Пока мои волосы обесцвечивались, я чувствовал, как аммиак проникает не только в волосяные кутикулы, освобождая перекиси путь для захвата стержня каждого волоска, но и в кости. Я бледнел с процедурой, меняющей структуру волос. Я разрушался с натуральными пигментами и кератином. Мой дом провонял нашатырным спиртом. Я чувствую себя деревянной расческой в использованной вате.
После я смотрю на себя: из темно-коричневого получился песочный. Не выжженные травы, не теплый нарцисс. Обычный песочный. Дело плохо, если ты в силу мышления склонен к аналогиям. Теперь я – тот песок упущенного в жизни. Я буду смотреть на себя, чтобы всякий раз вспоминать о том, что следовало бы сделать. Бесконечный круговорот дерьма в природе.
Слышу, как звонит телефон, отрывая меня от бесполезных, извечно повторяющихся самокопаний.
– Привет, – говорит Мо, сразу переходя к делу, – приезжай к Тоби.
Я отвечаю категорическим отказом. Говорю, я никого из них не хочу видеть.
– Просто приезжай.
Когда я снова отказываюсь, Мо говорит, что ждет меня. Адрес Тоби приходит следующим же сообщением.
Дом снаружи отчего-то напоминает облик Тоби: светлый фасад и тонкое сочетание импозантности с аристократизмом. Тоби – пустая форма выпотрошенного материализмом сердца. Совершенство вида в общем и целом вызывает желание внести некоторые поправки. Заблевать цветник, может. Помочиться на приступки. Чрезмерность толкает на крайности, которые не всегда укладываются в мозгу по алфавиту. Чрезмерное совершенство. Чрезмерная светлость. Чрезмерная представительность. Чрезмерная изысканность. Я видел подобное раньше. Вся эта совокупность избыточности приводит к выстрелу в собственное отражение. И пуля со свистом попадает прямо тебе в висок.
Я сажусь на одну из ступенек, ведущих к входной двери. Нежелание заходить бьет гаечным ключом по голове, ногам. Решаю перекурить. На нервной почве перебираю посекундно промежутки между затяжками. Меньше двадцати двух секунд. Чуть больше пяти затяжек, когда Тоби открывает дверь, выходя за порог. Смотрю на него, молча затягиваюсь и не поднимаюсь. Он открывает дверь шире, мол, заходи.
– Мо здесь? – спрашиваю.
Тоби кивает:
– Все здесь.
Я рассматриваю его. Тоби бледен, взгляд медленный, масленый. Плечи чуть опущены. Он сливается с серостью свободных штанов и рубашки.
– Он топил Мо, а ты стоял в стороне. Все стояли и смотрели, – начинаю я.
Тоби наклоняет голову в сторону.
– Вы называете себя друзьями, а потом пытаетесь убить одного из шайки.
Тушу сигарету о ступеньку, на которой сижу, и бросаю окурок куда-то в сторону. Тоби остается безучастным.
– Вы все – больные подростки. Ублюдки, желающие притопить друга как котенка. Говорите, что любите его, а потом глазеете на спектакль.
Тоби устало опускает глаза и говорит, что сразу все понять невозможно. Понимание – процесс степенный. Понимание – то, что приходит при тщательном разъяснении.
Когда хозяин заходит в дом, дверь остается открытой.
Дом изнутри почти светится теплыми оттенками, но мне не хочется снимать куртку. Здесь от каждой стены отталкивается по десятку атомов тишины. Пол без скрипа, стены без изъяна, обстановка без паники. Все навевает убийственное спокойствие. Я слышу, как бьется стекло.
На кухне рядом с Тоби, что опирается руками на впереди стоящий шкафчик, россыпь крупного стекла.
– Где Мо?
– Да осмотрись ты для начала, – апатично отвечает Тоби.
Я нервничаю, меня морозит. Дом холоднее святых останков. От кухни следую по коридору. Почти всюду по стенам расползлась заквадраченная геометрия из остывших моментов на снимках. Фотографии то полнятся обилием красок, то теряются в черно-белых тонах. Где-то запечатлены злачные места города, где-то – лавочки с уличной едой. Где-то Тоби потрясающий. Где-то профиль Мориты в сепии, кажется, на белом фоне. На какой-то из фотографий они все вместе. Постановочная красота. Съемка на заказ. Собранность по требованию.
