– Привет.
Десять секунд назад я открыл дверь и теперь пытался сделать фейс кирпичом.
Напротив стояла, переминаясь с ноги на ногу, очередная цыпа в белом коротком платье. Правда, моложе других и какая-то вся кукольная: когда она подняла тонкую руку, чтобы поправить сползшую с плеча лямку сумки, – я почти был готов услышать скрип шарниров.
– Привет, – повторила она.
Я знал, что она от моей бывшей. Месяц назад я спустил в унитаз обручальное кольцо. И все эти гребаные тридцать дней ко мне захаживали ее олигофренды (вот ведь дерьмо, с большинством из них мы не единожды напивались вместе) и помогали ей вытаскивать из моей квартиры «совместо нажитое имущество».
Исправно приползали ее подколодные приятельницы и, глядя на меня с плохо скрываемым осуждением, сообщали:
«Инна попросила забрать картину, которая...»
«Инна сказала, что зеркало, между прочим, на ее деньги...»
«Инна настаивает...»
– Какого черта она не придёт сама?
– Ну, ты понимаешь, у нее ТАКАЯ эмоциональная рана... Прямо в сердце.
– Рана у нее в голове. Сквозная через весь мозг. Так ей и передай.
– Какие у тебя основания вообще так говорить? – наигранное возмущение.
– Десять лет работы реаниматологом. Картина – там. Снимайте и проваливайте.
Жёнушка-жена, она думает что сможет вывести меня из себя, выволакивая хлам из моей квартиры. И никак не допетрит, что я только рад избавиться от всего, что напоминает мне о ней. И кроме того, у меня весьма тугоплавкие нервы, прямо таки вольфрамовые...
И вот теперь очередная засыльная.
– Слушай, она уже забрала всё. Или не всё? Ах да, еще есть холодильник и кровать, но их я оставлю себе. Так что, детка, греби к черту.
– Я не... – она смотрит на меня затуманенными глазищами цвета бутылочного стекла.
– Тогда что?
Полчаса назад я приполз с дежурства и теперь всё, чего мне хотелось, это отмыться и отоспаться на кровати, которую Инусик пока еще не прибрала к рукам. Предварительно залившись чем-нибудь крепким, чтобы стереть из памяти события последней ночи.
– Теперь буду делать всё, как ты скажешь, – тихо говорит Кукла и снова поправляет тесемку тряпичной сумки.
Стою, разинув рот, как умственно-отсталый.
– Пётр Семенович. Живет двумя этажами ниже. Психиатр высшей категории, всего доброго.
– Нет, я не к нему, – спокойно отвечает она. – Я к тебе.
Я закрываю дверь, но в щель проникает конец блестящей лакированной туфли.
– Слушай, – говорю, борясь с искушением раздавить эту мелкую наглую ступню, – у меня была не самая веселая ночь... Скажу больше: давно такой дерьмовой не было, так что...
– Я хочу выполнять все твои желания!
– Детка, сходи-ка проломи головой стенку, хорошо? – рявкаю в ответ и выпихиваю из дверного проема ее нахальную обувь.
– Это твоё желание? – спрашивает она.
– Да! Моё, чёрт бы его побрал, желание!
Но прежде, чем я успел закрыть дверь, случилось нечто, что подействовало на меня не хуже разряда дефибриллятора.
Моя куколка развернулась лицом к стене и – легкий взмах головой – впечатала лоб в бетонную стену. В ту же секунду по ее лицу поползла теплая алая лента. Она снова откинула назад голову, чтобы...
(«Капец! Дерьмо! Срань господня!»)
Я ринулся к ней, разворачивая ее к себе и резко встряхивая, так что ее ноги на секунду оторвались от земли.
– Эй-эй, голуба... Моя смена закончилась час назад, так что поищи себе другого айболита.
Только теперь, держа ее на вытянутых руках, как диковатую зверушку, я увидел, как она испугана и растеряна. По ее щекам в два ручья хлынули слезы, а на залитом кровью лбу прорезалась вертикальная борозда. Ни с чем не сравнимое напряжение, выражающее ничто иное как нестерпимую боль.
– Дура... – хватаю ее за руку и втаскиваю в квартиру.
