Из дальних закоулков памяти

В том возрасте, когда, по словам Шолом-Алейхема, мы уже возвращаемся с ярмарки, нас начинают активно обступать и атаковать воспоминания. Казалось бы, давно забытые, ушедшие в небытие события, поступки, люди внезапно, как чертики из табакерки, выскакивают из дальних закоулков памяти, оживают, бередят или греют душу, вызывая сожаление, волны тепла, стыда или тоски.

Я помню себя в довольно раннем возрасте, конечно, отдельными картинками. Первые годы жизни связаны в моей памяти с бабушкой, маминой мамой. Одно из первых воспоминаний, как в эвакуации в Магнитогорске, когда мне было около двух лет, я как-то, в то время когда мама была на работе, а бабушка на несколько минут оставила меня без присмотра, проглотила одну за другой все таблетки из упаковки красного  стрептоцида. Мне нравилось, что они красного цвета, и их горький вкус меня не смущал. Как они выглядели и как я их поедала, помню отчетливо, а дальше – ничего… Ясно, что своевременное обращение за помощью к медицине, спасло мне жизнь.
Любимой семейной историей, которую я слышала с детства и от бабушки, и от мамы, но сама, естественно, помнить не могу, была легендарная история о том, как дедушка погрузил меня, завернутую в парочку одеял, на санки, и отправился на прогулку. Когда он вернулся домой, мама и бабушка не обнаружили меня на санках, и дедушка в панике выскочил на улицу искать пропажу. Вскоре он увидел безмолвно лежащий на снегу сверток, с облегчением схватил его и доставил взволнованным женщинам.
Еще бабушка рассказала мне, что цыгане хотели купить меня и предлагали ей деньги. «А ты что?» - спросила я с замиранием сердца. «Не отдала, конечно», - смеясь, ответила бабушка.

Я была очень привязана к бабушке, и однажды, когда ее не оказалось рядом, а дедушка, выйдя погулять со мной, сидел на скамейке в скверике и мирно читал газету, я, тоскуя по бабушке, отправилась на ее поиски. Это событие я помню без рассказов со стороны родных. Увидев остановившийся напротив меня трамвай, я вскарабкалась по ступенькам в вагон. Обступившие меня люди стали расспрашивать, куда я еду и с кем. Я отвечала, что ищу бабушку. Нашлась женщина, которая вернулась со мной на предыдущую остановку и, походив вокруг, встретила растерянного, мечущегося в испуге дедушку. Дедушка, к слову сказать, был мне неродным. Первого мужа бабушки, работавшего школьным учителем, убили белогвардейцы, когда он вез на лошади дрова для школы. Бабушка осталась вдовой, когда ей было всего 22 года и до рождения ребенка оставалось около двух месяцев. Девочка родилась 16 марта 1921 года – это произошло в местечке Зиньков Каменец-Подольской области. Во второй раз бабушка вышла замуж за вдовца с тремя детьми, бывшего гораздо старше нее, когда дочка, Эстер, уже училась в школе. В связи с замужеством бабушки они очутились в городе Проскурове. Дети мужа были уже взрослыми: две дочери были замужем, а его младший сын, Яков, жил вместе с отцом и его новой женой до самой женитьбы. Поскольку он выучился на врача-хирурга, с началом войны его мобилизовали, и он стал фронтовым врачом.

В конце войны мама вернулась в Москву, где после почти трехлетнего академического отпуска продолжала учебу в Менделеевском институте, а я вместе с бабушкой и дедушкой долго-долго ехала в поезде на Украину, в город Проскуров. Права на ведомственную квартиру сахарного завода, где дедушка работал перед войной, были утеряны, и он снял проходную комнатку в семье учительницы Мальвины Григорьевны. Бабушку звали в этой семье «мадам Брун» (фамилия первого мужа была Чёрный, а второго – Брун), что мне ужасно не нравилось. Я не понимала, почему они не обращались к ней, как дедушка: «Таня». Дедушка частенько распалялся, повышал голос, а я всегда сердилась, тоже кричала в ответ: «Не кричи на бабушку!» и начинала плакать, а они оба посмеивались над храброй маленькой заступницей. Они часто разговаривали между собой на идише, а мне было досадно, что ничего не понимаю. Теперь я сожалею, что не научилась тогда говорить на этом ласковом языке, а по чистой случайности запомнила всего несколько слов.
У меня сильно болел живот. Врачи объяснили, что причиной боли являются глисты и положили меня вместе с бабушкой в больницу. Из больничной жизни помню только горчайшее цитварное семя, которое бабушка уговаривала меня принимать, давая заесть эту горькую гадость вареньем (очевидно, моя любовь к горькому закончилась вместе с красными таблетками стрептоцида). Еще помню, как бабушка бесконечно долго сбивала сметану, пока она не превращалась, к моему удивлению, в сливочное масло.
Соседский мальчик учил в школе английский язык. Услышав это, я решила, что в школе вынимают обычный язык и на время вставляют другой, английский. Этот же мальчик заразил меня скарлатиной. Он вроде бы уже выздоровел, и кто-то из взрослых сказал мне:
- Смотри-ка, он уже здоров, поцелуй его.
Я послушно поцеловала и вскоре опять попала в больницу, только на этот раз без бабушки.
Однажды соседские девочки, школьницы, позвали меня, трехлетнюю девчушку, с собой гулять. Мне было лестно, что такие взрослые, самостоятельные девочки предложили взять меня с собой, но мне не пришло в голову предупредить бабушку. Мы ушли и пропадали чуть ли не полдня. Бабушка жутко переволновалась, но когда беглянки вернулись, она так обрадовалась, что и не подумала отругать меня хорошенько, а, плача, крепко прижимала к себе. Я вообще не помню случая, чтобы бабушка на меня кричала или ругалась. Как же я ее любила!
Жили мы бедно, и к бабушке время от времени приходили женщины заказывать платья. Бабушка была портнихой-самоучкой. Она никогда не делала выкройки, за исключением рукавов и воротников, вырезаемых из старых газет. Бабушка никому не отказывала, но, помню, боялась прихода финансового инспектора, а когда он действительно являлся по чьей-нибудь наводке или сам по себе, пыталась доказать, что шьет для себя. Она много времени проводила согнувшись над шитьем, и у нее болели плечи. «Это подагра», - говорила она. А дедушка растапливал парафин, обкладывал им больные места и перевязывал плечи теплым платком.

***
Муж папиной сестры Мани, Эфраим, работавший в Виннице главным агрономом области, еще перед войной был арестован и вскоре расстрелян. Маня, опасаясь за судьбу своих маленьких дочурок, Циленьки и Анечки, отвезла их в Магнитогорск к сестре Эфраима, Розе, а сама начала разыскивать мужа. О его местонахождении ей не удалось узнать ничего, а через некоторое непродолжительное время и она была арестована и отправлена в лагерь в Казахстан, в лагерь для жен изменников родины АЛЖИР. Уже после войны Роза получила письмо от женщины, которая находилась в том же лагере, написанное 30 марта 1957 года. Вот отрывок из этого письма: «Многоуважаемая Роза Петровна!.. Я, как и Манечка, была после ареста своего мужа – работника горкома партии гор. Ворошиловграда, арестована и осуждена, как жена. Привезли меня  в лагерь в Казахстан под Акмолинск. Там я встретилась с дорогой Манечкой, и она стала для меня самым близким человеком… Она была чудеснейший человек, необыкновенной души человек, Человек, который пишется с большой буквы. Не было человека, который, узнав ее поближе, не полюбил бы ее и не привязался бы к ней. Мы с ней были очень близки и годы делили с ней вместе наши небольшие радости и большие горести… О Манечке я Вам также должна сообщить тяжелейшую весть… Умерла она в лагере во время войны…» Мой папа считался погибшим, и сын Розы, Михаил, разыскал его совершенно случайно лишь несколько лет назад, благодаря телевизионной передаче «Ищу тебя», а об этом письме мы с папой узнали совсем недавно. Тогда же прояснилась дата смерти Мани: 4 апреля 1943 года.
А Эфраима посмертно реабилитировали.

Тогда еще, перед войной, Роза побоялась оставить у себя дочерей репрессированных родителей и отвезла их обратно на Украину к бабушке Госе, где они разделили трагическую судьбу всех остававшихся там папиных родных. Среди них в оккупированном фашистами городке Волочиске, где родился мой папа, оказались его отец, мама, сестра Поля и обе маленькие племянницы, дочери Мани, привезенные Розой, тетя Якова Гитл с мужем Берлом - родители любимой папиной двоюродной сестры Клары. Год они провели в гетто, затем были расстреляны. Манины девочки, Циленька и Анечка, сумели убежать в близлежащую деревню, но были выданы местными жителями и расстреляны украинским полицаем.

***
Мой папа - ровесник Октябрьской революции в России. Он родился на Украине, в небольшом городке под названием Волочиск. Его отец держал мануфактурный магазин, а мама, Гося, помогала ему и воспитывала троих детей: Малку (Маню), Перл (Полю) и младшего в семье Якова - моего будущего папу. Яков был активным пионером и всегда принимал участие в концертных поездках агитбригад. Его родным языком был идиш, но старшая сестра настояла на том, чтобы он учил русский, и пригласила частного учителя, когда ему было лет шесть. После окончания еврейской начальной школы Яков продолжал учебу в украинской, а последний, седьмой класс закончил в городе Проскурове, где жила с мужем Маня, работавшая учительницей. После завершения учебы в школе-семилетке Яков в течение полугода жил у сестры Поли в Одессе, работая чернорабочим, пока не наткнулся на объявление о том, что проводится набор в Магнитогорский горнопромышленный техникум, и в возрасте тринадцати лет оставил родных и уехал в Магнитогорск. Там вначале жить было негде, и прибывшие на обучение ребята под руководством специалистов строили бараки. Перед учебой надо было определиться с будущей профессией. Папа рассказывал, что его, как и других ребят, попросили зайти в одну за другой несколько комнат, расположенных вдоль коридора, и в каждой из них выполнить определенное задание. В одной из комнат он увидел на столе механизм, состоящий из разных деталей. Через некоторое время его снова привели туда, но механизм был разобран на составные части. Ему предложили собрать его - он справился и начал учиться профессии конструктора. После окончания техникума нужно было отработать в Магнитогорске два года. В 1935 году он вместе со своим другом решает выбрать место дальнейшей работы, и делают они это довольно оригинальным способом, ткнув наугад пальцем в карту. Таким образом он попал в Ташкент, затем в Казахстан и, наконец, на Горно-механический завод в Черемхове, недалеко от Иркутска. В каждом из этих мест он проработал по одному году. В Черемхове в свои неполные 20 лет он возглавил заводское конструкторское бюро.
Через год поехал в Москву, чтобы получить высшее образование. В Москве устроился на работу и экстерном сдал в вечерней школе экзамены за десятый класс, а затем поступил в Московский станкоинструментальный институт (СТАНКИН). Во время каникул он поехал домой, и в поезде в студенческой компании познакомился с моей будущей мамой Эстер (Ириной) Чёрной. После возвращения в Москву они стали встречаться. В июне 1941 года Яков сдавал экзамены за второй семестр третьего курса, и тут, как известно, началась война. Через неделю они поженились.
В августе того же года Яков вместе с несколькими студентами группы был направлен в Ленинградское бронетанковое училище. В период обороны Москвы, с июля по сентябрь 1941 года,  преподаватели и все студенты института имени Менделеева, в котором училась мама, направлялись на рытье окопов, противотанковых рвов на Волоколамском направлении, привлекались на работу в специально организованной лаборатории по изготовлению горючих смесей для зажигательных противотанковых бутылок…
Когда немцы подошли к Кингисеппу, бронетанковое училище, в котором обучалось две тысячи человек, было эвакуировано в Магнитогорск. По счастливой случайности моя будущая мама, ожидавшая рождения ребенка, т.е. меня, была эвакуирована тоже именно в Магнитогорск, где Яков снял для жены комнату в семье сестры Маниного мужа, Эфраима, и устроил ее на работу кассиром в столовой треста «Магнитстрой», рассудив, что, по крайней мере, голод грозить ей не будет. Пока Яков не закончил учиться, у них были короткие встречи, во время которых они передавали друг другу тетрадку - в ней поочередно писали все, что не успевали сказать при свидании.

Роды у мамы были долгие, тяжелые, а после них у нее началась сильная грудница, так что я находилась на искусственном вскармливании. В детстве я гордилась тем, что, по словам бабушки, была «искусственницей»: значения слова я не понимала, но оно казалось мне необыкновенно красивым и таинственным. Мама получила комнату, где жила со своей матерью, отчимом и маленькой дочкой. Вскоре она уже снова работала, а я оставалась с ее родителями.

Яков окончил училище с отличием в звании лейтенанта и сразу был направлен на Крымский фронт, в район Керченского пролива. В мае 1942 года  произошло его боевое крещение. После тяжелых, кровопролитных боев, отступления и уничтожения материальной части оставшиеся в живых по приказу собрались в Новороссийске, откуда в теплушках были доставлены в Сталинград, затем - в Челябинск на бывший тракторный завод,  переориентированный во время войны на производство тяжелых танков КВ (Клим Ворошилов). Дальше Северо-западный фронт, участие в снятии блокады Ленинграда, где Яков уже старший лейтенант в Гвардейском танковом полку, командир танка Т-34.

Получив в 1943 году ошибочную похоронку, а также письмо от однополчанина Якова о его гибели, мама тяжело переживала потерю мужа и хотела выброситься из окна. Ее остановили. Жизнь продолжалась, маленькая дочка требовала внимания и заботы.

После войны, во время которой он был тяжело ранен, папа вернулся в Москву инвалидом и с боевыми наградами. К тому времени там была уже и мама. После неожиданного папиного возвращения, можно сказать, с того света, они с мамой снова жили в студенческом общежитии в Головановском переулке.

Папа окончил заочно курсы переводчиков английского языка, работал преподавателем в Доме техники вооруженных сил, продолжал учебу в институте, но теперь не в СТАНКИНЕ, где начинал учебу до войны, а в Институте химического машиностроения.
В последний год учебы в Менделеевском институте мамина группа проходила практику в Германии, откуда мама вернулась раньше всех, когда ее муж снова попал в госпиталь (и не в последний раз).
Все схемы и чертежи, необходимые для защиты дипломного проекта, помог своей жене выполнить папа – ведь он работал конструктором еще до войны. После успешного окончания института по специальности «Технология жидкого топлива» мама получила направление в Институт газовой и топливной промышленности и проработала там много лет в техническом отделе.

Папа на несколько дней приехал на Украину, в Проскуров, где я жила с бабушкой и дедом. До этого папа видел меня разок, когда вместе с другими офицерами приехал во время войны в Челябинск получать тяжелые танки. Я этого, естественно, не помню, но он рассказывал, что я все время плакала, чем, по-видимому, не произвела на молодого отца благоприятного впечатления. Так что для него теперь это была уже вторая встреча с дочерью. Я и на этот раз не повела себя подобающим образом. Папа пришел к нам с пивом, чтобы отметить первую послевоенную встречу. Налили и мне капельку - вот, наверное, с тех пор я и полюбила пиво. Я стала просить еще и, разумеется, не получила ничего. Тогда я ударилась в рев, и так мы с папой поругались в первый раз.
Через некоторое время папа приехал снова, чтобы забрать меня в Москву. Мне трудно было расстаться с бабушкой, но в то же время интересно уехать к родителям в большой город. Папа рассказывал мне про метро, бегущую лестницу в нем и всякие другие чудеса. В Москве мы жили в шестом корпусе студгородка, по соседству с которым во время войны находился госпиталь. Корпус пострадал в результате бомбежки, и треть его была разрушена. Поэтому туда поселяли по большей части не студентов, а семьи рабочих и служащих. Наша комната № 140 на пятом этаже, расположенная прежде в середине коридора, оказалась крайней, и на ее тонкой стене, выходящей на улицу, образовалось огромное, во всю стену, почти никогда не просыхающее, мокрое пятно. Кухни тогда еще не было, и посреди нашей комнаты стоял керогаз, а кухонный столик прятался за занавеской в углу комнаты при входе в нее.
Главным кормильцем у нас была мама – папа доучивался, по вечерам подрабатывал, выполняя чертежи. Просыпаясь ночью, я нередко видела его склонившимся над большим листом бумаги.

В возрасте 4,5 лет я очутилась в большом городе Москве, совершенно не похожем на Проскуров, но тогда это мало меня занимало. Меня определили в детский сад, который находился не так уж близко от нашего дома – на Всесвятской площади. В садик меня отводил папа. Зимой для быстроты он отвозил меня на санках. Вечером забирала мама.
Никаких страданий по поводу замены домашнего быта пребыванием в общественном заведении я не испытывала и с удовольствием рисовала, клеила, лепила, пела и танцевала вместе со всеми детьми. Любила слушать, когда воспитательницы читали нам разные книжки и представлять себя на месте главных героинь «Сказки о мертвой царевне и семи богатырях», младшей сестрицы из «Сказки о царе Салтане», Василисы Прекрасной, Герды и прочих привлекательных персонажей женского пола. Влюбленности у меня проявились рано. Слушая «Сказку о мертвой царевне», я мысленно видела себя этой самой царевной, которую пробудил королевич – мальчик Толик Филиппов из моей группы.
На утренниках мне доверяли читать стихи, а когда наша музыкальная руководительница задумала поставить пьеску по сказке, мне было позволено выбрать для себя любую роль. Этой привилегии я удостоилась, так как училась с 5 лет в музыкальной школе, и этот фактор, по-видимому, автоматически придавал мне в глазах воспитательниц статус опытной актрисы. Сейчас мне, конечно, смешно и странно, почему я выбрала роль теста, поднявшегося и убегающего из бочки. Воспитательницы были ошеломлены моим выбором.
Еще из воспоминаний о садике: я мучительно мерзла зимой во время наших прогулок на улице, руки и ноги буквально немели от холода, поэтому, в отличие от всех нормальных детей, я никогда не боролась за место на санках, а предпочитала возить их.
При входе в садик после прогулки мы торопливо, толкаясь, проходили мимо темной лестницы, ведущей вниз, в подвал. Среди нас, детей, упорно циркулировал слух, будто там, в подвале, из детей варят мыло, что наводило на нас дикий, панический ужас.

***
Когда мне исполнилось пять лет, папа решил научить меня читать. У меня ничего не получалось, и видно было, что ему это досадно. Во мне же до сих пор живо то чувство жгучего стыда, которое я испытывала, оттого что не оправдывала его ожиданий. Он уже отступился, когда я вдруг «зачитала», и он явно гордился моими успехами. Он играл со мной в разные настольные игры. Проигрыш был для меня трагедией, а он учил меня принимать поражение спокойно. Я старалась сдерживать слезы и казаться спокойной, но внутренне, по-прежнему, тяжело переживала неудачи. Папа также учил меня рассказывать стихи с выражением (например, стихотворение Агнии Барто о шалуне, которому страстно захотелось получить снегиря из зоомагазина на Арбате, «У лукоморья дуб зеленый» из поэмы «Руслан и Людмила» Пушкина). Мне нравилось стихотворение Пушкина, но я никак не могла понять, что это за лукоморье такое. Спросить у папы я не решалась: вдруг он подумает, что дочка у него совсем глупенькая. Позднее эти экзерсисы по декламации очень пригодились мне в пионерском лагере. Как и папа в детстве, я принимала участие во всех лагерных праздниках и концертах, читала стихи, пела, танцевала, играла на скрипке – мне самой это доставляло удовольствие – я тогда еще не смущалась на публике. В результате, когда я пришла записываться в первый класс, папе предложили отдать меня сразу во второй.

***
Папа всегда любил музыку и обладал хорошим музыкальным слухом. Он разучивал со мной песни. Детских он не помнил, поэтому мы с ним пели «Тонкую рябину» и «Одинокую гармонь». Ему не пришлось учиться музыке самому, и он мечтал, чтобы обучалась я. Когда мне исполнилось пять лет, папа отвел меня в музыкальную школу, расположенную в противоположном конце нашего Головановского переулка, недалеко от станции метро «Сокол». Там проверили мой слух, чувство ритма, прослушали в моем исполнении песню о страданиях молодого гармониста и сказали, что я принята, только нужно выбрать инструмент. Пианино у нас, понятно, не было. Предложили виолончель. Мне она не понравилась на вид: огромная такая. Тогда было решено, что слух позволяет и я буду учиться игре на скрипке. Папа обрадовался, так как скрипку он любил больше всего. Моим учителем стал замечательный педагог Павел Григорьевич со знаменитой фамилией Шопен.
В музыкальной школе среди учеников Павла Григорьевича я была самой маленькой скрипачкой, и скрипка у меня тоже была крошечная – восьмушка. В первый год учебы мне с трудом давалось сольфеджио, и плохо обстояло дело с диктантами, поэтому курс первого класса мне пришлось пройти дважды. Зато, начиная с повторного первого класса и дальше, за диктанты у меня были одни пятерки.
С техникой игры дела шли неплохо, но вибрация не получалась, поэтому я иногда оставалась послушать следующего за мной скрипача, Лёню Петлюка. Вибрация у него была замечательная, крупная, яркая. Мы играли с ним один и тот же концерт, который начинался с быстрого пассажа. У меня этот пассаж не вызывал никаких проблем, а Лёня его забалтывал. После нескольких таких прослушиваний я заразилась и тоже перестала справляться с этим пассажем.
В младших классах я не испытывала большой любви к инструменту и даже как-то написала мелом внутри футляра: «Ненавижу скрипку». В первые годы учебы в музыкальной школе, несмотря на неизменные пятерки, я не любила заниматься на скрипке и, поскольку после уроков в школе оставалась дома одна до прихода родителей, быстренько, минут за 20-30 отыгрывала заданное и возвращала скрипку в футляр. Однажды папа, вернувшись с работы раньше обычного, простоял за дверью все время моих «усердных» упражнений и вошел, когда я со вздохом облегчения укладывала скрипку на место.
- Сколько же ты занималась? – спросил он.
- Час, - сказала я, не моргнув глазом.
Тут он уличил меня в обмане. Мне было ужасно стыдно. Практически он никогда не кричал на меня, но его тихие воспитательные беседы оказывали на меня сильное влияние.
Однако в течение двух последних лет учебы произошел перелом, и я вдруг начала усиленно заниматься. Помню, во время весенних каникул я упражнялась по 3-3,5 часа. Накануне первого после каникул урока мне приснился сон, что я должна выступать на концерте. Выхожу на сцену и не могу сыграть ни звука – все вылетело из головы. Ощущение было ужасное. И вот я прихожу на урок и представляю, как  удивлю сейчас педагога. И, точно как во сне, ничего не могу нормально сыграть. Павел Григорьевич укоризненно качает головой: «Что, совсем не занималась?» Мне обидно до слез – я ведь даже «переиграла» правую руку, и начались боли в кисти и под правой лопаткой.
Где-то в середине учебы отобрали «музыкантов» для участия в концерте перед учащимися одной из общеобразовательных школ. Я играла вальс Глиэра. Нас фотографировали, а когда раздали фотографии, оказалось, что на фотографии скрипка у меня в правой руке, а смычок – в левой – так перепутали во время печати.

Постоянно, из года в год папа покупал для меня абонементы на концерты симфонической музыки в Большой зал консерватории. Став мамой, я продолжила эту традицию и ходила на абонементные концерты с обеими дочерьми. Каждый год весной мы выстаивали огромную очередь возле концертного зала имени П.И. Чайковского, чтобы приобрести желанный абонемент.
В музыкальной школе у нас, струнников, был предмет, который назывался общее фортепьяно. Так как инструмента у нас дома не было, я ходила в музыкальную школу по вечерам и занималась в каком-нибудь пустом классе.  Репертуар хоровых занятий казался мне скучноватым, поэтому мне не запомнилось ни одной песни из него.
В старших классах вместо хора начались оркестровые занятия. Они проводились на втором этаже, в школьном зале, в котором над сценой висели два огромных портрета, Ленина и Сталина. Мне очень полюбились эти уроки. Каплей дегтя было то, что они происходили по понятным причинам по воскресеньям, и в единственный выходной нельзя было отоспаться. Приходилось тихонечко, как мышке, собираться, чтобы не разбудить маму, у которой тоже это был единственный день отдыха. Сами по себе наши партии в оркестре не были особо сложными, но все вместе мы рождали такие звуки, что хотелось, чтобы это волшебство не кончалось. Мы все любили нашего дирижера, Виталия Витальевича, который в то время был студентом консерватории. Мне казалось, подумаешь, что там трудного, маши себе палочкой, да и вообще, музыканты и сами справятся, без этой палочки. Один раз Виталий Витальевич доказал нам, что мы ничего не смыслим в искусстве дирижирования. Он вызывал нас по очереди дирижировать нашим оркестром, и это оказалось совсем непросто. Я, например, быстро упустила моменты, когда, не прекращая задавать темп, нужно было показывать музыкантам разных групп, когда они должны вступать. Начался разнобой. Я остановила игру и попросила повторить с определенной цифры (все произведения в наших нотах были разделены на отдельные фрагменты, обозначенные цифрами). Виталий Витальевич похвалил меня уже за то, что не растерялась – хотел ободрить.
Павел Григорьевич организовал из старшеклассников ансамбль скрипачей – это тоже было интересно, и мы принимали участие в отчетном концерте в Большом зале консерватории.
Еще я любила уроки музыкальной литературы, так как на них сама учительница, Мария Романовна, много играла на фортепьяно в качестве иллюстрации к рассказам и давала послушать многие произведения на пластинках. На экзамене мы должны были не только рассказать в соответствии с вопросами в билете о жизни и творчестве композиторов, но и узнать произведение по первым звукам. Потом, гораздо позднее, когда моя младшая дочь, изучавшая в университете биологию, должна была во время экзамена определить по голосу птицу, которой он принадлежит, я по ассоциации вспомнила свой экзамен по музлитературе.
Через много лет я случайно узнала, что мой дорогой педагог, Павел Григорьевич Шопен, огорчался, что я, его любимая ученица, никогда не заходила к нему, а мне просто было неудобно – ведь я не пошла по музыкальной линии, и мне было стыдно перед ним. Глупо, конечно. Он умер от рака. Совесть грызет меня до сих пор.

Вспомнила смешную подробность. У нас с папой, когда мне было еще только лет 6 или 7, был для посещения уборной, находившейся в другом конце длиннющего коридора, свой код: Малая Пионерская и Большая Пионерская.
- Ну что, идем на Малую Пионерскую? – спрашивал папа, и мы, подскакивая одной ногой, вприпрыжку преодолевали коридор и расходились по кабинкам, которых было две, но в одном помещении.

Когда мне исполнилось 6 лет, папа решил взять меня с собой на первомайскую демонстрацию. Мы шли в заводской колонне с искусственными яблоневыми ветками, гвоздиками, флагами, транспарантами, вокруг нас с папой – молодые улыбающиеся лица. Чтобы рядом были другие дети, не припоминаю. Шли долго, с остановками, во время которых пели и танцевали. Когда подошли к Красной площади, папа поднял меня и посадил на шею, чтобы я могла видеть, что делается вокруг. Проходим мимо трибуны Мавзолея имени В.И. Ленина, и я вижу Сталина, и он машет мне рукой. От этого меня охватывает чувство ликующей радости и счастья.

По воскресеньям мы иногда всей семьей отправлялись на рынок. Зимой папа, одетый в шинель, вез меня на санках, а на обратном пути на санках покоилась картошка, капуста, морковь, лук…
У моих родителей дни рождения совсем рядом: 16 и 18 марта, и праздновались они вместе. Мама также готовила что-нибудь особенное, отмечая все радостные события у папы в институте, на работе. Папа тоже любил делать для мамы маленькие сюрпризы. «Давай-ка, Раюшка, начистим картошку и пожарим к маминому приходу, порадуем ее», - говорил он, и я с энтузиазмом соглашалась. Правда, в то время как папа чистил картошку, я успевала справиться с двумя или тремя картофелинами, но само участие в приготовлении сюрприза наполняло меня гордостью. В моей любви преподносить сюрпризы родным большая заслуга папы и мамы.

Мама часто задерживалась на работе: в те годы было не принято уходить с работы раньше начальника. Она уделяла мне немного времени, но я всегда бывала рада, когда мы занимались чем-нибудь вместе. Как-то раз она развесила возле нашего корпуса на просушку выстиранное белье, и, пока оно сушилось на ветерке, прочитала мне книжку «Три поросенка». Иногда мы мастерили вместе что-нибудь из настольного детского календаря: книжки-малышки, кармашки для них, игры. Календарь на самом деле был замечательный и включал в себя рассказы, стихотворения, различные иллюстрации и обязательно материалы для изготовления поделок. Когда мама что-то зашивала, я сидела рядышком вместе со своей куклой, и мы с мамой разговаривали, как взрослые: спрашивали друг у друга, как поживает муж, дети, куда мы водим их, в детский садик или они уже учатся в школе, делились трудностями в воспитании детей…
У нас были еще две, в отличие от моей, красавицы-куклы, с которыми мне играть не разрешалось: мама привезла их из Германии, где проходила институтскую практику. Глаза у них были похожи на настоящие, закрывались и открывались, обе что-то пищали, если нажмешь им на спинку, были одеты в нарядные платьица. Головы были сделаны из какого-то хрупкого материала, и мама боялась, что я их уроню и разобью. Они сидели на застеленной кровати и чуть улыбались окружающим.
Игрушек у меня почти не было, помню мою скромную, по сравнению с «иностранками», куклу и наручные часики, по виду, совсем как настоящие. Зато были книги: кроме красиво иллюстрированной, по Диснеевскому мультфильму, книжки о поросятах, собрание для детей из двадцати тонких книжек Пушкина, сборник русских народных сказок «Жар-птица» и две подаренные мамой, прекрасно изданные «Первоклассница» и «Руслан и Людмила» Пушкина. А еще несколько книжечек из первой библиотечки школьника и среди них «Желтухин» Алексея Толстого, «Городок в табакерке» Одоевского, «Аладдин и волшебная лампа». Все свои книжки я очень любила. Сперва мне читали их родители, потом я неоднократно перечитывала их сама.
Вообще в нашем доме всегда было много книг. Купить хорошие книги в Москве было трудно выполнимой задачей. Мама, бывая в командировках в разных городах, всегда покупала там книги и отсылала в бандеролях домой. Таким образом у нас постепенно составилась приличная домашняя библиотека с большим количеством собраний сочинений русских и зарубежных писателей.
Время от времени родители уходили по вечерам из дома, может быть, в гости, в кино или театр, точно не знаю, и оставляли меня одну, подставляя к кровати стулья, чтобы я во сне не упала, как это не раз случалось. Я не капризничала и безропотно оставалась. Но однажды в их отсутствие по радио передавали увертюру к фильму «Первая перчатка» (кажется, так он назывался). Музыка, как я теперь понимаю, была замечательная и иллюстрировала движение поезда: он набирал скорость, гудел и весело мчался куда-то. Я же совершенно явственно слышала в этой мелодии, как огромное чудовище быстро-быстро приближается ко мне и ревет. Я укрылась с головой, и вернувшиеся родители застали меня горько плачущей.

***
Поблизости от дома школы не было, и родители решили отдать меня в женскую школу № 152 возле следующей после станции «Сокол» станции метро «Аэропорт». Тогда было принято раздельное обучение. Папа повел меня записываться в первый класс. Благодаря ему, я уже бойко читала, писала печатными буквами письма бабушке и дедушке, считала на начальном уровне, и папе предложили записать меня сразу во второй класс, но он почему-то не согласился. Помню, он сказал: «Пусть идет, как все». Первый класс я окончила с одними пятерками, и дома меня ждала награда: полная розетка любимого малинового варенья, присланного бабушкой с Украины.
Папа отвез меня вместе со скрипкой на все лето на Украину. Мы с бабушкой жили очень дружно. Я любила ходить с ней по утрам на базар, где ароматное желтое сливочное масло в форме круглой лепешки покоилось на зеленом листочке, вишню продавали не на вес, а ведрами, и со всех сторон неслось кудахтанье кур. Мы покупали курицу, и иногда мне удавалось со слезами уговорить бабушку не отдавать ее резнику. Тогда курица некоторое время жила у нас во дворе за загородкой и несла яйца. Чаще мы шли к особенному человеку, шойхету (резнику), как я узнала через много лет. Мы отдавали ему купленную курицу, и он через некоторое время возвращал нам тушку. Во всех этих нюансах я не разбиралась, но охотно сопровождала бабушку повсюду. Дома она варила душистый прозрачнейший золотистый бульон, начиняла шейку мукой с жиром и всегда отдавала мне желточки и печенку. К бульону бабушка готовила необыкновенно вкусную домашнюю лапшу. А как замечательно она готовила фаршированную рыбу с кружками моркови и свеклы в прозрачном застывшем желе! Она  часто пекла медовый пирог – лейкех, он получался темный, ароматный, как коврижка. Вкус этого пирога потом у меня всегда ассоциировался с детством так же, как запах маттиолы, светло-сиреневые мелкие цветочки которой раскрывались с наступлением темноты на многочисленных газонах города и распространяли волшебный аромат.
Пока дедушка работал, а он устроился после войны завхозом в мужской школе, мы с бабушкой иногда надевали нарядные платья и ходили в гости к Городецким, пожилой паре, которую я очень любила. Хозяева поили нас чаем с вареньем или конфетками, подушечками. По дороге бабушка покупала мне мороженое в вафельном стаканчике. Днем она вручала мне сверток с едой, и я относила его дедушке на обед.
Я любила помогать бабушке. Мы покупали на базаре ведро вишни для варенья и потом вместе вынимали из вишни косточки, правда, у меня не получалось это так же ловко, как у бабушки: она виртуозно проделывала эту операцию с помощью шпильки для волос, а я - большим пальцем, и ягода оставалась без косточки, но с рваными краями. Особенно мне нравилось лепить с бабушкой вареники. Я даже научилась закручивать края спиралькой, как бабушка. Иногда она ходила на базар одна, оставляя меня дома, и я занималась на скрипке. Однажды я решила сделать бабушке сюрприз и самостоятельно замесить к ее возвращению тесто для вареников – мне казалось, что это так просто. Ну и намучилась я с ним! Вдруг оказывалось, что я налила слишком много воды, и тесто становилось скользким. Я начинала подсыпать муку, и тогда оно становилось крутым, оставаясь в то же время клейким. У меня занемели пальцы, а бабушка все не приходила. Наконец, она вошла в комнату, и я бросилась к ней с плачем, говоря сквозь слезы, что все испортила. Через несколько минут тесто в руках бабушки стало послушным, приобрело необходимую консистенцию и эластичность, и я с облегчением принялась за свою часть  работы.
Я любила рассматривать бабушкины ласковые натруженные руки с чуть припухшими пальцами, с узорами из голубых вен, проступавших из-под кожи. «А почему у меня не видно этих вен? – огорчалась я. - Это так красиво, я тоже такие хочу», - говорила я, держа ее руки в своих и водя пальцем по голубым тропинкам сосудов.
    Развлечений особых в Проскурове не было, я записалась в детскую библиотеку и «проглотила» множество толстых книг, в том числе «Сын рыбака» Вилиса Лациса, «Стожары», «Васек Трубачев и другие» и «Жила-была девочка» Осеевой, «Кавалер золотой звезды» Семена Бабаевского…  Потом бабушка нашла мне подружку со странным именем Буся, жившую в конце нашей улицы, и мы ходили друг к другу в гости и вместе играли.
Вечерами мы часто собирались вместе с хозяевами дома на чай и играли в карты. Было много всяких игр, кроме дурака: Акулина, девятка – всего не упомню, и мне страшно нравилось это занятие. Когда приближался вечер и на улице темнело, я упрашивала бабушку: «Давай поиграем в карты», - и она откладывала шитье в сторону. С дедушкой мы играли в домино. Кости домино были белые, и на многих из них на тыльной стороне были разные царапины. Я запомнила их рисунки и немного жульничала.
Я так наигралась в эти игры в детстве, что, наверное, выполнила жизненную норму, потому что потом они никогда меня больше не привлекали.

К концу лета выяснилось, что вернуть меня в Москву пока некому, и Мальвина Григорьевна, наша хозяйка, пристроила меня временно в русскую школу, где она преподавала. Я ходила туда в течение полутора месяцев. Учиться мне нравилось и не составляло особых трудов. Отставала я только по украинскому языку, что было совершенно логично, но не могло избавить меня от троек за правописание. Наша классная руководительница, пожилая женщина, не могла нарадоваться на новоявленную отличницу и сказала Мальвине Григорьевне, что с удовольствием взяла бы меня в класс взамен пяти своих учениц.
В октябре папа вырвался к нам на пару дней, чтобы забрать меня, наконец, домой, и мы улетели в Москву. Это было мое первое знакомство с самолетом, и самое сильное впечатление на меня произвел вид легких, воздушных белоснежных облаков, проплывавших под нами, и дикая боль в ушах во время посадки самолета. В Москве все пошло своим чередом: занятия в двух школах, чтение книг допоздна, общение с подружками.
В последующие годы родители отправляли меня летом в пионерский лагерь до того трагического года для нашей семьи, когда они разошлись.

Когда я училась во втором классе, к нам пришли представители из РОНО (районного отдела народного образования) проверить технику чтения. Надо было прочесть отрывок из рассказа Носова «Мишкина каша». Первой наша классная руководительница, Клавдия Павловна, вызвала, разумеется, меня. До тех пор, кроме «Веселой семейки», я у Носова ничего не читала. Я приступила к чтению, и рассказ оказался таким смешным, что весь класс покатывался со смеху, и мне тоже было тяжело читать, так как  я буквально давилась смехом. Но гости остались удовлетворены и поставили мне пятерку.
Первые 4 года я вообще училась совершенно без всякого напряжения, легко и с удовольствием, принося в табеле почти все пятерки. Среди моих пятерок в дневнике сиротливо томилась одна четверка по физкультуре. Взобраться по канату вверх, до самого потолка, было недостижимой мечтой, правда, со временем я изобрела свой способ, помогающий одолеть подъем: я не подтягивалась на руках, а подпрыгивала кверху и перехватывала руки, но додумалась до этого не сразу. Никакие прыжки в длину, в высоту мне не давались; на козле я, вместо того чтобы перемахнуть через него, с завидным постоянством застревала. Частенько я заходила в спортзал после уроков и безуспешно сражалась с непокорным козлом. Наша учительница по физкультуре, Людмила Алексеевна, видя мое усердие, иногда из сострадания выводила мне четвертную и годовую пятерку, но мы обе знали ей цену. Единственное, в чем мне удавалось преуспеть – бег на короткие дистанции. Как-то раз в пионерском лагере, где участие в спартакиаде считалось обязательным,  я даже вышла на первое место в отряде в беге на 60 метров. Позднее, когда мы учились вместе с мальчиками, мои спортивные достижения не улучшились. Бег на длинные дистанции доводил меня до безумия – я добегала до финиша исключительно благодаря силе воли, которая с годами постепенно ослаблялась и уменьшалась, как шагреневая кожа. Я долго не могла отдышаться и цветом лица могла потягаться с вареным раком. Один раз, когда я приходила в себя после преодоления 800-метровой дистанции, одноклассник, Саша Даньшин, который, между прочим, искал моей дружбы, воспользовался моим бедственным, беззащитным состоянием. В тот день он принес в школу тритона, на протяжении всех уроков играл с ним и исподтишка демонстрировал его всем желающим, число которых не иссякало. И вот, когда я приходила в себя после «марафонского» забега, запустил тритона мне за шиворот.
 Каким-то таинственным образом в старших классах четверка трансформировалась в пятерку, которая и заняла свое место в аттестате зрелости.
На других уроках я блистала, вызывалась отвечать и у доски чувствовала себя, как рыба в воде, токующий глухарь или как актриса на сцене. Дома я накидывала на плечи платок и рассказывала заданные уроки, представляя себя учительницей. Все знали о моем страстном желании стать учительницей, и несколько раз было, когда учительница по арифметике не приходила, мне поручали провести урок. Какое блаженство я испытывала! А еще раньше, так как у папы часто болела искалеченная правая рука, он не мог поднять ее, трудно было писать, он стал пробовать писать левой. Я, с раннего детства мечтавшая стать учительницей, охотно диктовала ему разные тексты, чтобы он упражнял ее.
Со второго класса у нас ввели урок немецкого языка, который мне очень нравился. До сих пор помню 4 слова на первой странице учебника: парта, часы, стол и доска. Немецкий вела Зоя Яковлевна Ларионова, пухленькая веселая женщина со звонким голосом. В 6-ом классе, когда мы начали учиться вместе с мальчиками, так сложилось, что девочки учили в прежней школе английский, а мальчики – немецкий, и в подгруппе «немцев» я была единственной девочкой. Мальчишки, конечно, не отличались знанием языка, и наша преподавательница, Зинаида Николаевна Черкасская, которая, кстати, училась в институте вместе с Зоей Яковлевной, сразу заметила меня и часто поручала проверять задания и контрольные работы, что я охотно выполняла. Об уроках английского языка у меня, по рассказам девочек, сложилось впечатление, что они постоянно читали отрывки из произведения Джером К. Джерома «Трое в лодке, не считая собаки» и регулярно писали диктанты. И еще, что в английском написаны одни буквы, а читаются совершенно другие. В немецком языке чтение было гораздо проще: что написано, то и читается, но грамматика слишком сложная, как мне казалось, даже сложнее, чем в русском (может быть, потому что русский язык был моим родным языком, и многое в нем я чувствовала интуитивно еще до знакомства с правилами), но мне не было трудно. Даже распространенные определения и длиннющие предложения на полстраницы, когда до конца предложения забывалось его начало, не доставляли мне особых проблем.