Куда не сверни – это сердце усеяно памятью. Я восхищен. Невозможно не восхититься. Снимки великолепны. Педантичной рукой соблюдены пропорции. Ни единого косого кадра. Я вижу черно-белое лицо Мо в чернильного цвета раме. Он смотрит искоса, рот расслаблено приоткрыт. Он красив настолько, что не под силу отвести взгляд. Мо, напоминающий мне ребенка чуть пухлыми щеками, короткими пальцами и приятным голосом, здесь предстает в другом свете: на фото – торжественность красоты. На фото Мо во всем своем величии.
Ко мне, шаркая, подходит Тоби. Он обводит все фотографии и говорит, что это дело рук Мориты. Говорит, Морита чувствует себя спокойно, когда смотрит на мир через объектив камеры. Без камеры он ощущает полноту порока, несогласия, ненависти к ничтожным идеям. Морита и объектив – гипостасис красоты, гармонии, любви к вечной сохранности. Тоби говорит о Морите очарованно, завороженно. Он выглядит усталым, но его слова полнятся проявлением излишней чувствительности.
Пока Тоби рядом, я его чувствую. Улавливаю настойчивое состояние безразличия, бесстрастности, невозмутимости. Чувствую его отрешенность по отношению ко всему происходящему. Чувствую отсутствие стремлений к совершению какой-либо деятельности. Моя эмоциональность опускается до его уровня. Хочется лечь. Тело тяжелое. Я бессознательно перетягиваю мокрое одеяло, которым накрыло Тоби.
Тоби идет в ту самую общую комнату, которая ведет в оранжерею. При свете дня видна прелесть недогостиной: все стены молочные, кроме одной – дубового оттенка, молочный потолок, усеянный маленькими лампочками, что отдаленно напоминают потускневшие звезды, диван мраморного цвета, стоящий в девяносто градусов, красно-коричневое кресло, идеально посередине стоит прямоугольный черно-белый столик. Тоби ложится на диван, поправляя под головой подушку.
– Я никогда не делил мир на только черное и только белое, не делил людей на способных и неспособных. Такое свойственно, как правило, максимализму, который, как я думал, мне удалось пережить, переждать.
Тоби говорит, что позже до него дошло: подобное деление делается не только под воздействием подростковой крайности. Разложение на части происходит под влиянием обстоятельств.
Он говорит:
– Обстоятельства отделили нас от остальных. Есть мы, а есть «ребята нашего возраста». Синицы и аисты.
Пока Тоби делает паузу в словах, я пишу Мо, что я уже здесь, в доме.
– «Ребята нашего возраста» просят друг друга быть сильными, просят не сдаваться. Убеждают в твердости намерений, говорят о решительности, растрачивают себя на пустые слова о вере.
В гостиную заходит Мо, видит меня в кресле и садится в ногах у Тоби. В его теплых глазах растаяла маленькая льдинка удивления при виде цвета моих волос.
– В этот момент мы переживаем библейские потопы, муторные будни, атомные взрывы в подсознании, панические атаки. Мы переживаем даже одиночество, когда собираемся вместе.
Мо сидит, опустив глаза, трет поджатую коленку. Тоби не говорит больше ни слова. Ни единого. Появляется Морита, что садится на пол возле Тоби. Заходят Ли и Питти. У последнего чуть выше скулы не то неглубокий порез, не то глубокая царапина. Будто бумагой резанули. Все рассаживаются вокруг хозяина дома. Не хватает Чарли.
Все бросают взгляды на Тоби, но никто ничего не говорит. Пока мы сидим в тишине, и я делаю набросок нового отрывка, проходит примерно тысяча двести шестьдесят секунд.
– Я хочу спать, – сонно говорит Тоби, – но я не могу встать.
Морита смотрит на него мягким, нагретым взглядом. От Мориты исходит заботливость. Пока Морита здесь, мне хочется согреть всех, позаботиться о каждом. Он приносит нормальную подушку и одеяло. После того, как накрывает своего Тоби, с трепетом поправляя подушку, становится на колени и спрашивает у Тоби, что бы тот хотел поесть, когда проснется. Он оглаживает его плечо, поджимает губы, когда ручной аристократ не отвечает.
Когда Морита уходит на кухню, Ли и Питти удаляются в зимний сад, закрывая за собой дверь. Питти похож на сбитого с толку ребенка. С Тоби остаемся я и Мо. Он разглядывает меня, а потом подходит и садится в ногах.
– Выглядишь светлее, – повторяет Мо некогда мои слова.
Я только улыбаюсь и ерошу его волосы. Мо кладет голову мне на колени, пока я копаюсь в его шевелюре. Он тихо дышит, периодически полновесно вздыхает. От него пахнет молоком и медом. От него пахнет тревожной безмятежностью.
– Где Чарли? – спрашиваю.
– Спит. Ему нехорошо.