Она сидела на табуретке, вяло свесив руки и молчала, пока я останавливал кровотечение.
Рассечение.
– Надо накладывать швы, иначе будет шрам и...
– Мне всё равно.
Это не вязалось со всем тем, что я знал о юных ("сколько ей, шестандцать? семнадцать?") барышнях. Инусик была помешана на собственной внешности.
– Я хочу выполнять все твои жела...
– Ай, да слышал я.
– Нет, ты не понимаешь, это не шутка, я в самом деле...
– Хорошо, значит, вот мое очередное желание: никогда никогда никогда, ни при каких условиях не причиняй себе вреда. Окей?
– Окей, – она слабо улыбается. Кажется это предложение ей по душе.
– Второе: сейчас я вызову такси и ты отправишься прямиком в травмпункт, а там тебе заштопают головёшку.
Она начинает качать этой самой своей головой, отчего разваливаются остатки прически на ее затылке. У нее красивые волосы.
– Прошу тебя, не выгоняй меня...
– А после травмпункта ты оставишь меня в покое, поедешь домой и будешь послушной маминой девочкой. И это тоже мое желание.
На ее лице отразился какой-то панический испуг.
– Пожалуйста, не заставляй меня делать это!
Она вскакивает и впивается пальцами в мою ладонь.
– Если будешь психовать, получишь укол дипривана и путевку в психиатрическое.
Она выпускает мою руку. А я не могу въехать, она притворяется или в самом деле до смерти напугана.
***
Через десять минут я выпроводил ее за дверь.
Отчего-то я думал, что она никуда не пойдёт. Что так и будет ошиваться в подъезде, или возле дома, или еще где-то неподалеку...
К четырем я основательно выспался, обнаружил что холодильник пуст, как промытый желудок, и вырулил в магаз за пивом и сардельками. Ее нигде не было и это было прекрасно.
- Ну как ты? - Дрю тщательно мусолит с мылом свои волосатые руки.
- Вкушаю прелести холостяцкой жизни.
- Я не о том...
Я знаю, о чем он.
Но говорить об этом не могу.
- Ты всё делал правильно. Ты же понимаешь, на аллергопробы просто не было времени...
- Дрюха, у меня всё хоккей. Правда.
Три дня назад я не вытащил с того света девчонку. Дрюха думает, что я переживаю.
На самом деле уже почти нет. Алкоголь творит кудеса.
- А с Инкой как?
- Моя любимая бледная спирохета сейчас пытается стать чуть менее бледной на Пхукете. Ха... Знаешь, что было ее последней фразой перед тем, как она ёбнула дверью?
- ?
- Мне осточертела твоя ХУРГАДА, так и сказала. Мы отдыхали там последние два года...
- Пфф! - Дрюха ржет, ткнувшись рожей в умывальник.
- Вот и я о том же. Меня одолевают подозрения, что это типа такая звонкая метафора, и она имела в виду ни что иное, как мой... Короче, этой гурманке сложно есть колбасу одного сорта.
- Надеюсь, новая хургада... то есть Пхукет... придется ей... по вкусу, - ржёт Дрюха. Он читает мои мысли.
("Пхукет, никогда бы не поехал в место с таким названием").
- Пхукет, бля, ну и название, - отзывается Дрюха, машет мне рукой и сваливает в операционку.
Я не умею лечить людей. Я не умею ставить их на ноги, чинить, ремонтировать, завинчивать гайки.
Мое дело - просто не дать им умереть. Согнуть ровную линию в синусоиду. Угощать электричеством. Ширять адреналином и барбитуратами. Задуть в сосуды красненькой. Расклеивать ласты. Дрюха и ко подыгрывают в восемь рук. А после того, как синие пятки втянутся с того света обратно, и дверь, ведущая в никуда, захлопнется, - я иду на перекур, уступая дорогу воинам интенсивки в отутюженных доспехах...
В ту ночь я молился, чтобы этим воинам было за кем прийти...
Девчонка лет двадцати.
Ниже пояса - сплошной винегрет.
Ее машина кувыркнулась в кювет, папа и мама (верней то, что осталось) сразу уехали в холодильник. А этой раздробило таз и обе ноги.