Мне вдруг вспомнилось, что однажды, во время учебы в 4-ом классе, я получила за изложение не 5, что было обычным фактом, и не 5+, что тоже мне довелось несколько раз увидеть в своей тетради, а 4. Причиной явилась грамматическая ошибка, допущенная мной: вместо слова пескарь, что напрашивалось бы само собой, если бы я знала, что оно происходит от слова песок. Я написала это слово через и, как будто рыбка называется так, потому что она пищит.
После окончания 4-го класса наша классная руководительница, Клавдия Андреевна, подарила мне от себя лично книгу Горького «Мать», по образу которой, кстати, я писала сочинение на экзамене при поступлении в институт.
В 5-м классе мне вдруг стало труднее учиться (он показался мне самым трудным из всех 10 лет учебы). Время тянулось невыносимо медленно, и я с ужасом думала, что до окончания школы так много времени, еще учиться и учиться и как дожить до 10-го класса. Честно говоря, учиться уже поднадоело. Все ребята гуляли, развлекались, а у меня две школы, никакого свободного времени. А хотелось гулять с подружками и читать, читать. Читала во время еды, когда бывала дома одна, и поздно вечером, когда мама уже спала. Она просыпалась, видела, что включен свет – мы ведь жили в одной комнате - и спрашивала недовольно:
- Что ты там делаешь?
       Я отвечала:
- Уроки.
- Почему так долго? - удивлялась мама.
- Задачка трудная попалась, никак не решается, - лукавила я и продолжала наслаждаться чтением.

В начале марта 1953 года я сидела дома, в очередной раз заболев ангиной. Радио у меня почти всегда было включено, потому что часто передавали хорошую музыку, замечательные радиопостановки, или что-нибудь читал великолепный чтец, сделавший множество передач для детей, Николай Владимирович Литвинов, «радиоволшебник». Его неподражаемый голос ассоциировался у меня со сказками Андерсена, рассказами Гайдара, сказами Бажова…
И вдруг я слышу сообщение о смерти Иосифа Виссарионовича Сталина. Известно было о том, что он болеет, и по радио регулярно сообщали о состоянии его здоровья, но о смерти я лично не думала. Вечером, когда папа вернулся с работы, я первым делом выпалила ошеломляющую новость. К моему удивлению, папа не выразил удивления или горя – отнесся к сказанному спокойно, но объяснять ничего не стал.

***
В том же году родители разошлись. Мне было одиннадцать лет, и я на этот раз безмятежно проводила лето у бабушки с дедушкой. К тому времени школьное начальство выделило дедушке крошечную квартирку при школе. Перед нашим окном рос грецкий орех, и мальчишки, не дожидаясь, пока орехи созреют, облепляли дерево и обрывали недозревшие орехи. Но хуже всего было с проблемой туалета. Он размещался во дворе, в длинном дощатом сарае с многочисленными щелями в крыше, и каждое посещение его превращалось в пытку, потому что мальчишки регулярно забирались на крышу и подглядывали за происходящим внутри.
Тогда я тоже прочитала множество книг, а «Путешествие на Кон-Тики» Тура Хейердала читала бабушке вслух, пока она сидела за шитьем или готовила обед.
Приехав к бабушке, я решила продемонстрировать ей свое умение в приготовлении салата оливье, чему выучилась перед празднованием маминого дня рождения. Все компоненты были куплены, кроме майонеза, которого на базаре не оказалось. Я огорчилась было, но, заглянув в продовольственный магазин, увидела, что практически там нет ничего, кроме этого самого майонеза, которым и были заставлены все полки. Бабушка отнеслась к незнакомому ей майонезу с опаской, но салат ей все же понравился.

Мамино письмо в толстом конверте я обнаружила случайно, под клеенкой, куда бабушка имела обыкновение складывать всякие нужные бумажки. Меня удивило, что там лежало письмо от мамы, которое я не читала, и я быстренько схватила его. Бабушка пыталась помешать мне, но я убежала вместе с письмом, вынула его из конверта и через несколько секунд узнала, что папа ушел от нас. Горе мое было безгранично: как? папа, который был мне лучшим другом, про которого я говорила, что выйду замуж только за него, вдруг бросил нас, и я его больше не увижу? Несколько дней я ревела белугой, а бабушка, сама остро переживавшая разрыв моих родителей, жалела, утешала и поддерживала меня.
Когда я вернулась в Москву, папа с нами уже больше не жил. Я должна была сказать судье, с кем хочу жить. Мне очень хотелось жить с папой, но было ужасно жалко маму, и я сказала, что останусь с ней.
Мы остались с мамой вдвоем. Папа как-то пришел в школу и вызвал меня. Обиженная за себя и за маму, оскорбленная в своем сильном чувстве, я не хотела его видеть, но он настоял, привез к себе в комнату, которую снимал недалеко от станции метро «Таганская», и долго рассказывал мне, почему ушел. В его интерпретации во всем оказалась виноватой мама. Мне трудно было рассудить, кто из них прав, кто виноват, но я любила его, и прощение далось мне легко. Мы договорились встречаться, а так как мама была против, встречи наши были тайными. Когда мама узнала об этом, она устроила жуткий скандал, кричала и говорила всякие обидные слова вроде того, что папа купил меня за пакетик конфет, называла змеенышем и много чего еще, но мы продолжали встречаться, хотя они оба не упускали случая сказать друг о друге что-то неприятное. Найдя в моем характере или поведении что-нибудь не очень им нравившееся, они всегда говорили: «А, это у тебя от него (нее)!» Мне было тяжело, потому что папу я очень любила, а маму, хотя отношения у нас тогда не особо складывались, жалела: ведь она тогда заболела туберкулезом в открытой форме, а мы жили в одной комнате, и она панически боялась заразить меня. Она почти никогда не ласкала меня, не обнимала, не целовала, даже по голове не гладила. Ее холодность, сухость, как мне тогда казалось, говорили о том, что я ей не нужна.
Гораздо позднее я поняла, как тяжело маме дался развод, ее обиду,  ревность и боль из-за наших встреч. Спустя несколько лет папа женился во второй раз. Его женой стала Нора, улыбчивая светловолосая женщина, работавшая стоматологом. Я бывала у них, она встречала меня приветливо и тепло принимала, а мне всегда было обидно за мою красавицу маму, и я никогда не могла заставить себя относиться с искренним дружелюбием к папиным знакомым женщинам. Где бы он ни появлялся, на новой ли работе, в доме отдыха, в любой компании, на праздновании моего дня рождения с институтскими друзьями или коллегами по работе, он неизменно пользовался успехом, все его любили и надолго запоминали встречи с ним. Но личная жизнь не складывалась – папа разошелся и с Норой.
Став взрослой, я поняла, как мама любила моего папу всю свою жизнь, даже после развода и позднего второго замужества. На самом деле они подходили друг другу – оба красивые, яркие, у них были одинаковые интересы, оба обладали способностями к языкам и знали по несколько иностранных языков, оба любили классическую музыку, много читали, не любили сидеть без дела, были аккуратистами – да мало ли чего еще! Не терпели компромиссов, не сошлись характерами, как обычно говорится в таких случаях.

***
Папа работал в Москве последовательно в нескольких местах и везде вскоре занимал высокие должности. Первым местом его работы после окончания института стал Насосный завод имени Калинина, располагавшийся в районе станции метро «Новокузнецкая». Очень быстро он стал руководителем группы, как специалист по насосному оборудованию участвовал в ликвидации аварии в затопленном туннеле метро. Последним местом его работы стал Гипронефтезавод, где он был главным механиком. Папа был высококлассным специалистом, и на его идеях не один человек защитил кандидатскую диссертацию. Сам он из-за пресловутого, печально известного пятого пункта в послевоенные годы не смог поступить в аспирантуру, а позднее больше и не пытался. Во все годы работы он часто бывал в командировках в разных городах Союза.

Мама после окончания института работала в техническом отделе Гипрогазтоппрома – Государственного проектного института топливной и газовой промышленности. В год окончания мною школы мама перешла на работу в Государственный научно-исследовательский институт научной и технической информации, а еще через год -  в Гипропласт в должности начальника отдела технической информации. Коллектив был женским, трудноуправляемым, со сплетнями, склоками, завистью, но маме как-то удавалось стоять у руля достойно. Она знала о жизни, трудностях, вкусах, желаниях своих сотрудниц, одаривала ко дню рождения и праздникам, собирала иногда у себя дома. Единственный серьезный конфликт произошел, когда на освободившуюся вакансию заместителя начальника мама пригласила человека со стороны, а не из коллектива – все надулись, устроили ей форменный бойкот, шушукались за спиной, а мама глотала сердечные таблетки и нервничала, но не пошла на попятный.

***
В школе на меня всегда возлагали различные общественные обязанности. Сначала я была звеньевой, а потом долгое время – председателем совета отряда. В тандеме со мной выступала Вера Антипова, моя соперница в учебе и неизменная староста класса. Время от времени нас гоняли собирать металлолом или макулатуру, а мы с Верой были обязаны обеспечивать явку. Вступление в пионерскую организацию я приняла с большой радостью и с гордостью носила пионерский галстук. Правда, через несколько лет во время карнавала в пионерском лагере, когда наша вожатая Лена придумала для меня костюм огня и нарисовала красками очень красивые маскарадные очки и кокошник, я набрала у подружек пионерских галстуков, изображавших языки пламени, старшая пионервожатая упрекнула меня за неуважительное отношение к галстуку, чего у меня не было и в помине.

В пионерлагере у меня каждое лето возникали увлечения: оказалось, что я влюбчивая натура. Помню некоторых по имени: Слава Шевченко, Вова Батуров, Миша Музланов, но все переживания и страдания я хранила в себе, и, возможно, герои моих влюбленностей о них и не догадывались.

Классе в четвертом мы, несколько девочек, шли после уроков вместе, перед тем как расстаться, и зашел разговор о том, откуда берутся дети. Одна из нас объяснила, как это происходит. Я тут же воскликнула: «Неправда, мои родители никогда не стали бы заниматься такими глупостями!» Просветившая нас девочка даже немного растерялась.

В нашем шестом корпусе этажом ниже жил мальчик, мой ровесник по имени Фарид (тогда все звали его Федей). Он не давал мне прохода, вечно задирал, дразнил очкариком (тогда я еще постоянно носила очки, после того что у меня обнаружили врожденную дальнозоркость), и поэтому я всегда пулей пролетала через четвертый этаж в надежде проскочить незамеченной. Я пожаловалась папе, и он решил устроить нам публичное состязание: «Ты не можешь дать ему сдачи?! Я докажу, что он не сильнее тебя». Вокруг нас собралась толпа ребятишек из нашего дома, и бой начался. К сожалению, я совершенно не помню финала того исторического поединка.
Когда мы учились в классе четвертом, характер наших отношений коренным образом изменился, перешел на другую ступень: он сунул мне записочку, в которой предлагал свою дружбу. Я ничего не ответила. Прошло два года. И тут было принято решение о совместном обучении мальчиков и девочек, и мы оказались в одной школе, но в параллельных классах. Мы действительно остались друзьями до самой его смерти. Переписывались – он ведь был военным и переезжал с места на место, встречались, когда он приезжал в Москву в командировку и когда с семьей вернулся в Москву на постоянное местожительство, получив квартиру недалеко от станции метро «Речной вокзал». Он был одновременно и моим другом, и ближайшим другом моего второго мужа Володи, с которым они подружились во время учебы на автослесаря и с которым он, собственно говоря, меня познакомил.

Когда московские школы были переведены на совместное обучение мальчиков и девочек, я должна была учиться в 6-ом классе. Близко от нашего дома построили новую школу под номером 713, и именно туда меня приписали. В классе ко мне относились очень хорошо, несмотря на мою не типичную фамилию. Папина (и моя) фамилия была Розенбойм, но он почему-то решил, что фамилия трудно произносима и, начиная с первого класса, записывал меня под фамилией Розенбаум. В том же году за мной начали ухаживать несколько мальчиков, причем не все они учились в одном классе со мной. В нашем классе это был Саша Даньшин. Моя подружка, Рита Букина, с которой мы начинали вместе писать «роман» о двух школьницах, а потом забросили незаконченное сочинение, обратила мое внимание на то, что Саша на уроках не сводит с меня глаз. Я проверила и убедилась в правоте ее наблюдения. Способ, которым он решил привлечь мое внимание, оказался весьма оригинальным: на перемене, перескакивая с парты на парту, он вдруг стал кричать: «Бей жидов – спасай Россию!»
Через некоторое время мне передали записку от него, в которой он предлагал мне дружбу. Я гуляла на улице с его друзьями, которые приняли меня в свою компанию. Во главе ее стоял парень по имени Виталик, бывший года на 2 старше нас, который рассказывал мне, какой Саша хороший человек. Саша познакомил меня с мамой, (я звала ее тетей Лизой), работавшей в первом корпусе, где они жили, уборщицей. Она была рада нашей дружбе и просила меня  присматривать за Сашей, надеялась, что я окажу на него благотворное влияние. Как-то, когда  я, придя к ним, не застала Сашу, она под большим секретом рассказала мне, что отец Саши – тоже еврей, довольно известный в то время режиссер. Меня много раз подмывало рассказать Саше об этом, я с трудом сдерживалась. Он дал мне почитать приключенческий роман Артура Конана Дойла «Затерянный мир» об экспедиции, оказавшейся на затерянном островке далекого прошлого в одном из труднодоступных мест Южной Америки. До тех пор,  года за 4 до описываемых событий я читала с интересом и замиранием сердца только «Записки о Шерлоке Холмсе» и рассказывала их содержание своим подружкам во дворе и в пионерском лагере. Книга мне, конечно, понравилась, но еще больше понравилось то, что Саша читает художественную литературу.
Он уже покуривал, и я сказала ему, что, если не перестанет, я тоже стану курить. Купила папиросы «Прибой» и иногда курила дома. Это не доставляло ни удовольствия, ни радости, но на какое-то время возымело эффект. Саша сказал, что больше не курит. Мы редко оставались наедине. За все время нашей дружбы – 1,5 года, так как после окончания 7-го класса он поступил в ПТУ, обучаясь специальности токаря – он поцеловал меня один раз в щеку: времена были другие, и мы оба были скромными и зажатыми подростками. Но увлечение было довольно сильным. Позднее, когда я уже училась в институте, а Саша вернулся из армии, сильно вытянувшийся и возмужавший, мы один раз встретились. Он признался, что ему стало известно о своем отце и своем еврействе, разыскал отца и навестил его, но это была их единственная встреча. Саша хотел продолжать наши встречи, но я отказалась: я уже встречалась со своим будущим мужем.

***
Когда я училась в шестом классе, умер от рака дедушка. Бабушка позднее рассказала мне, что он любил меня больше своих родных по крови внуков. Я была ошарашена. Я не была с ним так ласкова, как с бабушкой, потому что он был очень вспыльчивым человеком, и я думала в детстве, что он злой. Жаль, что я не понимала его.
Я представила, как там бабушке одиноко и тяжело, и стала уговаривать маму позвать бабушку жить с нами. После некоторого раздумья мама согласилась, и вскоре бабушка приехала в Москву с небольшим скарбом, самой объемистой вещью которого была перина (постепенно бабушка смастерила из нее несколько отличных, мягких подушек). Мы жили втроем все в той же небольшой комнате бывшего студенческого общежития института имени Менделеева. Теперь уже в конце длинного коридора появилась общая кухня с двумя газовыми четырехконфорочными плитами и общая туалетная комната на 22 семьи. Бабушка принялась обустраивать наш быт. Первым делом она записалась в очередь на холодильник и регулярно отмечалась, пока он не появился в нашем жилище. Я не была в восторге от приобретения – мне казалось, что это чуть ли не буржуазная вещь, и было как-то неловко перед подругами. Впрочем, скоро мы с мамой оценили все его достоинства, и мое недовольство быстренько испарилось. Мне больше не приходилось есть в течение недели посеревший от старости бульон, стало возможным покупать продукты тогда, когда они попадались, а не в случае острой, сиюминутной необходимости. Вообще-то, в нашем с мамой быту большого значения пище не придавалось, до приезда бабушки еда была непритязательной – в основном, бутерброды, яичница, картошка. Ела я плохо и во время еды, не глядя в тарелку, читала художественную литературу, благо некому было меня приструнить.
Следующей покупкой стала, конечно же, швейная машинка. Это была машинка Подольского завода, производящаяся на базе швейных машин Зингера. Правда, не ножная, как у бабушки на Украине, но вполне приемлемого качества, и прослужила она нам верно и надежно многие годы. В Москве бабушка не шила на заказ, а взяла в свои руки ведение нашего немудреного хозяйства, главным образом, закупку продуктов и готовку, поэтому необходимость обедать в столовой студгородка у меня отпала, но и сумма карманных денег, часть которых я тратила по своему усмотрению, в связи с этим резко снизилась. Консервы у нас и раньше не водились, разве что сгущенка, но теперь, с бабушкиным приездом, вошли в привычку простенькие салаты.
Несмотря на то что бабушка много читала на русском языке, говорила она не совсем правильно. Я стеснялась ее ошибок, поправляла. Одно время я даже надумала писать с ней диктанты, но до дела так и не дошло. Через много лет, когда у меня появились внуки в Израиле, не знающие русского языка и владеющие только ивритом, я оказалась в том же положении. На иврите я говорю, конечно, с ошибками, внуки поправляют меня и, возможно, тоже стесняются. Разница только в том, что бабушка, говоря с ошибками, прочитала массу серьезной литературы на русском языке; я же читаю на иврите со словарем и далеко не в таком количестве, как моя бабушка, которую русскому языку обучила сама жизнь.

Маме стало легче уезжать в санаторий на лечение: ведь теперь меня не нужно было оставлять одну с просьбой к соседке взять меня на довольствие – я оставалась с бабушкой. Когда мама возвращалась, бабушка покупала только для нее виноград, который, как говорили врачи, необходимо есть при туберкулезе (стрептомицин, которым лечили от туберкулеза, появился позднее).
Единственная закавыка состояла в том, что мама не могла привести к нам домой кого-нибудь из своих многочисленных поклонников. Правда, в этом была повинна не только бабушка, но и я. Во-первых, все они мне не нравились, во-вторых, я не могла допустить, чтобы кто-либо из них заменил папу. Про себя я решила: если мама выйдет замуж, уйду жить к папе.

Практически каждое лето я проводила в пионерском лагере, принимая активное участие во всех мероприятиях. Нельзя сказать, чтобы мне там особенно нравилось, но у меня появилась подружка, в которую я, по своему обыкновению, просто влюбилась: Ирина Подкопаева. Она была третьей, младшей дочерью в семье, которая ассоциировалась у меня с семьей Ростовых из «Войны и мира». А лагерь наш располагался в Калининской области, в живописном месте на берегу Волги. На противоположном  берегу находилась турбаза, и нас, участников концертов художественной самодеятельности, переправляли туда на лодках, что вносило приятную струю в наш «казарменный» быт. Мы купались в реке, однако максимальное время пребывания в воде составляло всего лишь 15-20 минут, а мне так хотелось научиться плавать. Практически ежедневно мы ходили на прогулку в окрестный лес, изобиловавший брусникой, которую мы начинали есть еще не дозревшей. Попадалась и малина, так что один раз я в ответ на полученные мною от мамы гостинцы отправила с обратной машиной малину ей и бабушке.
В 1957 году, году проведения в Москве Международного фестиваля молодежи и студентов, я упросила маму оставить меня в августе дома. Несмотря на мою активность в лагерной жизни, меня в конце второй смены из лагеря исключили. В ту смену Иринка как раз не приехала, и время в лагере тянулось тоскливо. Как-то вечером мы, три девочки из старшего отряда, после отбоя потихоньку отправились поживиться на большом колхозном поле огурцами. Нарвав по нескольку больших, уже пожелтевших огурцов, мы так же незаметно, как нам казалось, вернулись восвояси и были отловлены старшей пионервожатой. Смена заканчивалась через три дня, и лишь я одна не оставалась на следующую. Видимо, по этой причине именно меня выбрали козлом отпущения в назидание всем потенциальным нарушителям правил. Я совершенно не огорчилась этому наказанию, но вдруг подумала о маме: каково ей будет перед сослуживцами, как ей будет стыдно перед ними. Эта мысль, словно обожгла меня, и я решила пойти попросить прощения в надежде, что мои прошлые заслуги станут моими заступницами. Но мое унижение, а я это восприняла именно как унижение, решения начальства не изменило. На следующий день меня отвезли на машине на место маминой работы и передали нарушительницу в распоряжение мамы. Вопреки моим ожиданиям мама отнеслась к моему проступку весьма лояльно, а бабушка просто-таки даже обрадовалась моему досрочному возвращению.
Бабушка была ангелом нашего дома. Она никогда не говорила, что и сколько она для нас делает, а мы не всегда ценили ее заботу о нас в полной мере. Я просто любила ее и радовалась, что она живет рядом со мной.
Атмосфера в Москве в августе 1957 года была праздничная, радостная, город похорошел, помолодел, приосанился, по улицам ходили группы улыбающихся молодых иностранцев в яркой одежде, звучала музыка, повсюду слышалась разноязыкая речь. Мы с папой несколько раз выходили погулять по центральным улицам. Я помню, что он легко общался с гостями столицы и бегло разговаривал на немецком и особенно на английском языке, что наполняло меня гордостью.

***
Первый комплимент от мальчика я услышала, учась в девятом классе. Был у нас в классе такой «задавака», Юра Зотов, высокий, рыжеволосый, довольно симпатичный, самоуверенный и самовлюбленный, считавший, что  мы все мелюзга, а он много чего знает и понимает в жизни. Он был неприятен мне своей надменностью и самолюбованием Нарцисса. На каком-то уроке он сидел передо мной, оглянулся и сказал: «А у тебя красивые глаза». «Я знаю», - вызывающе ответила я, хотя на самом деле думала, что  я некрасивая и толстая. Дома я внимательно, придирчиво вгляделась в зеркало и подумала: «Да, глаза, кажется, действительно ничего, но лицо уж больно круглое». Вообще-то, когда я училась еще в начальной школе, одна незнакомая учительница остановила меня на перемене и сказала: «Девочка, у тебя умные глаза», и меня долго согревали эти ее слова. Глаза у меня папины и, наверное, поэтому умные и красивые.

Нас с мамой часто принимали за сестер, так как она выглядела очень молодо и была стройной. Вспоминаются наши поездки на другой конец Москвы в прачечную и в баню недалеко от станции метро, которая сейчас называется «Автозаводская». После душа мы иногда покупали холодное пиво. Продавец отказывался обслуживать нас, считая обеих девчонками. Мама показывала свои покрытые ярким лаком ногти, говорила, что я ее дочь, но один раз ей так и не удалось убедить его. «Знаем мы таких мам!» – воскликнул он с усмешкой.
Мама водила меня на концерты мастеров художественного слова (особенно мне запомнились выступления Дмитрия Журавлева, Ираклия Андроникова, Эммануила Каминки, Игоря Ильинского).  Она приобретала для нас также абонементы на концерты вокальной музыки, на которых мы слушали в исполнении Зары Долухановой, Гоар Гаспарян, Марии Звездиной и других популярных талантливых исполнителей арии из опер и романсы. Во время антракта мы ходили в буфет, и мама покупала пирожные, которые обычно в нашем доме не водились, так что получался двойной праздник. Правда, в дни оперных спектаклей я отказывалась от лакомств. «Как ты можешь после возвышенной музыки даже думать о таких низменных вещах, как пирожные?» - спрашивала я  удивленно-возмущенно. Один раз мы слушали оперу Чайковского «Иоланта», в которой пел Димитр Узунов. Я выразила недовольство тем, что  он будет петь на болгарском языке. Мама возразила, что главное в опере не слова, а музыка, и она, разумеется, оказалась права, тем более что Узунов пел на русском.
Мама пробудила во мне любовь к оперной музыке. Еще в школьные годы, благодаря ей, мне посчастливилось послушать «Евгения Онегина», «Севильского цирюльника», «Иоланту», «Свадьбу Фигаро», «Пиковую даму», «Фауста», «Паяцы», «Травиату», увидеть балеты «Лебединое озеро», «Щелкунчик», «Раймонда»… Я просто заболела этими спектаклями и подумала, что после школы устроюсь в Большой театр работать гардеробщицей или билетёршей. Каким наслаждением было слушать вместе чудесную музыку! Все наши мелкие бытовые разногласия и трения в такие моменты отступали.
               
Музыка значит для меня очень много. Я люблю всякую хорошую музыку, но больше всего классическую. Особое место в моей душе, как и природа России,  занимает музыка русских композиторов, которая проникает вглубь всего моего существа, исторгает слезы восторга и останавливает дыхание. Пишу эти строки и слышу, что по приемнику передают концерт Вивальди «Зима». Нет, что это вдруг я об особом месте русской музыки? Любая прекрасная музыка – это для меня настоящий праздник души, наслаждение, счастье!               
Среди любимых мною музыкальных произведений симфоническая картина Римского-Корсакова «Шехеразада». Впервые я услышала ее в Московском концертном зале имени Чайковского, куда пришла с папой и его институтским другом Володей Лоповком. С тех пор при первых же звуках «Шехеразады» я настораживаюсь, все мое тело напрягается, как у боевого коня при звуках рожка, и я всеми фибрами души растворяюсь в этой волшебной музыке.
И все-таки музыка Моцарта совершенно особенная: легкая, воздушная, светлая. Она ассоциируется у меня с маленькими серебристыми колокольчиками, парящими в воздушном пространстве и перекликающимися друг с другом. Она несет радость в наш мир, радость и надежду.
Да, и Бетховенская музыка, энергичная, жизнеутверждающая, символизирующая неукротимую волю человека в борьбе с невзгодами, судьбой, мне тоже бесконечно дорога.

***
Часто можно услышать, что школьная программа по литературе убивает всякий интерес к ней. Я совершенно не согласна с этим утверждением. То, что приходилось писать сочинения по образам литературных персонажей, ни в коей мере не могло изменить мое отношение к прочитанным произведениям, может быть, потому, что я обычно читала их во время летних каникул, и не нужно было специально задумываться о чертах характера, сравнительных характеристиках. С большим наслаждением я читала «Евгения Онегина» и «Войну и мир». Многие ребята не успели или не захотели читать этот объемистый роман, и на уроках учительница, Лидия Владимировна, просила меня пересказывать содержание каждого из четырех томов. Помню, что я с удовольствием читала и «Обломова» Гончарова, и «Что делать» Чернышевского, и даже «Мертвые души» Гоголя, книгу, которую многие мои одноклассники считали занудной. Только описания природы мне было читать несколько скучновато. Мое отношение к ним изменилось, когда я стала старше, и теперь, наткнувшись на поэтичное, красочное описание, я просто замираю от восторга.
После того злополучного сна, в котором я опозорилась на концерте, в моем характере произошел коренной перелом. Я вдруг начала стесняться выступать на публике, чего раньше никогда не было, и внезапно мое многолетнее страстное желание стать учительницей не только русского языка и литературы, но вообще чего бы то ни было, бесследно исчезло. Что мне нравилось? Иностранный язык, безусловно. Из математики только алгебра, особенно задачи. Во время контрольных я успевала решить оба варианта и подсказать решение окружающим. В 8-ом и 9-ом классах математику нам преподавал Сергей Владимирович - учитель, который читал лекции в одном из московских институтов, кажется, в Энергетическом. Видя, что я подсказываю, он страшно сердился, ругался быстрой скороговоркой, разбрызгивая слюну, и заставлял меня решать еще и задачи второго варианта. Между прочим, именно от него мы услышали в первый раз о спутнике Земли и о том, что недалеко время его запуска. Тогда нам эти рассказы казались просто фантастическим бредом. А это случилось действительно в совсем недалеком будущем: 4 октября 1957 года.

После окончания девятого класса мы с мамой в первый раз поехали отдыхать вместе, в Палангу – город моря, прибрежных серебристых песчаных дюн и янтаря. К нам присоединилась ее знакомая по работе над переводами, Нина Ивановна. Таким образом состоялось мое знакомство с Балтийским морем, первым морем в моей жизни, серым, холодным, но все же необыкновенно притягательным. Вначале надо было очень долго брести по колено в ледяной воде, а дальше накатывали высокие с пенистым гребнем волны и с размаха шлепали по спинам выстроившихся лицом к берегу женщин. Мама плавать не умела, а я только начинала отрываться от дна, так что купание было коротким, и мы, окоченев, снова бежали по мелководью, теперь в сторону берега. Песчаная полоса перед дюнами была довольно протяженной, и на одном из ее участков устроили женский пляж. Мы, в основном, и ходили на него, но я никогда не раздевалась до конца, стесняясь не только мужчин, разглядывавших с мола загорающих женщин через бинокль, но и женского окружения.
По вечерам толпы курортников направлялись к морю любоваться закатом, и мы не составляли исключения. Золотой шар по мере приближения к горизонту рос, становился огромным  и багряным, похожим на инопланетный корабль, покачивающийся на волнах, затем медленно и величаво погружался в море. Вот  виден лишь кусочек  его, напоминающий Гриновские алые паруса, еще через несколько минут превращавшиеся в тонкую алеющую полоску.  Зрители завороженно следили за ним, пока не исчезала последняя точка. А небо еще несколько минут переливалось самыми разными оттенками от желтого до багряно-красного.
Мама выглядела прекрасно: красивая, молодая, стройная, и мы с Ниной Ивановной для пользы дела во всех наших мероприятиях пропускали ее вперед.
Ежедневно, в пять часов вечера в парке играл духовой оркестр, и мы старались не пропускать ни дня, потому что оркестр был выше всяческих похвал, а репертуар - превосходным. Нарядно одетая публика рассаживалась на длинных скамьях и внимала каждому звуку.
В городском кинотеатре показывали всего один день французский фильм «Разбитые мечты» с Жаном Морэ в главной роли. Дети до шестнадцати лет бескомпромиссно не допускались, так как и для всех желающих взрослых билетов не хватало. Хотя мне уже исполнилось шестнадцать, паспорт я еще не получила и выглядела моложе совершеннолетних сверстниц. Я уже «пострадала» по этой причине пару лет назад в Москве, когда ходила с одноклассниками в клуб «Красный балтиец»  на фильм «Фанфан-тюльпан», и из всей нашей компании не позволили пройти в зал только мне. Мама дала мне свое платье, бусы, распустила мне волосы. Окинув меня испытующим, подозрительным взглядом, контролерша все же не задержала меня. Фильм нам все трем понравился: это была мелодрама с хорошей игрой, что всегда близко сентиментальным людям, к коим мы себя причисляли. Во время нашего отдыха мама читала книгу Лиона Фейхтвангера «Испанская баллада». Я обратилась к ней с каким-то пустяковым вопросом, не заметив ее слез. Мама сердито посмотрела на меня, и я поняла, что некстати вырвала ее совсем из другого мира.
В Паланге же мы выстояли огромную очередь в  магазин изделий из янтаря, и мама купила для бабушки и нас три чудесные, пронизанные солнечным светом брошки и браслет. Завтракали мы в одном из кафе, при этом я говорила, что мне нравится есть в кафе, так как можно выбрать то, что хочешь. Мама смеялась в ответ – ведь я каждый раз выбирала одно и то же – сырники,  большущие, сдобренные вареньем и сметаной, действительно, отменные на вкус, да и на вид тоже.
Именно в кафе я услышала по радиотрансляции впервые пьесу «Караван» Дюка Элингтона в исполнении оркестра под управлением Эдди Рознера и песню «Ноктюрн» (Ночью в тихих улочках Риги…)  и была совершенно покорена ими.
В конце нашего отдыха мы пообедали в ресторане, где были совершенно сражены копченым угрем. В день отъезда я встала чуть свет и помчалась прощаться с морем. В первый раз за все время нашего пребывания в Паланге оно было абсолютно спокойным. Холодная вода обжигала, и все тело кололи иголочки, но я все-таки поплавала. 

Вернувшись из Паланги, я получила паспорт, в котором была записана мамина фамилия вместо папиной.  Этому не было какой-то особой причины – просто она мне давно нравилась. Тогда мне не пришло в голову, что папу это серьезно обидит.
Позже, при подаче заявления в Загсе мы сказали, что Сеня возьмет мою фамилию, которая, как я уже отметила, мне нравилась. Сеня легко согласился, но, когда об этом узнали его родственники, разыгралась настоящая буря. Мы отступили, он не настаивал на присвоении мне его фамилии, и мы оба остались при своих фамилиях.

У мамы и бабушки дни рождения были совсем рядом: 16 и 17 марта. Учась в десятом классе, я решила купить им в подарок билеты в Большой театр. Как обычно, подкопив для такого случая денег, отпущенных мне на школьные завтраки, и дождавшись дня предварительной продажи билетов, я встала пораньше и отправилась мимо школы в центр города. К моему огорчению, около касс уже змеился внушительного размера хвост  очереди. Я записалась, и номер был выведен ручкой у меня на ладони. Касса открывалась в двенадцать часов. Когда подошла моя очередь, я выбрала из оставшихся в наличии билетов оперу «Садко» и вернулась домой. Я и сама с радостью бы к ним присоединилась, но денег не хватило. Чувство радости и гордости, с которым я вручила своим дорогим женщинам билеты, было необыкновенно приятным.               

***
Первая любовь нагрянула неожиданно, когда я училась в 10-м классе. У него было странное имя Фрид, он учился на первом курсе Московского химико-технологического института  (МХТИ) и жил в общежитии, в одном корпусе с нами, пока нас еще не успели выселить оттуда. Приехал он с Алтая, из города Усть-Каменогорска. Мы познакомились случайно, на субботних танцах, которые регулярно проводились на первом этаже нашего корпуса. Я ходила туда очень редко, а в тот раз спустилась со своего пятого этажа, и, когда зазвучала музыка «Арабского танго», он пригласил меня на танец. В тот вечер мы танцевали еще несколько раз и договорились пойти вместе на каток. Время от времени мы встречались, я влюбилась со всем пылом юности. Через несколько недель он рассказал, что дома, в Усть-Каменогорске, еще мальчишкой попал в дурную компанию старших ребят, в которой пили и проводили время с девушками и взрослыми женщинами. Ко мне он относился бережно, мы целовались – у меня в этом не было никакого опыта, который на самом деле приходит только с практикой. Думаю, что, если бы он настаивал, я бы сдалась, но он не нажимал, и я была ему благодарна за это. На самом деле я готова была сделать для него все. Когда я в очередной раз простудилась, мама и бабушка безуспешно уговаривали меня пить молоко, которое я не терпела с детства. Он пришел меня проведать и узнать, куда я пропала – телефонов ведь у нас не было. Мама пожаловалась ему, что я отказываюсь пить молоко в качестве лекарства.
- Ну-ка, давай выпьем лекарство, - достаточно было сказать ему эти слова, как я беспрекословно подчинилась. Мама и бабушка удивились и попросили его навещать меня почаще.
- Ты знаешь, что я еврейка? – спросила я его как-то раз под влиянием различных жизненных событий и прочитанной литературы.
- Знаю, ну, и что из этого?
У меня отлегло от сердца.
Незадолго до выпускных экзаменов Фрид вдруг сообщил, что мы больше встречаться не будем. Это было так неожиданно, действительно, как гром среди ясного неба. Я все же нашла в себе силы спросить, почему, в чем причина.
- В том, что ты еврейка.
Я потеряла дар речи. После таких слов я уже не хотела знать больше никаких подробностей. Я так сильно переживала разрыв, что у меня начались боли в сердце и в желудке. Не хотела никого видеть, слышать. На все мамины расспросы не отвечала и говорила, что все равно никто не сможет мне помочь. Для меня это было страшной трагедией, но больше всего меня терзала причина, озвученная им – я ведь предупреждала. Встретившись с отцом, с которым у меня тогда были более теплые и доверительные отношения, чем с мамой, я, не выдержав, поделилась с ним своим горем.
- Перестань мучить себя из-за этого антисемита, не стоит он твоих слез и переживаний. Подожди, еще встретишь достойного парня, - убеждал он меня, но мне казалось, я была уверена, что такого больше не встречу.
Нужно было готовиться к выпускным экзаменам, а в голове у меня был только он, Фрид, как я ни старалась выбросить его оттуда. Перед глазами стояло его лицо, его улыбка. Если я случайно видела его на улице, это было для меня как талисман, обещавший хороший, удачный день или успешную сдачу экзамена в день, когда шла в школу.
Незадолго до экзаменов и выпускного вечера, по окончанию которого мы, разгоряченные, полные радужных надежд, шли пешком под моросящим дождем к Красной площади, мама получила ордер, и мы переехали в двухкомнатную квартиру на Кутузовском проспекте, напротив гостиницы «Украина». В новой квартире нам полагалась одна, правда, большая (19 м2) комната. В другой, поменьше, поселили мать-одиночку с дочерью Таней, бывшей моложе меня на 4 года. Трагедия трагедией, а к выпускным, а затем и к вступительным экзаменам все-таки надо было готовиться.

Когда, учась на шестом курсе, я выполняла дипломную работу в одной из научно-исследовательских лабораторий Московского химико-физического института имени Карпова, выйдя с территории института, я увидела сидящего на скамейке возле здания столовой Фрида, я подошла к нему. Мы разговорились и немного прошлись пешком. Я спросила Фрида, почему он тогда привел такую нелогичную причину нашего расставания. Он ответил, что я ему очень нравилась, но у него была девушка, согласившаяся спать с ним, и это после колебаний определило его выбор. А чтобы мне легче было смириться с его уходом и не помешало моей сдаче экзаменов, он и придумал такое объяснение.
Он попал в совершенно жуткую историю. По его рассказу, он находился в комнате общежития у девушек на 6-м этаже в довольно поздний час. Может быть, они чересчур шумели или была еще какая-то причина, только к ним стали стучаться, чтобы проверить, в чем дело. Фрид хотел перебраться в соседнюю комнату через окно, сорвался и упал вниз, в глубокий сугроб, что его и спасло. Как ни странно, он отделался лишь переломом ключицы и взял академический отпуск. Таким образом, он задержался в институте на год и делал дипломную работу в том же Карповском институте. Он был уже женат на той самой девушке, которая когда-то согласилась с ним спать, а я была замужем за своим однокурсником. Мы еще несколько раз прогуливались вместе, у меня не было никакого желания изменять своему мужу, и потихоньку наши встречи и прогулки сошли на нет.
 Сейчас, вспоминая свою горячую влюбленность, я пытаюсь и не могу понять, чем он так привлек меня. Судить о его умственных способностях у меня не было возможности. Правда, один раз, когда у меня никак не решалась задача по нелюбимой геометрии, он довольно быстро смог найти решение, но ведь это не было поводом сделать вывод об уровне его интеллекта. Внешне он, как мне теперь представляется, не выглядел красавцем, но тогда это не играло для меня существенной роли. Наверное, просто пришло время любить.

***
Думая о долгих школьных годах и о своих учителях, я пытаюсь припомнить, кто из них оставил яркий след в моей жизни, и прихожу к заключению, что никто, ни один из них не пробудил у меня любви к своему предмету до такой степени, чтобы мне захотелось  выбрать этот предмет в качестве своей профессии. Были учителя, которые мне нравились просто своими человеческими чертами или мастерством изложения материала. Это Анна Григорьевна, географичка, ужасно строгая, но настолько увлекательно рассказывавшая на уроках, что в классе стояла гробовая тишина. Валентина Викторовна – преподавательница математики и наша классная руководительница в 6-ом и 7 -ом классах, к сожалению, рано, совсем молоденькой умершая от рака. Она не только преподавала нам математику и проводила классные собрания, но пыталась как-то расцветить наши школьные будни. Первый спектакль, который она поставила с нами, был посвящен геометрическим фигурам, и мне досталась, кажется, роль окружности. В следующем году она подготовила с нами спектакль по отрывку из романа Фадеева «Молодая гвардия». Я играла в нем роль Ульяны Громовой и с упоением читала фрагмент из любимой мною поэмы Лермонтова «Демон». Да, это была уже более серьезная роль, чем роль теста, которую я выбрала в детском саду. После концерта руководительница драмкружка подозвала меня и предложила принять участие в нем. Я отказалась, объяснив, что учусь в музыкальной школе, и у меня не остается свободного времени. Учительница физики, Роза Иосифовна, молодая, стройная, красивая женщина. Преподавала нам физику в 6-7 классах, потом ушла из школы. Преподавала нормально, но без энтузиазма. Еще одна учительница, Маргарита Ивановна, совсем молоденькая, энергичная, умная, справедливая, обучала нас математике в 10-м классе, после Сергея Владимировича, и была классной руководительницей. Чуть не забыла про чертежника, Анатолия Ивановича, крупного мужчину и строгого учителя. Ни у кого из моих сокурсников в институте, как выяснилось позднее, черчение не было поставлено в школе столь серьезно, а у некоторых этот предмет и вовсе отсутствовал в сетке школьного расписания. Все годы институтской учебы и последующей работы я с благодарностью вспоминала его добрыми словами. Он иногда давал мне более сложные, индивидуальные задания. Однажды я не успела закончить задание к уроку, просидев накануне над ним полночи, и, вместо того чтобы пойти в школу (урок черчения был первым), решила лучше закончить чертеж дома, пойти ко второму уроку, а чертеж сдать через неделю. Увидев меня на перемене, он рассердился на меня за прогул, чего никак от меня не ожидал, и поставил мне двойку. После «разбора полета» он смилостивился, и наши прежние, доверительные, теплые отношения восстановились.