– Насколько нехорошо?
– Все в порядке, просто нужно отдохнуть.
Мы с Мо идем к Морите. Он увлеченно нарезает овощи. Мо садится за стол, бросая ноги на стул, который я хотел занять. Приходится скинуть его лапы. Мо улыбается, закидывает ноги на меня. Я щипаю его, слышу писк, после чего Мо отталкивает мой стул подальше от своего.
Морита увлечен готовкой.
– Морита, – говорю я.
Он поворачивается и смотрит то на правое мое плечо, то на левое.
– Ты делаешь прекрасные фотографии. Учился где-то?
– Нет, – отвечает он, широко улыбаясь, – просто постоянно наблюдаю моменты, которые следует запечатлеть.
– Фотографии в этом доме – еще не все. Он хранит их буквально коробками, – говорит Мо.
Морита едва кивает и возвращается к нарезке.
– У меня есть друг, который может устроить выставку, – говорю.
– Тоби тоже может, – вставляет Мо.
Морита снова обращен ко мне.
– Я могу взглянуть на работы?
– Я покажу, но никаких выставок, – отрезает он.
Отсвет улыбки остается в уголках его губ.
Мо пожимает плечами, мол, вот, и в этом весь Морита.
Комната, в которую меня приводит Морита, является его спальней. Он говорит, что специально для него Тоби отдал один из залов под студию, где и были сделаны снимки всех ребят. Морита воодушевлен. Чуть ощутимая радость плетется за ним вместе с запахом сигарет и черничного пирога. Морита пахнет прокуренной кухней.
Он достает из-под большой кровати несколько посылочных коробок. Садится на пол, открывает каждую, решая с какой бы начать показ. Я притягиваю одну из открытых коробок к себе: там фотографий безумное множество. Снимки разных размеров, цветов. Снимки разных мест, людей. Снимки ребят по одному и всех вместе. Я вытаскиваю по паре фотографий, разглядывая, оставляю их на полу поблизости.
Морита говорит, что есть те, которые он в особенности любит. Это целая серия неслучайных кадров. На всех снимках цвета немного приглушены. На первом Чарли стоит, немного опустив подбородок, отчего его лицо выглядит в крайней степени изящно, его руки спрятаны в карманы, правое плечо выходит вперед; рядом Мо стоит боком, чуть повернув опущенное лицо в сторону камеры. Излучают флюиды уверенности. На втором Ли сидит, обняв одну коленку, его лицо повернуто так, будто он показывает острую линию челюсти; тут же сидит, положив голову на опустившееся плечо Ли, ссутулившийся Питти с приоткрытым тонким ртом и сомкнутыми веками. На третьем, стоя позади Тоби и устроив подбородок на его плече, стоит Морита, смотрящий вниз; Тоби смотрит куда-то в сторону. Среди фотографий я откапываю портреты Мо. Я, наверное, долго пялюсь перед тем, как сказать, что вышло красиво.
– Потому что Мо красивый, – отвечает Морита и улыбается, тепло смотря на фото.
Он находит несколько снимков, которые хочет сжечь. Я поднимаю голову, меня замораживает удивление, потому что я искренне не понимаю, почему от этих фотографий нужно избавиться. Морита объясняет это тем, что получилось совсем не так, как он хотел: горизонт с закосом на одну десятую миллиметра, мать его, где-то кадр обрезан вовсе не так, как того хотел фотограф местного разлива. Морита готов развеять свои же фотографии по ветру в порыве самокритичности.
Я перебиваю его, спрашивая, что случилось с Тоби.
– С ним такое бывает. Устает.
Морита оценивает фотографии, и, кажется, не замечает, как продолжает: в этот раз таблеток было больше, чем обычно, и теперь Тоби должен прийти в норму – отоспаться и хорошенько поесть.
В комнату заходит Чарли, смотрит на меня, на мои волосы, затем здоровается.
– Может, перекусим? – говорит он.
Морита оставляет коробки, оставляет фотографии и идет кормить Чарли. Он будто не видит, что я остаюсь в комнате. Я остаюсь, чтобы продолжать лицезреть через фотографии мир того, кто никогда не смотрит в глаза.