Она была в сознании, когда прикатила. Невероятно, учитывая объем кровопотери... Что-то лепечет.
- Что? - наклоняюсь к ней
- Это... это конец, д-да?
- Нет.
- Но кататься на роликах уже больше не смогу, да?
Я знаю, что даже при самом благоприятном исходе она больше не сможет сделать ни шага. Но отчего-то мне хочется ей соврать.
Я должен соврать.
- Сможешь, голуба... А иначе зачем же мы тут...
Она еще что-то бормочет, но я уже не разбираю слов.
Мы начали собирать ее по кускам... Заливаю два пакета, сажаю катетеры, анальгетики внутривенно, атропин, тиопентал...
А потом всё поехало к ****ям.
Острая аллергическая реакция на какой-то из только что введённых препаратов. Бронхоспазм. Отек легких. Десятиминутный форсаж: интубация, ивл, ширяю адреналин, лошадиные дозы глюкокортикоидов...
Без толку. Она утекает, как песок сквозь пальцы.
Потом самое сложное не думать о том, что было бы, если бы я взял пропофол вместо тиопентала.
Или другой анальгетик.
Или дежурил в другой день.
Или выбрал бы другую блять профессию...
Над последним я думаю особенно часто.
Покупаю коньяк, пельмени, упаковку фарша. Кассирша улыбается мне так, как будто знает обо мне что-то очень весёлое.
- Вам надо было взять ПРОПОФОЛ, - подмигивает она.
- ЧТО, ПРОСТИТЕ? - дёргаюсь я.
- Вам нужно взять другую упаковку фарша. Эту кто-то ПРОКОЛОЛ. Видите, протекает?
- Ага, вижу, - лепечу.
Дерьмо... Домой и спать спать спать.
Впрочем, у кого-то было своё мнение на этот счет. Как только я открыл дверь и шлепнул пакет с ништяками на пассажирское сиденье, в кармане взвыл телефон.
- Да?
Тишина.
- Алё?!
- Пожалуйста, не бросай трубку, - странный надорванный голос. Как с того света.
- Кто это?
- Я была у тебя четыре дня назад... Разбила лоб... Помнишь?
- Привет, голуба. Чем обязан?
- Я... только... хочу спросить.
Начинаю замечать панические нотки в ее голосе.
- Твои желания противоречат друг другу, и я не знаю, что делать.
- ЧЕГО?
- Ты сказал, что хочешь, чтобы я была послушной маминой девочкой... Ты подразумевал, чтобы я слушалась ее?
- Да!
- И еще ты сказал, чтобы я ни при каких обстоятельствах не причиняла себе вреда. Да?
- Да!
- Тогда, что мне делать, если моя мать очень просит меня выпрыгнуть в окно? Я живу на десятом этаже...
(«...»)
- Что? Я, кажется, не расслышал.
Всхлип.
- Пожалуйста, приедь ко мне. Я знаю, ты поможешь мне. Ты же сказал, чтобы я делала всё, что ты говоришь... И тогда всё будет хорошо. Пожалуйста. Ты мне нужен.
В моей голове миллион, триллион, охрениллион непечатных выражений.
***
Она нашептала мне адрес. Я заехал домой за аптечкой.
В моей аптечке много чудесных пузырёчков и колёсиков. Все красивые, разноцветные. И всем хватит. И дочке, и маме.
Ее квартира приютилась в шикарной новостройке.
Я вышел из лифта. Чистота поражает воображение, под ногами пружинит мягкое покрытие. Подхожу к восемьдесят восьмой, лакированные двери бесшумно открываются и она - растрепанная, бледная, босая - бросается ко мне навстречу. Вслед за ней из комнаты вылетает маленькая меховая подушка на лапках и захлебывается лаем.
- Спасибо, спасибо... - ее тонкая кукольная рука взлетает мне на плечо, зеленые глаза-стекляшки лихорадочно поблескивают.
Хижина поражает размерами и... освещенностью. Такой, что моя операционка нервно пыхтит в сторонке. Кажется в квартире светится все, что может светиться, начиная с маленьких светодиодных точек на потолке и заканчивая громадными круглыми лампами на кухне.
Я оглядываюсь в поисках маменьки.
- Где твоя мать?