К концу учебы в школе пришла пора задуматься о дальнейшей жизни. Что надо поступать в институт, не вызывало никаких сомнений, но в какой? Я выбирала между двумя: иностранных языков и химии. В химии меня в самое сердце поразила стройная система элементов таблицы Менделеева, а также строение атома и процесс полимеризации. А к языкам меня всегда тянуло. Перелистав справочник абитуриента и решив, что на ниве химии я смогу принести стране больше пользы, я выбрала Московский институт тонкой химической технологии имени Ломоносова, факультет органического синтеза, специальность - синтез полимеров. Институт имени Менделеева я проигнорировала, из-за того что там учился Фрид. Частных уроков с преподавателями у меня не было, но я посещала лекции для поступающих по математике и химии в Московском университете.
При поступлении в институт я набрала 24 балла из 25, получив четверку за сочинение. Из трех предложенных тем я выбрала «Мой любимый литературный герой» и писала о матери из одноименного романа Горького. Предполагаю, что причиной пониженной оценки стало отсутствие плана - сама не знаю, почему я опустила эту важную часть. Больше всего я боялась экзамена по физике, так как последние года два у нас была физичка, которая могла отбить всякую охоту заниматься этим предметом. Я даже не уверена, понимала ли она сама то, чему пыталась нас учить. Поэтому физику я не любила, не знала и только в ходе подготовки к вступительным экзаменам в моей голове начала вырисовываться более или менее цельная картина. Я была уверена, что завалю физику, которую мне предстояло сдавать в первую очередь. Отвечала я пожилой (как мне тогда казалось) женщине. К нашему столу подошел мужчина, спросил, как дела, банально пошутил по поводу моей фамилии, отметив, что я не такая уж и черная, как утверждает моя фамилия, и сообщил, что, если я поступлю, то на кафедре будут две Раисы Яковлевны (я оказалась полной тезкой экзаменовавшей меня преподавательницы). К слову сказать, мужчиной, который пошутил со мной, проходя мимо, был заведующий кафедрой физики, Мусатов, и впоследствии именно он читал нам лекции. Его лекции, яркие и увлекательные, не только перевернули мое отношение к физике, но даже вызвали любовь к нему самому, как и у моей подруги Лиды.
Вступительные экзамены по математике и химии не оставили отпечатка в моей памяти, а на экзамене по немецкому языку все шло замечательно, но после того как я ответила на вопросы по билету, меня спросили на немецком языке что-то о родителях. Когда я, подбирая слова, сказала, что родители разошлись, преподавательница смутилась, видимо, решив, что травмировала меня своим вопросом, поставила пятерку и отпустила.

Когда я поступила в институт, папа сказал, что в ознаменование такого важного в моей жизни события решил сделать мне подарок, и спросил, что бы мне хотелось получить. Я мечтала о туфлях на высоких каблуках. Мы поехали в большой универмаг на Добрынинской площади. Я никак не могла выбрать одну из двух приглянувшихся мне пар, и папа купил для меня обе. Я до сих пор отлично помню, как они выглядели: светло-серые туфли с мелкими дырочками на мыске из Китая и красные – с бантиком впереди – отечественные. Тут я припомнила, что аналогичная история уже имела место в нашей семье. Когда я была еще маленькая, вскоре после войны, но папа уже работал на заводе, он повел маму в магазин покупать ей платье. Дело закончилось тем, что в то трудное для нас время, заметив, что мама смотрит, колеблясь, на два платья, он купил ей оба.
С одеждой у меня были большие проблемы: школьная форма отслужила свое, а «штатская» одежда в моем гардеробе практически отсутствовала. Тут бабушка припомнила, что она неплохая портниха, и сшила мне пару юбок и блузок. Для одной из юбок я принесла ей в качестве образца юбку модной модели «бочонок» одной из моих институтских подружек. Фасон нарядного платья был выбран мною из журнала мод, и бабушка прекрасно  с ним справилась. Еще она сшила мне из старенького маминого демисезонного пальто легкий жакет, который меня очень выручал: я чувствовала себя в нем современной девушкой, а не провинциалкой, за которую меня приняла одна абитуриентка из Севастополя, когда мы поступали в институт. Другое нарядное платье досталось мне от мамы. К нам как-то заехала наша с мамой общая подруга, тетя Асенька, как я ее называла, с которой мама познакомилась и подружилась в санатории для туберкулезных больных. Она сказала маме строгим голосом:
- Дочь – студентка, а на вечер ей пойти не в чем. Ты могла бы отдать ей одно из твоих платьев.
Надо сказать, мы жили весьма скромно, но время от времени мама заказывала себе платья в ателье. Вкус у нее был очень хороший, несколько отрезов у нас сохранилось со времени маминой послевоенной институтской практики в Германии. Как раз из одного из них было сшито платье, которое я любила больше всего: темно-синее, из какого-то необыкновенного материала с выделкой из буклированных диагональных полос того же цвета и контрастным желтым крепдешиновым шарфом. Под укоряющим взглядом подруги мама раскрыла шкаф и произнесла волшебные слова:
- Ну, выбирай себе платье, какое хочешь.
Я замерла на мгновение и робко указала на сказочное, с моей точки зрения, синее платье.
- Бери, - сказала мама и щедрым, королевским жестом протянула мне платье.
Я, еще не вполне веря своему счастью, побежала в ванную примерить его. Оно пришлось впору – ведь мы с мамой и бабушкой, все трое, были одинакового роста и комплекции и отличались лишь фигурами, что никак не сказывалось на размере одежды. У мамы, правда, в отличие от нас с бабушкой, были еще ножки Золушки – 33,5 размера, но к волшебному платью это не имело ни малейшего отношения.

Став студенткой, я постепенно выходила из-под маминого жесткого контроля, и она была вынуждена с этим мириться. Наши отношения еще не нормализовались в полной степени, но значительно улучшились. Иногда, если встречались затруднения в «тысячах», которые надо было сдавать по немецкому языку, мама помогала: ведь она занималась техническими переводами с немецкого, голландского и английского языков и, кроме того, отсылала рефераты в научные журналы. Рефераты она готовила дома после работы, шрифт в журналах был очень мелкий, и она рано испортила себе зрение.
Выйдя замуж, я наивно надеялась и радовалась, что обрету свободу, однако, вопреки моим ожиданиям, попала в одну комнату со свекровью и снова в коммунальную квартиру.

Началась студенческая жизнь. Раньше я слышала и читала, что эта жизнь – сплошной праздник, и только во время сессии приходится корпеть целые дни над книгами и постигать науки. В нашем институте было по-другому. Много времени мы проводили  на лекциях, семинарах и в лабораториях, беспрерывно следовали одна за другой контрольные, курсовые, лабораторные отчеты, коллоквиумы, так что свободного времени оставалось немного. Тем не менее, мы с подругой, маленькой и изящной Галочкой Богдановой, записались в кружок бального  танца и ездили туда 2 раза в неделю после занятий. А через год я пошла на курсы кройки и шитья. Бабушка придирчиво осматривала сделанные мною образцы петель, карманов, клапанов и хвалила. И я сделала ей подарок: сшила нижнюю рубашку с красивой мережкой по бретелям и по подолу.
Я быстро нашла себе в группе близкую подружку, по своему обыкновению, влюбившись в нее. Мне все в ней нравилось: имя, улыбка, фигура, манера одеваться, и даже ее клипсы и сумочки. Ее звали Марианна Литвин. Она жила с дедушкой, отцом и младшей сестрой Леной. Мама девочек умерла от туберкулеза, поэтому на плечи Марьяши  легли многочисленные домашние заботы, хотя и отец участвовал в обеспечении продуктами и в готовке. Она была старше меня на два года и уже успела поработать два года в заводской лаборатории. С одной стороны, я стеснялась навязывать ей свое общество, а с другой – была просто счастлива, когда мы проводили время вместе и вместе готовились к экзаменам у нее или у меня дома. В успешной сдаче экзамена по истории КПСС большая доля бабушкиной заслуги. Когда мы не занимались вместе с Марианной, я сажала около себя бабушку и читала ей учебник вслух. Если я читала материал одна, про себя, то вскоре мои мысли уносились совсем в другие веси, в то время как глаза продолжали прилежно бегать по строчкам, поэтому  бабушке приходилось выслушивать курс истории КПСС. Когда я замечала, что она начинает «клевать носом», я тут же будила ее, потому что и меня, глядя на нее, начинало клонить в сон.

К моему огромному горю, наша дружба с Марианной не продолжалась долго. Летом она уехала погостить в Ленинград к тете Юле и ее дочери Наташе. Катаясь там на лодке, сильно простудилась и попала в больницу. У нее началось воспаление легких, переросшее в тяжелейшую пневмонию с абсцедированием, которая быстро прогрессировала. Первую операцию ей сделал знаменитый ленинградский хирург Федор Григорьевич Углов. Она оставалась в больнице, мы переписывались, я жутко скучала. Ее состояние на какое-то время стабилизировалось, затем пошло ухудшение. В зимние каникулы я поехала в Ленинград, чтобы побыть с ней вместе, помочь, если смогу. Остановилась у ее тети Юли. Мы сразу подружились с ней и с Наташей. Каждое утро я отправлялась в больницу, Марьяша страшно похудела, отказывалась от еды. С трудом мне удавалось уговорить ее немножко поесть. День ото дня ей становилось хуже, требовалась операция на втором легком, но Углов был за границей, а никто другой на сложную операцию не отваживался. Марианна - такая юная, нежная, у нее только недавно появился молодой человек, и они вместе приходили ко мне в день моего рождения - умерла, и я была на ее похоронах. Это была первая смерть дорогого мне человека. Было страшно тяжело. Я вернулась домой, опустошенная потерей. В институте ребята кинулись ко мне с расспросами, сочувствовали, сопереживали. Смерть своими черными крыльями накрыла семью Марьяши, и вслед за ней вскоре последовал отец, а затем и дедушка. Осталась Леночка, одна-одинешенька в этом мире. К ней приехала их бывшая домработница Вера и стала жить вместе с ней. Я иногда навещала их. Позднее они получили небольшую, скромную квартиру у станции метро «Сокол», за Головановским переулком, в котором прошли мои детские годы. Леночка окончила институт. Позже я читала ее статью в журнале «Иностранная литература».

Когда я училась еще на первом курсе, папа должен был поехать в командировку в Ленинград. Он приурочил поездку к моим зимним каникулам, последовавшим за первой экзаменационной сессией, и взял меня с собой. Это были чудесные, незабываемые  каникулы. Мы жили в гостинице «Октябрьская». Папа утром уезжал по своим командировочным делам, а я отправлялась бродить по музеям и улицам города. С утра до вечера я пропадала в Эрмитаже, Русском музее, в Петровской Кунсткамере. Все мне было интересно, и я подолгу стояла перед картинами, перед скульптурами, витринами с тончайшими фарфоровыми изделиями. Невский проспект каждый день притягивал меня своей красотой, и я снова и снова гуляла по нему, в Летнем саду я любовалась памятником Клодта Ивану Андреевичу Крылову (1855), влюбилась в памятник Этьена Фальконе Петру I (1782).
Папа возвращался с работы, брился вторично, как он говорил, «перед второй сменой», и мы шли в театр (одним из спектаклей была опера Верди «Трубадур» в театре имени М.П. Мусоргского), на концерт Аркадия Райкина (билеты были приобретены с огромным трудом) или в кино. Один раз мы пошли смотреть фильм югославского режиссера Штиглица «Девятый круг» о Холокосте на оккупированной нацистами территории. Фильм прекрасный, но тяжелый и с трагическим концом. У меня началась истерика, я никак не могла успокоиться и после фильма. Папа растерялся и не знал, что со мной делать. Подумав, он нашел решение, купив в ближайшем кинотеатре билеты на кинокомедию «Взрослые дети». Еще с полчаса я не могла справиться со слезами, но затем комедийные ситуации переломили состояние, и я начала смеяться вместе с публикой. Короче, программа поездки оказалась напряженной и интересной.

***
В первый раз со своей язвенной болезнью я попала в больницу в студенческую пору, и это произошло за несколько дней до наступления нового года. Папа пришел ко мне прямо с новогоднего вечера на работе, принес синтетическую елочку, всякие яркие украшения из картона, торт и бутылку шампанского. Нас, больных, в палате было 15 человек разного возраста, я самая юная и до совсем пожилых женщин. Он устроил нам 30 декабря настоящий праздник. Все женщины, отвлекшись от своих болезней, собрались вокруг небольшого стола, лица сияли улыбками, глаза светились радостью. По части организации любого праздника в жизни папа – непревзойденный мастер.

***
Наш институт мне нравился. Вот где были потрясающие лекторы, собиравшие полные аудитории не только студентов, но и слушателей, не имевших к институту никакого отношения. Академик Иван Людвигович Кнунянц, читавший лекции по органической химии; академик Яков Кивович Сыркин, заведовавший кафедрой физической химии; академик Сергей Сергеевич Медведев, возглавлявший кафедру синтеза полимеров; Ольга Николаевна Цубербиллер, задачником по аналитической геометрии которой, будучи студенткой, пользовалась еще моя мама;  доктор химических наук Рафаил Моисеевич Флид, заведовавший кафедрой катализа основного органического синтеза, где работал после окончания института и мой муж; Мусатов  (Игорь Борисович, кажется), заведовавший кафедрой физики и читавший удивительно живо и интересно лекции по физике… Настолько увлекательно, что моя нелюбовь к физике сменилась желанием пойти поработать на кафедре – просто я струсила, потому что среди студентов, занимавшихся у Мусатова,  не было ни одной девушки.
К нам в институт пришли однажды Евгений Евтушенко и Иосиф Кобзон. В самой большой институтской аудитории яблоку негде было упасть, столько набилось желающих их послушать. Стихи Евтушенко я читала и до этой встречи, и они мне нравились. А выступление Кобзона я восприняла как «нагрузку»: он пел много идеологических песен. Однако в действительности он произвел на меня хорошее впечатление: голос у него - замечательно красивый баритон, он держался просто,  исполнил несколько лирических песен и еще добавил на бис, и с тех пор мое отношение к нему изменилось в лучшую сторону.

У нас в здании института имелось постоянное место встреч, всяческих дискуссий, ожидания следующего занятия, называемое всеми «дырка», представлявшее собой пустое  сквозное пространство  высотой в з этажа. Вокруг дырки, окруженной в центре (по высоте на втором этаже) перилами, развешивались на стенах всякие объявления, расписания занятий, экзаменов, институтская газета. На этом же этаже располагались 2 основные большие лекторские аудитории. От центра, как и на других этажах, в 4-х направлениях разбегались ответвления, занятые различными кафедрами, их лабораториями, помещениями для семинаров. В один из дней, точнее 12 апреля 1961 года у нас была лабораторка по какой-то очередной из наших многочисленных химий. Мне нужно было спуститься к дырке, чтобы передать тетрадь, и там я увидела написанное от руки крупными буквами объявление о том, что в космосе находится советский космонавт Юрий Алексеевич Гагарин. Я пробежала сообщение глазами несколько раз, убедилась в том, что первое апреля уже позади, и вприпрыжку помчалась наверх, в лабораторию, огорошить общество неслыханной новостью. Народ взволнованно загудел, каждый человек хотел прочитать только что услышанное, чтобы лично удостовериться в реальности фантастического по тем временам события, и все бросились вниз…
Когда Гагарин прилетел в Москву, его встречали по обеим сторонам Ленинского проспекта несметные толпы ликующих москвичей. Студенты нашего института были освобождены от занятий и командированы туда же, но никто не роптал и не отклонился от маршрута по дороге – все хотели посмотреть на этого героя, приветственно помахать ему, выкрикнуть какие-то добрые слова, были счастливы и испытывали гордость за первого космонавта с неотразимой улыбкой, за страну.

В студенческие годы мы с подружками, конечно же, ходили в театры, простаивая в длинных очередях за билетами, иногда даже по ночам, как например, в театр «Современник», Театр на Таганке. Среди увиденных спектаклей «Двое на качелях» Гибсона и «Сирано де Бержерак» Ростана с непревзойденным в этих ролях Михаилом Козаковым, «Обыкновенная история» по роману Гончарова с Козаковым и Табаковым в главных ролях – спектакли театра «Современник» у станции метро «Маяковская». «Добрый человек из Сезуана» Брехта – замечательный спектакль с великолепной игрой Зинаиды Славиной в Театре на Таганке, еще один спектакль по пьесе Брехта «Мамаша Кураж и ее дети» в театре имени Маяковского. Пьеса Александра Володина «С любимыми не расставайтесь», «Принцесса Турандот» в театре имени Вахтангова с моими любимыми актерами Юлией Борисовой и Василием Лановым…
Юлию Борисову я увидела в первый раз не в театре, а в кино, в фильме Пырьева «Идиот», который мы смотрели с мамой, когда я училась в школе, классе в девятом. Книгу я тогда еще не читала. Действие разворачивалось так, что о Настасье Филипповне говорили многие, но в кадре она пока не появлялась. И когда она, наконец, появилась, пусть это звучит банально, мурашки пошли по коже: это было неожиданно великолепно, выглядела она потрясающе, хороша необыкновенно. Сама Борисова и ее игра произвели на меня совершенно неизгладимое впечатление. Юрий Яковлев, которого я уже видела до этого, тоже замечательно играл, да и другие исполнители были подобраны удачно. Мне сразу захотелось прочитать роман. Поскольку у нас дома имелось полное собрание сочинений Достоевского, я сразу же принялась за чтение. Перед глазами у меня все действующие лица выглядели в соответствии с тем, как их представляли актеры в фильме.
Еще раз подобное явление произошло у меня с фильмом Григория Рошаля «Хождение по мукам» с Руфиной Нифонтовой, Веселовской, Медведевым и Николаем Гриценко в главных ролях. Роман Алексея Николаевича Толстого был «проглочен» мною после просмотра фильма, и точно так же книжные образы у меня ассоциировались с исполнителями ролей в фильме.

В июле 1963 года в Москве прошел III Международный кинофестиваль. Мне очень хотелось попасть на встречу с Лолитой Торрес, замечательной аргентинской киноактрисой, одинаково талантливой и в танце, и в песне. Фильм «Возраст любви» я смотрела с мамой в Москве, а потом летом, в гостях у бабушки, не сразу сообразив, что «Вик коханя» - это название того же фильма, переведенное на украинский язык. Снова выстояв неимоверно длинную очередь, мне посчастливилось приобрести билет на фильм с ее участием. Она вышла к зрителям, стройная, улыбающаяся, и все с надеждой ожидали услышать вживую ее пение, но она сказала несколько слов и извинилась, что петь не может из-за простуды. Было обидно.

***
Наша институтская группа незаметно разделилась на две подгруппы: в одной были девушки постарше, повыше ростом, помодней и большая часть ребят, во второй – девочки, пришедшие в институт сразу после школьной скамьи, без макияжа, выглядевшие, как провинциалки. Сеня был душой обеих компаний: балагур, шутник, блистал остроумием, выручал нас на семинарах по общественным наукам, выступая и развивая любую тему. Когда мы с ним начали встречаться, я не отнеслась к этому серьезно, за мной ухаживали еще несколько ребят из других групп, из дома, где я жила. Мы все дружили, гуляли, ходили в кино и на выставки, отношения были товарищескими. Когда мы проводили время с Сеней, он был другим, менее разговорчивым, более молчаливым, и остроумие его уходило в подполье, но скучно с ним не было. Сеня был умным, а это достоинство, которое я больше всего ценила в мужчинах. Он жил вдвоем с мамой, работавшей бухгалтером в комбинате бытового обслуживания. Отец, на которого, судя по висящему на стене их комнаты портрету, он был очень похож, погиб на фронте во время Великой Отечественной войны.
Из молодых людей, ухаживавших за мной, бабушке, в отличие от нас с мамой, больше всего импонировал именно он, Семен. Мне он нравился по-дружески, он был своим в любой компании, остроумным и веселым. Да, он был хорошим другом, но замуж за него я вовсе не собиралась. Бабушка называла его Сенькой и быстро находила с ним общий язык. Мама же считала, что он мне не подходит. Может быть, она ждала появления принца для меня – а в нем она не видела ничего особенного. Он не был красавцем, не отличался высоким ростом, но интеллектуально вполне должен был ее устроить. Сеня был одним из лучших студентов на факультете и со второго курса начал работать на кафедре. Я не думала, что когда-нибудь выйду за него замуж.

Летом, после окончания второго курса, наша группа практически целиком поехала в спортлагерь, находившийся в нескольких километрах от станции то ли Снегири, то ли Красновидово, не помню точно. Там мы жили в палатках, ежедневно работали по нескольку часов в колхозе на прополке бесконечно длинных грядок, остальное время отдыхали. Там мы с Сеней сблизились больше, гуляли вдвоем вечерами под трели соловьев. У меня не было к нему такого страстного чувства, как раньше к Фриду, но мне казалось, что он мне близок, как родной, любимый человек. В Москве мы встречались уже чаще, бывали друг у друга дома. Мы начали вместе готовиться к экзаменам. Встречались, как правило, по вечерам будних дней. Обычно я привозила ему в институт, где он пропадал по полдня, бутерброды, и мы отправлялись в кино или просто погулять. Поздно вечером мы провожали друг друга пешком: сначала он меня до моего дома, потом разворачивались и шли вместе по Новому Арбату – не хотелось расставаться, снова поворачивали, и он доводил меня до дверей подъезда.
Однажды мы шли, держась за руки, и Сеня увидел, что навстречу идет какая-то знакомая женщина. Он тихонько высвободил свою руку, что произвело на меня неприятное впечатление. «Ты меня стыдишься, стесняешься перед знакомыми?» - спросила я его через несколько минут, прошедших в молчании. «Извини, сам не знаю, почему это произошло», - признался он. Когда мы поженились и поехали во время летних каникул в Крым, я тоже оказалась не на высоте: перед хозяйкой снятой нами комнаты я вдруг застеснялась его невысокого роста – даже сейчас вспоминаю об этом со стыдом.

Мы оба с Сеней получали повышенную стипендию, но 2 раза я ее лишалась. Один раз это было на экзамене по сопромату. Попалась сложная задача, которую разбирали, как мне рассказали потом, на консультации. Я же на консультацию не пришла, потому что не успевала просмотреть все лекции и решила не тратить полдня на поездку в институт. Я ее все-таки решила, эту каверзную задачу, но просидела над ней довольно долго и была за это наказана четверкой. Тут ребята вступились за меня, объяснив, что я иду на повышенную стипендию, но преподаватель сказал, что уже поздно: он вписал оценку в ведомость и в зачетку. Ну, что же, не все коту масленица.
В другой раз это произошло на экзамене по процессам и аппаратам. Додик Дененберг при подготовке билета попросил у меня помощи, и я, конечно, помогла ему. Гельперин, заведовавший кафедрой «Процессы и аппараты химической технологии» и принимавший экзамен, заметил, поставил ему неуд, а меня гонял сначала по билету, а потом просто по всему материалу. Мне кажется, что уж 4 я точно заработала, но он был так возмущен моей подсказкой, что влепил мне тройку. Я сразу ушла домой и, так как просидела полночи над лекциями, пошла прогуляться к Москве-реке, что протекала недалеко от дома, за зданием гостиницы «Украина». Сеня, сдав экзамен, помчался ко мне, опасаясь, не сотворила ли я чего над собой с горя. В конце концов, он нашел меня на набережной и вздохнул с облегчением.

После четвертого курса мы решили-таки пожениться.  Когда наши мальчики уехали в лагеря на полтора месяца, я надумала пройти под бабушкиным руководством краткий курс кулинарии и все это время готовила по ее инструкции и под ее наблюдением. Мне очень нравилась бабушкина стряпня. Я вошла во вкус,  придумывала всякие новые салаты и пыталась готовить блюда, не входившие в бабушкино меню, такие как фаршированные кабачки и баклажаны, и разные другие. После этого я заключила, что вполне готова к семейной жизни. После возвращения Сени из лагерей мы с ребятами отправились в поход на Истринское водохранилище и провели там около двух недель, после чего вернулись вдвоем раньше всех, потому что приближалась дата нашей свадьбы.
Мы с Сеней поженились первыми из нашей группы, в августе 1963 года и решили отпраздновать событие у нас дома. Папа взял на себя все расходы. Бабушка сшила свадебное платье из выбранной  мною тафты нежных, пастельных оттенков.
Продукты мы закупали вместе с Сеней по брачным талонам. Готовили угощение мы с бабушкой. Я огорчалась до слез, что она недостаточно тонко режет капусту для салата, и переделывала его заново. Ужасно волновалась, что еды будет недостаточно, что гости не уместятся (однокурсников мы не звали, только родственников и друзей нашей семьи). Двое ребят из нашей группы, Саша Торубаров и Додик, заехали к нам без всякого приглашения и без предупреждения, чтобы поздравить нас, и мы распили с ними бутылку вина.
 Свидетелями стали Сенина мама, Анна Семеновна, и мой папа. Работница Загса обратилась к папе, приняв его за жениха, но ей тут же было указано на ошибку. Вернувшись домой, мы увидели, что гости уже ожидают нас. Все прошло нормально. Для меня явилось неожиданностью, что нам удалось не только разместить гостей за столом в нашей комнате, но еще и потанцевать в ней. Папа после нескольких бокалов вина пригласил маму на танец, и нам всем было грустно и больно смотреть на эту красивую пару - двух, ставших чужими друг другу, дорогих мне людей, моих родителей.
После свадьбы я переехала к мужу, и мы начали свою семейную жизнь в другой, четырехкомнатной коммунальной квартире, в одной комнате с мамой Сени, где у нас даже ширмы не было. Это был знаменитый «Дом писательского кооператива» в проезде МХАТа, бывшем Камергерском переулке. Это была лучшая из пяти московских коммуналок, где мне приходилось жить. Родным братом Сениной мамы, Анны Семеновны, был известный пролетарский поэт Михаил Голодный (Эпштейн), автор многочисленных стихов, песен и баллад. В годы Великой Отечественной войны Михаил Семенович был военным корреспондентом газеты «Красная звезда». Из написанного им наиболее популярны песня «Партизан Железняк» и «Песня о Щорсе». Он также перевел на русский язык среди прочего стихотворения Мицкевича, Рыльского, Шевченко. Михаил Голодный погиб в январе 1949 года при невыясненных поныне обстоятельствах, будучи сбит машиной, и похоронен на Новодевичьем кладбище, как позднее и его сын, Цезарь Голодный.
В нашей квартире жили также известные литераторы, драматурги и переводчики, члены Союза писателей СССР, Елена Михайловна Голышева и Николай Давыдович Оттен. Елена Михайловна переводила с английского и французского языков прозу и драматургию. В ее переводах издавались и ставились на театральных сценах произведения многих зарубежных авторов, в том числе Ромена Гари, Джона Голсуорси, Джека Лондона, Артура Миллера, Сомерсета Моэма, Роберта Пенна Уоррена, Бернарда Шоу.
Николай Давыдович – театровед, сценарист, драматург, переводчик, писатель. Он также составил 6-томное издание «Избранные сценарии советского кино».
Большую часть времени они проживали в Тарусе, где у них бывали Паустовский, Мандельштам и другие знаменитые литераторы. В Москве они тоже принимали гостей, но реже. Однажды, открыв на звонок входную дверь, я увидела перед собой одного из моих любимых артистов Ростислава Плятта и от неожиданности потеряла дар речи. Еще их гостями были американцы, на которых большое впечатление произвел борщ, сваренный хозяйкой. После их визита мы с ней посмеялись и удивились тому обстоятельству, что, как правило, все иностранцы бывают в восторге от борща. Именно Елена Михайловна дала нам на ночь прочитать напечатанный на отдельных листах «Раковый корпус» Солженицына. Как-то она должна была уехать на неделю и попросила меня варить по утрам для Николая Давыдовича геркулесовую кашу на сливках – его постоянный завтрак в течение многих лет. У нас не сложилось тесных дружеских отношений, но они оба были неизменно вежливы и тактичны.
При мне в квартире жил также сын Михаила Голодного, Цезарь. Журналист, он не был широко популярен, писал и издавал рассказы. Впрочем, возможно, он был известен в писательских кругах. Один раз он дал нам прочитать только что вышедшую в свет свою книгу рассказов для детей – ему интересно было узнать наше впечатление. Он был оптимистичным, жизнерадостным человеком. Часто он приводил к себе молодых женщин, и тогда из-за стенки, разделявшей наши комнаты, слышна была музыка, всегда сопровождавшая эти свидания. Как-то раз я постучала в его дверь, услышав голос, вошла и отпрянула назад: он стоял посреди комнаты совершенно голый. «Раечка, неужели я такой страшный?» – спросил он меня, улыбнувшись.
 И в последней, четвертой, комнате жила стройная, огненно-рыжая, молодящаяся Рита, работавшая в Московском научно-исследовательском институте кинематографии (точного названия его не помню, но располагался он вблизи станции метро «Аэропорт»), в котором среди прочего занимались разработкой кинопленок. Рита была членом Союза кинематографистов СССР. Из всех соседей именно с ней у нашей семьи были самые близкие отношения. Она часто заглядывала к нам, рассказывала о своей жизни, интересовалась нашими с Сеней успехами.

Вскоре после свадьбы мы уехали на полугодовую институтскую практику в город Ефремов Тульской области, и эта практика послужила нам одновременно свадебным путешествием и медовым месяцем. Нас с Сеней поселили у местной жительницы, пожилой женщины, вдовы, Марии Ивановны, которая выделила нам угол за занавеской в ее комнате. Все остальные жили в общежитии. Ребята приготовили для нас с Сеней сюрприз, устроив в нашу честь вечеринку и подарив приемник «Selga». Мы были растроганы.

Поначалу семейная жизнь меня сильно разочаровала – как-то мне казалось, что будет больше романтики, тогда как в реальности была сплошная проза…
Я только недавно научилась вязать и взяла с собой нитки и спицы, чтобы сотворить свою первую вещь: черную кофточку с короткими рукавами, а вторым изделием стал джемпер для Сени. Еще у меня был с собой учебник – самоучитель английского языка, и я каждый день занималась по нему. На заводе синтетического каучука была богатая библиотека художественной литературы, и мы оба много читали. Там мы прочитали в журнале «Новый мир» рассказ Солженицына «Матренин двор», который, наряду с «Раковым корпусом», я считаю его лучшим художественным произведением. Я прочитала рассказ вслух нашей хозяйке Марии Ивановне. Он произвел на нее сильное впечатление, она даже всплакнула. Рассказала мне о парне, которого когда-то любила, но пути их разошлись. Хотела потом его разыскать, узнать о его жизни, но не знала, как это сделать. Я написала в адресный стол того южного города, куда он уехал, и мы получили ответ. Мария Ивановна продиктовала мне письмо для него. Через некоторое время пришло ответное послание, в котором он рассказывал о своей семье, детях, писал, что обрадовался весточке от нее.
На заводе нашу группу разбили на 2 части и отправили в разные цеха. Самостоятельной работы нам не давали, мы просто сопровождали  работников цеха, изучали описание технологического процесса, отчеты, выполняли отдельные поручения, снимали показания приборов. В самом производственном цехе непрерывного присутствия не требовалось. В конце практики нужно было выполнить и защитить курсовую работу, включавшую принципиальную схему и описание технологической линии, оснащение приборами и два рационализаторских предложения по усовершенствованию работы цеха.
Мы с Сеней откладывали деньги на покупку лыж. Обсуждали семейный бюджет, прикидывали, сколько будем тратить на еду, плату за коммунальные услуги, на подарки родным и друзьям, 2 раза в месяц посещение кафе-мороженого (уступка мне из-за моей любви к этому деликатесному продукту). Получалось, что необходим режим строжайшей экономии, несмотря на две повышенные стипендии.
В свободное время иногда все вместе гуляли: город был окаймлен рощей. У себя в общежитии ребята играли в преферанс, расписывали пульку, как они говорили – я в этом ничего не понимала, и карты меня не прельщали. Дома – английский, вязание, готовка, стирка в корыте со стиральной доской. Я говорила Сене, что не смогла бы жить в этом городе: клуб, где раз в неделю показывают кино, никаких музеев, выставок, концертов, ничего похожего на бурную культурную московскую жизнь – маленький скучный городишко. Сеня возражал, что в семье львиную долю времени поглощают дети, работа, быт, и времени для досуга не остается.
Климат в Ефремове резко континентальный: в начале нашей практики я жутко страдала от жары. Мы шли на завод, располагавшийся на окраине города, пешком, дорога занимала полчаса, и я плелась, как мокрая курица. Когда пришла зима, я с трудом выдерживала дорогу из-за морозной ветреной погоды и даже отморозила щеки.
У Сениной мамы в декабре был день рождения. Мы купили перед отъездом дефицитную пластинку Робертино Лоретти и спрятали ее среди книг. В письме с поздравлением я объяснила, как найти подарок, и свекровь была удивлена и тронута сюрпризом.
Вернувшись в Москву, мы продолжали жить с Анной Семеновной. Я звонила домой через день-другой, а мама, не дожидаясь моего звонка, набирала наш номер и спрашивала: «Почему ты не звонила так долго?» Только сама став мамой, я поняла, что значит «долго» для матери. С бабушкой я разговаривала еще реже и корю себя за это. 
По возвращении в Москву мы купили лыжи, Сеня самолично просмолил их, и по выходным мы отправлялись с ними за город.

Мы откладывали  металлические рубли и, набрав 33 рубля, помчались покупать репродукции Ван Гога, одного из моих любимых художников. Альбом с репродукциями картин любимого Сеней Гогена был приобретен несколько позже. Я не разделяла его отношения к этому художнику. Люди в его изображении виделись мне грубоватыми, картины несколько примитивными, разве что палитра была сочной и яркой. Кроме того, я злилась на Гогена (впрочем, без всякого на это права), за то что он ускорил развитие болезни у Ван Гога, шел на прямые конфликты, провоцировал его, словно это доставляло ему удовольствие.
Когда мы разошлись, я предложила разделить книги следующим образом: репродукции Ван Гога одной стороне, все остальные приобретенные вместе книги – другой. Кинули жребий, и Ван Гог достался Сене. Обидно. Я присовокупила к альбому репродукции Гогена – Сене в радость, а мне зачем?

В моей жизни встреча одного Нового года стала лучшей, наиболее интересной, незабываемой. Когда мы поженились, у меня уже определили язвенную болезнь. Приступы сильной боли мучили меня и на голодный желудок, и вскоре после еды, и ночью, поэтому я старалась есть реже: 1-2 раза в день. В детстве и в юности у меня была довольно сильная воля, и окружающие не подозревали о моих мучениях. А Сеня как-то чувствовал и звал меня Комиссаржевской (вообще-то в обычном моем состоянии он звал меня Толстая из-за моего постоянного болезненного страха поправиться, а я его – ласково Серенький, от имени Сеня). Его родственники пригласили нас отпраздновать наступление очередного Нового года у них, а у меня начался болевой приступ. Я предложила Сене ехать с мамой без меня, но он остался со мной. Сенина мама поехала в гости одна. Через пару часов боль притупилась, и мы стали думать, как бы нам отметить наступление Нового года. Телевизора у нас не было. Зато стояла, конечно,  украшенная старыми и новыми игрушками небольшая красивая, пушистая елка. Я принялась за приготовление на скорую руку салата оливье и выпечку сметанника по рецепту моей бабушки, а Сеня – за получение водорода путем реакции соляной кислоты с железными гвоздями и наполнение им воздушных шариков. Надутые водородом шарики поднялись вверх и устроились на потолке нашей комнаты. Оперативно был накрыт стол. Я включила проигрыватель и стала танцевать, постепенно раздеваясь. Получилось неплохо.  Сене тоже понравилось. Такого новогоднего праздника у меня в дальнейшем больше не случалось.
На самом деле позднее, когда мы с Маришкой и бабушкой уже жили в очередной коммуналке на Большой Серпуховской улице, мы с соседкой Надей тоже устроили замечательный праздник. Готовились к нему заранее, сочиняли разные плакаты, стихи, обдумали новогоднее меню, закупили подарки для всех гостей…
И вот, например, шутливое объявление из домашней новогодней (1971) газеты:
Две молодые женщины, имеющие по одному маленькому ребенку (девочки), проживающие в разных комнатах одной коммунальной квартиры, обладающие вместе взятые, редким комплексом разносторонних дарований, хотели бы выйти замуж за достойных мужчин, желательно выше среднего роста, не лишенных интеллекта, искренности, мужества, доброты, скромности и человечности, а также знакомых с Гомером и добродушных. За справками обращаться по телефону 236-8494.
Тот праздник тоже запечатлелся в памяти.

Первым подарком, который преподнес мне Сеня уже в статусе мужа, был красивый капроновый шейный платок, который мы выбирали с ним вместе. Он не взял деньги на подарок из нашего скудного семейного бюджета, а заработал их участием в массовой сцене отступления итальянских войск на съемках фильма «Они шли на Восток». Погода была ужасная, одежда, естественно, напоминала лохмотья, и Сеня простудился. Мне так и не удалось посмотреть этот фильм - может быть, теперь, по прошествии многих лет, я разыщу его в Интернете и посмотрю, когда выдастся пара свободных от насущных дел и планов часов. Самый большой дефицит, который я испытываю в моей сегодняшней жизни – это нехватка времени, а сидеть ночью, как в прежние годы, уже нет сил.

В первые в нашей супружеской жизни летние каникулы мы решили поехать на море. Сеня уже бывал у моря в детстве и хорошо плавал, а я еще ни разу (не считая пребывания с мамой на берегу негостеприимного, серо-стального, холодного Балтийского моря). Но сначала надо было заработать денег на поездку. После экзаменационной сессии Сеня устроился грузчиком на овощной базе, а меня папа пристроил на полтора месяца к своему знакомому в проектный институт в Измайлове. Я должна была рассчитывать и чертить звуковые виброизоляторы. Однажды муж привез с базы громадные астраханские помидоры, которые мы разложили под кроватью для дозревания. Таких вкусных помидоров никому из нас пробовать раньше не доводилось. Я благополучно отработала договорный срок, устроив в заключение во время обеденного перерыва скромный праздничный стол, и, в свою очередь, получила от сотрудников в подарок книгу по вязанию.
С трудом, как это обычно происходило в период летних отпусков, мы заказали билеты и, полные радостного предвкушения, поехали в Крым. Недалеко от Симеиза мы сняли комнатушку у одной из работниц санатория и, бросив чемоданы, поспешили к морю. Увидев необъятное водное пространство удивительной синевы (я всегда думала, что ярко-синее море, изображенное на открытках – художественное преувеличение), я пришла в неописуемый восторг. Сеня тоже был изумлен, правда, по другой причине: он не ожидал, что я уже так прилично плаваю (в течение нескольких месяцев я посещала бассейн на Кропоткинской и с помощью одного из спасателей освоила брасс по всем правилам). Море было совершенно спокойным, и мы сразу уплыли далеко. Когда я уставала, держалась одной рукой за надежное плечо супруга.
По утрам и вечерам мы ели салаты из помидоров и огурцов, фрукты – по сказочно низким ценам, а обедать ходили пешком в столовую соседнего поселка. По дороге я изнывала от жары, и Сеня поливал меня водой из специально захваченной с собой бутылки.
Купались мы по два раза в день. Один раз Сеня, переодевшись в обычной пляжной будке, забыл там связанные мной синие с тремя яркими вертикальными полосками плавки. Обнаружив факт пропажи через пару часов, я расстроилась, он, по-видимому, тоже. Почти бегом мы бросились на пляж в полной уверенности, что не застанем их там, однако, как ни странно, они сиротливо висели на верхнем краю стенки, где он их и оставил. Счастливые, мы схватили их и вернулись домой.
В противоположность плавкам моей пропаже не повезло. Перед отъездом мама подарила мне красивый югославский купальник и замечательный чешский синий рюкзак. Не представляю, как ей удалось раздобыть такой дефицит. И вот мы с Сеней отправились на прогулку в горы, и, когда добрались до вершины, у меня слетела с ноги босоножка и покатилась вниз. Сеня побежал за ней, а я болела за него сверху. Самое большее минут на 5 рюкзак остался без присмотра, и за этот короткий промежуток времени я лишилась рюкзака вместе с купальником. Он исчез незаметно, бесшумно и безвозвратно.