Когда я возвращаюсь на кухню, ребята обсуждают травмы. И каждый пытается убедить друг друга. Они не обращают внимания на то, что умозаключение одного на самом деле является продолжением мысли другого. Я подхожу к Морите, чтобы стащить кусочек мяса, но тот вовремя дает мне по рукам, смягчая улыбкой содеянное. Я залезаю на один из свободных шкафчиков и просто наблюдаю за хаосом: Мо доказывает, что травма, какой бы она не была, – это то, что мы первостепенно признаем в истории жизни, мы перевариваем это раз за разом, потому что давить себе на больное – давно известный вид мазохизма; Питти убеждает в том, что ради своего будущего никто не пытается отказаться от травм прошлого; Чарли давит на то, что мозг необходимо усыплять, потому что тогда тело будет расслаблено и не почувствует давления страданий; Ли говорит о том, что это как разорвавшийся снаряд рядом с лицом: чувствуешь сладковатый запах жареного мяса, но не боль. Морита в разговоре не участвует, напевает только что-то едва слышно, едва различимо.
Чарли, дожевывая, спрашивает, что я думаю по этому поводу. А я с кое-как перепавшим от Мориты куском мяса во рту теряюсь в пустословии. Когда удается собрать мысли в устойчивую конструкцию, я говорю, что для меня всегда худшей болью была физическая.
– Моральную я могу угомонить. Откладываю в голове в папку «можно подумать об этом потом». Физическая же может преследовать постоянно, не убежать от нее, если нет таблеток, если вообще ничего нет. Моральные страдания стираются со временем, это та мозоль, от которой остается только шрам воспоминаний, но и к этому привыкаешь.
– Кто-то теряет чувствительность в конечности или теряет саму конечность, но его преследуют фантомные боли. Это психосоматическое, – говорит Тоби, садясь за стол.
Он выглядит изнуренным. И спал совсем немного. Тоби смотрит на меня:
– Я никогда не делил мир пополам, потому что всегда было что-то между, что-то промежуточное.
– Умен не по годам, – отпускает Морита.
Я помогаю Морите накрыть стол. Мы несколько часов едим, обсуждаем всякое, начинаем переходить на крик в пылу, и тогда Тоби останавливает нас. Это балаган, в который Морита даже не вмешивается. Мы все на фоне Тоби и Мориты как дети малые, завязывающие спор буквально на пустом месте.
Я вызываюсь перемыть всю посуду, потому что готовил Морита, и мне следует помочь хоть как-нибудь. На деле ребята медленно переходили на попарное общение, и мне нужно было куда-то себя деть. А в мытье посуды я и вправду хорош.
Когда я почти закругляюсь, справа ко мне подходит Мо, а слева – Чарли.
– Может, выпьем? – говорит Чарли.
– Может, мне пора? – отвечаю.
Мо сводит брови и толкает меня в плечо.
– Ты можешь остаться здесь, – говорит он.
Я отказываю, аргументируя тем, что Тоби нездоровится. И я чувствую, насколько ему нездоровится. Я не могу остаться, иначе наутро кто-нибудь обнаружит труп. Реабилитируясь, предлагаю выпить у меня.
– Морита останется с Тоби, – говорит Чарли.
– Ли практически не пьет, а Питти без Ли ехать не захочет, – подхватывает Мо.
Перед тем, как сесть в такси, ребята прихватывают с собой три бутылки вина, которые позволил взять из своих запасов Тоби.
Удивляет, когда Мо и Чарли спьяну не устраивают дебош. Удивляет, когда я понимаю, что я у себя дома, но это совсем не то место, где мне хочется находиться. Мо и Чарли заняли собой все мое пространство. Мне, может, и хочется поддержать их шутки, но настроение скачет вместе с внутричерепным давлением. Мне неуютно с ними. Я понимаю, что в компании остальных их чувства не ударяют мне в нос. Но сейчас мое обоняние умывается кровавыми слезами. Я здесь лишний.
После примерно получаса совместного времяпрепровождения я говорю, что мне нужно выйти на воздух. На лице Мо и Чарли еще красуются опьяневшие улыбки. Говорю, что они пусть остаются, нет проблем, но я скоро вернусь. Забираю сигареты с подоконника, недопитую бутылку, телефон. Обуваюсь и хватаю куртку буквально второпях. Я бегу из собственного дома.
Я иду, не ощущая дороги. Я не вижу глазами, потому что нахожусь в своей голове. Я ненавижу сближаться с людьми, я ненавижу быть один. Я бы утопил все самое поганое в своей жизни, но тогда придется утопиться мне самому. Я держу дома сломанное барахло, но я и есть этот хлам. И ребра давят на воющее сердце. Изношенное одиночество подкидывает все больше и больше слов для воспевания оного. В моей голове нет ни порядка, ни тишины. Кости ноют, и я никак не могу успокоиться. Мне хочется сжечь город. Мне хочется поджечь море.
Я прихожу туда, где все началось.