Девчонка тут же делает шаг назад, пятится к окну. Собака путается у нее под ногами и поскуливает.
- Слушай... Я знаю, что ты считаешь меня немного того... А после того, что я сейчас скажу тебе, наверняка попытаешься накачать меня чем-то и отвезти в психушку... Я помню твои предупреждения и уверена, что в этом твоем пакете далеко не джентльменский набор...
Сообразительная.
- Я... - она отошла в самый дальний угол комнаты. - Я хочу, чтобы ты просто выслушал меня. А потом, если посчитаешь нужным вырубить меня, я не буду сопротивляться. Честно. У меня хорошие вены, ты легко сможешь сделать укол... Я даже не пикну. Хорошо?
К такому сюжету я был малёхо не готов. Не дожидаясь никакой реакции с моей стороны, она заговорила.
- Моей матери здесь нет. Она умерла. Четыре дня назад. Мы возвращались домой с вечеринки. Отец был в эйфории, заключил выгодный контракт. Врубил Ганз-н-Роузес на полную и улюлюкал в открытое окно, смешной... Мама сказала, что он сейчас обязательно куда-нибудь врежется, "старый идиот", и пересела за руль. Она хорошо водила в принципе, но... Я так и не поняла, что случилось. Кажется, она что-то увидела посреди дороги и рванула руль в сторону, а потом только скрежет металла, крики, темнота. А потом я увидела тебя... Ты был в маске, но я запомнила глаза. И голос.
Я непонимающе таращусь на нее и на белую собачку, вертящуюся в ногах.
- Ты всё еще не понимаешь, да? Я помню, как ты пытался заставить мои чертовы легкие дышать. Ты орал, что все пациенты обязаны выполнять твои пожелания, потому что ты тут "босс, патрон, эль падре, дон, биг папа и так далее по списку" - и ты желаешь, чтобы я шевелила задницей и ползла с того света обратно... Прости, я ослушалась... И видишь что получилось...
Чувствую холодок, ползущий между лопаток.
Я в самом деле говорил всё это той девчонке с рубленным фаршем вместо ног, наблюдая за тем, как ее пульс вытягивается в нитку, а пальцы синеют. Я тогда и правда не на шутку распсиховался. Но это еще не значит, что...
- Хорошо, всё понятно, - говорю. - А теперь дуй сюда и дай мне руку.
- Ты не веришь мне, да?
- Ага.
- Хорошо... Хорошо... Только выслушай до конца, я еще не закончила.
Она сунула в рот сигарету и трясущимися пальцами долго пыталась наколдовать искру из зажигалки.
- Потом я очнулась. На скамейке в парке. В этом... теле. Как будто платье поменяла. Не знаю, кому оно принадлежало до меня, но мне кажется бывшая хозяйка уже не вернётся... А может быть, ее здесь никогда и не было, может это обновка от Боженьки. Кто с уверенностью может сказать, что Он не делает таких подарков? Но тогда я решила, что тронулась умом... Ну знаешь, заработала какую-нибудь гипоксию, отек мозга, или всё еще лежу в разбитой машине и галлюцинирую на фоне травматического шока... Сидела там среди окурков и голубей, пока не захотела в туалет. Пришлось встать и осознать, что галлюцинация более чем реальна. Потом я решила ехать домой. Сюда. Я знала, где взять запасной ключ, и все коды на замках... Кокос узнал меня, даже в новом "платье"...
- Кто?
- Кокос, - она наклонилась и погладила собаку. - Кокос узнал меня и обрадовался, прыгал, как дурной...
- А потом я решила найти тебя, потому что твой голос всё еще звучал у меня в голове. Ты приказывал мне выполнять все твои желания, делать всё, что ты скажешь. И тогда все будет хорошо. Я чувствовала, что если не хочу съехать с катушек, то мне нужно найти тебя.
Я не верю ей. Это больше смахивает на какой-то оголтелый розыгрыш. Вполне вероятно, что Дрюха решил поразвлечься, и пока у него это неплохо получается. Потому что футболка на мне уже основательно взмокла.
- Где она? - ухмыляюсь.
- Кто?
- Скрытая камера.
