверняка напишет книгу.
А ругал он себя за то, что взял мало продуктов. Последние две недели он ел один раз в сутки. А еще канадец долго извинялся, что ему пришлось застрелить одного оленя. У него было специальное разрешение на ношение нарезного оружия. Но он ученый, а не охотник.
В Хатангу прилетели ближе к ночи. Вертолет встречало все село. Еще до посадки северяне знали, что исследователь жив. Потом его долго осматривали медики, расспрашивали милиционеры и коллеги... Его долго парили в банях и поили на банкетах. А он все благодарил авиаторов за возможность закончить исследования.
Через пять дней канадец улетел в Москву и дальше к себе домой. Но в Хатанге до сих пор живут люди, которые помнят эту историю и свято верят, что именно наука спасла жизнь исследователя.
Завершить ученые воспоминания хочу ядерной темой. А куда ныне без нее? В конце 80-х – начале 90-х годов на полуострове Таймыр развернулась кампания по дискредитации мелкосидящих атомных ледоколов «Таймыр» и «Вайгач», построенных в Финляндии по заказу СССР для проводки судов в устьях сибирских рек. В первую очередь на линии круглогодичной арктической навигации Мурманск – Дудинка.
Кампания началась стараниями бывшего редактора газеты «Советский Таймыр» Альбиона Бречалова, который очень хотел стать народным депутатом РСФСР. Хотел и стал. После этого он уехал с полуострова, и где он, ныне никто в Дудинке не знает. Где-то в Москве. Ну да Бог с ним.
В той борьбе я выступал на стороне моряков, убеждая стороны предоставить право оценивать степень угрозы не журналистам и оленеводам, а профессионалам. Но «синдром Чернобыля» подогревал негативные настроения северян.
В разгар этой борьбы Альбион Васильевич бросил мне упрек, что я уехал с Таймыра и оставил всех заложниками возможной ядерной катастрофы. А потом добавил, что своего сына я никогда не взял бы на атомный ледокол.
Идея мне очень понравилась. И во время очередных новогодних каникул мы вместе со старшим сыном Алексеем прилетели из Красноярска в Дудинку, сели на атомоход и вышли на нем в море. О том, как это было, я еще напишу. А сейчас только об одном эпизоде.
Сыну на ледоколе очень понравилось: два спортзала, сауна, бассейн, куча умных компьютеров и чрезвычайно умных людей. С одним из них, физиком-ядерщиком самого высокого уровня, мой сын-третьеклассник и сдружился. Ежедневно, встречаясь на завтраке, сын спрашивал физика о том, знает ли тот, как сделать атомную бомбу. Ученый отвечал, что знает… И вот однажды после обеда мой сын пропал. Я его безуспешно искал по всему ледоколу. Поставил на уши всех, кого мог. Безрезультатно.
В отчаянии я постучал в каюту физика. Дверь открыл хозяин. Напротив двери на диване сидел мой сын с невероятно умным видом. Увидев меня, моряк поинтересовался, что мне надо.
- Вообще-то я Алексея потерял…
- Нашел? Вот он… Все, иди. Мы заняты, – и дверь закрылась.
Часа через полтора в нашу каюту вошел сын.
- Леша, что вы там делали?
- А мне рассказали, как сделать атомную бомбу…
- Пять часов?
- Ну, тема-то не простая…
- И что ты понял?
- Понял, что для этого надо иметь две кастрюли. Специальные кастрюли. А еще надо достать плутоний.
Потом ребенок еще долго рассказывал мне о том, что требуется для создания ядерного оружия. Рассказывал так, как это может делать девятилетний мальчишка.
На ужине я встретил лектора:
- Ты с ума сошел? Нахрена ты мальчишке мозги заср…л всякой фигней? Не мог ему объяснить тему за 10 минут?
- А он мне поверил бы за десять минут, если мальчишка знает, что над проблемой ученые бились годами? Детям врать нельзя.
- Ага, пичкать его формулами и терминами можно? Кстати, если серьезно, что ты ему рассказывал?
-А то, что он просил – как сделать атомную бомбу. Для примера я взял нашу, советскую, первую. Образца 1949 года.
- Ты-то откуда знаешь, как ее делать?
- Здорово живешь! Я до флота работал в институте, где реально ведутся работы над этой темой. Это моя тема. Вот я и решил проверить свою память. Оказывается, не забыл. Даже формулы помню. Словом, выговорился.
- И все на полном серьезе?
- Рассказывая Алексею, я помнил слова классика о том, что писать для детей надо так же, как и для взрослых. Только лучше. Перефразируя: я ему все рассказал как взрослому, только понятнее. И рассказал почти все. Несколько деталей упустил, и только.
- Существенных?
- Очень…
- А как же «правду детям»?
- Папаша, уверяю тебя, эту лекцию твой сын запомнит на всю жизнь. И кто его знает, быть может, он потом пойдет в науку.
В науку сын не пошел. Занялся другим, но лекцию по ядерной физике запомнил на всю жизнь. А я понял главное: что ученый, настоящий ученый, –всегда ученый. Он всегда знает, на какой высоте должна быть его планка. Даже если перед ним девятилетний мальчишка.
Виталий ИВАНОВ
г. Красноярск,
Июнь 2017 года.