Мне очень хотелось попасть на концерт приехавшего на гастроли знаменитого американского скрипача Исаака Стерна. Как достать билеты? После нескольких бесплодных попыток я обратилась уже не в первый раз к женщине, продававшей билеты в киоске театрально-концертной кассы на улице Горького. Она предложила мне в нагрузку к двум билетам на концерт Стерна шесть (6!) билетов на концерт Дмитрия Гнатюка. Я помчалась домой, как говорится, не чуя ног под собой. Вообще-то Дмитрий Гнатюк – замечательный украинский оперный  певец с любимым мной тембром голоса – баритоном, но шесть билетов мне не пристроить в короткий срок. Поделилась радостью с мужем.
- Знаешь что? Я не такой уж ценитель скрипичной музыки и ее исполнителей, иди-ка лучше на концерт с отцом, - сказал Сеня, и я была тронута его благородством.
Четыре или три билета на концерт Гнатюка пропали, но зато от игры Стерна мы с папой получили несказанное наслаждение. Такой игры я еще никогда не слышала. У нас же много талантливых скрипачей, и техника игры у них ни сколько не хуже, но красотой звучания его скрипки я была заворожена.

***
Дипломную работу мы с Сеней выполняли в разных местах: он в нашем институте на кафедре катализа, а я в Карповском институте. Тема мне нравилась и касалась катионной полимеризации. Большая часть экспериментов проводилась под вакуумом, для чего требовалось обеспечить герметичность установки. Сложные детали для нее выполнял мастер в стеклодувной мастерской, простенькие манипуляции с запаиванием трубочек, резкой стекла, припаиванием трубочек с выдутым на конце шариком к «пауку», устройству для дозирования катализатора, должна была делать я сама. Я ходила с обожженными пальцами, а однажды при выполнении эксперимента выплеснулась серная кислота, но мне она попала в небольшом количестве только на руку, больше пострадала лаборантка Инна, и мы все бросились к ней на помощь. У нее все обошлось благополучно, а у меня так и остался шрамик на руке: я поздно стала смывать кислоту водой. Приходилось работать также со смежными лабораториями. Вначале казалось, что полгода, отпущенные на работу – слишком большой интервал времени, на самом деле случались всякие проколы, неудачи, отбрасывающие назад. Так, почти в конце срока лопнул паук для дозирования катализатора, а мастер-стеклодув был в отпуске. Я изнервничалась, была на грани истерики, в полном отчаянии поехала к папе на работу. Он повез меня в ресторан «Якорь» недалеко от станции метро «Белорусская». Там он внимательно выслушал мой сбивчивый рассказ, поддержал, успокоил, убедил, что не было еще случая, чтобы студент-выпускник не защитился (если речь не шла о войне, революции, землетрясении или других глобальных катастрофах). И действительно, все утряслось, данные опытов были вовремя оформлены, графики построены, теоретическая часть описана, Сеня защитился раньше меня и помог мне оформить листы с изображением реакций. Защита дипломной работы прошла успешно.
 Моя руководительница Елена Борисовна Людвиг предложила мне остаться в Карповском институте. По-моему, в ходе своей работы там я не особенно впечатлила ее. Но послушав мое выступление на защите, она казалась удивленной и тут же предложила мне остаться в лаборатории.

 Закончив учебу в институте и получив предложение поступать в аспирантуру, мы посовещались и решили, что сначала будет учиться в аспирантуре Сеня, а я пойду работать. После него поступлю в аспирантуру я. Так как у меня был красный диплом, я имела право выбора места работы, но на единственное место, куда я хотела пойти работать, претендовала другая студентка, у которой там занимал важный пост отец. Тогда, так как мне было уже все равно, я сказала, что выбираю Государственный институт азотной промышленности, который находился близко от нашего с Сеней дома, на Садовом кольце, вблизи станции метро Курская. Правда, как оказалось, лаборатория, в которую меня направили, находилась на территории Электролизного завода, вовсе не на Курской, а за станцией ВДНХ, и оттуда еще нужно было ехать на трамвае. В ГИАПе, где я должна была по распределению поработать два года, мне сказали: «Отработаешь здесь положенное время, а потом поступай, куда хочешь. Да и у нас можно пойти в аспирантуру».
У Сени была другая ситуация. Он выполнял дипломную работу в нашем институте, и его руководитель на кафедре катализа предложил ему поступать в аспирантуру. Из-за его национальности начались трудности, но Флид, заведующий кафедрой и приходившийся Сене каким-то очень дальним родственником, поставил ультиматум: если не согласятся допустить Сеню к приемным экзаменам, он покинет кафедру. Лишь таким образом он отстоял талантливого выпускника, и Сеня, сдав экзамены, был принят в аспирантуру.

До выхода на работу у нас оставались два летних месяца, и мы втроем, моя бабушка и мы с Сеней, получив приглашение, поехали гостить у бабушкиного пасынка Яши. К тому времени его старший сын, Лёня, был уже женат и жил отдельно от родителей, в Брянске. Дядя Яша, врач-онколог, его жена, тетя Лиза, врач-педиатр, и их младшая дочь Анечка жили в городе Унеча Брянской области. Аня училась в школе и ходила на уроки фортепьяно к частной преподавательнице. Бабушка готовила еду наряду с тетей Лизой, я помогала на подсобных работах – ведь мы нагрянули пусть по приглашению, но довольно большой компанией. Самым любимым блюдом там у нас стала молодая картошка с укропом и сметаной. А тетя Лиза выпекала бисквитные пирожные, которые называла на идише молхес брейтлех, что в переводе на русский означало королевские хлебцы. Я, конечно, записала рецепт их приготовления, так как увлеклась выпечкой и, кроме того, они пришлись по вкусу моему муженьку. Недалеко от городка на огромных пространствах простирались естественные леса, изобиловавшие грибами и змеями. Мы с Сеней часто ходили за грибами, иногда посещали танцы на городской танцплощадке, читали.

Какие замечательные фильмы стали появляться на экранах московских кинотеатров в 60-е годы: «Девять дней одного года» (1961), «Коллеги» по повести Аксенова (1962), «Я шагаю по Москве» (1964), «Гамлет» (1964), «Анна Каренина» (1967), «Еще раз про любовь» (1968) по сценарию Эдварда Радзинского…
Научная среда, интереснейшие диспуты, романтика отношений и жизни вообще, созвездия талантливых актеров: Алексей Баталов, Иннокентий Смоктуновский, Евгений Евстигнеев, Михаил Козаков, Татьяна Лаврова; Василий Ливанов, Василий Лановой, Олег Анофриев; Никита Михалков, Евгений Стеблов, Галина Польских, Владимир Басов; Татьяна Доронина, Александр Лазарев. Анна Каренина в исполнении Татьяны Самойловой – это чудо! Внешность, соответствующая описанию Толстого, замечательная игра. Николай Гриценко, Василий Лановой, Юрий Яковлев, Майя Плисецкая, Анастасия Вертинская – отлично подобранный творческий ансамбль актеров, невероятно талантливо воплотивших на экране героев романа.

А моими самыми любимыми эстрадными певцами тех лет стали Анна Герман с прекрасным голосом, привлекательным сценическим образом, неотразимой улыбкой, необыкновенной теплотой и мастерством исполнения песен на разных языках и совершенно различных по характеру; Майя Кристалинская, которая, по словам моих подруг, была похожа на мою маму и нравившаяся мне искренним, задушевным исполнением песен; Валерий Ободзинский, яркий, самобытный, талантливый певец с очень красивым голосом; Муслим Магомаев, не только замечательный эстрадный певец, но и исполнитель оперного репертуара, автор мелодий многих исполнявшихся им песен и даже скульптор.
 
***
Когда после окончания института я вышла на работу в лаборатории в первый раз, я стояла в проходной и ждала, пока за мной придёт кто-то из сотрудников. Встретить меня послали молодого аспиранта Володю, ставшего впоследствии не только моим научным наставником, но и близким и дорогим другом. Я мельком взглянула на него, отметив мысленно его стройность, густые черные, как смоль, вьющиеся волосы и чересчур сильно выдающийся нос. Я должна была выполнять работу, входившую составной частью в его эксперименты. Конечно, сейчас я совершенно не помню название темы его диссертации, но это точно было связано с определением констант скоростей реакций теломеров и с четыреххлористым углеродом.
Володя привел меня к начальнику лаборатории, Беэру Алексею Алексеевичу, высокому, по этой причине, по-видимому, сутулившемуся, худому, который окинул меня критическим взглядом, улыбнулся и высказал пожелание, чтобы я не заводила детей, пока не защищу диссертацию. Я сказала, что дети пока не входят в мои планы. Еще он сообщил, что я буду работать под руководством Володи.
Для начала Володя дал мне несколько листов напечатанного текста, поручив сверить. Я взяла листы, ощутив легкое разочарование: не так я представляла себе начало научной деятельности. Тем не менее, две опечатки я пропустила, что заставило меня впредь относиться к этой необходимой составной части работы более внимательно. Заниматься научно-исследовательской работой в лаборатории мне понравилось. Коллектив в нашей комнате подобрался приятный: двое аспирантов, Женя и Володя, младший научный сотрудник Ирина и лаборантка Таня. Володя дал мне почитать книгу Стругацких «Понедельник начинается в субботу», которую я с интересом «проглотила». Мне казалось, что у нас в лаборатории обстановка похожая, а несколько фраз из книги были у нас в ходу. Еще одну увлекательную книгу, «Вся королевская рать» Роберта Пенна Уоррена, я после ее прочтения получила от Володи в подарок. Напротив нашей комнаты располагалась научно-техническая библиотека с читальным залом. Там работала Галя, с которой мы в дальнейшем тесно сдружились, обнаружив случайно одну общую знакомую,  подругу моей мамы, ту самую тетю Асеньку, которая подвигнула мою маму отдать мне свое платье перед вечером в институте. Она же была соседкой Гали по дому. Вокруг Гали часто собирались молоденькие мамочки и горячо обсуждали успехи и проблемы воспитания своих малышей. Мне были скучны эти разговоры, больше импонировала компания остроумных интеллектуалов в нашей комнате.
- Я знаю, чем тебя можно легко покорить, - сказал как-то Володя. – Открыть перед тобой дверь или поднести сумку, чемодан, ну и все в таком роде.
- Ничего подобного, - возразила я. – Это, конечно, подкупает, но мне очень важно, чтобы человек был умным.

Через полгода в лабораториях прошло сокращение, и Беэр пожертвовал мною. Володя пристроил меня в аналитическую лабораторию к Элле Усовой. В основном, моя работа состояла в хроматографическом определении состава жидких смесей. Я вводила иглу шприца с анализируемым раствором в мягкое тело мембраны и не могла отделаться от ощущения, что делаю укол пациенту. Определение компонентов раствора методом жидкостной хроматографии заинтересовало меня, а вскоре меня послали на курсы повышения квалификации именно в области хроматографического метода анализа. Там, кстати, я встретила своего бывшего сокурсника Сашу Ильина. Володя, с которым мы к тому времени сблизились, не на шутку увлекшись друг другом, часто встречал меня после курсов, и мы проходили часть общего пути домой пешком, наведываясь по дороге в гастроном №1 и перехватывая там длинный, узкий, необычайно вкусный пирожок с кофе. Володя привлек меня блестящим  умом и золотыми руками. Многие элементы опытной установки, а также налаживание работы хроматографа он делал сам. Он с еще одним сотрудником помог настроить хроматограф и в лаборатории Сени. Как-то раз Володя признался, что мы были с ним в одном пионерском лагере, только он, в соответствии с возрастом, - в самом старшем, первом отряде, а я – в третьем. Я, будто бы, нравилась ему, и он пригласил меня на танец. Я отказалась, сказав, что с кем попало не танцую, - так он рассказывал. Потом он просил у вожатой нашего отряда, Лены, мой адрес, но она ответила, что это не разрешается, и он потерял меня из виду. Поэтому, когда он увидел меня на проходной в мой первый рабочий день, был просто ошеломлен.
Кстати, в аналитической лаборатории, куда я попала после сокращения, оказался прекрасный коллектив, возглавляемый Эллой Петровной Усовой. Там же, только в лаборатории спектрографии, я встретилась с Таей Шпитоновой и Наташей Перловой, с которыми училась в параллельных группах в институте. В их лаборатории работала также золотоволосая Инна Титова, улыбчивая, приветливая женщина. Меня сразу же окружили вниманием, заботой и помогли не только войти в увлекательный хроматографический мир, но и приобщили к всеобщей в лаборатории увлеченности кактусами – этими колючими, суровыми созданиями с нежными прелестными цветками. Все вместе мы посещали весенние выставки цветущих кактусов на Малой Грузинской улице, обменивались «детками» кактусов и секретами ухода за ними. Мы отмечали в лаборатории праздники, дни рождения, с помощью жидкого азота готовили из выдаваемого по вредности работы молока вкусное мороженое, а также горячий глинтвейн. Когда я ждала рождения моей первой дочки, Элла выхлопотала для меня в профкоме путевку в замечательный дом отдыха для беременных в Сокольниках. Они навещали меня в больнице и привозили из заводской столовой взбитые сливки, которые я очень любила, и мой любимый укроп. Они подарили мне к рождению дочери чудесную немецкую коляску (позднее ее украли со двора поликлиники, когда Маришка проходила последний сеанс кварцевания против рахита). Через несколько лет мы, Элла со своим сынишкой и я с Маришкой, случайно оказались в одном доме, где снимали комнатки в Анапе.
Когда я ожидала рождения старшей дочери, Мариши, одна из маминых сотрудниц, вручила ей ключ от своей дачи и разрешила провести там несколько ноябрьских праздничных дней. Аркадий Павлович уехал в деревню проведать сестер и помочь им по хозяйству, требовавшему мужских рук, а мы с мамой отправились на отдых, на загородный участок, который отыскали с большим трудом. Мы прожили эти несколько безоблачных дней весело и безмятежно, как близкие подружки. Погода была солнечная, мягкая, природа вокруг переливалась всеми красками золотой осени. Мы гуляли по лесу, отыскивали на грядках среди пожелтевших листьев запоздалые огурчики, готовили непритязательную еду и ощущали себя очутившимися на необитаемом острове.

***
Официально мы разошлись с Сеней, когда Марише исполнился год. Когда она родилась, папа взял нас к себе. Мы прожили у него примерно три месяца, пока юрист из женской консультации не помогла нам получить 12-метровую комнатушку за выездом в проезде МХАТа. Кроме нашей там было еще семь комнат. Бабушка тут же переехала ко мне и стала жить с нами. Невозможно оценить ту помощь, которую я получила от нее в то трудное время. У нас не было не только горячей воды, но и самой ванной комнаты, не было и газовой колонки для подогрева воды, а у меня было послеродовое осложнение, артрит, и сильно болели руки, так что я не могла поднять даже кастрюлю. Купали девочку в комнате. Не было в помине и стиральной машины, а одна из соседок устраивала скандалы, когда я кипятила Маришкины пеленки и подгузники. Кроме того, я была зациклена на чистоте и каждый день мыла пол в комнате. В этой комнате до нас жила старушка, у которой, вероятно, не было сил на уборку, поэтому мне пришлось не только отмывать комнату, но и сражаться с клопами, которых папа, смеясь, называл «красной армией». До революции в этом двухэтажном доме на первом этаже помещалась конюшня, а на втором - галантерейный магазин. Несмотря на плохое состояние дома и отсутствие в нем  всех удобств, кроме уборной, комиссии, присылаемые для проверки, никак не хотели признать, что он находится не просто в ветхом, а в аварийном состоянии, пока в один «прекрасный» день не провалилась часть пола на лестничной площадке между двумя лестничными маршами. После этого ЧП всех быстренько выселили, и мы с Маришкой переехали в трехкомнатную, тоже коммунальную квартиру недалеко от станции метро «Добрынинская». И бабушка с нами. Теперь у нас была большая комната в 25 кв. м, уголок на общей кухне, маленький чуланчик и ванная комната общего пользования с газовой колонкой для подогрева воды. В коридоре висел еще и телефон. Нам казалось, что мы живем чуть ли не в хоромах. Я разделила комнату с помощью двух книжных шкафов. В одной ее части спали бабушка на диване и Маришка в своей кроватке, на другой половине я шила, вязала, читала по ночам и спала в складном кресле.

Вскоре я отравилась в своей лаборатории, вся покрылась сыпью, а лицо так разнесло, что глаза с трудом раскрывались. Врач в поликлинике пригласила студентов и демонстрировала им на моем примере, что делает с лицом косметика. Мои уверения, что косметикой я не пользуюсь, она пропустила мимо ушей. Я смотрела на Маришку через узенькие щелочки заплывших глаз и боялась, что она перестанет узнавать меня. Полтора месяца я провела в больнице профессиональных заболеваний на Садовом кольце, недалеко от станции метро «Курская», и все это время Маришка оставалась с бабушкой. Мама тоже часто приезжала. Бабушка в телефонном разговоре со мной случайно проговорилась, что приходила сестра делать Маришке укол. Я переполошилась: ведь мама сказала, что у Маришки  небольшая простуда. Под моим давлением бабушка призналась, что у девочки воспаление легких. После обеда я потихоньку сбежала из больницы – тогда домой еще не отпускали - и помчалась к дочке. Вопреки моим опасениям она меня узнала и молча, терпеливо вынесла все процедуры, которые я с ней проделала.

***
По утрам, когда я спешила на работу, две куклы – ежик и лисичка, помогали мне будить Маришку. Я разыгрывала маленький диалог между ними, а когда Маришка уже готова была встать, вступала бабушка и спрашивала:
- А ну, кто быстрее оденется? – и наша девочка выскакивала из-под одеяла, быстренько высвобождалась из пижамы и натягивала на себя по очереди всю одежду, пока я занималась приготовлением легкого завтрака.
Потом мы бежали в ясли, садик. Вечером я забирала ее последней, несмотря на то что договорилась с начальником перенести начало и окончание рабочего дня на час раньше. Мы гуляли с часок, а дома нас ждал приготовленный нашей любимой бабушкой ужин.
Одежду для Маришки я большей частью покупала, но несколько платьиц мы с бабушкой соорудили вместе: я рисовала фасон, бабушка шила по эскизу из какого-нибудь, чаще всего маминого, «вышедшего в отставку» платья или костюма, платьице, а я потом довершала работу вышивкой. Тогда я много вязала и решила втайне связать для бабушки жилет. Мне казалось, что для дома шерстяной жилет – очень удобный вид одежды: руки свободны, а поясница в тепле. Втайне, потому что она жалела мои руки и ни за что не соглашалась, чтобы я сняла с нее мерки и связала ей что-нибудь. Вязала я по ночам и во время  командировки в Щекино – в поезде и вечерами в гостинице. Жилет из темно-зеленой шерсти был готов ко дню рождения бабушки, как ни странно, пришелся ей в пору, понравился, и она сказала:
- Ну, раз уж ты все равно решила это сделать, можно было связать кофту.
А я боялась, что она станет ругать меня. Позднее я и кофту ей связала из шерсти вишневого цвета, которую она заносила до дырок.

Понемножку, начиная с двухлетнего возраста, моя девочка одолевала азбуку, проявляя к ней живейший интерес. «Семейные» буквы (свою М, мою Р, бабушкину Т, мамину И), а также несколько других узнавала не только на кубиках с рисунками и буквами, но и в газетах, книжках, на уличных вывесках. Каждый раз это вызывало у нее радость открытия и какую-то даже гордость.
Литературные достижения были налицо: Маришка декламировала множество коротеньких стишков и почти целиком «Мойдодыра» Чуковского. Любимые книжки: «Три медведя», «Красная шапочка», «Мойдодыр», «Муха-Цокотуха», «Телефон», «Воробьишко» Горького и, разумеется, «Игрушки» Агнии Барто.
Мы также распевали вместе много песен: о красном командире – ее любимую, а еще про чибиса, веселую компанию, «Пусть всегда будет солнце!», «Во поле березонька стояла», «Крутится, вертится шар голубой».
Новое увлечение – стихи Юлиана Тувима в переводе Михалкова. Эту книжку мне подарил давным-давно мой троюродный брат, Гена, и она сохранилась со времени моего детства. Особенным успехом пользовались стихи про овощи, принесенные хозяйкой с базара, и про чижей. Очень полюбила книжку Чуковского про доктора Айболита. Пластинка с этой сказкой была единственной, которую Маришка могла внимательно слушать и просила ставить почти ежедневно.
За месяц до трехлетия вдруг зазвучал звук Р и иногда рокотал и раскатывался от избытка чувств и вместо Л. Мы обе были страшно довольны этим достижением. Только перед мягкими гласными строптивый звук пока никак не давался, несмотря на все наши старания и игры в слова с этим звуком. В три с половиной года впервые выговорила его, наконец, в слове репка, а затем пошло на лад и перед остальными мягкими гласными, так что слово репка оказалось для нас счастливым.
С трех лет Маринка начала чистить зубы пастой самостоятельно, поняв все с первого раза и проводя процедуру с большой охотой – впору было давать ей зубную щетку хоть пять раз в день.
Мы получили в подарок от Володи, моего будущего второго мужа, двухколесный велосипед с двумя маленькими съемными колесиками. Маришка довольно быстро освоила езду, и мне оставалось лишь помочь ей взобраться на него и тронуться с места. Отныне в наших хозяйственных походах (в магазин, прачечную, химчистку) Маришка сопровождала меня на велосипеде.
В бытность мою культоргом в отделе среди прочих инициатив я организовала поход родителей с детьми в детское кафе «Буратино» на Арбате. Там после угощения за маленькими столиками нам показали кукольный спектакль «Красная Шапочка». Как только начинались песенки, Маришка стучала в такт рукой по коленке. Когда волк проглотил бабушку, Маришка, единственная из всех присутствующих детей, заплакала навзрыд, а потом еще раз, с новой силой, когда очередь дошла до Красной Шапочки. Сергей Образцов был прав, когда говорил, что для малышей это настоящая трагедия, как для взрослых «Король Лир».
Кстати, когда мы с Маришкой сами разыгрывали эту сказку дома, и она была Красной Шапочкой, а я сначала мамой, а потом по ходу действия за неимением других исполнителей – волком, она побежала от меня с испуганным криком: «Мамочка, не ешь меня!»

***
Когда Маришке было три с половиной года, мы с ней и моей мамой поехали «дикарями» в начале осени, в «бархатный» сезон в Евпаторию, писали бабушке письма через день и радовались весточкам от нее. Пока мы купались в море, она решилась расстаться со своими неизменными косичками, которые закалывала вокруг головы, и постриглась.
Одна из наших соседок, пожилая Анна Ивановна, часто скандалила с нами по пустякам, иногда «отсылала» бабушку в Израиль, но, когда бывала в мирном настроении, подолгу разговаривала с ней: скучно ведь все время находиться в конфронтации. Они даже угощали друг друга своей выпечкой. И вот накануне нашего возвращения из Евпатории бабушка решила порадовать нас своим фирменным пирогом, сметанником. Анна Ивановна отвлекала ее разговорами, и в результате сметанник оказался без сметаны, получился жестковатым и низковатым. Бабушка очень расстроилась, но мы с Маришкой заверили ее, что он вполне съедобен, и в подтверждение своих слов взяли еще по кусочку.

Как и у всех малышей, и у моей маленькой дочки были нередки забавные высказывания, и я привожу всего несколько из них во время пребывания в Евпатории:
- Сейчас я все покрасню! - смотрит через красный воздушный шарик, потом через синий. – А теперь посиню!

- А у меня картошка-горбушка!

- Смотри, луна в небе плавает!

Вечером:
- Я слышу, как море шевелится. (Это я особенно люблю).

- Смотри, я нашла ракушку загорелую!

- А у дяди борода под носом!

О перистых облаках:
- Мамуля, смотри, небо сморщенное!

- Мам, а когда мы еще пойдем в сарай? (имеется в виду ресторан)

После возвращения в Москву:
Приехали к моей маме, подходим к дому:
- Сейчас мы придем и будем на лифчике подниматься?

Идем умываться, Маришка засучила рукава, потом они у нее сами опустились.
- Ну что они рассучились?

- Мамуля, в школе я буду школьницей, а в институте институткой?

- Маришка, белые сапожки у тебя промокают?
- Промокают, когда падаю.
               
***
У нас совсем мало бабушкиных фотографий, и в год пятилетия Мариши я отвела их обеих в фотостудию, где их и запечатлел профессиональный фотограф. Нельзя сказать, что снимки получились очень удачными, но это были последние бабушкины фотографии, и они вместе с написанным мной четверостишием заняли почетное место в нашем семейном альбоме.
В пять лет я отвела Маришку в танцевальный кружок в клуб, который находился рядом с нашим домом, а зимой мы записались еще и на фигурное катание в Лужниках. До тех пор Маришка каталась только на двухполозках. Я не ставила своей задачей сделать из нее спортсменку. Мне просто хотелось поставить ее на коньки и чтобы у нее была красивая осанка.
Как упоминалось выше, к моему большому сожалению, у меня с моей мамой вплоть до моего замужества отношения по разным причинам не клеились. Я винила во всем маму и, только став достаточно взрослой, поняла и свою вину. Мама уставала на работе, разошлась с любимым человеком, тяжело болела и боялась заразить меня – причин хватало. Я же видела, что она уделяет мне мало внимания, никогда не ласкает, излишне строга со мной, не разрешает приводить домой подруг, по каждому поводу ругает, вечно недовольна. Все случаи, когда мы что-то вместе делали или куда-нибудь ходили, я могла бы пересчитать по пальцам, хотя все они врезались в память, и в дальнейшем я с благодарностью о них вспоминала. Я решила, что никогда не повторю маминых ошибок с моими детьми и действительно проводила с Маришкой все внерабочее время. Мы играли дома и на улице, мастерили всякие поделки, готовили вместе подарки для родных, гуляли, вместе ездили на выставки, концерты, в кино и театры, в гости к моим подругам и коллегам по работе. Все свои отпуска  я не мыслила без моей девочки.
Аркадий Павлович, мамин супруг, будучи председателем профкома на работе, дважды ухитрился приобрести для нас с мамой и Маришкой курсовки в Крым, в поселок Рыбачье. В первый год все прошло чудесно. Мы приехали на место в середине августа. Поселили нас в маленьком домишке, стоящем посреди фруктового сада с персиковыми деревьями. Мягкая, теплая погода, море неподалеку, приятная хозяйка, вполне приемлемое питание, дешевые фрукты, беззаботная жизнь – все приносило радость. С бабушкой мы регулярно переписывались, чтобы она поменьше скучала без нас. Ходили на почту всей троицей в надежде найти там ответные письма от бабушки и Аркадия Павловича.
В следующем году у нас была курсовка на сентябрь месяц. Потеряв первые                два молочных зуба, на место которых нетерпеливо протискивались постоянные, мы с легким сердцем отправились отдыхать.
Все, кроме моря, было неудачно. Жили мы в небольшом двухэтажном домике, правильнее всего будет сказать, в курятнике, с множеством комнатушек, разделенных фанерными перегородками, и с одним общим, грязным туалетом во дворе. И, как логическое следствие, по приезде в Москву у Маришки обнаружили дизентерийные палочки. Ее положили в Морозовскую больницу. Вообще тот год – осень 1974-весна 1975 – был для нас просто мучительным: два раза Маришка лежала в больнице. Она попала бы туда и в третий, со стригущим лишаем, но я уговорила дерматолога оставить ее дома, пообещав, что буду досконально выполнять все предписания.
Во второй раз Маришка находилась на излечении в больнице, расположенной в Измайлово, далеко от нашего дома. Приехав в очередной раз к ней в больницу с передачей (свидания не разрешались), я в ожидании врача подошла к ячейкам, где лежали записочки от детей; подошла просто так, потому что знала, что Маришка написать еще не может. Вдруг я вздрогнула от неожиданности: в ячейке с неходовой буквой Ч лежали две записочки с моей фамилией. Развернув первую, я прочитала написанное очень крупными печатными буквами (иногда перевернутыми, как, например, Р или С):
ЗДРАВСТВУЙ МАМА-
ЧКА МНЕ ХОРОШО
Я КРЕПКО ЦЕЛУЮ ТЕЬБА
МАРИНА
И вторая:
ЗДРАВТВУЙ МАМАЧКА
МНЕ ХОРОШО Я НАШЛА СЕБЕ ПОДРУ-
ЖЕК. ЦЕЛУЮ ТЕБЯ МАРИНА.
МАМА СПРОСИ УВРАЧА ОН РЗРИШЫТ
ТЕБЕ СОМНЙ ПОГОВОРИТЬ
ТЫ УЗНАЙ В КАКОМ ОКОШКЕ.
Я В 1 ПАЛАТЕ.
Я чуть не упала возле ячеек. Мы с бабушкой, наверное, сотню раз перечитывали Маришкины корявые строчки.
В сентябре в Рыбачьем я начала учить Маришку чтению, так как считала, что успехи в учебе во многом зависят от умения читать. На освоение чтения ушел почти месяц, зато, вернувшись из поездки, она смогла похвастаться своими достижениями перед бабушкой, которая разделила нашу радость и гордилась успехами своей любусеньки, как она называла правнучку. Но письму я ее не учила, поэтому была крайне удивлена, увидев записки от Маришки.

Стригущий лишай Маришка подхватила от нашей красавицы, кошки Фильки, которая спала у меня в ногах, утром после звонка будильника щекотала лапкой пятку, любила сидеть у меня на коленях, пока я вязала.
Однажды, гуляя после детского садика с Маришкой и с моим будущим вторым мужем, Володей, мы заметили крошечного беспризорного котенка. Мариша принялась упрашивать меня забрать его домой. Котенок был самой распространенной серой полосатой раскраски, но очень пушистый. Я почувствовала, что мне тоже трудно удержаться от соблазна, и судьба котенка решилась без совета с бабушкой. Мы с Володей выкупали его с противоблошиным шампунем, и он стал членом нашей семьи. Мы ошибочно приняли его за кота и назвали Филькой, а когда поняли свою ошибку, переименовывать его было уже поздно, и таким образом наше семейство, включая кошку с мужским именем, продолжало оставаться женским. Бабушка приняла новую жиличку, правда, без особой радости, но быстро привыкла к ней. Я решила, что нельзя оставлять котенка без свежего воздуха, и мы с Маришкой выгуливали его во дворе. Один раз он пулей вскарабкался на дерево, посмотрел вниз и, как отец Федор из «12 стульев», сам испугался того, что натворил. Слезть не решался и жалобно мяукал. Внизу собрались сочувствующие и ждали развития события. Нашелся мужчина, выручивший нашего котенка. Он принес стремянку, с ее помощью снял нашего маленького верхолаза с дерева и вручил хозяевам, то есть нам. Когда мы с Маришкой уезжали во время моего отпуска, бабушка волновалась, как она будет забирать кошку с улицы (лифта в доме не было). Проблема удачно разрешилась. Бабушка выходила на балкон и звала: «Филька, домой!», - и наша умница поднималась по лестнице на четвертый этаж и ждала, пока ее впустят в квартиру. Филька любила мойву, которую мы с бабушкой покупали специально для нее, не притрагивалась к вареной колбасе, из чего мы сделали вывод, что мясо в ней если и присутствует, то в символическом количестве. Зато ей нравился бабушкин сметанник, и мы по-братски делились с ней.
Был период, когда она загуляла. Мы искали ее повсюду и звали, но безуспешно. Маришка плакала, я тоже тосковала по ней. Месяца через три я вдруг увидела ее в дальнем конце нашего двора и закричала: «Филька! Филька!». Она, помедлив немного, подбежала ко мне, и мы вернулись домой вместе.
Котеночек, родившийся у нее, был серо-голубого цвета и тоже пушистенький. Мы назвали его Дымок. Филька оказалась очень заботливой матерью: кормила, вылизывала и играла с ним. У нас на полу стояла большая сумка, в красную и черную полоску, с которой я ходила в прачечную. Филька устраивала с Дымком игру в прятки вокруг этой сумки, и было потешно наблюдать за ними. Когда Дымок подрос, я отнесла его на работу для одной своей сотрудницы.
Вот эта самая Филька и заразила Маришку лишаем. Выяснилось, как мы узнали задним числом, что в том году среди кошек нашего очень длинного, с множеством домов двора разразилась эпидемия стригущего лишая. Странно то, что Маришка, приехавшая домой из лагеря между сменами всего на 4 дня, успела заразиться. Филька любила крутиться около меня и сидеть у меня на коленях, и со мной ничего не случилось, а моя девочка заболела. Месяц ушел у нас на то, чтобы излечиться от этой болезни.

В том году я купила на скопленные в течение нескольких лет деньги пианино «Лирика», но не была уверена, стоит ли отдавать дочку в музыкальную школу. Поэтому я решила для начала найти преподавательницу для обучения дома, чтобы Маришка поняла, хочет ли она заниматься музыкой, а я определилась с дальнейшими шагами. В музыкальной школе мне порекомендовали обратиться к молодой преподавательнице, Анне Анатольевне Кешишевой, которая оказалась прекрасным человеком и талантливым педагогом. Через год она предложила нам пройти прослушивание в школе, и Маришку приняли.

В мае 1975 года я повела (вернее, повезла на троллейбусе) Маришку записываться в английскую школу. Собеседование проводила директриса. Она проверила умение Мариши читать и считать, задала пару вопросов, и последним был вопрос о самой любимой книжке. «Ель – королева ужей», - ответила Маришка. «А ты знаешь, какую пользу приносят ужи человеку?» - последовал вопрос. Нет, она не знала. Не знала тогда и я. Однако это не испортило впечатления от продемонстрированных знаний и способностей, и, объяснив, что ужи поедают мышей, директриса объявила нам, что Маришка зачислена в первый класс.
1 сентября рано утром приехал мой папа и сфотографировал нас с Маришкой на выходе из дома; Маришку в форменном платье и белом фартуке, с цветами и ранцем. Он проводил нас до самой школы и там запечатлел на пленку нашу девочку в ряду школьных новобранцев.
Училась Маришка легко и поначалу, как водится в нашей семье, была отличницей, если не брать в расчет тоже традиционную у нас четверку по физкультуре. Мне не приходилось делать уроки с ней вместе – за редким исключением, она прекрасно справлялась самостоятельно. После уроков она оставалась на продленку до шести часов, когда я после работы забирала ее из школы. В первый год учебы у первоклашек даже была комната отдыха, где они могли часок поспать после уроков.

После окончания первого учебного года мы с Маришкой поехали по курсовке в Палангу. Приехав, мы бросили вещи и тут же устремились к морю. На берегу мы устроились на  нежном жемчужном песочке, но раздеваться не рискнули: это были первые дни июня, резкий, порывистый холодный ветер продувал до мозга костей. Мы, одетые, основательно продрогли и с удивлением смотрели на окружающих нас обнаженных литовок, не проявляющих ни малейших признаков дискомфорта. Три недели пролетели, как миг: купание, прогулки, экскурсии, в том числе в музей янтаря. На немилосердно швыряющем нас маленьком самолете мы перебазировались в Друскининкай, сняли там комнату и гуляли по окрестностям города в ожидании приезда мамы с Аркадием Павловичем, на руки которых я передавала Маришку, так как мой отпуск заканчивался. Расставание было тяжелым. Мы были так сильно привязаны друг к другу, настолько хорошо нам было вместе – мне казалось, что так будет всегда.
Вернувшись в Москву, я писала Маришке каждый день, но почему-то они не получали моих писем. Пришло письмо от мамы, в котором она упрекала меня за то, что я забыла про дочку, которая по нескольку раз в день бегает проверять почтовый ящик, а там пусто. Наконец, в один прекрасный день, к несказанной радости мамы и Маришки, в почтовом ящике оказалась сразу пачка долгожданных писем, и недоразумение разрешилось. Одно из писем было написано в стихах:
                Здравствуй, милая Маришка!
Вновь пишу тебе письмишко.
Сочинять ответ тотчас
Ты садись на этот раз.

Ну, хорошая ль погода?
Пьешь целебную ты воду?
С газированной водой,
Знаю так, ты друг большой.

Что стихи ты учишь, рада,
Что бабуле помогаешь:
Нам беречь друг друга надо –
Ты ведь это понимаешь…

Я ложусь, как прежде, поздно,
Сделать все не успеваю
И с собою спорю грозно,
И сама себя ругаю.

В будни езжу на работу,
Составляя на день планы,
Бесконечные расчеты,
Устаю, а дома – в ванну.

Что касается субботы,
То с утра до ночи самой
Всё домашние заботы,
Как у всякой прочей мамы.

Есть один день – воскресенье:
Если солнышко сияет
И нет ягод для варенья,
Тут уж мама отдыхает.

Я письмо свое кончаю,
Как обычно телеграмму:
Жду вестей, люблю, скучаю
И целую крепко, мама.

***
Мне хотелось, чтобы моя девочка полюбила искусство, музыку, книги так же, как я. Мне думалось, что знакомство с культурой обогатит ее кругозор, жизнь, поможет правильно выбрать круг общения, справляться в будущем с разными невзгодами, уготованными нам далеко не всегда милосердной к нам судьбой.
Я начала водить Маришку на концерты, когда ей исполнилось пять лет. Вначале это были абонементные концерты детских танцевальных ансамблей, затем – воскресные концерты популярной классической музыки, которые вели замечательные искусствоведы: Светлана Виноградова и  Жанна Дозорцева. Каждый год, в апреле, когда начиналась продажа абонементов, мы вместе с другими родителями, жаждущими приобщить детей к прекрасному, простаивали у касс зала имени Чайковского в течение 5-6 часов, иногда записываясь еще накануне.
Будучи культоргом отдела на работе, я старалась оформлять коллективные заявки на посещение театров не только для взрослых, но и для детей. В то время большую популярность приобрел кукольный театр Сергея Образцова на Садовом кольце. Попасть туда можно было, лишь записавшись и отмечаясь в течение нескольких месяцев. Я составила список желающих не только на работе, но и около театра, так что список был в наших руках, и установила очередь поездок для отметки в списках. Отмечаться нужно было каждую неделю по воскресным дням. Так получилось, что чаще всего приходилось делать это нам с Маришкой.  Жили мы от театра не близко, и на всю процедуру уходило несколько часов. Конечно, жаль было терять столько драгоценного времени в выходной день, но зато мы не уставали любоваться каждый раз удивительными часами на здании театра, на циферблате которых  по периметру располагались маленькие «домики», и из них по прошествии часа показывалась определенная сказочная фигурка животного. Иногда мы задерживались до двенадцати часов, когда во время боя часов открывались разом все двенадцать дверок, и под мелодию песни «Во саду ли в огороде» выскакивали  и словно оживали обитатели всех «домиков», кивали головой, приплясывали.  Нам удалось достать билеты на четыре спектакля. Мы с Маришкой с нетерпением ждали, когда, наконец, увидим их, и были вознаграждены за свое упорство и старания. Прежде всего, интерьер театра еще до начала представления создавал праздничное настроение: музей кукол, отдельные витрины с куклами-героями постановок, живописный фонтанчик, пестрые рыбки, веселые разноцветные попугайчики – все было ярко, красиво, занимательно. Сами спектакли были поставлены великолепно.
Ходили мы и в Детский театр, и в театр Юного зрителя, и в Музыкальный театр Наталии Сац, постановки которого отличались высокой культурой и вкусом в выборе репертуара и оформлении спектаклей. Когда Маришка подросла, мы начали ходить на музыкальные, оперные и балетные, спектакли.

***
В течение года наша жизнь двигалась по накатанной колее: я работала, Мариша исправно училась в двух школах, бабушка оставалась дома, проглатывала массу художественной литературы и готовила к нашему приходу ужин. Завуч музыкальной школы отнеслась ко мне с пониманием, и все занятия у Мариши были вечером. Я успевала после работы заскочить в школу на продленку - ведь она уже была школьницей (я, как и прежде, начинала и кончала рабочий день, по договоренности с начальством, на один час раньше) - и отвозила дочку на трамвае в музыкалку, как мы называли ее между собой.
По выходным, если не было неотложных дел, зимой мы катались на лыжах в компании одного из моих родителей, а осенью и весной ездили  на электричке с моей мамой, иногда к нам присоединялся и Аркадий Павлович, за город, на облюбованную нами станцию Мичуринец по Киевской железной дороге и гуляли в лесу. Мы проходили одну-две станции пешком, останавливаясь на привал, перекусывали какую-нибудь вкуснятину, запивая ее чаем-кофеем, и возвращались уставшие, надышавшись свежим воздухом, налюбовавшись природой.
Каждое лето во время каникул Маришка ездила в пионерский лагерь, а в мой отпуск мы отправлялись отдыхать вместе. Всегда и всюду нам было хорошо вместе. Когда в пансионате «Жемчужина» я как-то попыталась отправить Маришку поиграть, погулять с детьми, она сказала:
- Мамочка, с детьми я еще нагуляюсь в лагере и в Москве, а сейчас я хочу побыть с тобой.
В лагере я навещала Маришку каждый выходной, помня, как сама в детстве ждала приезда родителей. По родительским дням в лагере у Маришки, проводившимся раз в смену, устраивались различные соревнования, конкурсы, викторины, в которых могли участвовать вместе со своими детьми и родители, и я участвовала. На заработанные карточки мы «покупали» потом на ярмарке, раскинувшейся  рядом, какие-нибудь поделки, изготовленные ребятами, мелкие сувенирчики, простенькое, но вкусное угощение к чаю. Пару раз и мой папа ездил со мной навещать нашу пионерку.
Один раз у Маришки из тумбочки украли коробочку со всеми ее «драгоценностями»: бусами, кулончиками, брошками, которые ей непременно все захотелось взять с собой в лагерь.