На ее лбу снова рисуется вертикальная борозда. Боль. Бутылочное стекло сверкает.
- Нет никакой камеры, - сквозь зубы.
- Тогда к чему вся эта иллюминация?
Она секунду стоит, диковато осматриваясь по сторонам, словно видит всё впервые. И вдруг срывается с места, проходит мимо, сердито задевая меня рукавом, вскрывает незаметный щиток на стене, клац клац - и квартира проваливается в темноту.
- Я нашла тебя, а ты отправил меня домой, - она тихо мелькает мимо, подходит к окну. По ту сторону стеклопакета - ночь, сияющее небо, электрические огни.
- Я знала, что если останусь одна, то тронусь умом... Но не посмела тебя ослушаться. Спасалась снотворным, благо у мамы тумбочка забита им на год вперёд... Потом я начала слышать голоса. Больше всех кричала и плакала мама. Говорила, что скучает. Что я должна идти за ней, что нас разделяют какие-то тридцать метров... Я понимала, что долго так не выдержу. Включила везде свет, - так этот мир казался реальней, а голоса тише, - и позвонила тебе. Если бы ты не запретил мне причинять себе вред, то наверное я бы послушала её... Теперь всё.
Она сидит на подоконнике, я переминаюсь с ноги на ногу в откровенном ступоре. Я знаю, что нужно отвезти ее в клинику, - если она заливает всё это на полном серьезе, то думать тут нечего, но внутри что-то саднит. И я знаю, что...
- Ты помнишь, о чем ты говорила, когда ненадолго пришла в сознание?
- Не особенно.
- Это важно. Ты беспокоилась, что больше не сможешь... что?
Смешок.
Если она ответит правильно, колоть успокоительное придется самому себе.
Она уходит и возвращается. Сует мне в руки какую-то увесистую коробку. Чиркает зажигалкой: в ее ладони начинает биться огонёк, бросая неровные блики на черную коробку с матовой позолотой.
- Открой.
***
Когда мне было шесть лет, мне случалось точно так же сидеть с десятилетней соседкой Маринкой в шалаше из стульев и скатертей и разглядывать при свете фонарика стянутые у взрослых сокровища. Особо ценным трофеем была признана упаковка презервативов, позаимствованная у Маринкиных родителей. Маринка сказала, что из-за этих "кругляшков" у нее теперь никогда не будет ни брата, ни сестры. Я не понимал, каким образом, но верил Маринке, потому что она была старше, а значит умнее, и потому что я был в нее до беспамятства влюблён... Поэтому мы прокололи каждый презик самой тонкой иголкой из швейного набора моей бабушки – прямо сквозь бумагу упаковки, так что внешне всё казалось чики-пики. И вернули упаковку на место. Ровно через девять месяцев у Маринки родился брат Андрей, Андрюха, Дрю. Кудрявый и крикливый. Тот самый, который теперь спасает легионы дряхлых старушек в реанимации...
Я ошарашенно смотрю на коробку и меня не покидает ощущение, что эта ночь с "трофеем" и огоньком в руке тоже станет началом чего-то не менее значительного...
- Что здесь?
Я открываю коробку. В коробке два роликовых конька.
Медленно поворачиваюсь к ней. Нет, это какой-то фокус. Я должен раскусить её. Скорей всего она была знакома с умершей и просто... просто угадала на счет роликов. Но есть еще что-то, о чем эта фокусница никак не может знать. Потому что это конфиденциальная информация, которую передали бы только родственникам, если бы те дали о себе знать...
- Ты знаешь, почему ты умерла?
Молчит.
- Если ты слышала мой голос, то ты мне скажешь, что именно пошло наперекосяк.
Молчит.
Две минуты мы смотрим друг на друга, как дуэлянты. Я выстрелил, теперь ее очередь.
- У меня отказали лёгкие. Из-за сильной аллергии на что-то... – ее голос срывается на шепот.
Кажется, босс, патрон, эль падре, дон, биг папа и так далее по списку - на грани истерики.
Моя куколка не в лучшем состоянии: ревёт в два ручья.
Я не могу на это смотреть, этого мои вольфрамовые нервы уж точно не вынесут, притягиваю ее к себе.