И я понимаю: деструктивность чувств вызвана мнимым недостатком внимания, когда это самое внимание получает кто-то другой. Просто в компании сие никогда не будет ощущаться так остро.
Я выпил все: начиная с вина, кончая собственным огорчением. Я спровоцировал ситуацию, но мозг никак не мог принять малозначительное последствие. Мне жарко, что-то бессловесное черной жижей заполняет меня. Мне душно. И море кажется черным в ночи. Мне хочется кричать.
Я снимаю куртку, обувь.
Я отвратительно плаваю, потому что болты на позвоночнике давят на мышцы, болью вызывая сокращения. Но я плыву так далеко, как только могу. Погружаюсь под воду, пока водная гладь от соли не начинает плыть перед глазами. И я беззвучно кричу, пока вода заполняет рот. Воздуха не остается, я глотаю воду. И глотаю, и глотаю. Снова, опять, заново. В ушах раздается жуткий звон панической сирены. Мне хочется выплыть, но сил не остается. Я как рыба, что бьется о лед: просто бьюсь, но в воде.
В моей голове секундный марафон пробегает одна мысль: я слишком дорого обошелся, чтобы пойти ко дну.
Когда я всплываю, мне тяжело отдышаться. Ничего не вижу, перед глазами только бесформенные черные пятна. Понимаю, что могу не доплыть до берега. Но я должен. Потому что я слишком дорого обошелся, чтобы сейчас пойти ко дну.
Пока плыву, от бессилия тянет под воду. И понятие времени стирается, разрушаясь до основания. Я плыву бесконечно. Я тону бесконечно.
Я падаю в песок, изрыгивая воду. Меня колотит. Дрожь превращает меня в решето. И я лежу век знает сколько. Кое-как перекладываю свое тело на куртку. Слышу, как звонит телефон. Он звонит, не переставая. Мо звонил в сорок второй раз. Вместо того, чтобы перезвонить и прохрипеть, что все нормально, я скоро буду дома, я ищу совсем другой номер.
Трясущимися руками набираю сообщение: «Можем встретиться на днях?». Я отправляю сообщение Чону. Отправляю сообщение тому, кого всем сердцем любил когда-то.
Плетусь обратно мокрый и замерзший. Дрожь бежит впереди меня.
Когда я захожу домой, Мо сидит с телефоном, сгрызая ногти. Чарли трет лоб, говоря с кем-то. Снимаю куртку, кидаю ее на пол. Опираясь на стену, разуваюсь. Чарли и Мо провожают меня парным взглядом в ванную.
Включаю холодную воду, затыкаю слив ванны. Залезаю в одежде, кладу голову на стенку этого маленького бассейна. И просто смотрю на приоткрытую дверь. Я абсолютно пуст. Никаких мыслей в голове. Не слышу собственный голос.
Мо ко мне практически подползает, Чарли в этот момент стоит в дверях. Я не смотрю на них, смотрю куда-то в пол и говорю:
– Ложитесь спать.
Мо губами сортирует воздух. Спрашивает, где я был. У меня просто нет желания отвечать. Он запускает руку в мои выжженные волосы. Перебирая пряди, будто перелистывает страницы книги.
– Что с тобой, Ю? – спрашивает он.
Мои глаза полны соли. Я только тяжело вздыхаю. Мо гладит меня по щеке. Обводит скулы. Оставляет пальца на подбородке, поднимая мою голову и обращая тем самым мой взгляд на себя. Мо безумно красив, когда нервничает, когда расстроен, когда подавлен. Мо безумно красив, когда смеется с Чарли. Соль почти шрамирует щеки. Мо короткими пальцами снимает с них то, что зовется слезами. Но я скуп на это. Даже здесь неполноценен.
– Ты пишешь чью-то смерть? – спрашивает Мо.
Чарли подходит к Мо, чтобы потрепать того за плечо. Я слышу, как Чарли закрывает за собой входную дверь.
– Еще нет, – спустя минуты отвечаю я.
– Ты выглядишь так, будто в тебе умерли тысячи твоих маленьких персонажей, – говорит Мо.
Я смотрю ему в глаза, когда он велит по-человечески принять душ.
И делаю я все чересчур медленно.
Мо зашторивает окна, пока я ложусь в разобранную им постель. Меня знобит. Я зарываюсь в одеяло. Мо подкладывает мне под голову подушку, на которой я не сплю, и ложится рядом. Он двигается ко мне, обнимает. Я практически лежу у него на груди.
Мо оглаживает мое лицо. Мо нацеловывает мою макушку. Мо трогает мои мокрые волосы.
От него пахнет молоком и медом. От него пахнет тревожной безмятежностью.