В лагере всегда функционировали разнообразные кружки, и Маришка, участвуя в них, привозила потом домой плоды своих трудов: картинки из соломки, инкрустацию по дереву, мягкую игрушку, и за что бы она ни бралась, все выходило красиво.
Позднее, на уроках труда, в период занятий шитьем, она так ровно выполнила строчку на электрической швейной машинке, что учительница не могла поверить, будто обошлось без маминой помощи. На самом деле дома у нас была лишь ручная машинка, и я не притрагивалась  к шитью дочери. В старших классах Мариша сшила отличный модный комбинезон зеленого цвета. Я помогала ей сделать выкройку. Мы разложили ткань на диване. Танюшка играла в манеже. Тут пришел Володя и стал упрекать нас, что мы не занимаемся малышкой.
- Она вам не нужна, - бросил он с горечью.
- Но ты же видишь, нужно помочь с выкройкой для урока труда, - возразила я.
- Ну, так посадите ее к себе на диван, ей будет веселее с вами.
И дополнительный штрих моего участия в пошиве комбинезона состоял лишь в предоставлении  ярлыка с изображением мустанга, который я великодушно пожертвовала на благое дело, срезав его со своей куртки. Наряд для школьного выпускного вечера тоже был сшит ею собственноручно.

***
После того что я отравилась, врачи запретили мне работать в химической лаборатории, и я перешла на работу в проектной части ГИАПа, в отдел органического синтеза. Я попала в группу Владимира Семеновича Бушева, занимавшуюся проектированием крупного цеха капролактама. После лаборатории проектная работа показалась мне сухой и скучной, но по прошествии времени оказалось, что и в ней не исключены творческие элементы. И в командировках, когда можно было воочию увидеть воплощенную в жизнь составленную тобой схему процесса, цепь спроектированных и рассчитанных тобой, работающих теперь аппаратов и мерно постукивающих насосов, оснащенных поставленными тобой приборами, сначала тебя охватывало изумление, а потом все твое существо наполнялось гордостью создателя. Отдел был большим, в нем работали 65 человек.
С коллективом мне снова повезло. Владимир Семенович был хорошим специалистом-проектировщиком, но недостаток в его отношении к проектам состоял в том, что он никак не мог остановиться на конкретном решении, что можно было описать поговоркой «лучшее – враг хорошего».  Нужно было снова и снова просчитывать массу вариантов, вносить бесконечные мелкие изменения в конструкцию аппарата и вместе с тем уложиться в положенный срок. Человеком он был прекрасным, непритязательным, хорошим семьянином, обожавшим свою жену и единственную дочь Маргариту. В командировках он так благодарно и радостно принимал простые блюда, которые мы с Ниной, приглашая его на совместный ужин, иногда готовили, что это повергало нас в настоящий шок: а чем его кормит его любимая Наташа и вообще кормит ли? Весной, когда на его участке расцветали нарциссы, он приносил в отдел огромные букеты и одаривал цветами женщин всего отдела. Уже после того, как мы отпраздновали его 80-летие, он приобрел где-то несколько коз, сам пас их, живя на даче, и ухаживал за ними. Мы изредка навещали его там.
Ближе всего в нашей группе мне стала Ниночка Костинская, позднее, после ухода Владимира Семеновича на пенсию возглавившая нашу группу. Это была мягкая, душевная, легкая в общении, чуткая женщина. Я бывала с ней в командировках, и там тоже отношения между нами были теплыми и как будто родственными. В личной жизни она не была счастлива, и, к сожалению, не особенно гладко складывались отношения с дочерью. Вскоре после ухода на пенсию она заболела раком желудка, как и ее мама, и умерла. В мои сны, когда я вижу ушедших в иной мир родных и близких людей, она тоже нередко приходит.
Хорошие, доверительные отношения сложились у меня с Верочкой Хованской. На какое-то время мы оказались еще и соседками, живя недалеко одна от другой. Искренняя, честная, добросовестная в работе, она вызывала симпатию. Наши дети, ее Гера и моя Мариша, пару раз виделись и охотно общались между собой. Один раз Верочка оставила у нас Геру, когда ходила со своей мамой в театр, и, пока я укладывала Маришку спать (она была младше на пару лет), он принялся за рисунок для нее. Через несколько лет у нас была экскурсия в Горки, они снова встретились, и Гера угощал ее мороженым. Когда мы выполняли проект по совершенно новой для нас по тематике установке для получения битума, мы с Верой работали над ним вместе и ездили в надежде найти недостающие данные в Менделеевский институт, где она когда-то училась. Мы и сейчас, когда я живу в Израиле, переписываемся, а Гера передает нам с Мариной приветы и хотел бы знать, как она теперь выглядит.
Валерий Степанович Еськов (Валера) – знающий, квалифицированный технолог – явился моим наперсником в проектной работе. Он очень хорошо ко мне относился, и мы с ним часто беседовали на самые разные темы, в которых он проявлял глубокую эрудицию. Мы, бывало, и спорили, но до военных действий не доходило.
Ира Колоскова – худенькая, с мальчишеской фигурой и низким голосом, очень коммуникабельная женщина, грамотный механик. Ее чертежи выглядели безупречно, она, не ропща, исправляла их по нашим с Валерой, многочисленным замечаниям. Ее мама, Ревекка Борисовна, и она сама были заядлыми курильщицами. Ира была способным человеком и умела не только хорошо чертить, но и шить, перенизать бусы, отремонтировать вещи и квартиру и еще многое другое, много читала, охотно помогала любому человеку. Везде она легко заводила знакомых – в книжном магазине, со спекулянткой одежды и книг… Массу книг мы приобретали, благодаря ей. Иры тоже уже давно нет на этом свете.
Девочки, пришедшие в группу позднее меня: Оля Коробова, Галя Баранова, Людочка Ушакова, Галя Давыдова, Лена Швыдкая, Наташа Фетисова,  все со своими особенностями, все стали замечательными сотрудницами и подругами, хорошими специалистами, от каждой я чему-то научилась, от всех услышала много добрых слов, комплиментов и благодарностей, видела внимание, чувствовала тепло. Надеюсь, что и от меня они видели только хорошее и тоже что-то переняли.
Из других групп я тоже завела двух близких подруг: Иру Потапову и Иру Кагановскую. С первой мы подружились, когда она потеряла маму, и я сделала первый шаг навстречу из сочувствия. Потом она открылась как надежный человек и верный друг. Мы дружили много лет. Бывали друг у друга и без особых поводов, вместе гуляли. Это она подарила мне книгу, ставшую моей самой любимой: «Иосиф и его братья» Томаса Манна. Она растила свою дочь Татьяну, напоминающую мне по внешности Уитни Хьюстон, одна. Во время своей двухнедельной поездки в Москву несколько лет назад я увиделась с ней в последний раз: год назад она умерла.
Рабочий стол Иры Кагановской стоял сразу за моим стулом, так что мы всегда могли перекинуться несколькими словами и в процессе работы. Сошлись мы с ней, конечно, на национальной почве, но оказалось, что и в других вопросах мы хорошо понимаем одна другую, и нам нравилось проводить время вместе.
Моей близкой подругой стала Тонечка Витюк из смежного отдела по проектированию приборов и автоматики. Она участвовала пару раз в наших культурных мероприятиях в семилетнюю мою бытность культоргом отдела, потом я однажды пригласила ее в кукольный театр Образцова на спектакль «Божественная комедия», наши отношения постепенно стали укрепляться, и незаметно взаимная симпатия переросла в дружбу. Наверное, нас сблизило одинаково эмоциональное отношение к разным событиям, явлениям, острое желание помогать окружающим и делать для них что-то приятное. Она ушла из жизни, когда я уже жила в Израиле. Мы переписывались, обменивались фотографиями, я звонила иногда по телефону. Сколько теплых слов услышали от нее мои родные! А уж ее дифирамбов в мой адрес просто не пересчитать. Тонечка была очень сердечным, доброжелательным человеком, альтруистом по натуре. Трудно смириться с ее потерей.
И еще одна близкая подруга появилась у меня в ГИАПе, когда мы с мужем приобрели участок в дачном товариществе «Солнечное»: это Рая Строганова. Наши участки располагались по соседству, и мы часто забегали друг к другу поболтать, поделиться рассадой, цветущими растениями,  усами клубники, зубчиками чеснока для посадки, ходили вместе в близлежащий поселок за молоком, в лес – за ягодами или грибами, помогали одна другой, чем могли. Еще я стригла ее и ее мужа, Ваню. 

Время от времени нас, гиаповцев, как, впрочем, и работников других научно-исследовательских и проектных организаций, отправляли трудиться на овощной базе. Очевидно, это обходилось государству дешевле, чем оплачивать сверхурочные часы работникам базы. В принципе, для разнообразия это было не так уж и плохо. Тяжело было работать зимой: даже в рукавицах мерзли руки, коченели ноги. Зато участникам «овощной командировки» давали день отгула. Кроме того, в магазинчике при базе можно было купить овощи и фрукты лучшего по сравнению с городскими магазинами качества и дешевле.
Отгулы можно было заработать и донорством, и я 7 раз участвовала в кампании сдачи крови. У меня всю жизнь было пониженное давление, поэтому перед сдачей крови мне предлагали выпить пару стаканов сладкого крепкого чая, и после повторной проверки давления я могла, наконец, отдать стакан крови. После увеличения нормы отбора крови до 300 и тем более до 400 мл из-за низкого давления у меня брали по-прежнему только 250 мл. Потом все доноры получали в нашей институтской столовой бесплатный обед, включавший стакан кагора. Доноры получали целых 3 дня отгула.

***
Хотя мы с Сеней разошлись, я хотела пойти на его защиту. Следила за объявлениями  в газете «Ленинское знамя», в которой сообщались даты защит диссертаций. И вот, наконец, сообщили о Сениной защите. Я отпросилась с работы и поехала в наш институт. Событие прошло без сучка-без задоринки. Я поздравила его, преподнесла букет цветов и уехала домой.
Еще раз мы увиделись, когда собрались на встречу по случаю двадцатилетия с года окончания учебы в институте. Пришло много народу с нашего факультета органического синтеза. Из нашей группы тоже собралось много представителей: обменивались новостями за столом и танцуя. Оказалось, что почти все окончили аспирантуру. Мне предлагали поступить в аспирантуру и у нас в лаборатории, и в Карповском институте, я даже сдала экзамены на кандидатский минимум по немецкому языку и философии, но с поступлением в аспирантуру не сложилось. Сначала у меня родилась Маришка, а потом я отравилась в лаборатории и прошла курс лечения в больнице профзаболеваний, после чего врачи запретили работать на прежнем месте, и пришлось перейти на проектную работу.
На вечере мы сидели с Сеней за столом рядом и не могли наговориться, танцевали вдвоем. Когда вечер подошел к концу, Володя Рассказов, который когда-то нежно ухаживал за мной, безапелляционно  заявил Сене, что пойдет меня провожать. Сеня, разумеется, не возражал. Володя рассказывал по дороге о своей семье, о двух сыновьях, которых он для профилактики потчует витамином С, чтобы они не простуживались, о том как получил новую квартиру, после того что жена послала письмо на партийный съезд. Когда мы были уже во дворе моего дома и прощались, я заметила, что мой муж стоит у окна и смотрит вниз – ждет. После этого вечера мы с Сеней несколько раз случайно попадали по утрам в один троллейбус, который довозил меня до места работы, а его – до института (он добирался на двух троллейбусах). Потом я видела его всего дважды: один раз, когда в ГИАПе проводилась конференция по катализу, и в последний раз, когда Мариша собиралась репатриироваться в Израиль: нужно было получить его разрешение. Как я позднее узнала, Сеня еще в 1994 году уехал с женой и дочерью в США, живет и работает теперь в Нью-Йорке.

***
Восьмидесятилетний юбилей бабушки был скромно отпразднован в кругу семьи с участием мамы с отчимом, Аркадием Павловичем, и моей подруги Тони, из уст которой мы, как обычно, услышали много исключительно теплых искренних слов в адрес всей нашей семьи и бабушки, в частности. Несмотря на пошатнувшееся здоровье, бабушка, как правило, не жаловалась на самочувствие, старалась по мере возможности помогать с готовкой, по-прежнему много читала, в том числе газеты, смотрела новости по телевизору. Никогда не сидела у подъезда, рассматривая и обсуждая прохожих.

***
В 1980 году после долгих колебаний и раздумий я вышла замуж во второй раз. Моего мужа звали Володя Сафронов. Познакомил нас наш общий друг Фарид. Володя стал частым гостем у нас дома. Когда мы в первый раз остались у меня дома наедине, он нежно взял меня за руку, и в такой позе мы проговорили часа три, после чего распрощались, и он ушел. В следующий его приход к нам он спросил:
- Ты меня осуждаешь, может, даже презираешь, за то что я не попытался хотя бы обнять тебя?
- Да нет же, наоборот, ты очень тронул меня своим поведением, - призналась я совершенно искренне.
Так начались десять лет наших встреч и расставаний, в течение которых каждый из нас поочередно делал шаг навстречу другому, а тот другой отступал, подобно журавлю и цапле из русской народной сказки. Мы долго ограничивались платоническими отношениями: Володя не хотел давить на меня, а я не испытывала желания к более близким отношениям – все-таки мы были очень разными. Кроме того, он, как мне кажется, постоянно комплексовал из-за того, что у меня есть высшее образование, а у него нет, не упускал возможности вставить по любому поводу ядовитую шпильку по отношению к моим бывшим сокурсникам, а когда речь заходила об отношениях между студентами, называл ребят «твои ****ёры». Он был страшно ревнивым и не раз устраивал грубые сцены, но это уже позднее, хотя все-таки еще до свадьбы. Вообще мне было не до любовных историй: все мое время и мысли за пределами работы были поглощены маленькой дочкой.

Встречу Нового 1971 года мы с Надей, нашей соседкой по коммуналке, решили провести у нее в комнате. Продумали программу, развесили разные плакаты юмористического содержания, написали пожелания, приготовили подарки гостям, составили меню новогоднего стола. Володю тоже пригласили, и среди подарков для него я вложила пакетик перца, намекая на недостаток в его характере, поведении. Как выяснилось, я очень сильно ошибалась, и перца оказалось даже чересчур много, в избытке.
Я понимала, что Володя испытывает ко мне не только дружеские чувства, что в конце концов подошло время утолить его страсть, и сказала, что готова к нему приехать. Он купил шампанское, пирожные, цветы и обставил все романтично, красиво. Однако что-то мешало мне в тот раз, и он, поняв это, не стал настаивать. Мы посидели вместе, и он проводил меня. Мы продолжали встречаться, в основном, у меня дома, в обществе бабушки и Маришки. Иногда гуляли по близлежащим улицам, после того как я укладывала Маришку спать.
Через несколько месяцев все же свершилось то, что должно было свершиться, и Володя довольно скоро после этого события сделал мне предложение. Я уклонилась от прямого ответа, говорила, что нужно подождать, мы еще недостаточно хорошо знаем друг друга. Я чувствовала его преданность, верность, порядочность, но мне не хватало в нем остроумия, блеска интеллекта, что я всегда высоко ценила в мужчинах. С Маришкой до самой свадьбы отношения у них складывались неплохо. Единственный раз, когда я решила провести отпуск вместе с Володей, вместо того чтобы, как обычно, поехать куда-нибудь с дочкой, я взяла на работе две недорогие путевки на турбазу в Литве, в Игналину. Мариша в это время была на детсадовской даче. Там, в Игналине, нам дали отдельную комнату, и еще мы приняли участие в десятидневном лодочном походе. Вот когда мне начали открываться не знакомые до тех пор черты характера Володи, и его спокойствие оказалось обманчивым: неудержимая ревность, вспыльчивость, нетерпимость по отношению к людям, поступающим не совсем честно, с его точки зрения. Когда наша группа дежурила по готовке (нас было три девушки и двое молодых людей), этот второй мужчина все старался увильнуть от скучных обязанностей вроде мытья баков, чистки картошки, обеспечения водой. Володя устроил ему настоящий скандал – хорошо еще без драки. Казалось бы, что уж так портить людям настроение во время отпуска? Мне тоже доставалось, стоило отойти в сторону или заговорить с кем-нибудь. Я подумала, а что же нас ждет в семейной жизни, и решила по возвращении порвать отношения с ним. И вот мы приехали в Москву, и я сказала, что больше не хочу никаких скандалов, с меня довольно. Володя послушно простился и ушел. Однако не прошло и трех часов, как он вернулся с цветами, горячим желанием продолжения встреч и даже приготовил вкусный омлет с поджаренными предварительно кубиками картошки - изобретенное им блюдо.
После очередного предложения с его стороны я попросила его познакомить меня с родителями (это было еще до смерти его мамы). Мы договорились о дне, но когда я пришла на свидание, он сказал, что встреча с родителями отменяется. Я, конечно, не зная причины, обиделась, но через некоторое время он смущенно объяснил, что родители, и отец, и мама сильно выпивают, и он хотел уберечь меня от отрицательных эмоций.
После смерти мамы забота по уходу за отцом, который уже давно не работал, легла на плечи сына. Нина, сестра, жила с семьей отдельно, и бывала у них редко. Володя готовил, убирал, стирал и вел себя так же ответственно, как в давние годы по отношению к младшей сестренке. Тогда больше всего забот о ней пало на плечи брата, который варил сестренке манную кашу, гулял с ней, читал книжки и стал ее нянькой.
Несколько моих поклонников, потеряв надежду дождаться от меня какой-то положительной реакции, нашли себе других подруг и женились.
А я залетела.
«Ну, все. Игры кончились. Женимся», - твердо сказал Володя, узнав об интересном положении.
С Маришей у него были хорошие отношения. Он часто приходил к нам, сопровождал  в загородных прогулках, покупал ей разные вещи. Когда мы, наконец, через десять лет сомнений, колебаний, расставаний, возобновления встреч решили пожениться, я спросила Маришку, не возражает ли она, чтобы Володя жил с нами вместе. Она не возражала. Ей было в то время 11 лет.
«Мы решили, наконец, пожениться», - уведомила я родителей.
Бабушка ничего не имела против Володьки, как она его называла, радуясь, что у меня будет семья. Ее переживания были связаны с тем, где она теперь будет жить.
«Ну, конечно, с нами. И Володин отец, естественно, будет жить вместе с нами», - успокоила я ее.
Мои родители – и отец, и мама – пытались меня отговорить.
«Что ты делаешь? – с горечью спрашивала мама. - Он совсем не подходит тебе».
«Я, конечно, не вправе тебе указывать, но вы совсем разные люди. У него нет образования, что у вас общего? Ты понимаешь, какая у него наследственность? Какие рождаются дети в таких семьях? - предостерегал папа. – А как он относится к евреям, ты знаешь?»
«Зато я уверена в его порядочности и преданности, и потом образование – это еще не все. Вон моя бабушка закончила лишь четыре класса, а как русским языком владеет? Да она перечитала все тома собраний сочинений, которые стояли у нас дома на книжных полках! И потом сам же он не алкоголик! - парировала я. – К тому же, когда я подчеркнула, что я еврейка, и это может привести к определенным осложнениям в его жизни, он сказал, что не видит в этом проблемы. Даже немцы связывали свою судьбу с еврейками, так он сказал мне».

В нашем подъезде жила милая девушка, работавшая в Загсе. Она пообещала сократить  срок, который после подачи заявления давался для раздумий, и мы должны были расписаться 5 января 1980 года. Мы уже нашли отдельную трехкомнатную квартиру в обмен на нашу большую комнату в коммуналке и скромную двушку, где жили Володя и его отец. Иван Петрович не был в восторге от предстоящей женитьбы сына на «яврейке», но лично мне ничего не говорил. Мне казалось, что все образуется, хотя было понятно, что, когда двое зрелых людей столь кардинально меняют свой жизненный уклад, без трений не обойдется.
В декабре у меня неожиданно произошел выкидыш. Настроение было ужасное. Обидно, что я предупреждала врача в консультации о том, что у меня начались боли в пояснице, но она, видимо, пропустила это мимо ушей. Никто из нас своего решения не изменил, и мы расписались в районном Загсе. Свидетелями были со стороны Володи его сестра Нина с ее высоким светлокудрым мужем Валерой, а с моей – моя подруга Тонечка. На мне было красивое платье цвета перванш из французской шерсти, украшенное вышивкой, фасон для которого и рисунок вышивки я придумала сама и заказала пошив его в ателье за несколько лет до свадьбы, пленившись нежным цветом ткани. Я решила для себя, что не надену его до свадьбы, но один раз не выдержала и обновила, когда мы с одной из сотрудниц выбрались в театр имени Маяковского.
Свадьбу мы скромно отпраздновали дома, пригласив свидетелей, Фарида, благодаря которому состоялось наше знакомство,  и соседей по квартире. Из родителей я выбрала папу, не желая повторять ошибку первой свадьбы, когда были приглашены и отец, и мама, и ничего путного из этого тогда не получилось.

С самого начала совместной жизни все у нас пошло наперекосяк. Оба мы к тому времени были людьми с устоявшимися характерами, привычками, совершенно разными, со сложившимся образом жизни. Помощи со стороны мужа поначалу не было никакой, и денег от него я не видела, так что материальное положение оставляло желать лучшего – приходилось экономить каждую копейку. «У твоего Володи, должно быть, хорошая зарплата, говорят, машинисты в метро неплохо зарабатывают. Теперь тебе будет полегче», - возможно, немного завидуя, говорили мне на работе (он к тому времени уже давно закончил курсы машинистов в метро и стал водить поезда). У нас в семье жили два пожилых человека, отношения между Маришей и Володей были отчужденные. Мне приходилось после рабочего дня таскать тяжеленные сумки, готовить, убирать, все самой. К моей кухне Володя привык не сразу, салаты, без которых у нас прежде обедов не бывало, Володя не признавал (я не жвачное животное), овсяную кашу не ел (я не лошадь), творог, любимый всеми в моей семье, не любил. А что ел? Картошку, щи, сырники, колбасу и мои пироги. Разговаривал довольно грубо, и что самое обидное, что и Мариша, с которой у нас раньше были очень теплые и нежные отношения, стала перенимать эту грубую манеру общения. После очередного грубого его выпада я не выдержала и сказала, что он опостылел мне. Я думала, что это слово окончательно испортит наши отношения, но неожиданно оно возымело обратное действие, и потихоньку атмосфера в семье начала улучшаться.
Оказалось, что деньги Володя откладывал, чтобы приобрести машину, хотя бы подержанную, и, когда полностью выплатил долг за нее, стал отдавать деньги в семейный бюджет. Про машину он ничего не рассказывал, так как хотел, по его словам,  преподнести сюрприз. Мы как раз с Маришей собирались поехать во время моего отпуска, пришедшегося на конец мая, в пансионат «Жемчужина» (получить отпуск в летние месяцы было очень мало шансов, поэтому я брала отпуск в конце мая или в сентябре). Володя обещал нас проводить, но куда-то пропал с утра, и я изнервничалась. Наконец, он вернулся, мы вышли из дома, и он подвел нас к бежевому «Москвичу». Какое-то предчувствие у меня было, но все-таки сюрприз мужу удался, и мы отправились отдыхать в пансионат на собственной машине. Она не была новой, но Володя сказал, что пробег у нее небольшой и составляет всего 7000 км.
Этот первый год супружеской жизни был тяжелым во всех отношениях. Ко всему прочему осенью заболела бабушка – она попала в больницу с аппендицитом, а ей ведь было уже 82 года. Когда мы ехали на «скорой» в больницу, я не могла удержаться от слез: дурное предчувствие не отпускало меня. Я хорошо помнила, что дядя моего первого мужа в пожилом возрасте перенес операцию по поводу аппендицита, а через три недели после нее скончался. Больница располагалась на Верхне-Радищевской улице, недалеко от места моей работы, и я навещала бабушку каждый день. Операция прошла благополучно, но я с замиранием сердца ждала критического срока. В больнице бабушку задержали, так как гноился и плохо заживал шов. Через две с половиной недели, в воскресенье, хотя по выходным я больницу не посещала, меня вдруг охватила такая щемящая тревога, что я расплакалась. Муж спросил, в чем дело. Сквозь слезы я с трудом проговорила: «Мне кажется, что бабушка умирает».
- Поехали, - сказал он решительно, и отвез меня на машине в больницу.
По лицу бабушки я увидела, что ей плохо, позвала врача и вся в слезах кинулась звонить маме. Врач и сестра измеряли бабушке давление, поставили капельницу, а я держала ее за руку. Она начала задыхаться, и я закричала:
- Сделайте же что-нибудь!
Ей принялись делать искусственное дыхание, сестра побежала готовить укол. Ничего не помогло, было уже поздно. Моей бабушки не стало 11 октября 1980 года. Приехавшая вскоре мама не застала ее в живых.
В заключении написали, что смерть наступила из-за инфаркта. По моему звонку приехал ее пасынок, Яша, работавший онкологом в больнице в Брянской области. После разговора с врачом он сказал мне, что при вскрытии у бабушки обнаружили рак прямой кишки. В тот момент ничто не могло унять или уменьшить мое горе – я с самого детства очень любила бабушку - но по прошествии какого-то времени я подумала, что Б-г уберег ее от тяжелейших страданий, выпадающих на долю больных с этим страшным диагнозом.
Я очень тяжело переживала бабушкину смерть, почти не разговаривала, не могла есть и потеряла сон. В первую же ночь после ее ухода из жизни я совершенно явственно увидела во сне, как она подошла ко мне и сказала: «Я хотела тебе облегчить». Именно так, с ударением на среднем слоге. Тогда еще никто не говорил так. Трудно переоценить поддержку, которую мне оказал в те дни муж.

С Иваном Петровичем, отцом Володи, теплых отношений у нас не сложилось. Сказать по правде, и у Володи близости с ним не было. Он целыми днями сидел в кресле в своей комнатке, курил и слушал радиоприемник. Днем, когда «молодежь» расходилась по своим делам, бабушка и Иван Петрович вели разговоры о жизни. Ко мне он относился, по-моему, довольно прохладно – я не приносила ему выпивку, а Володя наливал рюмочку только в День победы. После бабушкиной смерти, застав меня плачущей в кухне, он начал утешать меня и вообще стал относиться ко мне как-то теплее. Дочь, Нина, в нем никакого участия не принимала. Когда она бывала у нас, заглядывала к отцу на несколько минут, и этим ее общение с ним ограничивалось.

***
У Нины двое детей, Светлана и Андрюша. Расставшись с мужем, она растила их одна. Светланка – школьная отличница, выдумщица. Окончила Московский Государственный Технический институт имени Баумана. Выбрала в мужья умного и симпатичного, с какими-то завораживающими, необыкновенными глазами мальчика, Игоря Ерина. У них всегда было много друзей, в компании с которыми они проводили много времени, отмечали семейные даты и праздники, отправлялись в разные поездки. Их единственный сын, Артем, с такими же неземными глазами, как у отца, и столь же умный, как оба родителя, успешно посещал всевозможные кружки с целью всестороннего физического и интеллектуального развития. Поступил после школы в Московский университет печати имени И. Федорова.
Светлана с Игорем разошлись, и оба завели другую семью. Светлана, с короткой стрижкой, стройной фигурой и тихим, нежным голосом, производит впечатление очень мягкого человека, но, в действительности, с твердым стержнем внутри, самодостаточная. Она является заботливой мамой, а сейчас, по сути, подружкой Артема. У Володи двое детей подросткового возраста от первого брака: Аня и Петр. Дочь пишет рассказы, а сын увлекается шахматами. Володя поддерживает с ними тесные отношения.
Андрей, бывший в детстве худеньким и слабым, неузнаваемо изменился. Теперь он высокий, широкоплечий мужчина, по виду довольно грозный, в отличие от сестры, но на самом деле мягкий, улыбчивый, заботливый семьянин. Любит животных и цветы, коллекционирует пивные кружки. Жену его, как и сестру, зовут Света. У них две замечательные девочки: Поленька и Сонечка. Семья живет сейчас в городе-спутнике Москвы – Зеленограде.

***
У моего Володи, в противоположность тяжелому характеру, были золотые руки и неплохая голова на плечах. За что бы он ни брался, все у него получалось надежно и красиво. Прибить ли полку, починить часы, разобраться в причинах «забастовки» магнитофона, сменить прокладку в водопроводном кране, сшить нам с Танюшей в подарок к Новому году теплые рукавицы на меху, отремонтировать утюг – перечислять можно до бесконечности – самые различные задачи, поставленные перед ним им самим или нами, он решал с блеском. В доме он чинил все – водопроводные краны, телевизор, магнитофон, часы, обувь. Нашей дочке, которой страстно хотелось выглядеть более высокой, он мастерил высокие «платформы», наращивал каблуки, а мне сделал очень удобную гладильную доску, которую можно было после глаженья повернуть на шарнирах и прислонить к стенке, так что она практически не занимала места и ее не надо было перетаскивать с места на место. На даче он из разрозненных деталей собрал для Танюши велосипед, на котором она и совершала свои «ботанические» экспедиции по дачным окрестностям. Он постоянно что-то мастерил, разобрал подаренные нам аляповатые настенные часы и, использовав часовой механизм из них, сделал другие, с циферблатом из прозрачного пластика, на который наклеил цифры. Эти часы много лет висели у нас прямо на оконном стекле. Он также сам обуживал форменные брюки на швейной машинке, а Танюше укоротил шубку: я не смогла справиться с таким толстым материалом, край шубки у меня никак не хотел влезать под лапку, и игла капризничала. На самом деле капризничала не только игла, но и сама машинка, но мой муж укротил и ее.
Володя успешно занимался и выжиганием по дереву, и нашу квартиру украшали и до сего дня украшают его замечательные работы: голова индейца, мой портрет с фотографии, на двери ванной комнаты - копия картины Пластова «Весна» с изображением молодой женщины, одевающей маленькую дочку после бани. Сохранился также выполненный в юности  портрет Ленина, который позднее он подарил племяннику.
К каждому делу у него был творческий подход, касалось ли это установки душа на даче или приготовления еды, когда наступала его очередь оставаться с Танюшей на даче. Так, например, он произвел рационализацию моего рецепта приготовления оладий из кабачков: вместо отдельных оладушек он, исключив из моего рецепта кефир, просто выложил всю массу на сковороду, и получилась запеканка.
Володя был заядлым грибником и мог часами бродить по лесу, собирая грибы. До знакомства с нами он, правда, признавал лишь белые, подберезовики, подосиновики и маслята. Но потом, когда увидел, что мы собираем и другие, весьма недурные на вкус грибы: дождевики, сыроежки, лисички, опята, волнушки, чернушки и разные прочие, заразился интересом к их многообразию, приобрел определитель грибов, даже не один, и принялся изучать незнакомые виды. Когда мы совершали вылазки за грибами, особенно за опятами, он водил нас по сплошным зарослям, буреломам, в дальние места, откуда мы возвращались без сил и «без ног». Во время похода за ягодами: черникой, костяникой, брусникой он часто оставлял нас на каком-то участке, а сам ходил вокруг зигзагами, разыскивая другие россыпи ягод. В отличие от меня, он прекрасно ориентировался в лесу, и не было случая, чтобы он потерял дорогу и заблудился.
Володя любил животных - кошек, собак – разговаривал с ними. У нас дома в разное время жили канарейки, щегол. Первую канарейку, вернее, кенаря, он хотел назвать Дариком, но, в конце концов, остановились на имени, выбранном мной – Тимошка. Одна из канареек, живших у нас, Лиззи, никак не могла снести яичко – оно застряло и не выходило. Мы с Танюшей бросились к Володе, слезно умоляя его что-нибудь предпринять. «Я что вам,  хирург?» – грубовато отреагировал он, но, конечно, сделал все, что смог. Мы с Танюшей ассистировали: обрабатывали скальпель спиртом, принесли зеленку, вату, бинтик на всякий случай. Операция закончилась благополучно, и впоследствии проблем с кладкой яиц не было. Когда Танюше было лет пять, ей в глаз, неизвестно каким образом, попала елочная иголка (с тех пор мы под новый год ставили только искусственную елку, да и жаль стало лесных красавиц). Володя очень аккуратно и быстро вынул ее. Я подумала, что у него и в самом деле руки хирурга. Он и клещей у нас извлекал на даче – ведь их сразу не чувствуешь, а когда заметишь, они уже ввинтились, и извлечь их – непростая задача. При этом он поругивал нас, за то что мы подцепляли их. Однако, после того как сам в первый раз незаметно оказался жертвой кровопийцы, был удивлен и критиковать нас прекратил.
Когда мы с Танюшей возились на даче с цветами, он ворчал: «Занимаетесь пустым делом: их ведь есть нельзя». В действительности же явно была заметна его любовь к деревьям, кустам и бесполезным, по его словам, цветам. Мы с Танюшей упрекали его, когда он, кося траву, молниеносно разраставшуюся на участке, случайно срезал косой ирис или другой цветок. Позднее, когда мне впервые в жизни пришлось самой взять в руки косу, я поняла, как сложно обходить цветочные островки, не задевая крайние цветущие растения. Сеяла семена, выращивала и сажала рассаду на участке я, а Володя готовил грядки: они были у нас высокие, ровные – загляденье. Сажал он только чеснок, приговаривая: «Чеснок любит мужские руки».
В один из моих приездов на дачу, когда в отпуске был Володя, он встретил меня на станции не за рулем, а сидя на заднем сиденье. Машину вел наш сосед. Я не могла понять, в чем дело, и заподозрила неладное. После допроса с пристрастием Володя и Танюшка признались, в конце концов, что Володя потерял сознание, и Танюша побежала к соседям за помощью. Вечером того же дня сосед Миша, возвращавшийся домой, отвез его в московскую больницу. Выяснилось, что открылось внутреннее кровотечение – прободение язвы в желудке, и хирург сказал, что через 2 часа спасти его было бы уже невозможно. Операцию все же решили не делать, провели курс лечения и предложили поехать в санаторий для реабилитации. Однако Володя после лечения заявил, что ни в какой санаторий не поедет, а будет лежать на даче, на раскладушке под березкой, и это будет для него наилучшей реабилитацией. Миша усадил нас троих в нашу машину и отвез на дачу.

Однажды, когда обе дочери уже уехали в далекий-близкий Израиль, мы с Володей и помидорной рассадой отправились на дачу. В Орехово-Борисово мы прибыли к последнему автобусу, но он по какой-то причине не пришел. «Что будем делать? - спросил Володя. – Вернемся в Москву или пойдем пешком?» Пешком – это 25 километров, а время подошло к 20:00 – мы все еще надеялись на прибытие просто опоздавшего автобуса.
Возвращаться в Москву? С рассадой? «Пойдем пешком», - решила я. «А ты выдержишь?» – засомневался муж.
«Выдержу», - смело заверила я и подумала: «Должна выдержать», - и мы зашагали по дороге. Шли, как мне казалось довольно быстро, но подсчитав с помощью секундной стрелки скорость передвижения, я увидела, что мы проходим всего 4-4,5 км за час. Это было обидно – значит, шагать нам придется по асфальту, по проселочной дороге и по лесной тропинке с рюкзаками в полной темноте больше 5 часов. Ну, что ж, сама виновата, но уж очень обидно было возвращаться. Вблизи деревеньки мы сели на скамейку передохнуть, съели для подкрепления сил по ржаной лепешке и продолжили в темноте наш поход. Придя на участок во втором часу ночи, мы торопливо запихнули привезенную провизию в холодильник и рухнули на постели. Утром моя подруга и тезка, соседка Рая, страшно удивилась, застав меня на обычном посту, среди грядок, за прополкой. «Откуда вы взялись? Вчера вечером вас тут не было!» - воскликнула она. «Мы совершили ночной марш-бросок», - смеясь, ответил Володя.
Когда Танюша училась в 10-м классе и появилась возможность приобрести у наших знакомых относительно недорого компьютер, Володя, никогда до тех пор не имевший дело с компьютером, самостоятельно освоил в нем простейшие операции, и между ним и Танюшей разыгрывались бои за возможность поиграть в наличествующие в нем игры. Я конкуренции им не составляла, так как считала эти игры потерянным временем, которое у меня и без того всегда было в дефиците.
Что уж говорить о нашем «москвиче», который после дачного бездорожья начал часто капризничать. Володя был для него настоящим доктором и реаниматором. Устранял неисправности, переоборудовал, с тем чтобы перейти на другую марку бензина, приобрел более мощный аккумулятор… Помогал с машинами и соседям по даче, и друзьям. В одном из отсеков нашего дачного домика он устроил душ с подобием израильских солнечных батарей.

***
Мне все-таки хотелось, чтобы у нас в семье появился еще один ребенок, общий с Володей. Ведь у него своих детей от недолговечного первого брака не было. А я всегда мечтала иметь двух детей, и, несмотря на свои не такие уж подходящие для родов годы,  решилась. Беременность протекала нелегко. Помощи по дому не прибавилось, хотя перспектива стать отцом Володю как будто бы обрадовала. Мариша спрашивала: «Мама, ты кого хочешь, девочку или мальчика?» Я отвечала: «Конечно, девочку». Дочка соглашалась со мной: «Я тоже. А то еще вырастет какой-нибудь наркоман или алкоголик». Из-за начавшихся болей в пояснице врач отправила меня в больницу на сохранение. Я провела в больнице полтора месяца. Володя приносил мне виноград, свежевыжатый сок из свеклы с морковью и яблоками. В одно из посещений он принес мороженое, очень меня этим порадовав. Но на другой день мои и без того слабые, больные десны сильно воспалились, и сразу зашатались все зубы. Врачи перепугались, стали готовить меня к срочной выписке с направлением в челюстно-лицевой госпиталь. Там наскоро провели курс лечения и прилепили на зубы пластиковые шины. И я снова вышла на работу. Наша руководительница группы, Нина, щадила меня и освободила от беготни по вспомогательным отделам, расположенным в других зданиях. Мы занимались тогда проектированием новой опытной установки по получению додекалактама, и под моим началом работал молодой парнишка, только что закончивший институт. Он сидел за столом позади меня и каждые пятнадцать минут звал для выяснения очередного возникшего у него вопроса: «Раиса Яковлевна!» Я вздрагивала и поворачивалась к нему: «Да, Сережа?»
При очередной ультразвуковой проверке выяснилось, что ребенок маловат. Заключение специалиста – гипотрофия плода. На мой вопрос, можно ли сказать, кто там, у меня внутри, мальчик или девочка, врач сказала: «Пока не видно, но, судя по тому, что ребенок справляется с трудными условиями, скорее всего, девочка».
Володя заявил, что в случае рождения мальчика он назовет его Алешей в память о своем любимом дяде, ну, а если родится девочка, имя ей могу выбрать я. Мне подумалось, что я назову ее Сашенькой.
В консультацию пришло письмо из Института акушерства и гинекологии, где рожала ребенка после полета в космос выданная  в целях научного эксперимента за космонавта Николаева Валентина Терешкова. В письме говорилось, что врач Ходжаева, выполняющая диссертационную работу по теме «Гипотрофия плода», набирает пациенток с указанным диагнозом. Когда врач консультации предложила мне лечь в Институт на сохранение и роды под наблюдением Ходжаевой, я сразу согласилась. Живо вспомнился  выкидыш, произошедший два года назад.
Зульфия Сагдуллаевна оказалась не только хорошим врачом, но и чутким человеком. Оберегая меня от излишних волнений, она в виде исключения разрешила мне видеться с мужем и дочерью. Мне тоже хотелось сделать ей что-то приятное, и я предложила ей помощь в напечатании нужных ей материалов. Она согласилась, но предупредила, чтобы я не перетруждалась, почувствовав усталость, откладывала работу. В это время у двух женщин с диагнозом гипотрофия плода ребенок внутри умер, и наблюдение за мной стало еще более внимательным. Дважды проводился мониторинг в течение нескольких часов. По показаниям состояния ребенка и моего Зульфия Сагдуллаевна решила сделать кесарево сечение. Операция была назначена на 21 октября, за 10 дней до предполагаемого срока родов. Мне очень повезло с врачом, выполнившим операцию. Просто роженица, которая должна была идти к этому врачу, слишком переволновалась  и упросила немного отложить операцию. Мне предложили идти вместо нее. Я сейчас же согласилась: про врача, у которого должна была оперироваться я, ходили слухи, что он может прийти на операцию выпивши. Зульфия Сагдуллаевна находилась рядом. Забыв о пробах для анализа, необходимых для ее исследований, она дышала рот в рот чуть живой малышке и принимала срочные меры по ее реанимации.
Появившуюся на свет девочку я не видела, так как находилась под наркозом. В палату мне ее тоже не принесли, потому что ее поместили в специальный кювес из-за отсутствия подавляющего числа необходимых новорожденному рефлексов. На восьмой день я вышла в коридор и увидела на тележке ребенка, укутанного так, что видны были лишь пронзительно синие глаза. Не знаю почему, но я не могла оторвать от него глаз. К нашей палате подошла сестра и крикнула:
- Кто тут Чёрная? Подойди попрощаться с дочкой - ее увозят в Институт педиатрии.
Так я увидела впервые свою младшую дочь. И прежде чем попрощаться, поздоровалась с ней и поняла, как ошибалась: мне казалось, что я никогда никого не смогу полюбить так сильно, как Маришку, а тут почувствовала, что уже люблю ее безумно. Нам сказали, что нужно срочно дать девочке имя. Я уже собиралась сообщить мужу о своем решении насчет имени Александра, как вдруг моя мама предложила:
- Давай назовем ее Таней в память о твоей бабушке.
Бабушка Таня, мой самый любимый на свете человек,  умерла за два года до рождения своей второй правнучки. Я не могла и не хотела возражать, и моя светленькая Сашенька была записана как Татьяна Владимировна Сафронова. Володя согласился: он ведь пообещал мне, что в случае рождения девочки имя для нее могу выбрать я.
Володя приехал за мной на машине вместе с моей мамой примерно через полторы недели, точно не помню, и забрал меня домой. Я очень медленно приходила в себя после операции. Володе в это же время (он специально приурочил эту операцию к моему возвращению домой, чтобы быть рядом) пожилой хирург в поликлинике грубо вырезал большую доброкачественную опухоль на предплечье. Несколько дней муж не давал мне ничего делать по дому, сам покупал продукты, готовил еду, обрабатывал мой послеоперационный шов маслом шиповника. Мне почему-то было очень больно ходить, может, это были последствия неудачных уколов, назначенных мне до родов с целью повышения резко упавшего гемоглобина. Я начала выходить на улицу, чтобы поскорее прийти в норму. В первый раз расстояние, которое я проходила раньше за пять минут, мне с трудом удалось преодолеть за полчаса. «Ничего, - успокаивал меня муж, - ведь это же была полостная операция. Наберись терпения – все придет в норму».