- Я ввел что-то, что убило тебя. Это я. Ты должна это знать. Если бы не я...
- Если бы не ты, меня бы сейчас отковыривали от асфальта. Мама звала так убедительно... Я думаю, мне действительно стоит лечь на обследование, может это какой-то психоз... Не хочу больше пить снотворное, хочу просто спать здоровым сном...
- Какое ты пила снотворное?
Она приносит мне полупустой блистер. Чиркаем зажигалкой, читаю буквы.
- И сколько ты его пила?
- По четыре таблетки, как мама обычно...
- По сколько?
- По... а что?
Сижу и думаю, сказать ей, что ее родительница, мягко говоря, страдала зависимостью или...
- Четыре это очень много. У тебя не психоз. У тебя слуховые галлюцинации.
- Значит...
- Значит просто не принимать.
- И голосов больше не будет?
- Да.
("Интересно, ее мамаша жевала колеса перед тем, как сесть за руль?")
Мы всё еще сидим в темноте. Перед нами коробка с роликами и засыпающий, дергающий во сне лапами, пёс-Кокос. Та, которой несколько дней назад размолотило все кости на ногах, завтра наденет колеса и пойдёт кататься по тротуару. Та, которую я убил несколько дней назад, - сейчас сидит, дышит и говорит со мной. И это чудо похлеще подающего надежды хирурга Андрея Павловича, пролезшего в этот мир через дырку от швейной иглы.
- Как ты узнала мой номер телефона?
- Когда ты выставил меня за дверь, я спустилась на два этажа ниже. К этому твоему... психиатру Петру Семёнычу. И сказала, что я пришла к тебе в гости, но не застала тебя, так что мне срочно нужен твой номер телефона, а иначе мне придется ночевать в подъезде, поэтому не будет ли он так добр дать мне твой номер, если конечно он его знает и это ни коим образом не противоречит его принципам...
Смеюсь.
- Со мной ты была не так убедительна.
- Я... я вообще плохо помню, что говорила и делала, когда пришла к тебе. Знаешь ли, искалечиться, умереть, воскреснуть, потерять родителей, потом снова слышать, как родители говорят с тобой – это сценарий, на котороый стандартная человеческая психика, мягко говоря, не расчитана... Если после всего этого я и была в состоянии сохранять примитивный мыслительный процесс, то после того, как увидела тебя, то разучилась складывать слова в предложения. Делать всё, что ты скажешь, - вот что до сих пор саднит у меня в подкорке. Как будто в этом заключается залог моего выживания, - она замолкает и тут же вспыхивает с новой силой, - Хочешь чего-нибудь? Всё, что угодно.
- Хочу, - изучаю ее безупречное лицо, помеченное отблесками фонарей.
Теперь я понимаю, откуда все эти навязчивые ассоциации с куклой, - у нее идеальные черты лица, как будто она создана не хаотичной перекомпоновкой генов, а слеплена в тридэ-редакторе художником, который кое-что да смыслит в женской красоте.
- У меня есть только одно желание.
- Да, да, говори, - кивает она.
- Я хочу, чтобы в том, что делать и чего не делать, ты руководствовалась только своими желаниями.
- То есть ты...
- Да, босс-патрон-биг-папа повелевает больше не слушать его.
Какой я пафосный мудак.
- А теперь проведи-ка меня до дверей, моя маленькая кудесница, и ложись поспи.
Встаю, она вскакивает следом. Расслабленное сияющее лицо, глаза ребёнка, которому только что взяли и позволили непозволительное, лохматая собака на руках - как младенец, лапами кверху.
- Чёрта с два, - отвечает она с зашкаливающе дерзкой улыбкой.
Отчего-то мне хочется поцеловать её прямо в эту улыбку, но я уверен, что как только я наклонюсь к ней, ее псина вцепится в мой нос.
В Хургаде все плюс сорок, не меньше.
Дрюха сидел на диване и пил с грудастой педиаторшей вино, я кромсал новогоднюю курицу большим тесаком (у меня хорошо получается), Кокос ел какую-то дрянь под столом, кажется, хвост селедки.
Она подошла сзади и поцеловала меня в шею.
Теперь я хочу выполнять все ее желания.
КОНЕЦ.
-- февраль 2012