В Институте педиатрии Танюша провела два месяца. Врач, Нелли Федоровна, говорила:
- Очень симпатичная девочка, но у нее такие слабые мышцы, что, мне кажется, если положить ее на стиральную доску, ее тельце примет такую же волнообразную форму.
По моей просьбе, врач разрешила нам с мужем посмотреть на нашу дочку. И вот мы, волнуясь, ожидали свидания (для мужа - первого, а я видела девочку перед переводом ее из Института акушерства) с дочкой. Врача не было на месте: в тот день умер Леонид Ильич Брежнев, и по этому поводу в отделении собрали весь персонал. Вернувшись с собрания, врач подвела нас к двери со стеклянным окном, и мы увидели нашу малышку в прозрачном кювесе, к которому были подсоединены многочисленные проводочки и трубочки. Она спала и была такой трогательной, милой, сладкой, что на мои глаза навернулись слезы нежности и любви. «Правда, она замечательная?» - спросила я мужа. Он молча кивнул в ответ. Возможно, ему было трудно сдержать волнение.

Каждый день медсестра Валечка  (Валерьяна Михайловна Косицина) делала ей массаж и приходила для этого даже в свои выходные дни. В начале второго месяца мне разрешили кормить Танюшу два раза в день. До этого ее, как и большинство новорожденных в больнице, поили из бутылочки смесью сцеженного, привезенного матерями больных и ослабленных детей, а затем стерилизованного молока. Мне показалось, что именно с этого момента состояние моей девочки стало заметно улучшаться.

На исходе второго месяца врач сообщила, что на консилиуме решено отправить Танюшу для продолжения лечения в неврологическую больницу. Там работает очень хороший специалист из Риги, профессор Эльга Акимовна Эдельштейн. Выбора не было, и мы дали свое согласие. Перед выпиской Валя показала мне приемы массажа и настоятельно советовала не пропускать ни одного дня, после того как мы заберем ее домой.
Больница находилась недалеко от станции метро “Динамо”. Я ездила туда каждый день, как на работу: ведь мне уже разрешили три кормления в день. Вначале я пеленала Танюшку и разговаривала с ней при этом, рассказывая ей, как все мы ее ждем дома, какие игрушки, кроватка, коляска тоскуют без своей хозяйки. В первый день удивленная сестра заглянула в наш бокс выяснить, с кем это я беседую.
Эльга Акимовна клинически поставила Танюше страшный диагноз: спинальная амиотрофия Верднига-Гоффмана. Прибор, который мог подтвердить или опровергнуть его, был в это время сломан. Мне сказали:
- Девочка не сможет ходить. Кроме того с этим диагнозом живут максимум до 13 лет. Вы можете отказаться от нее, оставив ее здесь.
Я была убита, но и мысли не допускала об отказе от своей солнечной девчушки. Как плачет мой суровый, немногословный супруг, я видела один единственный раз - когда рассказала ему о диагнозе и последующем предложении. Видеть это было невыносимо тяжело.
Между тем сестра, ухаживающая за обеими девочками в нашем маленьком боксе, повесила над кроваткой Танюши игрушку и говорила мне:
- Я уверена, что она будет ходить. Она такая смышленая, живая - все будет хорошо. Когда Танюше исполнилось три месяца, ее выписали из больницы, и мы, наконец,  привезли ее домой. Володя, глядя на то, как энергично она болтает ножками на взятых напрокат весах, не верил, что она не сможет ходить.
Характер моего мужа постепенно менялся, смягчался, и, хотя он еще неоднократно вспыхивал, срывался, устраивал скандалы, но уже во многом помогал, поддерживал, готовил ужин, пока я делала дочке ежедневный массаж. Володя приобрел стиральную машину, что значительно облегчило домашний труд, часто сам проглаживал пеленки и одежку дочки. Он полюбил девочку всем сердцем, готов был для нее на все. Мы гуляли с ней по очереди, так чтобы выходило не меньше шести часов в день. Жили мы тогда на Шаболовке, никакого сквера, кроме как у Донского монастыря, поблизости не было, и мы ходили с коляской в Нескучный сад. Как рекомендовали врачи и моя наставница по массажу, Валечка, я не пропускала ни одного дня и делала массаж ежедневно в течение двух лет.
Когда Танюшке исполнился год, мы поехали на консультацию к Эльге Акимовне, поставившей прежде диагноз нашей дочери клинически. Прибор уже исправно работал, и грозный диагноз, к нашему огромному облегчению, не подтвердился. Вместо него в заключении стоял новый: мышечная гипотония, но это же совсем другое дело! Мы, осчастливленные новостью, вернулись домой.
В полтора года Танюшка еще не ходила самостоятельно, и Володя решил увезти ее на все лето в родное Ферзиково, к своему дальнему родственнику Григорию Павловичу и его жене Полине Сергеевне. Мы с ним поочередно провели там свой отпуск, и еще месяц я оформила на работе за свой счет. Маришу после первой смены в пионерском лагере Володя тоже привез к нам в деревню. Мы с Маришей учили Танюшку ходить самостоятельно, отпаивали ее парным молоком и целый день держали на свежем, чистом деревенском воздухе.
Выйдя на работу, я оформила для себя неполную рабочую неделю – три раза в неделю в зависимости от рабочего графика Володи, и мы передавали ее с рук на руки, пока ей не исполнилось пять лет. Все это время Володя был рядом – дома, на даче, которую мы несколько лет снимали в Подмосковье, в Никитском. Он так же, как и я, просиживал у постели часто и подолгу болевшей дочки. К сожалению, на старшую дочь у меня не оставалось достаточно времени и сил.

***
Пока я была в декретном отпуске, у нас в группе на работе появился новый молодой сотрудник, наполовину кореец, Володя Тюгай. Это был толковый, красивый, высокий юноша. Его руководителем назначили Валеру Еськова, являвшегося мозгом технологической половины нашей группы. Он, кстати, и в других областях отличался отменной эрудицией. Мы часто разговаривали с ним на различные темы, и это общение, по-видимому, нравилось нам обоим. Из-за этих продолжительных бесед у некоторой части нашей публики сложилось впечатление, что мы потенциальная супружеская пара: я была уже в разводе. Но, положа руку на сердце, это были чистой воды домыслы. Разногласия и споры у нас возникали только по поводу музыки: Валере нравилась рок-музыка, а мне - классическая. Между прочим, через много лет, когда мы оба уже были на пенсии, он признался мне, что оценил, наконец, классическую музыку и часто с удовольствием ее слушает.
Володя Тюгай хорошо рисовал и увлекался рок-музыкой. Он иногда приносил на работу диски, и Валера рекомендовал мне послушать во время обеденного перерыва разные рок-группы, так как уверял, что мне они должны понравиться. Из тех дисков меня, конечно, заинтересовала группа Queen с Фредди Меркьюри и рок-опера Эндрю Ллойда Уэббера и Тима Райса «Иисус Христос – суперзвезда». Диск с записью этой оперы Володя подарил мне на день рождения.
У нас в отделе сложилась традиция отмечать дни рождения, в обеденный перерыв, разумеется. И вот Володя в свой день рождения принес морковный салат по-корейски (тогда еще он не был распространен) и водку, настоянную на клюкве. Все было очень вкусно, но особенно большим успехом пользовалась клюквенная водка. Народ тут же налетел с вопросом как? Я взяла рецепт на вооружение и впоследствии настаивала водку на разных ягодах: клюкве, черной смородине, малине, чернике, вишне. Мой муж настаивал водку на черноплодной рябине, но без сахара. Получалось нечто, похожее по вкусу и цвету на коньяк – это нравилось мужчинам.

***
С рождением Танюши Маринка все больше и больше отдалялась от меня, а у меня не хватало ни сил, ни времени, чтобы уделять ей больше внимания. Мне кажется, что с моим замужеством ее детство, в основном, пришло к концу. Отношения наши, казавшиеся такими прочными и надежными, постепенно рушились. Я разрывалась между двумя близкими мне людьми и чувствовала себя тем самым листом железа между молотом и наковальней. Корила себя за второе замужество, вызвавшее все более расширявшуюся трещину в нашей с Маришкой необыкновенной привязанности, и вместе с тем понимала, что не сделай я этого шага, у меня не было бы Танюши.
Я по-прежнему любила Маришу и нисколько не сомневаюсь, что и она не разлюбила меня, но что-то безвозвратно ушло из наших отношений. Конечно, оставались еще моменты радостной близости, но они становились все реже. К празднику 8 марта в год моей свадьбы, когда отношения наши еще не успели разладиться, она написала мне поздравление в стихах:
Маме.
Хочу, чтоб жизнь твоя была
Спокойной, честной и красивой,
А главное, чтобы твое здоровье
Намного лучше, крепче было.
Чтоб фотография твоя
Почета доску занимала,
И чтоб под вечер ты не так,
Как счас, ужасно уставала.
Хочу, чтоб спать ложилась ты
Пораньше, чем в один час ночи,
И чтоб вставала не тогда,
Когда лишь зорька заполощет.
      В какой бы ни была беде,
Хочу, с тобой чтоб вместе были
И чтоб, как ныне, горячо
Друг друга мы с тобой любили!!!

Я в полной мере хлебнула трудностей переходного возраста, и отношения между мужем и Маришей становились все хуже, все враждебнее. Она стала хуже учиться, не участвовала в жизни семьи, совершенно запустила комнату, собирала шумные компании. Все это крайне раздражало Володю: он кричал на нее, один раз разогнал ее гостей, пытался заставить ее убирать в кухне. Она, в свою очередь, дерзила, грубила мне. Я старалась утихомирить обе стороны, свести к минимуму их общение, нервничала. На нервной почве у меня начали выпадать волосы, болело сердце, активизировались язвенные боли, с которыми я несколько раз попадала в больницу. Тогда распри временно затихали, все навещали меня там, старались успокоить. Бывали случаи, что Володя срывался и на младшую дочь, которая, еще будучи маленькой, умела вывести его из равновесия своим упрямством. Приступ ярости внезапно охватывал Володю, и в такие мгновения его нельзя было остановить, лучше было молчать или уйти из дома. В общем, атмосфера в семье накалилась, была тяжелой, напряженной, но, разумеется, не без хороших моментов, когда казалось, что все у нас наладится.
Хорошие, теплые отношения сложились у Володи с моим любимым троюродным братом, Геной. Мы приглашали его с женой Ольгой к себе, несколько раз были у них на даче. У Володи с Геной, мягким, добросердечным человеком, всегда находились общие темы для разговора, они с первой встречи пришлись друг другу по душе.

Прошли годы, пока наши отношения со старшей дочерью как-то наладились. Маришенька, по-прежнему, была для меня очень дорогим и любимым человеком, но мы двигались навстречу друг другу маленькими, осторожными, неуверенными шагами. Нам было еще далеко до прежней близости, но, как мне кажется, мы обе надеялись на ее возвращение. Наверное, Мариша в обиде на меня за те годы, когда я не могла уделять ей столько внимания и тепла, сколько мне бы хотелось, за мое замужество, за конфликты с Володей, за то, что, как ей, скорее всего, думалось, я разлюбила ее… Простила ли она меня?
 
***
Большую роль в нашей жизни сыграл купленный нами дачный участок. Когда Танюше было шесть лет, я прочла у нас на работе объявление о том, что продается дачный участок недалеко от Шатуры. Чтобы получить право на его покупку, нужно было иметь определенный стаж работы, заниматься общественной деятельностью, принести ходатайство от руководства и профсоюзной организации отдела. Все это у меня уже было. Мне дали возможность купить этот участок, так как конкурентов на его покупку не нашлось: участок находился далеко, в болотистой местности и дома там не было - просто маленькая времянка, что нас-то как раз устраивало – значит, сразу можно будет там жить, так мы подумали.
Однако мы нарисовали себе слишком оптимистичную картину. Наша 5-метровая хибарка, не обшитая внутри, покрытая снаружи рубероидом, раскалялась днем до немыслимо высокой температуры, а ночью становилась пристанищем для туч непрерывно жужжащих и впивающихся в нас комаров. Тени на участке найти было негде, и весь день вокруг нас с назойливым жужжанием носились огромные мухи и слепни. Промучившись в то первое лето неделю, мы с дочкой сбежали. Еще три недели мы провели на даче у папиной двоюродной сестры, тети Клары, где в это время находилась и ее старшая дочь, Майя, приехавшая в свой отпуск из Ленинграда ухаживать за мамой. Тем временем Володя с головой окунулся в реконструкцию жилища. Он пытался как-то обустроить нашу новоприобретенную в дачном товариществе “Солнечное” около поселка Северное Чистое малогабаритную хибарку. На машине, которую нам выделил институт, где я работала, он перевез несколько крепких, толстых дверей из нашего дома, готовившегося к капитальному ремонту. Часть жильцов уже переселили в новые дома, и их квартиры пустовали. Володя пристроил к хибарке из дверей закрытую террасу с окном во всю стену и маленькую веранду, покрыл домик снаружи толем. В доставшейся нам с самого начала комнатке он обшил стенки листами фанеры, проложив между ними и толем изоляционную стекловату, и устроил три спальных места: двухъярусное для него и Танюши и отдельное под двумя окошками  - для меня как для личности, постоянно страдающей от духоты. Теперь там уже можно было жить. То сооружение, в которое он превратил нашу сторожку, нельзя было назвать домиком, но, несмотря на миниатюрность жилища, там было все самое необходимое: спальня, на террасе с окном во всю стену - столовая с холодильником, столом, стульями, тумбочкой и даже с аптечным шкафчиком, настенными часами и маленьким погребком, вырезанным нашим мастером на все руки в полу столовой. В погребок Володя вставил заменивший стенки и пол металлический прямоугольный бак. Готовили мы пока на двухконфорочной газовой плитке, установленной на веранде. В августе мы с Танюшей приехали подкормить нашего строителя и пожили там.
Постепенно домишко достраивался. Добавилось помещение для инструментов и разных хозяйственных принадлежностей. Через пару лет Володя пристроил к нему еще и душ. После завершения строительных работ Володя внес в спальню буржуйку, снабдив ее печными трубами, которые купил для нас Аркадий Павлович. Теперь мы начинали ездить на участок, как все приличные дачники, в начале мая, а осенью прекращали поездки в октябре.
Танюша и дачный участок, где мы вкалывали, по выражению Мариши, как рабы, но и отдыхали каждое лето, наши совместные походы в чудесные, красивые и богатые ягодами и грибами окрестные леса, разнообразные дачные заботы и проблемы укрепляли наши с Володей отношения. Хотя он по-прежнему мог вспылить, что называется, на ровном месте – неожиданно и из-за какого-нибудь сущего пустяка - в целом он стал гораздо спокойнее и мягче.
Мы все трое (Маринка не хотела присоединяться к нам и так ни разу и не видела ни хибарку, ни огород) крепко привязались к участку, принявшись с большим энтузиазмом за его освоение. Танюша почти ни с кем из детей не общалась. Она каталась на велосипеде, много читала, охотно помогала в разных сельскохозяйственных работах, возилась со своей грядкой, которую мы ей выделили. Наши участки и поселок со всех сторон были окружены красивейшим и богатейшим лесом. Мы втроем ходили туда собирать землянику, костянику, рябину, калину, чернику, бруснику и грибы. Мы с Танюшей до сих пор с тоской вспоминаем об этих ушедших в невозвратное прошлое походах. Она никогда не жаловалась на усталость и сердилась, когда мы предлагали помочь наполнить ее бидон ягодами. Первые несколько лет мы с ней по утрам бегали. Перед сном, когда Володя уже ложился, мы прогуливались по дорожкам, то и дело натыкаясь на ежиков. В окрестных лесах водились змеи, поэтому в лес мы отправлялись в сапогах и укутывались с головы до ног в надежде защититься от кровожадных комаров. Змеи - гадюки и медянки - заползали и на участки, так что все время приходилось быть начеку. Навещали наши участки и ужи, встреча с которыми не таила в себе потенциальной опасности. Все лето вокруг нас летали, щебетали, стрекотали, стучали и пели разные птицы, весь май радовали пением соловьи. Теперь мы искали по определителям не только растения и грибы, но и птиц. К моему удивлению, оказалось, что Володя знает несколько видов птиц и без определителя.
Благодаря чистому воздуху, вместе с нами владело участком множество самых  разнообразных вредителей, из которых больше всего нас впечатлила незнакомая нам раньше медведка. Мы испробовали немало способов борьбы с ней - все бесполезно: взамен уничтоженных нами десятков особей появлялись сотни других. Мы узнали, что она зимует в земле на глубине до полутора метров и что одна медведка может быть мамашей 900! зловредных насекомых. Со временем мы перестали сажать ее любимые лакомства - репу, редьку, редиску, брюкву, которая была нужна для борьбы с Танюшкиным диатезом. Картофель, морковь (иногда с троекратным посевом из-за набегов медведки), огурцы мы все же упорно сажали, но терпели ощутимый урон. В июне с наступлением темноты мы регулярно слышали брачное хлопанье подкрылков самцов медведки, которое мы сначала, по незнанию приняли за пение лягушек. Позднее Танюша, начавшая заниматься биологией, объяснила природу этих звуков, а также отвезла несколько медведок в Москву для своих учителей биологии, знавших маленькое чудовище только по картинкам, и для некоторых ребят, бредивших биологией так же, как и наша дочь.

***
Когда подошло время подумать о школе для Танюши, я засомневалась, стоит ли отдавать ее в школу в 6 лет: ведь она слабенькая физически. Больше всего меня беспокоили уроки физкультуры, которые мне самой и в школе, и в институте доставляли массу неприятностей. Я отвела дочку к психиатру в неврологической поликлинике, где ее наблюдали, чтобы посоветоваться по этому вопросу. Он выставил меня из кабинета и стал беседовать с моей дочуркой. Через некоторое время он позвал меня и сказал буквально следующее:
- У Вашей дочери аналитический склад ума с мужским типом мышления. Я настоятельно советую отдать ее в школу как можно скорее, иначе ей будет скучно учиться и все преимущества ее интеллекта постепенно могут сойти на нет.
- А как же быть с физкультурой, доктор? Ведь она явно не потянет нагрузки, да и, возможно, ребята будут смеяться над ней.
- Ничего, мы напишем справку, чтобы для нее нагрузки были облегченными и без участия в каких бы то ни было соревнованиях.
Первый класс территориально располагался в детском саду. Учительницей была славная девушка, Мария Евгеньевна, пришедшая с институтской скамьи. Чего только она не придумывала, чтобы сделать учебу интересной и необременительной! У Танюши дела шли замечательно, но все давалось ей так легко, что она не привыкла трудиться в процессе учебы, что, конечно, повредило ей в дальнейшем. Второй класс находился уже в здании школы, но, к сожалению, первая учительница переехала и ушла из школы.

***
19 августа 1991 года мне нужно было приехать к месту работы пораньше, так как я записалась к нашему институтскому стоматологу, Наталье Николаевне. Включаю приемник, чтобы послушать погоду и вдруг слышу, как объявляют о неспособности Президента СССР Горбачёва выполнять свои функции по состоянию здоровья и о том, что вся полнота власти переходит в соответствии с конституцией к вице-президенту Янаеву, а для управления страной создан Государственный комитет по чрезвычайному положению (ГКЧП). И тут же вступает непрерывно транслируемая классическая музыка, что, как известно, в нашей стране происходит в случае особо значимых событий. Еду на работу. У стоматологического кабинета сидит незнакомый парень, и мы вместе ждем прихода врача. Приходит Наталья Николаевна, и мы обсуждаем услышанное сообщение. «Это же государственный переворот», - говорю я. «Не может быть!» - всплескивает руками Наталья Николаевна.
В Москве вводится чрезвычайное положение и комендантский час. Кто-то из нашей рабочей комнаты подошел к окну и воскликнул: «Напротив стоят танки!» Мы все повскакали со своих мест и бросились к окнам – они у нас широкие, во всю стену. Из комнат на другой стороне коридора к нам ворвались все сотрудники и с ужасом смотрели на танки. До тех пор просто не верилось в реальность происходящего. На следующий день мне необходимо было поехать на дачный участок, чтобы отвезти продукты, сменить там Володю и остаться с Танюшей. Видимо, комендантский час не везде был строгим, так что мне удалось беспрепятственно добраться до места. На даче соседи окружили меня и начали подробно расспрашивать о событиях в Москве.
В это время Михаил Сергеевич Горбачёв находился на правительственной даче в Форосе и был блокирован там. (Давным-давно, когда мы с Сеней поехали отдыхать в Крым, в одной из наших пеших прогулок мы случайно попали в Форос, тут же были задержаны охраной и после подробного «допроса» отпущены на все четыре стороны со строгим предупреждением не приближаться больше к закрытой зоне.) В Москву были стянуты военные силы. В то же время президент РСФСР Ельцин в срочном порядке собрал своих единомышленников, и было составлено и разослано по факсу воззвание «К гражданам России». В Белом доме на Краснопресненской набережной Ельцин организовал центр сопротивления путчу.
По призыву российских властей у Дома Советов Российской Федерации, получившего позднее название Дома Правительства, собрались тысячи россиян. Среди пришедших защищать Белый дом были Мстислав Ростропович, Андрей Макаревич, Александр Городницкий, Маргарита Терехова, Татьяна Друбич, Михаил Ходорковский, Юрий Лужков, Евгений Евтушенко и многие другие известные политики и деятели искусства. Мы оставались на своих рабочих местах, но один сотрудник из нашей группы, Юра Гришин, также находился в гуще событий возле Белого дома.
21 августа при попытке демонстрантов остановить колонну БМП в туннеле на пересечении Садового кольца с Новым Арбатом погибли трое молодых людей: Дмитрий Комарь, Илья Кричевский и Владимир Усов. Безумно жаль их: во имя чего погибли?
22 августа с путчем было покончено, перед Белым домом проведен массовый митинг победы, в ходе которого Борис Николаевич Ельцин выразил признательность защитникам демократии, поздравил их с победой и объявил о принятом решении сделать триколор государственным флагом России.

***
Мама вышла замуж во второй раз в том же году, что я – в первый. Они познакомились в доме отдыха на юге, куда мама поехала вместе со своей институтской подругой Аней. Обе встретили там суженых. Мамин знакомый, Аркадий Павлович (настоящее его имя Архип), был участником войны, после окончания которой закончил университет по специальности геодезиста. Еще до знакомства с мамой он был женат на женщине значительно старше его и разошелся с ней. Работал он в Московском химико-технологическом институте, где мама когда-то училась, заведующим фотолабораторией. Его старший брат погиб на войне, а из всех его четырех сестер ни у одной не сложилась личная жизнь. Две из них оставались жить в его родном Костерёве Владимирской области, куда он регулярно ездил помогать им поддерживать на приемлемом уровне старый родительский, постепенно разваливающийся дом. Татьяна Павловна работала на заводе и жила в одиночестве в Домодедово; как и брат, была убежденной коммунисткой. Младшая, Лида, жила вместе со своей неразлучной подругой в Москве.
Аркадий Павлович был коммуникабельным, очень легким в общении человеком, любознательным и веселым, но, выпив, становился агрессивным и грубым. Он был убежденным коммунистом. Мне он не нравился, казался недалеким, но впоследствии мы подружились и помогали друг другу в решении разных проблем повседневной жизни. Он даже называл меня дочерью и так представлял своим знакомым. Гораздо позднее он перешел на другую работу, где возглавлял местком и где ему не предлагали спирт за каждую выполненную работу.
Он помогал маме по дому, все время что-нибудь мастерил. На сколоченных им стеллажах, размещенных вдоль стены длинного коридора их просторной квартиры, хранились его инструменты и горы специальной литературы по фотографии. Он смотрел по телевизору все выпуски новостей и просматривал массу газет, но общения с художественной литературой, по-моему, избегал. Когда мама ворчала, проявляя недовольство его курением в комнате или чем-то другим, что ей не нравилось, он обычно отшучивался, и до конфликтов не доходило.
Время от времени мы ходили вместе с мамой на концерты, выставки, в театр, кино. Так, мы побывали на очень понравившемся нам обеим концерте талантливого исполнителя Муслима Магомаева, где в первый раз воочию увидели фанаток певца, неудержимой лавиной хлынувших на сцену после завершения концерта. Когда в Москву привезли из Лувра «Мону Лизу» Леонардо да Винчи, перед музеем Изобразительных искусств имени Пушкина выстраивались невообразимо длинные очереди, несмотря на то, что останавливаться перед картиной было нельзя: людской поток так и продолжал медленно двигаться мимо портрета, как в мавзолее Ленина. По совету сотрудницы, я поехала в музей в понедельник, перед самым закрытием. Действительно, желающих оказалось не так уж много. Я позвонила маме и предложила ей срочно присоединиться ко мне. Мама с Аркадием Павловичем приехали и тоже успели насладиться шедевром. Сама я прошла перед картиной дважды, купив билет вторично. Никакие репродукции, виденные мною ранее, не могли сравниться с совершенным оригиналом.
В походах в кино нам с мамой составляли компанию наши мужья, Аркадий Павлович и Володя: мы посмотрели вместе фильмы «Унесенные ветром», «Блуждающие звезды», «Неизвестный Израиль»…
Когда маме исполнилось пятьдесят, ее чествовали на работе. Трудно было поверить, что эта яркая, красивая, моложавая женщина подошла к пятидесятилетнему рубежу. Чувствовалось, что в институте ее уважают, ценят и любят. Я тоже прочитала свое стихотворное поздравление и с гордостью слушала теплые слова признательности, обращенные к моей маме. Мы уже давно сблизились, делились своими редкими радостями и многочисленными печалями, поддерживали друг друга. Иногда мы анализировали причины тяжелых отношений в давние, прошедшие годы и, сожалея, досадовали на прежнее взаимное непонимание.
В 1983 году в возрасте шестидесяти двух лет мама ушла на пенсию. Когда мы снимали ради Танюши дачу в Никитском, в течение двух лет мама проводила один летний месяц с моей малышкой, во время двух других - жили на даче по очереди мы с мужем. Мама с Аркадием Павловичем в результате обмена своих комнат переехали, наконец, в отдельную квартиру, мрачную, темную, но просторную, недалеко от станции метро «Авиамоторная».
Мама всегда чему-то училась: языкам, вязанью на спицах, макраме. Научилась от одной из женщин делать красивые корзиночки с цветочками. Оформила множество альбомов с вырезками из газет и журналов, посвященными разным артистам, а также с рассказами, иллюстрациями, легендами и стихотворениями о цветах. Ко всему, чем занималась, подходила серьезно и изучала основательно. Она постоянно интересовалась новостями, политикой, искусством и темпераментно и горячо защищала одних и осуждала других, ей было совершенно чуждо равнодушие в какой бы то ни было стороне жизни.
Мама несколько раз была награждена медалями, в числе которых медаль «За доблестный и самоотверженный труд в период Великой Отечественной войны 1941-1945годов» и «Ветеран труда».
В последние годы жизни она страдала от стенокардии. Наша дача находилась в 150 километрах от Москвы, без машины дорога занимала 4,5-5 часов, и в конце требовалось пройти шесть километров пешком. На машине можно было доехать за три часа, но мама долго не решалась на эту поездку, а для них двоих с Аркадием Павловичем у нас не было места для ночлега. Один раз нам все-таки удалось уговорить ее пожить там хотя бы три недели. Увидев нашу миниатюрную хибарку, мама была страшно разочарована, особенно, когда во время вечерней прогулки увидела красивые фундаментальные постройки на других участках. Мы усаживали ее в тенечке в Володино любимое кресло и укутывали простынкой, пытаясь защитить от тучи ненасытных комаров. Она с ужасом наблюдала, как я под палящим солнцем пропалываю грядки с клубникой и не разгибаю спины с утра до вечера. Мне казалось, что ей трудно жить в наших спартанских условиях, но позже она призналась, что ей было хорошо у нас, хотя в лес она  ходить уже не могла.
В следующем году мама в очередной раз попала в больницу с сердечным приступом. Я, навещая ее, привозила клубнику и малину с дачи. Врачи запрещали ей уезжать далеко, советовали побыть в Подмосковье. Я предложила ей пожить у нас на даче, и, к моему удивлению и радости, она сразу согласилась. Все как будто бы складывалось неплохо, и накануне выписки из больницы мы с Танюшей уехали на участок, чтобы подготовиться к ее приезду – Володя собирался привезти ее через недельку. Но совершенно неожиданно он приехал на следующий день и один. Оказалось, что мама умерла ночью, накануне выписки. В ее палату пару дней назад привезли женщину, которой стало плохо прямо на улице. Вот с этой женщиной мама и разговорилась вечером перед выпиской, 23 июля 1994 года. Она начала рассказывать ей о своей жизни в коммунальной квартире, о соседке, перенервничала, и разговор закончился инфарктом. Спасти ее не удалось. Вот какую горестную весть привез мой муж вместо мамы. Мы сразу вернулись в Москву и взяли на себя все хлопоты, связанные с организацией похорон – Аркадий Павлович все время плакал. Похоронили маму на Хованском кладбище возле бабушки. Провожать ее пришли все бывшие сотрудницы ее отдела и тетя Ася, ее давнишняя подруга, а также родственники Аркадия Павловича.
Аркадий Павлович предложил поместить на памятнике фотографию, на которой мама еще молода, улыбается и выглядит счастливой. Вначале эта идея  показалась мне странной, но, подумав, я согласилась: ведь большую часть жизни я знала ее именно такой, молодой, привлекательной…

Бабушка, мама, Володя периодически приходят ко мне во сне. И там, в своем сне, я думаю: «они же умерли», потом с облегчением: «нет, слава Б-гу, живы», и они, пока длится сон, снова живут рядом со мной в абсолютно реальной интерпретации.
Когда я бывала на кладбище, меня не оставляло ощущение, что они рядом. Мне было спокойнее и легче там, и я в течение трех-четырех часов, не торопясь, приводила все в порядок: пропалывала, обрезала лишние ветки и отцветшие гроздья любимой бабушкой сирени, сажала несколько новых однолетников, поливала. За соседними могилами никто не ухаживал, и я расчищала заросли сныти и других распоясавшихся сорняков, наступавших плотными, словно вражеская армия, рядами. Теперь, когда могила находится в недосягаемой для меня дали, остались только сны…

***
После первой поездки в Израиль по приглашению Мариши в 1992 году мы с Танюшей решили начать изучение иврита. Первым нашим учителем стал Зеев Куравский, исключительно эрудированный человек и замечательный педагог. Занятия были очень увлекательными, язык совершенно не похож на европейские. Танюше было тогда 10 лет, и она, как и я, училась с большим энтузиазмом. Постепенно мы узнавали об истории еврейского народа, о праздниках и традициях. Раньше мне негде было ознакомиться со всем этими сведениями, я знала лишь несколько блюд еврейской национальной кухни, приготовлению которых научилась у своей любимой бабушки Тани. Все, о чем рассказывал нам Куравский, было ново и интересно не только для Танюши, но и для меня. Я снова перечитывала романы Лиона Фейхтвангера «Еврей Зюсс», «Иудейская война» его и Иосифа Флавия, с чувством восхищения и гордости прочитала книгу Говарда Фаста «Мои прославленные братья» о победоносном восстании Хасмонеев во II веке до н.э.               

                ***
Когда мы переехали на улицу Кошкина, сравнительно недалеко от парков “Коломенское” и “Царицыно”, встал вопрос о выборе новой школы. Обойдя несколько школ, расположенных на ближайших улицах и поговорив с некоторыми из встретившихся там родителями, я остановила свой выбор на той, что располагалась в нашем дворе напротив окон нашей квартиры. Там было два параллельных пятых гимназических класса, платных, один посильнее, другой для более слабого контингента. Я, конечно, рассчитывала на более сильный, но директриса, Лариса Васильевна, даже проглядев дневник с оценками, определила Танюшу в 5 «Б». Уже через несколько месяцев она была переведена в 5 «А», а директор гимназических классов, историк, сказал мне на собрании, что ее единственная проблема в том, что она слишком взрослая для пятого класса. Ботанику преподавала молоденькая учительница, Екатерина Анатольевна, с которой Танюша быстро сошлась на почве общих интересов. Весь биологический кабинет и половина коридора возле него были заставлены большими и маленькими горшками с растениями в прекрасном состоянии. Сразу нескольких учеников талантливой учительнице удалось увлечь своим предметом.
Увлечение Танюши биологией началось очень рано, и я подозреваю, что мы, родители, сыграли в этом не последнюю роль. Знакомство с определителями и объектами их внимания в жизни, походы в лес, работа с грядками и цветниками на участке, кроме того, у нас дома жили последовательно несколько канареек, щегол – все это подстегивало интерес дочери к биологии. У нас сложилась традиция совместного домашнего чтения во время частых и продолжительных болезней Танюши. Дело происходило так: Танюшка лежит в постели, я вяжу или что-нибудь зашиваю, Володя читает вслух одну из книг горячо любимого всеми троими Джеральда Даррелла, внесшего свою немалую лепту в становление Танюшиного увлечения, а потом и призвания. Мириады разноцветных и разнокалиберных пауков, клопов, пушистых и голых гусениц, блестящих жучков и прочей вредной, но колоритной живности стали объектами внимания нашего подрастающего юного биолога. Из велосипедных экспедиций она привозила то тритона для измерения длины его тела и высоты гребня, то огромные камни для задуманной альпийской горки, то тоненькую рябинку или кустик можжевельника из леса. Только на нашем участке на Танюшиной грядке росли и плодоносили баклажаны, которые она собственноручно опыляла, а в период ежегодных июньских заморозков каждый вечер перед сном ставила под пленку этим теплолюбивым растениям чайники с горячей водой. Она пыталась выращивать и арахис.

Заканчивая седьмой класс, Танюша поучаствовала в биологической олимпиаде и через некоторое время получила от ее организаторов письмо, в котором ее извещали, что в математическом лицее №2 на улице Фотиевой создаются классы с естественным уклоном, с углубленным изучением биологии и химии, и предлагали сдать вступительные экзамены. Танюша сказала нам с мужем:
- Я буду сдавать экзамены, просто хочу попробовать свои силы.
Сдавать нужно было русский язык (диктант), письменный экзамен по математике, ботанику и химию.
- Какую химию? Ведь в школе вы еще не принимались за химию! - воскликнула я.
Рассказываю преподавателю химии, что дочка химией еще не занималась.
- Ничего, - говорит он. - Я хочу посмотреть, как у нее работают извилины. - Глядя на Танюшу, он решил, что я привела вундеркинда, ведь она была маленького роста.
Экзамен по ботанике принимали двое учителей, которые после дотошного перекрестного допроса поставили ей пятерку. Короче говоря, Танюша была принята.
- Я буду учиться в этом лицее, - проинформировала она нас с Володей.
Никакие аргументы по поводу расстояния школы от дома,  тяжелой и долгой дороги (автобус до метро, в метро с пересадкой, потом троллейбус) не помогли. Когда я забирала документы из близлежащей школы, Лариса Васильевна и классная руководительница, очень квалифицированная преподавательница русского языка, Татьяна Алексеевна, уговаривали оставить Танюшу в их школе, обещали освободить от платы за обучение. Они не представляли себе, что инициатива принадлежала нашей самостоятельной дочери, принявшей твердое и окончательное решение.

Школа оказалась замечательной. Учителя - энтузиасты своего дела и своих предметов. Особенно мне нравились учительница русского языка и литературы, Галина Ионовна, и преподаватель биологии, Алексей Владимирович Тихомиров. Не только сами учителя, но и ребята, наверное, просто жили бы в школе, если бы это было возможно. Уважительное отношение учителей к учащимся, квалифицированное преподавание и умение увлечь своим предметом, желание самих ребят учиться в отличие от детей из соседней с нами школы - все это превратило учебу в радостный процесс. Здесь учились ребята посильнее, чем в предыдущих школах, и Танюше уже не удавалось блистать ни на каких уроках, кроме литературы. Привычки упорно заниматься у нее не было, и отметки стали хуже. Но и оценивались знания здесь значительно строже. Танюша здорово уставала и, приходя домой (иногда часов в девять вечера), буквально валилась на диван и засыпала. Я с трудом поднимала ее к ужину, который она съедала машинально, порою не помня утром не только из чего он состоял, но и был ли он вообще. Иногда она вставала ночью, чтобы сделать кое-что из уроков или почитать. Не раз, заглянув в ее комнату среди ночи, я обнаруживала ее спящей с учебником, тетрадкой или книжкой возле подушки и ярко светящей в лицо лампой. Чаще всего она делала уроки по дороге в школу в транспорте, ухитряясь выполнять там и письменные задания.

Во время каникул учителя устраивали поездки в заповедники. Участие Танюши в этих экспедициях доставляло нам с Володей массу волнений, но мы старались не показывать вида, покупали все необходимое. Подарили дочери, по совету Алексея Владимировича, полевой бинокль, я сшила марлевый полог для защиты от докучливых насекомых, а сердце сжималось, когда Танюша водружала на спину рюкзак, из-за которого ее не было видно.

Быстро, как и вся наша жизнь, пролетели годы учебы, и пришло время выпускного вечера. Родители распределили между собой необходимые в таких ситуациях обязанности. Я занималась фотографиями. Мне хотелось, чтобы кроме общего снимка у ребят остались индивидуальные фотографии всех одноклассников и учителей, возможно, с памятными надписями. Мы вместе с Танюшей выбирали альбомы. Когда удалось, наконец, всех отправить в фотоателье и фотографии были получены, я вставила фотографию будущего владельца каждого альбома на первую страничку, а его закадычных друзей, отобранных по указанию Танюши, - на ближайшие последующие. Затем шли в алфавитном порядке снимки остальных ребят и после них - учителей. Перед фотографиями мы вставили прощальное сочиненное мною стихотворение, текст которого я набрала в компьютере, а Танюша вставила его в симпатичную рамочку. Дочь все время прибегала ко мне в комнату, желая принять деятельное участие в осуществлении нашего фотоплана, и я с трудом выпроваживала ее готовиться к экзаменам.
Вечер прошел традиционно. Все выпускные классы выступали с юмористическими программами, учителя не отставали от своих питомцев, родители щелкали фотоаппаратами, сверкавшими вспышками, и мы с Володей не отличались от прочих растроганных папаш и мамаш. После вечера автобус отвез выпускников нашего класса на дачу к Алексею Владимировичу.

Дальнейшие шаги Танюша уже давно обдумала, а мы, как обычно, были поставлены перед фактом, хоть и с правом голоса, но только совещательного, отнюдь ничего не решающего. У биологов, как она считала, в России нет будущего, поэтому наша дочь решила продолжать учебу в Израиле. Я, честно говоря, думала, что и в Израиле у них нет особых перспектив. В Еврейском агентстве она подобрала подходящую программу, прошла тестирование и в ноябре 2000 года уехала из России.
Лет десять назад мы с Танюшей считали, сколько лет нам всем в нашей семье исполнится в 2000 году. Эта цифра завораживала: начало нового века, более того, тысячелетия. Доживем ли мы с Володей вообще, думала я про себя. И вот пожалуйста: дожили, и обе дочери в далеком краю.
Знание иврита на базовом уровне оказалось очень кстати и помогло в занятиях, которые помимо иврита включали в себя английский язык и информатику. После завершения программы Танюша поступила на подготовительные курсы, а затем по результатам тестирования была зачислена на биофак Тель-Авивского университета.
Раз в год она приезжала домой во время каникул на три-четыре недели, и это было настоящим праздником для нас, ее родителей. Примерно раз в год-два ездила в Израиль я. Когда не было возможности пожить у папы или у Мариши, я ездила дважды по специальной программе Еврейского агентства, включающей работу на добровольной основе в течение трех недель в израильской армии с экскурсиями в выходные дни и в конце программы. После этого можно было на небольшой срок продлить время пребывания в стране. В выходные дни и после окончания программы я встречалась с родными.

Поступив в университет, Танюша с еще тремя девушками сняла квартиру. В те годы, когда я, приезжая в Израиль, жила у нее, она не позволяла мне делать ничего: «Ты не домработница», - говорила она и предпочитала, чтобы я сопровождала ее в университет и ждала окончания ее занятий в студенческом книжном магазине или прогуливаясь по обширной университетской территории. Подруги спрашивали, зачем она берет меня с собой в университет, а она отвечала, что, оставаясь дома, я берусь за готовку или мою пол. «А можно нам пригласить твою маму к себе в гости?» - интересовались они.

***
До Марианны, с которой мы подружились в институте, у меня было в разное время всего несколько близких подружек, к которым я была очень привязана. Это, прежде всего, подружка из пионерского лагеря – Ирина Подкопаева. Лагерь был для меня отрадой, когда она приезжала в одну смену со мной. Мы не разлучались ни на секунду. Все смены, когда она разделяла со мной пребывание в лагере, проносились, как несколько мгновений, и я чувствовала себя счастливой. Когда мы с Ириной стали постарше, встречались иногда и в Москве, но не так часто, как хотелось бы. После ее замужества наши встречи прекратились.
Когда мы жили в корпусе бывшего студенческого общежития, на нашем этаже было 4 «еврейских» комнаты: семья Кошаровских, семья Миркиных, мать с дочкой по фамилии Сиромаха и мы, естественно. Моя мама дружила с Галей Кошаровской, попавшей в Москву из Симферополя, и с Леной Миркиной, приехавшей с семьей из Ленинграда. Со старшей дочерью Лены, Циленькой, я и дружила, и мама не хотела, чтобы я дружила с другими девочками. Она считала, что лишь Циленька подходит мне по воспитанию и уровню развития. Лена была музыкантом, и дома у них стояло пианино. Иногда она наигрывала на нем веселые мелодии, и мы пели и плясали под них.
Сиромаха была скандальной женщиной, то и дело на весь длинный коридор разносились ее крики, благо соседей было много. Мама отношений с ней не поддерживала, хотя та по праздникам по просьбе мамы и за плату жарила для нас вкусные пирожки в масле.

В школе, в нашем шестом классе у меня было две близких подружки, особенно мы сдружились с Таней Левандовской. Из-за музыкальной школы у меня часто не оставалось времени для гулянья, но когда уж я вырывалась на улицу, мы гуляли вместе, вместе читали и находили между собой много общего. Нам хотелось даже одеваться одинаково, и я упросила бабушку сшить нам обеим одинаковые юбки. Она редко отказывала мне в чем-либо. Может быть, хотела меня побаловать немного, возможно и потому, что я редко просила ее о чем-нибудь. И вот через некоторое непродолжительное время мы уже гордо выступали в одинаковых синих с белым, в крупную клетку штапельных юбках и казались себе настоящими сестрами. Однажды Танины родители должны были уехать куда-то на пару дней, и мы с ней начали упрашивать мою маму, чтобы она разрешила мне переночевать у подруги. От своих родителей Таня, естественно, разрешение получила, а моя мама не соглашалась ни в какую. Я привлекла в союзницы бабушку, и мама была вынуждена сдаться. Радости нашей не было границ. Мы приготовили уроки, играли в слова, т.е. из букв большого слова составляли как можно больше маленьких. Я тогда увлекалась подобными лингвистическими играми и заразила своим увлечением Таню. Потом мы с ней решили пожарить картошку, причем ни одна из нас не имела практики в приготовлении столь любимого нами блюда. Мы вышли на коммунальную кухню и под неусыпным надзором соседки принялись чистить картошку – это мы как раз делать умели. Заполнив сковороду нарезанной ломтиками картошкой, мы с нетерпением ожидали, пока она, наконец, дойдет до кондиции. Подрумянилась она довольно быстро, но оставалась сыроватой на вкус. Мы нетерпеливо перемешивали ее, пробовали каждые пять минут и вспоминали рассказ Носова «Мишкина каша», радуясь, что картошка, в отличие от каши, из сковороды не убежит.

Со временем у нас появились новые соседи, в комнате напротив нашей – это была женщина с двумя дочками: старшую звали Валей, а младшую Лидой. Лидочка Петушкова была моей ровесницей и училась в одной школе со мной, но в параллельном классе. Мне нравилось просто разговаривать с ней, играть вместе, гулять. Когда моя мама в очередной раз должна была уехать в санаторий, а бабушка еще не переехала к нам с Украины, мама попросила соседку присматривать за мной и оставила ей деньги, чтобы я у нее столовалась. Питались они скромно, да и мы не по-царски, и любимым блюдом у них мне казались макароны, сваренные и обжаренные потом на сковороде с маслом. После окончания школы мы переехали в другой район, думаю, и они тоже, потому что корпус к тому времени был восстановлен, отремонтирован и уже полностью отдан в распоряжение иногородних студентов Менделеевского института. Один-единственный раз мы встретились с Лидой через много лет на субботнике пионерского лагеря, куда должны были поехать наши дети. Я обрадовалась нашей встрече, а Лида восприняла ее, как мне показалось, прохладно.
Вообще из-за моего комплекса неполноценности мне всегда мерещилось, что я в какой-то степени навязываюсь своим подружкам, что они не любят меня так сильно, как я их. Единственной моей подругой, с которой я не ощущала этого, стала моя пожизненная, начиная с институтских лет, подруга Лидонька, симпатичная пепельная блондинка, умная до чертиков.
Сказать по правде, в студенческие годы между нами еще не было особой близости, мы словно присматривались друг к дружке, на расстоянии симпатизируя одна другой. Она жила в одной комнате общежития с девушкой из нашей группы. Иногда мы попадали в общую компанию во время празднования разных событий, которых достаточно в студенческой жизни, или посещения концертов. Она вышла замуж за однокурсника Пашу, когда мы все были разбросаны по разным городам и весям нашей необъятной страны на преддипломную заводскую практику. Мы с Сеней, находясь в Ефремове, получили от них из Новомосковска приглашение на свадьбу, но не выбрались, а только послали стихотворное поздравление. Лида вначале работала в проектной части, в то время как я в лаборатории. Потом Паша увез ее к себе в Арзамас, где она попала в заводскую аналитическую лабораторию, а я, отравившись в лаборатории, перешла, наоборот, в проектную часть ГИАПа. Арзамас был закрытым городом, и поехать к ней было невозможно. Мы переписывались и встречались во время всех ее московских командировок, когда не могли насладиться досыта общением, обменивались новостями и были в курсе всех наших жизненных коллизий. Выйдя на пенсию, мы какое-то время проработали секретарями на телефоне в известной организации под названием Гербалайф у молодой успешной женщины Ларисы. Лида тогда уже вернулась в Лыткарино. Мы разговаривали по телефону ежедневно, делясь опытом, достижениями и неудачами и довольно часто, благодаря общей работе, встречаясь. Дорога от ее дома в Лыткарино до моего в Москве занимала 2,5-3 часа, что позднее явилось причиной нечастых встреч. Лидонька побывала у меня в гостях в Израиле, и мы обе нередко вспоминаем те три счастливые недели совместной жизни. Я ездила в Москву пару лет назад и тоже погостила у нее. Но это же капля в море: нам бы хотелось встречаться постоянно, мы тоскуем друг без друга. Хорошо еще, что можно общаться по скайпу и через электронную почту.

Еще одной близкой подругой совершенно неожиданно оказалась учительница иврита, неугомонная Элька, которая всегда стремится объять необъятное и иногда в этом еще и преуспевает. У нас приличная разница в возрасте, такая же, впрочем, как у моих дочерей, и я думала, что у нас не будет много точек соприкосновения. Время показало, что тут я ошиблась: общего оказалось предостаточно. Нам было и есть о чем поговорить, мы вместе ходили по выставкам, концертам, паркам, кафешкам, гуляли и купались в Серебряном бору, навещали друг друга и даже удачно съездили вдвоем в Хорватию. Часто нам составлял компанию (а может, это мы составляли ему) доктор наук (конкретно, математической химии), Игорь Баскин, глубоко эрудированный и очень добрый человек.
Элька, определенно, обладает настоящим педагогическим даром. Наши уроки у нее всегда проходили живо, интересно, время летело незаметно. Кроме учебников, она постоянно давала нам тексты из художественной литературы, что для меня было исключительно интересно и важно, приносила кассеты с израильскими песнями, и мы через несколько занятий подпевали исполнителям, показывала израильские фильмы и даже танцевала с нами. Благодаря ей, мы «держали руку на пульсе» новостей израильской культурной жизни и полюбили многих ее представителей. Элька сумела сплотить нашу разнородную по возрасту и по профессиям группу в дружный коллектив: у нас были совместные завтраки, мы отмечали дни рождения и праздники, гостили у нее и друг у друга, проводили у нее дома пасхальный седер.
Иврит также помог нам с Танюшей обрести новых друзей, и особенно близкими из них стали Боря и Клара Виневичи, Анна и Лёня Коротицкий, Игорь Баскин, Тамара Кличко, Татьяна Подлесная.

***
Моя старшая дочь, Марина, решила после окончания школы поступать в Московский институт народного хозяйства имени Плеханова. Лично мне экономика всегда казалась скучноватой наукой, но я не считала себя вправе выбирать за дочь жизненную дорогу. В Плехановском институте всегда был большой конкурс, подходящих знакомств у нас не было, так что у меня не было и уверенности успехе попытки. По рекомендации своей сотрудницы я позвонила преподавателю математики, дававшему ранее частные уроки и ее дочери, и Мариша ездила к нему домой два раза в неделю. Он хорошо отзывался о способностях моей дочери, что внушило мне некоторую надежду. Кроме того, в составе небольшой группы она посещала занятия институтского преподавателя географии. У Мариши в комнате появилась большая политическая карта мира, и я «гоняла» ее, проверяя знание столиц разных стран.
Мариша поступила в институт, одна из немногих абитуриентов, получившая на вступительном экзамене по математике пятерку.
Когда оставалось лишь пройти преддипломную практику, дочь приняла решение уехать из страны, став пионером нашей семейной алии. Она первая отправилась без знания языка в незнакомую страну в неведомое будущее совершенно одна 2 июля 1990 года в возрасте 22 лет. Володя с Танюшей были в это время на даче, а мы с Маришей практически всю ночь провели в аэропорте Шереметьево, так как вылет задерживался на неопределенное время.
Вообще-то она не собиралась оставаться там – хотела использовать Израиль как промежуточный пункт, но потом передумала. Язык освоила на слух. Работала манекенщицей, получив однажды приз зрительских симпатий, затем в кафе у Давида, своего будущего мужа.
Когда они начали жить вместе, Давид кафе уже продал, и они работали вместе вдвоем: закупали спортивную одежду и обувь за границей и привозили в израильские магазины в разных городах. В те годы они побывали во многих странах Европы.
Поженились они лишь в самом конце 1996 года. Правда, мой рекорд ей побить не удалось: мы встречались с моим будущим вторым мужем 10 лет, прежде чем решились соединить свои жизни, скрепив решение печатью Загса в паспорте.
В сентябре 1997 года у них родился первенец, которого назвали Даниэлем. Я познакомилась со своим первым внуком, когда приехала в Израиль с Володей и Танюшей в гости  к родным. Ему тогда было 8 месяцев, он был веселым, подвижным мальчиком, но еще не умел ползать и тем более ходить. В дни, которые я проводила не у папы, а у Мариши, я много гуляла с ним, выпускала на травку и учила ползать. Марина давала нам с собой на прогулку бутылочку с молоком, но Даниэль обычно отказывался пить его. Тогда я стала отливать немножко молока маленькому котенку, робко крутившемуся около скамейки, где я иногда сидела в тенечке. Котенок с радостью принимал угощение, что помогало пробудить аппетит и у Даниэля, и так  привык к нам, что однажды запрыгнул в коляску к Даниэлю, напугав его с непривычки. На самом деле любовь Даниэля к животным начала проявляться рано. Предпочтение он отдавал собакам и, когда немного подрос, смело протягивал руку, чтобы погладить всякую проходившую с хозяином мимо нас собаку.
Через неполные два года в семье появилась девочка, Дана. Когда она была совсем маленькой, я, приехав в Израиль всего на месяц по специальной программе Еврейского агентства, видела ее очень мало. Зато в следующий приезд, примерно через 3 года, я жила у Мариши около трех месяцев и общалась с внуками более тесно. Поскольку я жила в Москве, а мои внуки Дана и Даниэль - в Израиле, я ощущала себя заочной бабушкой. Когда я приезжала к ним, они далеко не всегда меня слушались. Когда Дане было 4 года и я зашла за ней в ясли, она подняла рев и побежала прятаться в туалет. Воспитательница переполошилась и стала меня допрашивать с пристрастием, кто я такая, откуда взялась, почему ребенок меня не признает. Выручил меня шестилетний Даниэль, объяснив, что я их бабушка, приехала из России и Дана еще не привыкла ко мне.
В тот приезд взаимопонимание у нас было на минимальном уровне. В Израиле детей особо не одергивают и позволяют им все. Мне до сих пор трудно привыкнуть к этому, а тогда было просто невозможно. Я, например, не разрешала им бегать босиком по детской площадке, где они могли наступить на осколки стекла или собачьи экскременты. Или  возражала против их «пикников», во время которых все участники высыпали свои кукурузные палочки, печенье, бублики на пол, перемешивали и потом угощались ими. Мариша, их мама, советовала мне не запрещать им то, что позволяется другим детям, чтобы они не воспринимались, как белые вороны, но мне было трудно смиряться с этими забавами.
Русского языка дети, к сожалению, не знают за исключением нескольких слов. Когда они слишком расходились, я кричала по-русски: “Тихо!”, и это слово они быстро запомнили. Иногда они любили прихвастнуть, что знают русский, и называли несколько слов, в числе которых “тихо, спасибо, пожалуйста”, а Даниэль еще добавлял названия животных. Я в иврите в те годы была совсем не сильна, и мне кажется, именно это в первую очередь мешало мне в общении с детьми, не давало возможности многое рассказать, объяснить, просто поговорить по душам.
Они полюбили играть со мной дома, потому что все в этих играх было, как в жизни: покупки в магазине, прием гостей, зоопарк, парикмахерская, ферма с домашними животными, больница, подвозка служащих к месту работы… Мы ставили также кукольные спектакли по прочитанным сказкам или просто придумывали сюжет, устраивали всякие соревнования. Я даже горжусь тем, что два слова на иврите они узнали от меня: ферма и почему.
У нас родились некоторые традиции: детишки воспылали желанием мыть посуду. Доверить им мыть фарфоровую посуду было боязно, и я позволяла им мыть ложки и вилки. Они проявляли большой энтузиазм и оспаривали друг у друга это почетное право – пришлось установить очередность. Еще в 6 часов вечера мы прерывали гулянье и шли есть мороженое, соревнуясь, кто будет есть медленнее и позже закончит. Победителем в этом соревновании обычно выходил Даниэль. Вообще, когда он был маленьким, он ел очень медленно (мороженое не в счет, тут он медлил специально): наберет в рот еды и долго-долго сидит с набитым ртом (Мариша, его мама, к слову сказать, имела в детстве точно такую же привычку). Еще он не любил заниматься, вечно придумывал отговорки – то им ничего не задали, то он не успел записать задание, то потерял номер телефона друга… Или часто отпрашивался в туалет, а Дана, еще не доросшая до школьной учебы, смотрела на меня заговорщически и спрашивала: «Ты думаешь, ему, правда, надо в уборную?» Я прозвала его Хитрым Лисом, и ему это прозвище очень понравилось. А Дану – моей Звездочкой, на что она тоже не возражала. Танюша, дразня ее, говорила в шутку:
- Мама, это же я твоя Звездочка!
- Нет, Танюшенька, ты мое Солнышко, - поправляла я ее.
Даниэль занимался в кружке каратэ, и сначала я его туда отводила. Один раз его приятель по кружку, услышав мое произношение ивритских слов, засмеялся, а Даниэль, к моему удивлению и радости, бросился на мою защиту:
- Не смейся, это моя бабушка! Она из России.
Потом он стал ходить на занятия самостоятельно, а я, провожая его до лифта, говорила:
- Даниэль, возвращайся скорее: я уже скучаю!
Видно было, что эти слова доставляют ему удовольствие.
К своей другой бабушке, Ламаре, маме Давида, с которой проводил больше времени, Даниэль относился гораздо теплее, что и понятно. Он обнимал ее, прижимался к ней с любовью и теплотой.
А Дана с малых лет обожала танцевать. Она включала музыку, танцевала перед большим, в ее рост зеркалом и подпевала исполнителю. В возрасте пяти лет Мариша записала ее в танцевальный кружок, где она занималась много лет и достигла больших успехов. Даниэль в подростковом возрасте, как и его друзья, увлекся танцами в стиле хип-хоп, основным принципом которого является быстрый темп и импровизация, быстрые и сложные движения ногами. У меня есть клип, снятый друзьями Даниэля, как они под музыку по очереди танцуют на улице этот танец, в котором, обучаясь один от другого, ребята, как мне кажется, достигли виртуозного мастерства.

С каждым приездом взаимопонимание крепло, но не обходилось и без трудных ситуаций, когда “укротить” их, воюющих, дерущихся, вопящих, не желающих делать уроки и собирать ранцы, я была не в состоянии. Мариша легко преодолевала вышеназванные препятствия, чаще всего железным тоном или криком, но вскоре обнимала их и целовала, как бы давая понять, что существует высшая справедливость и после нахлобучки она все равно их любит. Они тоже души не чаяли в мамочке, льнули к ней, ласкались, любили вечерами сидеть или лежать перед телевизором, тесно прижавшись к ней.
Даниэль вставал легко, он вообще не любитель поспать. Дану поднять несколько трудней. Они теперь уже делали все, что утром положено, конечно, самостоятельно, переговариваясь поначалу тихонько, думая, что я сплю. Затем следовал легкий завтрак, я бы даже сказала слишком легкий, и тут уже голоса набирали силу. Мариша решительно пресекала гомон, и на некоторое время общение принимало вежливый, сдержанный характер. Умытые, причесанные, аккуратно одетые, с начищенными зубами, мои внуки отправлялись в школу, разумеется, с мамой на машине. Даниэль тащил свой пудовый ранец на спине, ранец Даны устанавливался на специальную подставку на колесах, и она с шумом везла его к лифту.
- У вас в ранцах уложены учебники на все годы учебы? – спросила я их как-то на вымученном иврите.
-  Нет, - ответил Даниэль серьезно, - только за этот год.

Однажды Даниэль ведет меня в свою комнату и показывает мне интереснейшую компьютерную игру. Два действующих лица - девушка и парень. Мы вместе выбираем для них внешние данные вплоть до фигуры, одеваем по своему вкусу и отправляем на Карибские острова. Во время плавания их настигает страшный шторм, и один из них, в соответствии с заложенным сюжетом, должен утонуть вместе с судном. Я категорически отказываюсь топить кого-либо, ссылаясь на миролюбивый характер евреев. Даниэль настаивает:
- Савта (уже просто “савта”, без имени, потому что вторая бабушка, мама Давида, умерла и я единственная бабушка, имеющаяся в наличии), ты только выбери, кто утонет, я сам все сделаю.
“Скрипя сердцем”, как написал когда-то в сочинении одноклассник моего друга, определяю незавидную участь молодому человеку и выхожу на несколько минут на кухню. Когда возвращаюсь, все уже кончено, и девушка, которой Даниэль присвоил имя Дана  Берг, гуляет по острову в одиночестве. Она разводит костер, добывая огонь трением по примеру первобытного человека, встречает обезьяну, угощает ее бананами и сама их ест.
На этом месте мы останавливаемся, так как пришло время забирать Дану от Ронит, женщины, присматривающей за целой группой ребятишек, пока родители на работе. Вообще-то я могла бы забрать ее прямо из школы, но у Ронит дети уже в течение нескольких дней готовятся к Дню семьи, поэтому Дана согласилась и при мне идти туда, хотя теперь ей у Ронит не нравится, в отличие от прежних времен.
Когда я вхожу к Ронит, вижу там кроме нее ее дочь, еще Аню, которая два раза в неделю проводит по пять часов с моими внуками, когда Мариша работает с 8 часов утра до 8 вечера, еще какую-то не знакомую мне женщину и детей. Тут Ронит перед всей публикой начинает нахваливать мой иврит и внешний вид. Я советую ей не преувеличивать, но замечаю, что Дана смотрит на меня с гордостью: одно дело отмечать мои промахи дома, совсем другое - слышать комплименты бабушке от чужих людей. Поэтому по дороге домой она не хмурится, а оживленно рассказывает о событиях в школе. Вернее, домой пойду только я, когда провожу ее сразу после Ронит на танцевальный кружок.
Дома мы играем с Даниэлем в “Лестницы и горки”. Он не пытается смошенничать, как это частенько бывало раньше, потому что ему и без того невероятно везет. Он очень доволен. В результате, когда настает время идти за Даной, счет в нашем матче 8:4 в его, разумеется, пользу. Даниэль, выглянув в окно, высматривает, нет ли там, во дворе кого-нибудь из друзей, и, обнаружив таковых, отпрашивается погулять.
На занятия кружка я прихожу немного раньше, не к самому концу, так как мне хочется посмотреть на танцоров. Группа довольно большая, танцуют только девочки. Правда, есть у них единственный представитель мужского пола, но увидеть его не удается: он сегодня отсутствует. Моя Дана и ее подружка Альмог солируют в первом ряду. Они танцуют замечательно, ведь они занимаются уже третий год, а другие девочки недавно. Танец быстрый, ритмичный, сложный, однако солистки на высоте.
Приходим домой. Ставлю перед моей проголодавшейся внучкой, по ее заказу, тарелку со свежим огурцом, ломтиком соленой рыбки и сваренным вкрутую яйцом. Аппетит у Даны хороший, жалко только, что ассортимент признаваемых ею блюд очень уж скуден. Так обидно, что при обилии и дешевизне фруктов и овощей в стране мои внуки ничего этого не любят. Спрашиваю как-то Даниэля:
- Ты вообще какие-нибудь фрукты любишь?
- Да, отвечает он, только не хочется их есть.
Дана садится за уроки. Задали только по математике, но слишком много, на мой взгляд. Нужно решить две задачи и придумать  по два примера на таблицу умножения с огромным количеством чисел. С задачами внучка справляется моментально, но вот с таблицей умножения дело продвигается со скрипом, скрежетом, а то и вовсе застопоривается. Таблицу умножения Дана знает слабо, поэтому частенько просто пытается угадать, каким должен быть результат. Со вторым же примером на каждое число она придумала хитрый, беспроигрышный ход: умножить его на единицу и дело с концом. Тут звонит Давид и интересуется, как у нее дела. Дана отвечает, что все “бэседер” (в порядке), только не знает ли папа два примера на умножение, чтобы произведение равнялось 32. Папа быстро выдает два варианта, однако Дана принимает и записывает в тетрадку один, потому что второй у нее готов: 32;1=32. Продолжаем корпеть над примерами. Дана с горя и усталости запевает песню Наоми Шемер о том, что все хорошо, пока звучат песни, и завтра настроение еще улучшится (кстати, моя преподавательница иврита, Элька, любит эту песню за столь ярко выраженный оптимизм). Я подхватываю. Дана удивляется:
-Ты знаешь эту песню? - и мы дружно допеваем ее до конца. - А эту знаешь? - и она поет “Кан ноладти” («Здесь я родилась»), которую, между прочим, прекрасно исполняла на иврите Алла Пугачева.
Мы пропели от начала до конца и ее. Потом она бежит за тетрадкой со словами песен, и мы еще кое-что поем вместе. Несколько песен ей пришлось исполнить одной, некоторые - пританцовывая.
- Дануш, давай доделывать примеры, - возвращаю я ее к будничной прозе.
Она тяжело вздыхает и задумывается над очередным примером. Когда возвращается не только Даниэль, но уже и Мариша, мы все еще потеем над заданием.
Даниэль выбирает на ужин тост с сыром, и это единственное, что съедается с нормальной скоростью и удовольствием. Мы с Маришей, как обычно, ужинаем салатом и пьем чай. Дана подходит к маме с примером и мольбой в глазах. Мариша не выдерживает и без околичностей подсказывает нужное число. Я смотрю на нее с упреком, она оправдывается:
- Мам, у меня нет сил объяснять. - Я ей верю.
Но вот выполнено, наконец, задание, собран ранец, приготовлен завтрак детям с собой в школу на следующий день. Мы все усаживаемся перед телевизором.
День подошел к завершению. Удачный для меня день. Внуки были послушными, внимательными, веселыми, не капризничали, не устраивали боев. И я почувствовала, что являюсь все-таки настоящей бабушкой, а не заочной!
Еще один будний день. Забираю Дану из школы.  Даниэль независимо идет со своими друзьями позади. Расспрашиваю Дану о школьных делах. Она отвечает вначале неохотно, потом увлекается и немного расходится.  Незаметно оглядываясь, она проверяет, тут ли Даниэль, и мы слегка перешучиваемся в его адрес или по поводу его свиты. По дороге Дана интересуется, чем я буду ее кормить. Даю ей право выбора, он совсем невелик: чипсы (так она называет жареную картошку), яичница с консервированным тунцом, консервированный хумус, изредка рис. Чаще всего Дана выбирает чипсы. Для Даниэля Мариша приготовила накануне кускус с куриным шницелем, так что остается только разогреть его в микроволновке.
- Быстро мыть руки! - командую я, но не тут-то было: теперь они уже большие и не желают подчиняться.
- Знаешь, мне неприятно есть чистыми руками, это невкусно, - говорит он, лукаво улыбаясь.
- Мы не привыкли, - поясняет Дана, оправдывая непослушание, и тоже отказывается выполнять мое приказание.
Ну что же, делать нечего, приходится проглотить.
Дана расправляется с огурцом и лениво накалывает на вилку картошку, а то и просто берет ее руками. Съев половину, она говорит мне:
- Больше не хочу: эти чипсы похожи на обыкновенную картошку.
Даниэль против обыкновения оставил половину маленького шницеля, зато съел весь  кускус. Вилка лежит в сторонке, кускус поедается руками. Я молча наблюдаю за всем этим безобразием, боясь ущемить свободу маленьких израильтян.
- Даниэль, шницель прибавляет сил, доешь его.
- Я и так сильный, - отвечает внук.
Вечером Мариша успокаивает меня:
- Не беспокойся, мама, в гостях они руками есть не станут. Не страшно, если не доели, захотят есть – поедят позже. Ты приезжаешь, раз в три года и хочешь перевоспитать их за три дня. У нас дети растут свободно, - объясняет дочь, и мне ничего не остается, кроме как согласиться с ней.
Действительно, позднее  Дана с удовольствием поедает два бурекаса (очень вкусные пирожки из слоеного теста с творогом, картошкой или шпинатом), которые она очень любит (я тоже), а Даниэль просит приготовить ему тост с сыром и тоже с аппетитом его уничтожает.
- Дана, звездочка моя,  Даниэль, милый, пора садиться за уроки.
- Секунду, - традиционная реакция Даниэля на нежелательные просьбы.
Оба сидят перед телевизором – не оторвать. Если я вдруг прошу объяснить что-то, охотно рассказывают. Наконец, Дана встает, берет свой тяжеленный ранец и направляется в свою комнату, но пока еще не готовить уроки, а поболтать по ICQ. Затем доходит очередь и до уроков.
Секунда Даниэля еще не прошла, и он смотрит следующую передачу.
Звонок. Даниэль берет свой новенький мобильник. Звонит отец, разговаривает с сыном, затем с дочкой. У всех все в порядке, новостей нет. Давид выполнил родительские обязанности, жизнь продолжается.  Временно  он живет в Тель-Авиве и потому видится с детьми раз в две недели. Снова звонок. На этот раз звонит друг и зовет на улицу.
- Бабушка, можно мне спуститься вниз с другом?
- Можно, когда приготовишь уроки.
Даниэль быстро вынимает учебники, тетради, и на этот раз я не слышу обычной фразы «Нам ничего не задали». Через 15 минут внук докладывает:
- Бабушка, я закончил. Можно идти?
Мы договариваемся, когда он должен вернуться, и он на велосипеде стремительно выезжает из квартиры.
Внезапно выясняется, что у Даны сегодня театральный кружок. Спрашиваю, какую роль ей поручили.
- Дахлиль, - отвечает она, приносит швабру и становится в позу. Я чувствую, что слово знакомое, по-моему, означает какую-то птичку, но причем тут швабра? Заглядываю в словарь. Оказывается, это чучело.
- А какая роль у твоей подружки?
- Тоже чучело.
«Ну что ж, возможно, это спектакль о чучелах», - думаю я и прекращаю расспросы.

Прошли годы.
Когда Дана с Даниэлем подросли, а я приехала в Израиль в очередной раз, они ошеломленно посмотрели на меня и воскликнули в один голос:
- Бабушка, ты такая маленькая?!
В традиционном израильском школьном сочинении «Мои корни» Дана удивительно тепло написала по мотивам наших с Давидом рассказов обо всех близких родственниках, разместила их фотографии и, как полагается, переслала сочинение учительнице через Интернет. Мне было приятно прочитать потом это сочинение, а также хвалебный отзыв учительницы о нем, написавшей, что благодаря сочинению Даны она словно близко познакомилась со всеми ее родственниками.

Сейчас они совсем взрослые. Оба окончили школьную учебу. Даниэль служит в Армии Обороны Израиля. У него много друзей. Сидя за компьютером последней модели, он чувствует себя, как рыба в воде, и проводит за ним много времени.
Профилирующим предметом в школе  у Даны стала, по ее желанию, экономика, и, хотя мамочка советует ей учиться на психолога, она намеревается после армии учиться на экономиста. Дана – эффектная, красивая девушка, упорно распрямляющая свои роскошные вьющиеся волосы. Моя мама, по рассказам бабушки, в детстве тоже тянула себя за волосы и кричала, что она не хочет кудряшки. Между прочим, пару лет назад Дана срезала больше чем наполовину свои густые волосы в пользу незнакомой ей, болеющей раком женщины.
Дана уже получила повестку, в которой сообщается, когда и куда она должна явиться через полгода для прохождения службы в армии, а пока  она вместе со своей подружкой, Ширан, устроилась работать официанткой в недавно открывшееся в новом районе кафе. Оба моих старших внука, и Даниэль, и Дана, уже получили водительские права и водят машину.

Родители, Давид и Марина, заделались домоседами. Мариша говорит, что проводит много времени на работе, и ей хочется быть дома, и никуда не тянет. 3 раза в неделю она посещает фитнес-клуб, что меня весьма и весьма радует.
Сейчас она увлеклась психологией и эзотерикой: читает книги и слушает лекции по Интернету. Она и меня пытается приобщить к увлекшей ее теме, подсовывает мне книги и рассказывает по телефону кое-что из узнанного, философствует, так что иногда я ее в шутку называю ее философом. Больше всего меня радуют в этой истории ее частые звонки.

***
Когда Володе удалили вновь образовавшуюся и разросшуюся до громадных размеров опухоль на плече, я еще не знала, что на этот раз опухоль была злокачественной. Он скрывал от меня этот страшный диагноз. Я поехала в больницу поговорить с заведующим отделением. Он не ответил прямо на мой вопрос: думаю, что Володя попросил его об этом (это очень характерно для него), но в ответ на мои настойчивые просьбы сообщил, что ему назначено облучение, так что, в общем, было понятно, что речь идет об онкологическом заболевании. Беспокоясь о нас, он ни в какую не хотел оформлять инвалидность, чтобы оставалась возможность работать, только перешел на менее напряженный участок в метро. Теперь он работал в пожарной инспекции руководителем пожарной бригады. Эта работа проводилась в режиме 1 сутки рабочие - трое суток выходные.
Жизнь текла своим чередом. Володя не жаловался. Я пыталась буквально вытолкать его на проверку к врачу, но безуспешно.
Через 10 лет, в 2003 году, когда уже обе мои дочери жили в Израиле, я приехала к Марине. У нее произошли крупные неприятности в семье. Она была растеряна, пыталась найти работу и умоляла меня не оставлять ее. У меня началось обострение язвенной болезни, сопровождавшееся болями. Разговаривая по телефону, мы с Володей обменивались как бы шуткой: «Не знаю, доживу ли до встречи». Через 2 месяца позвонила Нина, сестра Володи, и призналась, что у Володи начались сильные боли, и он позвал ее помочь и побыть с ним дома, предупредив, чтобы она ни в коем случае не вводила меня в курс дела. Его уже госпитализировали. Светлана, дочь Нины, считала необходимым рассказать мне обо всем, так как положение ухудшалось с каждым днем. Когда Нина сообщила мне о больнице, я перенесла отъезд на более раннюю дату, перезаказала билет и с тяжелым сердцем вернулась в Москву. Больно было оставлять без помощи Марину, но причина была сверхважной. Нина жила у нас дома. Мы отправились в больницу. Когда я уезжала, Володя провожал меня, а теперь его трудно было узнать: он страшно похудел, лицо было бледным, как мел, и он уже не вставал самостоятельно. Он настоятельно просил забрать его домой. Я пообещала поговорить с врачом. С трудом сдерживаясь, я простилась с ним, а на улице, где меня ждала Нина, разрыдалась, понимая, что близок конец.
Врач рассказал, что положение тяжелое и надежды на улучшение нет. Я спросила, неужели нет какого-нибудь лекарства для облегчения состояния. Он ответил, что вроде бы появилось какое-то лекарство в Сибири, но оно на стадии испытания. А пока – только обезболивающее. Он согласился выписать мужа, но сказал, что нужно будет приехать через неделю за результатом биопсии желудка.
Володю привезли домой на больничной машине. Дома он вздохнул с облегчением, но нас ждали самые тяжелые дни, наполненные страданием и болью.
Со снимками я поехала в Онкологический центр на Каширке. Оказалось, что все консультации там платные и очень дорогие. Все же один из врачей, к которому у меня хватило решимости заглянуть в кабинет, проникся ко мне сочувствием: наверное, вид у меня был ужасно несчастный и слезы отчаяния в глазах. Он тут же организовал небольшой консилиум из 3-х специалистов. Заключение гласило, что рака в плечевой ткани нет, а есть несколько грыж в области позвоночника. Окрыленная, я помчалась домой, чтобы порадовать мужа. В его глазах гнездилось недоверие.
После моего визита в Онкологический центр к нам пришла врач-онколог из диспансера. Я показала ей заключение. Пройдя со мной в кухню, она сказала с уверенностью, что по всем признакам у Володи рак, и ей ни разу не приходилось видеть, чтобы человек успешно выходил из подобного состояния.
Она оказалась права. В заключении об исследовании материала, взятого на биопсию, - у меня потемнело в глазах – было написано, что у моего мужа карцинома в желудке. Доктор сообщил мне, что такой диагноз – это приговор, болезнь неизлечима.
Медсестра научила меня делать уколы, я ведь уже когда-то делала уколы бабушке. Мне вручили обезболивающее средство и одноразовые шприцы. Повернуть Володю и держать его в таком положении во время укола у меня не хватало сил. Нина продолжала жить у нас в Танюшиной комнате. Не знаю, как бы я без нее справилась. Никогда мне не забыть ее бесценной, самоотверженной физической и моральной поддержки. (Сама она умерла от рака в том же возрасте, что и Володя, никому не рассказав о своей болезни, никому не жалуясь, даже своим детям. Я в это время уже жила в Израиле. О смерти мамы меня известила по электронной почте ее дочь, Светлана. Мне очень больно, что я не была с ней рядом в последние дни ее жизни). 
У Володи появилось несколько пролежней. Я купила в аптеке специальную мазь и дважды в день накладывала лечебные повязки. По совету одной медсестры, я, отчаявшись, даже поставила под его диван таз с водой, но ничего не помогало. Постепенно он стал отказываться от еды. Я попробовала купить в центре на Каширке специальные укрепляющие питательные смеси, но муж отказывался от них, так же как и от бульона или картофельного пюре, приготовленных мной. Лишь немного пил, просил закуривать для него сигарету и пару раз затягивался. Постепенно отказывали внутренние органы, бастовал кишечник, болело горло; пришлось вызвать частного уролога, который вставил катетер, потому что «скорая помощь» отказывалась приезжать ежедневно. Надо воздать Володе должное: он не раздражался, не ругался, не жаловался, но нам с Ниной было страшно тяжело видеть его страдания и понимать, что мы не можем ему помочь. Изредка мы выходили на улицу или Нина уезжала на полдня домой, потому что морально мы были сильно измотаны. Я принимала снотворное, так как не могла справиться с бессонницей. Нина временами прибегала к водке.
В конце сентября приехала Танюша. Я собиралась испечь к ее приезду пирог, но что-то случилось с соковыжималкой. Володя попросил показать ему и легко ликвидировал небольшую неисправность.
- Вот видишь, я не могу без тебя, - заметила я.
- Нет, это я без тебя не могу, - признался он.
Почему раньше мы не говорили друг другу ничего подобного?
- Не уходи! - умоляла я.
- Куда же я теперь уйду? – отшучивался он, бросая взгляд на свои непослушные, обездвиженные ноги.

Когда приехала Танюша, Володя держался всеми силами, чтобы не уйти при ней.
Через три дня после ее отъезда он попытался что-то сказать нам с Ниной. Его губы шевелились, но мы не слышали ни единого звука. Он сердился. Видимо, ему казалось, что он говорит в полный голос. Наконец, совместными усилиями мы поняли, что он просит  принести ему пиво, лимонад и булочку. Я побежала к метро, где в киосках еще можно было достать лимонад, такой, как прежде. Как назло, его нигде не было. Бутылочка лимонада случайно оказалась у другого выхода из метро. Я купила пиво и булочку и помчалась домой. По дороге меня неотступно преследовала мысль о кажущемся кратковременном облегчении, предваряющем уход из жизни. О том же подумала и Нина. И правда, Володя перестал дышать  через несколько часов, в тот же день, 26 октября 2003 года.
Так случилось, что октябрь принес мне Танюшу, но забрал жизни двух дорогих мне людей: бабушки и Володи. Танюша взяла академический отпуск и тут же прилетела в Москву на похороны проститься с горячо любившим ее отцом и осталась еще на месяц, чтобы поддержать меня.
Жаль, что он ушел так рано и так мучительно. Жаль, что не увидел детей Танюши, своих внуков. Жаль, что его нет с нами.

***
Закончив учебу в Тель-Авивском университете, Танюша, к моему большому сожалению, документ о присвоении степени бакалавра не получила, так как не написала и, понятно, не сдала заключительный реферат. Тем не менее, ее взяли в университет Бар-Илан в Рамат-Гане, где она также не получила и степень магистра, из-за того что не оформила окончательно экспериментальные данные по проведенной ею совместной с группой специалистов в США работе. Решение проблемы оставшихся «хвостов» было отложено на неопределенное время.

                ***
Боже мой, моя маленькая девочка, Дюймовочка, моя милая Танюшенька, выходит замуж! Не верится. Но вот она примеряет свадебное платье, длинное, до пола, белоснежное, отделанное нежным гипюром. Да нет, это же настоящая принцесса! Слезы подбираются к моим глазам и рвутся наружу, но я сдерживаюсь изо всех сил: невозможно испортить слезами такой радостный момент.
На следующий день мы получаем в Яффо изготовленные на заказ туфельки. Они такие крошечные, изящные, нежные, как сама Танюша. Туфельки тоже для принцессы...

Они познакомились на ферме у Эрны. В один дождливый день Танюша, захватив с собой палатку на случай, если не будет места для ночлега, отправилась на субботу, по объявлению в Интернете, в Бейт-Хоглу, расположенную недалеко от Иерусалима. Хозяйка маленькой фермы, которая, по российским понятиям, могла бы называться хутором, Эрна, приехала в Израиль из Греции уже давно. Ее семья живет в небольшом городке Офра; дети взрослые, есть и внуки. Ферма – ее детище. Там построено несколько легких домиков, ею посажены оливы и гранатовые деревья; в загоне содержатся козы, пара ослов (серая с белым животом ослица мне особенно симпатична), куры и породистые голуби. Охраняют ферму три собаки, беспородные, но ревностно несущие сторожевую службу. Эрна мечтает привлечь на ферму новых поселенцев и приглашает гостей на субботу и на праздники. В течение целого года в одном из домиков жила американская семья.

Надо сказать, что Танюше исполнилось уже 26 лет, и в один прекрасный день я вдруг осознаю, что ей уже пора бы подумать о замужестве и детях. Хотя я не являюсь ортодоксальной иудейкой, а, как таких людей называют в Израиле, масортит, т.е. соблюдающей традиции, я добавила к своим просьбам к Всевышнему во время молитвы горячую просьбу помочь ей не только в обретении степени бакалавра, которую она должна была получить еще около двух лет тому назад, но и познакомиться с хорошим парнем.
Не знаю, отнеслись ли наверху к моей просьбе благосклонно или Всевышний самостоятельно пришел к мысли, что пришло время сдвинуть дело с мертвой точки, только вскоре она рассказала мне по телефону, что встретила в Бейт-Хогле молодого человека, и они начали перезваниваться.
В тот раз по окончании субботы Танюша начала в спешке (как бы не опоздать на последний автобус) складывать палатку. К ней подошел молодой человек приятной наружности  и спросил, не нужна ли ей помощь.
- Нет, спасибо, - ответила моя самостоятельная гордая дочь и  упрямо продолжала сражаться с палаткой.
На автобус они опоздали. Муж Эрны подвез их до Иерусалима, а там молодой человек, назвавшийся Биньямином, остановил такси, пригласив в него и Танюшу. Тут уж она посмотрела на него повнимательней и отметила про себя, что он не только симпатичный, но и то, что у него добрые глаза и открытая улыбка.
Он попросил разрешения позвонить ей и записал номер телефона.
Не успела Танюша добраться до дома, как получила первую SMS-ку, в которой новый знакомый интересовался, как она доехала. Это была их первая SMS-ка, открывшая роман по бурной переписке в мобильном телефоне.
Они начали перезваниваться. Через пару недель, во время праздника Пурим договорились встретиться в Иерусалиме, где он снимал с друзьями небольшую квартирку. Биньямин водил Танюшу по улицам Иерусалима, пригласил в кафе. Они стали встречаться, не часто, примерно раз в неделю (оба были занятыми молодыми людьми: Биньямин работал, а по вечерам учился в ешиве; Танюша проводила длительные эксперименты в лабораториях Бар-Илана и сельскохозяйственного института «Вулкани», находясь на завершающей стадии обучения специальности биолога в университете), в Иерусалиме  или в Рамат-Гане, где жила Танюша. Иногда они вместе отправлялись на куда-нибудь на субботу.  Интенсивная переписка с помощью SMS-ок, которые становились все теплее, продолжалась.
Оказалось, что Биньямин приехал в Израиль восемь лет назад из Франции, где родился, рос и учился. Он получил степень бакалавра по специальности политолога в Лионе, а затем – магистра как историк в Сорбонне. Работал в качестве журналиста. Мама, Жаннин, - француженка, отец, Пьер-Элиот, - алжирский еврей. Биньямин, случайно придя в синагогу, плавно и твердо вошел в иудаизм и,  что было достаточно логично, уехал в Израиль.
Когда дочь сообщила мне эти сведения, я предостерегла ее и попросила быть осмотрительной, «так как, - сказала я, - будучи журналистом, он, возможно, бабник, развратник, с развязными манерами».
- Нет, нет, мамочка, не беспокойся, это совсем не такой человек.
- Он твой ровесник? – спросила я.
- Нет, он старше меня, ему уже тридцать восемь.
Позднее, когда я познакомилась со своим будущим зятем, увидела его солнечную улыбку, открытость, искренность, скромность, Танюша напомнила мне мои опасения насчет развязности, и мы дружно рассмеялись.
Летом, 15 июля того же года  состоялась помолвка. Ребята решили провести ее в Натании, в кафе с французским названием «Тюлип» на берегу Средиземного моря. Присутствовали с нашей стороны мой папа, я и моя старшая дочь, Марина, со своей семьей. Со стороны жениха – его мама, Жаннин (отец приехать не смог). Жаннин только начала заочно изучать иврит по Интернету, и запас слов не позволял ей вести беседу без помощи сына. Нам трудно было с ней общаться из-за языкового барьера, поэтому мы пытались изъясняться на международном языке жестов и улыбок.
Биньямин прочитал сочиненное им обращение к невесте, включающее реминисценции на отдельные отрывки из Торы. Быстро нашел общий язык с моими внуками, и они живо переговаривались, сидя друг напротив друга. Я в своем тосте сказала, что мы вручаем Биньямину наш маленький скромный бриллиант и надеемся, что он, Биньямин, будет беречь и защищать этот бриллиант, имея в виду Танюшу. Позже, незадолго до свадьбы, Биньямин прислал невесте открытку, на которой был изображен бриллиант и надпись: «Я нашел в твоем лице бриллиант…». Биньямин в открытке повторил: «Я нашел в твоем лице бриллиант…» и добавил: «…и поэтому приглашаю тебя на свадьбу!»
Да, первое впечатление не обмануло: Биньямин скромный, искренний человек. Мне часто хотелось по-матерински обнять его при встрече или прощании, но я помнила, что этого делать нельзя. Однажды я не удержалась и сказала ему при прощании:
- Я обнимаю тебя мысленно. 
По крайней мере, именно это я имела в виду, но так как мой иврит, особенно тогда, был далек от совершенства, то получилось дословно: «Я обнимаю тебя в голове»,  и я увидела, что он растерялся. Потом Танюша объяснила Биньямину в SMS-ке, что я  хотела сказать (оказывается вместо «в голове» нужно было употребить словосочетание «в сердце»), и он ответил: «Скажи своей маме, что я тоже обнимаю ее мысленно».
Через некоторое время сталкиваемся на нашей лестничной площадке с молодой соседкой. Танюша представляет жениха, девушка протянула было руку, в первую секунду рука Биньямина дернулась навстречу, но затем опустилась: внутри него галантный француз боролся  с правоверным иудеем.

Свадьбу назначили на второе ноября.
- Как долго ждать! – воскликнул Биньямин.
- Время пролетит быстро, - философски заметила Танюша. – Тогда у меня уже закончится эксперимент, я буду писать теоретическую часть и смогу параллельно заниматься подготовкой к свадьбе. А ты, мамочка, приезжай пораньше из Москвы, будешь мне помогать, - добавила она.
На самом деле, хлопоты не заставили себя ждать, а эксперименты не желали заканчиваться. Нужно было заказать платье, найдя предварительно подходящего модельера, затем несколько раз съездить на примерку; отправиться в Яффо и заказать, а потом получить свадебные туфельки для миниатюрных ножек; выбрать и заказать букет для невесты; найти подходящий музыкальный ансамбль; выбрать зал для проведения свадьбы, а там обсудить с дизайнером оформление интерьера зала, количество гостей… Последнее оказалось самым трудным: почти до самого события кто-то внезапно отказывался из-за свадьбы в тот же день своих родственников, из-за болезни, учебы, работы, разных ЧП. Гости из-за границы также долго не давали определенного ответа. Из наших родных не смог выбраться никто – ни из России, ни из Германии. Лучшая московская подруга Танюши, Аня, находилась в запарке перед защитой диссертации. Моя ближайшая подруга свалилась с высокой температурой в ночь перед вылетом. Кроме миссии сопровождения невесты и права совещательного голоса, мне было поручено изготовить украшение для свадебной машины. С этой целью были закуплены ленты, декоративные бантики, цветная гофрированная бумага, моток тонкой проволоки и кусачки.
Биньямин не остался в стороне от предсвадебных забот. Конечно, ему не нужно было помогать в выборе фасона платья и застегивать длиннющую молнию на спине во время примерки или примерять туфельки, но найти музыкальное сопровождение и заказать его, договориться с профессиональным фотографом, выбрать и купить обручальное колечко, оформить и разослать приглашение франкоязычным гостям, а также ездить с невестой в зал торжеств и принимать активное участие в обсуждении всех деталей – было его прямой обязанностью, и он с честью выходил из этих испытаний.
Каждый вечер, после интенсивной дневной переписки, велись консультации по телефону, подводились итоги прошедшего дня и утверждались планы на следующий. Законное место неоконченного реферата на дисплее ноутбука  бесцеремонно оккупировало изображение пейзажа Мицпе-Иерихо, призванного играть роль фона в свадебном приглашении, а вместо текста несчастного реферата рождался текст приглашения.
Ориентировочный вариант меню, чтобы не тратить лишнего времени, мы с Танюшей обычно обсуждали в автобусе. Особенно серьезно пришлось потрудиться над выбором салатов, так как ассортимент их был не в пример остальным блюдам весьма широк. При окончательном утверждении меню за круглым столом с участием дизайнера церемонии, жениха с невестой и их мам оставалось только внести некоторые коррективы в предложенную нами версию, что дало возможность закончить встречу на высоком уровне еще до полуночи.
В перерывах между хлопотами и обсуждениями Танюша продолжала заниматься экспериментами в лаборатории, не проявлявшими никакого снисхождения к резко изменившимся жизненным обстоятельствам.
Предстоял еще визит к дизайнеру причесок и макияжа, для чего следовало поехать в городок Кирьят-Арба. Дизайнером оказалась молодая женщина по имени Хана, ожидающая в скором времени рождения ребенка. После просмотра альбома с различными прическами мы общими усилиями выбрали нечто совершенно другое, очень симпатичное. Центральным элементом выбранной прически были две косички, окаймляющие голову, которые постепенно вбирали в себя пряди волос в виде треугольничков, и украшающие их белые розочки и бусинки.

На последние перед свадьбой выходные было намечено провести в Бейт-Хогле девичник. Танюша задумала еще сфотографироваться там в свадебном платье: ведь Эрна в прошлом – профессиональный фотограф. Мы приехали туда заранее, чтобы не демонстрировать подружкам раньше времени свадебный наряд. Эрна снимала Танюшу с оливой, с цветущим гранатом, на вершине холма, на фоне брикетов из сена, служащих теплоизоляцией для очередного домика. Я тоже внесла свою лепту, фотографируя дочь в белоснежном одеянии с яркими предметами: зонтиком и веером, а также с Эрной, время от времени доверявшей Танюше уход за животными и проведение шабата в свое отсутствие и необыкновенно гордящейся тем, что молодые познакомились на ее ферме.
К сожалению, смогли приехать только две девушки, я присутствовала в качестве третьей подружки. Временами припускал дождик, который в этой пустынной местности был весьма и весьма редким гостем даже для Израиля, не избалованного дождями. Тем не менее, мы провели все положенные трапезы, спели субботние и разные другие песни, на другой день погуляли по холмистым окрестностям, и как будто бы все остались довольны.
Поздно вечером  мы вернулись в Иерусалим, предупредив предварительно Биньямина о своем визите, потому что в течение недели перед свадьбой жениху и невесте не положено встречаться. Танюша решила оставить свадебное платье в Иерусалиме, в маленькой квартирке, которую к тому времени снял для них Биньямин. Мы старательно укутали платье в простыню, чтобы оно не предстало «пред светлые очи» жениха, и повесили его в шкаф.

Танюша планировала сделать к свадьбе компьютерную презентацию из фотографий, рассказывающих об истории их знакомства с Биньямином, но, как обычно, не успевала, поэтому приступила к ее созданию поздно вечером накануне свадьбы. Я уговаривала ее поскорее пойти спать, мотивируя это тем, что перед свадьбой важно отдохнуть и выспаться, чтобы не разочаровать жениха синяками под глазами и выдержать все испытания грядущего дня. Иногда я сбивалась с праведного пути логичного и разумного поведения на узкую тропку иррациональности и подбрасывала кое-какие идеи относительно выбора снимков и вариантов текста. В конце концов, разум одержал верх, и мы улеглись, тщетно пытаясь заснуть.
Утро прошло в сборах вещей в соответствии с заранее составленным списком.
Вместе с вещами мы загрузились во взятую напрокат машину, которую вела подруга Танюши, Йодфат, приехавшая со своей сестрой, и отправились за букетом для невесты, так как хозяин магазинчика наотрез отказался доверить его нам накануне из опасения, что мы не сможем сохранить его свежести до свадебной церемонии. Белые с синей каемочкой лизиантусы были прелестны и очень походили на розочки. Получив букет, мы направились в Иерусалим. Надо сказать, что метеорологическая служба, длительное время до этого правдиво прогнозировавшая сухую жаркую погоду, именно на этот ответственный день предсказала сильные дожди, ливневые грозы и ураган практически по всей стране. Зная, как необходимы Израилю дожди и искренне желая повышения уровня воды в озере Кинерет, я горячо молилась, упрашивая Всевышнего не отменить дождь вовсе, а лишь передвинуть его на ночь. Между тем, темное небо мрачно и зловеще нависло над нами, но что-то пока еще сдерживало черные тучи, несущие в себе мощный грозовой потенциал, так что в Иерусалим мы прибыли благополучно и даже обретя надежду на то, что мои молитвы услышаны.
Хана уже поджидала нас, и Танюша была усажена перед зеркалом, специально купленным накануне Биньямином. Пока Хана занималась сооружением прически и макияжем невесты, я освободила прелестное платье из плена и вместе с Йодфат приступила к украшению машины. Я ходила со всеми приготовленными заранее аксессуарами вокруг машины, Йодфат фотографировала меня за работой, ее сестра отогревала руки с помощью Танюшиного мохерового шарфа, поскольку не на шутку похолодало, а незнакомые люди, проходя мимо, улыбались, поздравляли нас, желали счастья и еще долго оглядывались на нас и принаряжавшуюся под нашими руками машину.

Но вот Танюша причесана, накрашена, облачена в праздничное платье и легкие серебристые туфельки, на улице ее ожидает карета, простите, машина и пронизывающий ветер. К счастью, неожиданно быстро отыскалась белая кружевная, шаль, призванная согреть невесту. Мы снова загружаемся в машину и едем к Западной стене нашего разрушенного римлянами 2000 лет назад Храма. Пробки на подступах к стене, отсутствие всякой возможности припарковаться в ближайшие, по крайней мере, полчаса вызывают у нас растерянность, однако вид нашей украшенной машины творит чудеса: нас пропускают, предоставляют место на стоянке, улыбаясь и желая счастья. Мы идем к стене. Танюша читает молитву невесты и еще что-то, пока остальные действующие лица снимают ее и ищут глазами хоть маленькую щелочку, куда можно втиснуть записочку с просьбой к Всевышнему. Говорят, отсюда она будет услышана быстрее всего. Со щелочками проблема, и мы с завистью и сожалением смотрим на птиц, которые при желании легко могли бы засунуть наши записочки в любую из многочисленных вакантных щелей вне досягаемости человеческого роста.
Танюша поднимается со стула с выражением легкой досады на лице: мы, видите ли, как настоящие папарацци, мешали ей полностью отдаться общению с Всевышним. Мы, осознав свою вину, что-то робко бормочем и приступаем к операции с записочками. Внезапно к Танюше стремительно подходит незнакомая девушка и просит  благословить ее. Оказывается, молитва невесты считается очень сильной и действенной, поэтому еще несколько девушек ждут своей очереди. Танюша благословляет их, каждую в отдельности, очень искренне и серьезно. Я снимаю ее, произносящую благословение с закрытыми глазами, и непослушные слезы катятся по моим щекам.
Снова садимся в машину, чтобы ехать в Мицпе-Иерихо. Дождя все еще нет, и ленты нашей нарядной кареты развеваются под порывами встречного ветра. Танюша в запарке: она с ноутбуком на коленях лихорадочно работает над завершением презентации. Периодически она связывается по телефону с Биньямином, подругами, ожидающими подвозку, с водителем последней, с руководителем ансамбля, сообщившим, что не сможет приехать на свадьбу скрипач – еврейский ансамбль без скрипача?! Нонсенс какой-то. Однако коней на переправе не меняют: ничего не остается, кроме как смириться  с досадной новостью.
Разбухшие тучи больше не в состоянии удерживать заключенную в них влагу, и на Израиль, на Иерусалим, на нашу празднично украшенную машину стеной обрушился ливень. Раскаты грома и сверкание молний не оставляли сомнения в масштабности природного явления. А тут еще нас задержали на неопределенное время на блокпосту. Ни уговоры, ни намокшие и поникшие цветы на машине, ни ссылки на опоздание на свадебную церемонию, ни даже платье невесты, взволнованно и умоляюще выглядывающей из окна, не помогали. Между тем фотограф, тщетно ожидавший прибытия невесты, нервно звонил ей каждые четверть часа, а в промежутках между звонками снимал детали живописной местности. Поняв, что заката над Иудейской пустыней, равно как и города Иерихона и уж тем более Мертвого моря мы все равно не увидим не только из-за опоздания, но и по причине сложившейся метеорологической обстановки, мы смиренно ждали, пока нам будет позволено ехать дальше.
Наконец, с часовым опозданием мы прибыли на место. В «комнате  уединения» мы спешно приводили себя в порядок. Фотограф нетерпеливо пританцовывал поблизости и вскоре уже с рвением, утроенным вынужденным бесплодным ожиданием, щелкал фотоаппаратом, снимая невесту в разных ракурсах. Менялись позы, фон, и лишь счастливая, сияющая улыбка на лице невесты оставалась неизменной.
Родственники Биньямина, в отличие от нас, были все  на месте, несмотря на то что большинство из них приехали из-за границы. Оставив дочь на попечение фотографа, я храбро остановилась перед многочисленной франкоязычной группой и попыталась познакомиться с новой родней, так как до этого встречалась только с Жаннин. Вперед выступил улыбающийся мужчина.
- Я Рая, а Вы? – спросила я его по-русски, указывая поочередно на себя и на него.
По-видимому, он никак не мог понять, о чем его спрашивают, а я в то же время мучительно пыталась вспомнить так некстати выпавшее из памяти французское слово  отец. Внезапно желанное слово выскочило.
- Вы pere Биньямина? - спросила я, смешивая русские слова с выскочившим французским и указывая на него всеми пальцами правой руки.
- Oui, oui, – радостно закивал он.
- Я mere, mere невесты, - повторяла я, колотя себя ладонью в грудь и радуясь, что вспомнила хотя бы два ключевых во время знакомства на свадьбе слова.
С трудом мне удалось убедить его назвать свое имя (слова «имя» мне вспомнить так и не удалось, зато, как чертик из табакерки, выскочило из глубин памяти слово «сестра»). Отца Биньямина звали Пьер-Элиот. Дальше Жаннин представила мне с помощью слова «сестра» обеих сестер Биньямина – старшую, Вирджинию, и среднюю – Лоранс-Эстер, а также свою родную сестру, Мишель. На мужьях знакомство застопорилось, так как я никак не могла вспомнить «муж» на французском, а Жаннин еще не освоила это слово на иврите.
Подходили все новые группы гостей, я провожала их к креслу невесты, где сидела с букетом моя дочь. Все поздравляли ее, произносили всякие хорошие слова, пожелания, напутствия, перекусывали и вели легкие беседы. Приехала моя старшая дочь Марина с Давидом и детьми – все в новой нарядной одежде, специально закупленной по такому замечательному поводу. Прибыло Танюшино начальство из лабораторий Рамат-Гановского университета Бар-Илан и сельскохозяйственного научно-исследовательского института «Вулкани»: Рафаэль (Рафи) и Виктория (Вики) со своей младшенькой дочкой Май, а фотограф запечатлел невесту в ее кресле, обрамленном цветами, и всех посетителей уголка невесты. Наконец, появился жених с друзьями.
А снаружи бушевал обещанный ураган, черное небо разрывали сверкающие стрелы молний, оглушительно гремел гром,  массы воды низвергались на землю. Струи воды проникали внутрь, заливая хупу.
- Будем передвигать хупу или убирать воду? – допытывался хозяин зала. Решили оставить хупу на месте. Все сошлись на том, что дождь в день свадьбы в Израиле – благословение свыше, и посему вода внутри зала никому не испортила настроения.

Отец Биньямина и мой папа, взяв жениха под руки с двух сторон, повели его под хупу, куда через некоторое время мы с Жаннин доставили Танюшу. Красиво подсвеченная хупа напоминала царские чертоги. Биньямин опустил фату на лицо невесты, как бы демонстрируя свои права на нее, и началась церемония бракосочетания. Раввин обратился с речью к молодым. Биньямин вручил невесте ктубу – брачное обязательство мужа перед женой и  надел обручальное колечко на указательный палец невесты. Были прочитаны и пропеты 7 благословений. Четвертое прочитал мой папа – он его сам выбрал и теперь громко и с выражением произнес. Потом молодые пригубили вино из бокала, над которым произносились благословения, Биньямин разбил специальный бокал в память о разрушении Храма – символ того, что даже в час веселья и радости евреи помнят постигшую их народ трагедию. Отец Биньямина не мог сдержать слезы, и я его очень хорошо понимала. Мы с Жаннин держались за руки и пожимали их в знак солидарности и радости за наших детей.
После хупы гости проводили молодых до лестницы, ведущей в хадар-ихуд, где им предстояло впервые остаться наедине друг с другом, где они могли отдохнуть и немного перекусить. Не прошло и получаса, как молодежь сгрудилась у лестницы и начала громко скандировать, на иврите, разумеется: «вы-хо-ди-те, вы-хо-ди-те!», и Танюша с Биньямином вышли, счастливо улыбающиеся, в первый раз держась за руки. Это выглядело прекрасно и трогательно, и я, с трудом пробившись в первый ряд через плотную толпу гостей, а также самодеятельных и обоих профессиональных фотографов, запечатлела для семейного архива сей исторический момент.
- Мама, я не знаю, как быть с букетом, - Танюша была в растерянности – ведь практически все ее подружки еще не замужем и мечтают стать невестами. – Вот что я сделаю: поставлю-ка я свой букет к ним на стол – пусть все поскорее выйдут замуж, - решила она.
Потом гости приступили к свадебной трапезе, прелюдией к которой послужили многочисленные разнообразные салаты. Загремела музыкальная группа, лишенная скрипача и, по-видимому, по этой причине, забывшая об обещанном репертуаре. Ударные заглушали звучание остальных инструментов и лишали малейшей возможности услышать собеседника. Поэтому разговоры прекратились, и все пустились в пляс – мужчины на своей половине, женщины – за перегородкой – на своей. Танюша танцевала в общем кругу и со всеми по очереди – с подружками, с Маришей, со мной, Эрной… Когда жених или невеста в изнеможении опускались на услужливо подставленный стул, гости подносили им стакан с прохладной водичкой, обмахивали салфетками и протирали туфельки молодой жены и ботинки новоиспеченного мужа. Им оказывали царские почести, потому что новобрачные по еврейской традиции – это царь и царица, и от мужа, его отношения зависит, как долго жена будет оставаться на троне. Их усадили в кресла (на трон, то есть), подняли и торжественно носили по залу.
- Мамочка, я так боялась упасть, ведь меня держали девушки, - рассказывала потом Танюша, – так что там, наверху, я вцепилась в руки  Биньямина и не выпускала их.
В продолжение трапезы новобрачные, не присев ни на минутку, обходили всех гостей и фотографировались с ними. Подошли они и к нам.  Говорили благодарственные слова родителям и в очередной раз выслушивали наши благословения и поздравления.
После застолья появились трое юношей из фольклорного танцевального ансамбля в традиционной одежде и зажигательно и мастерски отплясывали веселые танцы, но за нами уже приехал миниатюрный автобус, и пришлось собираться. Мы еще успели посмотреть презентацию в ноутбуке (в зале торжеств не оказалось проектора). При этом мы с Вики перекинулись шуточками по поводу так и не родившегося реферата Танюши и увидевшей в последние минуты перед свадьбой свет презентации, рассказывавшей о жизни и времяпрепровождении героев события в разных странах еще до знакомства, о месте первой встречи и о помолвке.
- Какой кайф – говорить «мой муж»!  - вновь и вновь повторяла Танюша со счастливым выражением на лице.
И еще она сказала немного позднее:
- Со мной рядом идет мужчина, и я вдруг осознаю, что это мой муж. Мамочка, за что мне достался такой муж?

***
Мой папа всегда вел активный образ жизни, зимой катался на лыжах, летом любил поплавать. Из-за ранения он плавал на спине или на боку. Не обошлось и без увлечения рыбалкой, правда, об этом мне известно только по фотографиям.
В 1990 году папа решил репатриироваться в Израиль. Тогда у нас в Москве набирала силу организация «Память», одно крыло которой было просто фашистским, на стенах все чаще появлялись антисемитские лозунги, в центре города открыто продавали антисемитскую литературу. Папа всегда болезненно реагировал на проявления антисемитизма. Он проливал кровь за страну, получил заслуженные награды, работал на ее благо и не мог смириться с несправедливым отношением, хотя лично на себе ему редко приходилось испытывать подобные проявления. Правда, в послевоенное время ему не дали поступить в аспирантуру; потихоньку, без всякой видимой причины его лишили допуска к секретной документации, то же самое произошло и со мной.
Он стал изучать иврит. Вообще языки всегда давались ему легко: он знает английский, немецкий, французский, не говоря уж об идише и украинском – языках его детства. К изучению иврита он приступил самостоятельно, по самоучителю и в возрасте 73 лет! Ни на каких курсах он не занимался и лишь жаловался, что иврит вытесняет из памяти все другие языки, в чем, впрочем, я с ним полностью согласна.
В августе 1990 года мы с мужем проводили его в аэропорт «Шереметьево». Я не могла сдержать рыданий, как и при прощании со старшей дочерью Мариной, уехавшей в Израиль полутора месяцами раньше - ведь я была уверена, что больше никогда не увижусь с ними. Однако судьба распорядилась иначе, и я побывала в Израиле уже много раз, а сейчас и живу в нем (кто бы сказал мне об этом лет тридцать назад).
В первый приезд, в 1992 году, мы с младшей дочерью, Танюшкой, жили поочередно у Мариши с Давидом и у папы. Приглашение и билеты нам обеспечила Мариша, а папа, снимавший тогда небольшую квартирку в Хайфе, устроил нам несколько экскурсий во все концы Израиля, баловал всякими вкусностями, фруктами, мороженым и водил купаться в море, до которого было двадцать минут ходьбы.
Папа ни разу не пожалел о том, что приехал в Израиль, напротив, сожалел, что не сделал этого раньше. Он, разумеется, смотрит по телевизору российские программы и в курсе всех событий, происходящих в России, где он прожил большую часть жизни и оставил множество друзей. Однако это не помешало ему стать патриотом Израиля. С какой гордостью он рассказывает о достижениях страны!
- Подумать только, такая маленькая страна, а не проходит дня, чтобы о ней не упомянули в международных новостях! – говорил он нам с Танюшей.
Или:
-  Ты посмотри, какую мизерную площадь занимает Израиль, но здесь имеется 9 климатических поясов!
Вскоре папа стал добровольцем в организации «Шило» по обслуживанию пожилых людей и работал в ней более пяти лет. «Должен же я сделать что-то для страны, которая приняла меня», - сказал он мне. По собственной инициативе он составил картотеку, в которую вошли 70 человек, принимал по телефону заявки на обслуживание, на вызов специалистов по разнообразному ремонту, обзванивал подопечных, провожал стариков в поликлинику. Кроме этого участвовал в качестве переводчика на приеме у социального работника – ведь большинство приехавших в пожилом возрасте людей не владеют ивритом и не изучают его, считая, что заниматься учебой уже поздно. Папа также ходил с букетом цветов поздравлять от имени муниципалитета с днем рождения людей старше 90 лет. Как-то он поздравлял 108-летнего жителя района.
В 1998 году папа пригласил к себе всю нашу семью: меня с Володей, моим мужем, и Танюшу. И опять экскурсии, купание в Средиземном море, прогулки. Я, конечно, старалась готовить что-нибудь вкусненькое, чем еще я могла его порадовать? Папа приговаривал:
- Я человек непривередливый, обхожусь без деликатесов, - но чувствовалось, что ему приятно, хотя он и сам неплохо готовит.
Папа не любит жаловаться на состояние здоровья: «Что ты меня спрашиваешь? Состояние – по возрасту», - говорит он обычно по телефону в ответ на мои расспросы.  Лишь иногда он рассказывает, что из-за сильных болей в груди пришлось нажать кнопку вызова врача или что из-за больной ноги он не может купаться и ходить на прогулки и ездит на лечение к врачу аж в Герцлию, потому что никто из хайфских врачей помочь ему не смог.
- Как же так? – спрашиваю я. – Ведь Израиль славится своей медициной.
- Да, но тут, видно, не нашлось специалиста нужного профиля.
- Ну, а как здесь врачи?
- У нас хорошая диагностика, но врачи в России более сердечные, - замечает он (да, послушал бы он, что говорят об этом в очередях в российских поликлиниках, хотя встречаются, конечно, и сердечные врачи, не без этого).
Практически каждый день у папы начинался с того, что кто-нибудь приходил с просьбой перевести, составить, проверить, показать, проводить и т.д. и т.п. Больше никто из пожилых обитателей хостеля, репатриантов, иврита не знает.
- Пап, тебе же, наверное, тяжело?
- Понятно, тяжело, но может, именно это и помогает мне жить.

Вскоре после того как я приехала в Израиль на постоянное местожительство, папа сказал мне:
- Ты ведь еще молодая, и фигура у тебя неплохая, почему бы тебе не устроить свою личную жизнь?
В глубине души я действительно не чувствую себя пожилой, но понимаю, что кроме души от молодости больше ничего не осталось.
- Да мне некогда этим заниматься, - отмахиваюсь я.
- Так ты что, совсем отказываешься от возможности найти друга? – продолжает папа свою линию.
- Нет, почему же, я вовсе не против погулять вместе, пообщаться.
- Ну, а замуж-то выйти ты что, категорически не хочешь? – допытывается папа. – Нехорошо женщине быть одной.
- Знаешь, па, специально искать человека для этой цели я не собираюсь, но если кто-нибудь подходящий ступит на дорогу моей жизни,  я подумаю над этим вопросом, - успокаиваю я его.
- Между прочим, у нас тут есть один мужичок, Михаил, так он вполне себе ничего – в компьютере разбирается и руки у него золотые.
У меня в голове тут же автоматом пронеслась мысль, что золотых мужских рук мне как раз сильно не хватает: для картин дырки нужно просверлить в стенах, светильники повесить, карниз пристроить… Однако я одернула себя: «Речь о замужестве, а не о золотых руках, а к такому серьезному шагу ты не готова».
- Правда, ему 79 лет, но он еще бодр и в хорошей форме, - добавляет папа. – К тому же есть подходящий повод. Он подсоединил VEB-камеру, а что дальше делать, не знает. Мы можем зайти к нему, и ты подсоединишь скайп.
Вообще-то скайп мне установила Танюша, и я не видела, как она это сделала. Конечно, я могу попробовать, но теперь неудобно получится в случае неудачи – наверняка, папа сделал мне рекламу перед Михаилом, и не хотелось бы опростоволоситься да и папу разочаровать. Так что я нахожусь в раздумье, стоит ли рисковать.

Несколько лет назад мой папа упал в автобусе, переходя на более удобное место. Автобус неожиданно дернулся и поехал, папа не смог подняться. Вызвали «скорую помощь», и его отвезли в больницу «Рамбам». После обследования выяснилось, что у него перелом шейки бедра – тяжелейший перелом у пожилых людей. Во время операции был вставлен металлический фрагмент.
Через неделю папу перевезли в реабилитационный центр «Байт ба-лев» в Нешере. Там прекрасный персонал и уход, отличное питание и хорошие условия проживания: 2 человека в комнате. Папе все понравилось, но он рвался домой, не осознавая до конца своего состояния. Примерно месяц его выхаживали, а затем мы вернулись на такси в хостель.
Все вокруг радовались, потому что моего папу там любят, он всем помогает с ивритом, шутит, никогда не жалуется. Вскоре папа почувствовал, как сильно изменил этот перелом его жизнь. Раньше у него не было помощницы, несмотря на преклонный возраст, он все делал сам, много двигался, обслуживал себя самостоятельно, ездил в автобусе по делам. Теперь все усложнилось. Передвигался он с помощью ходунка, и проблему составляло даже перенести кастрюлю из холодильника на плитку. От Битуах леуми ему выделили 9,5 часов в неделю на помощь социального работника. Такое маленькое количество часов объясняется тем, что, когда пришли оценить его состояние, папа стал рассказывать, что он обслуживает себя сам, демонстрировать, как он справляется с мытьем посуды, и объяснил, что ему просто стало сейчас немного труднее делать это.
Когда я приезжала, он все время повторял, что если бы не упал, продолжал бы много двигаться, самостоятельно обслуживать себя и что он не привык кого-либо эксплуатировать. Я убеждала его, что, во-первых, женщина получает зарплату, это ее работа, а во-вторых, в жизни каждого человека рано или поздно наступает время, когда он нуждается в помощи, и тут нет ничего зазорного.
Я решила отвлекать его от всех этих печальных и бесполезных мыслей и принесла книжку на иврите. Поскольку папа всегда любил заниматься языками, он быстро увлекся, бегло читал вслух, останавливаясь на непонятных местах, которых было не так уж много: книга ведь для подростков. Без практики слова, естественно, уходят из памяти.
Папа учил иврит еще в Москве, как уже упоминалось, самостоятельно, без учителей и ульпанов, и освоил его, включая произношение, так хорошо, что однажды произошел курьезный случай. Израильтянин, разговаривавший с папой на иврите, услыхав, как его собеседник общается с прохожим на русском языке, удивленно спросил: «Яков, откуда у тебя такой беглый русский язык?» Он принял папу за израильтянина. Так что мы оба с папой замечательно проводили время в компании с ивритом.
Еще я убеждала папу, что нужно больше ходить. Он даже немного сердился, говорил, что он и сам прекрасно это понимает, но больно: «Больно, понимаешь?!» Я понимаю, но считаю, что нужно, хотя бы понемногу, ходить, преодолевая боль. «Вот ведь, она не отстанет, приходится ходить», - полушутя-полусерьёзно жаловался он сидящим на стульях вдоль стены хостеля друзьям-соседям. А потом добавлял: «Почему ты не стала медсестрой или врачом, у тебя есть склонность к этим профессиям». Я напомнила ему, что, окончив первый курс химического института, после пребывания в больнице с язвенной болезнью, я воспылала горячим желанием перейти в медицинский институт. Мама тогда в панике позвонила ему, зная о его влиянии на меня и умоляя, чтобы он отговорил меня от этого шага. Папа  убедил меня, что нужно окончить институт, не бросаться из одного в другой, а уж потом, если желание не пройдет, получить второе образование. Я все-таки зашла в располагавшийся по соседству с нашим I медицинский институт, и там мне сказали, что о переводе не может быть речи – я должна сдать вступительные экзамены и пройти первый курс. Так моя попытка перебраться на медицинскую стезю осталась нереализованной…

С тех пор, как что-то темное вмешалось в наши отношения с моим пожилым папой, он часто снится мне. На днях, например, я во сне приехала к нему, он смотрит на меня с подозрением, а я обнимаю его и говорю: «Папа, ну, прекрати уже, у нас же все было хорошо, что случилось, откуда у тебя такие дикие подозрения?» - смотрю ему в глаза и обнимаю. И он тоже крепко обнимает меня, и теплая волна накатывает на меня.
Через пару дней он снова мне приснился. Мы вместе отдыхали в каком-то пансионате, где почему-то должны были готовить еду самостоятельно. Он поел приготовленный мною суп, выпил вишневый компот, еще раз налил его в чашку и выпил.
- Ну, как, вкусно? – спрашиваю я.
- Так себе, - отвечает он.
- Может, хочешь поесть в столовой?
- Там закрыто, - говорит он в ответ.

Совсем недавно моему папе исполнилось сто (100!) лет. У нас был ощутимый перерыв в общении, но после долгих раздумий и колебаний я все же решила поехать на празднование его юбилея в хостеле, и я уже здорово соскучилась по нему. Смотреть на размещенные во всех уголках моей квартиры его фотографии разных лет, с которых его взгляд устремлен на меня, мне уже было недостаточно. Войдя в здание, я сразу же упираюсь взглядом в огромный поздравительный плакат на доске объявлений, весь текст которого излучает тепло и искреннюю любовь людей, населяющих хостель. И вот я с большим букетом нежнейших розовых и белоснежных лизиантусов вхожу в его квартиру. А дальше совсем как во сне, мы с ним обнимаемся и пытливо вглядываемся в лица друг друга. Поговорив немного, мы спускаемся в большой зал хостеля, где многочисленные гости сидят за столами в ожидании героя события. Тут собрались практически все жители хостеля, представители администрации, заместитель мэра Хайфы, Юлия Штрайм, четверо мужчин из Союза ветеранов и инвалидов войны – один из них является председателем организации, другой готовит передачу о папе для радиостанции «Рэка», третий – автор книги о евреях-ветеранах Великой отечественной войны, проживающих теперь в Израиле. Здесь находится и бывший культработник хостеля, папина симпатия, моложавая, веселая, зажигательная Рита. 
Большую часть организационных хлопот взял на себя папин близкий друг и сосед по этажу Алик. Еда заказана в ресторане, в придачу к ней из того же ресторана - скрипач и певица. От жителей хостеля папе дарят швейцарские наручные часы и электробритву. Все тосты посвящены папе и иллюстрируют отношение к нему присутствующих. Позднее я тоже произношу тост, говорю, что знаю его дольше всех присутствующих, что он необыкновенный человек, несмотря на все тяготы жизни, сохранивший оптимизм и доброжелательное отношение к людям, достигший немалых высот в различных областях, всегда оказывавший поддержку мне, внукам и правнукам, охотно помогающий окружающим. Мы с папой почти ничего не едим и лишь пригубливаем вино, он принимает поздравления и огромные букеты цветов, горячо благодарит всех, растроган до глубины души. Звучат песни, мелодии, под которые многие танцуют. Рита подзывает папу к пианино, и они вместе, как прежде, исполняют несколько песен. Время от времени нас «навещает» Алик – он по-настоящему счастлив, видя нас с папой рядом, горд тем, как удачно проходит празднование. То и дело к нашему столу кто-нибудь подходит, чтобы еще и еще раз поздравить папу, пожелать ему здоровья и сказать от себя лично теплые слова. К концу церемонии, когда большинство гостей распрощались с виновником торжества, мы тоже поднимаемся и уходим.
Дома папа признается, что не ожидал, что его так любят здесь, но я-то знала об этом давным-давно. Мы пьем чай, потом садимся к компьютеру и читаем несколько сообщений в его электронной почте, содержащих преимущественно юмористические материалы. В 8 часов я прощаюсь с ним. «Спасибо, что пришла»,- говорит он, и я ухожу.

***
Я как человек, выросший в средней полосе, не перестаю удивляться с почтительным восхищением, увидев на улице деревья с плодами цитрусовых, манго, авокадо, папайи…
Почему-то пальмы, кипарисы и другие вечнозеленые деревья воспринимаются мною, как само собой разумеющееся, и удивления не вызывают.

Самым любимым временем года в России у меня была золотая осень – пора, когда солнце дарит мягкое тепло и нежно и ласково, словно в прощальном поцелуе, касается лучами всего, что попадается на их пути: деревьев, травы, скамеек, домов, машин и, конечно же, человеческих лиц. С завидным постоянством золотая осень приходит в середине сентября всего на 2 недели, но успевает за это время окрасить листья, прощающиеся с ветвями, в золото и багрянец, в бежевый и коричневый тона. Придирчиво оценив свою работу, она добавляет листьям разноцветных узоров, и нарядные деревья начинают надеяться, что все еще обойдется и суровым безжалостным ветрам на этот раз не удастся оставить их раздетыми, обнаженными, беззащитными перед зимними холодами. Однако земля уже покрыта пестрым ковром, шуршащим под ногами, и всем ясно, что зима не за горами, и надеждам не суждено будет сбыться.
В Израиле, по моему скромному мнению, нет не только золотой, но и никакой другой осени: лето резко сменяется зимой, но зато дождливые недели с песчаными бурями, ураганными, шквальными ветрами, грозовыми ливнями и низкой, но, правда, все же  плюсовой температурой перемежаются с теплыми солнечными днями, немного напоминающими российскую золотую осень. Что же касается разноцветных ковров, то в Израиле они тоже имеются, но состоят из цветочных лепестков разнообразной окраски, падающих с отцветающих деревьев.

***
Биньямин и Танюша живут в Иерусалиме – осуществилась ее давняя мечта. Они снимают небольшую квартиру.
Просторный салон совмещен с кухней. Несколько небольших окон затянуты сеткой от комаров. Несмотря на наличие двух столов, салонного и кухонного, остается (оставалась) значительная свободная площадь, что позволило заполнить ее бесчисленным множеством разнообразных игрушек,  поставить в салоне манеж и детскую кроватку. Кроватка стоит возле окна и с самого начала вся была завешена, а теперь заполнена игрушками («Пусть развивается», - говорила Танюша о каждом новом владельце кроватки, подвешивая звезды, яркие погремушки, фигурки животных).
Есть еще маленькая комнатка, спальня, окно которой выходит не на улицу, а в вестибюль дома, собственно говоря, в подъезд – и это самый большой минус квартиры.
Существенное достоинство – наличие кондиционера, замечательного и совершенно необходимого атрибута израильского жилища: с каждым годом немилосердная продолжительная жара лишь усиливается. Долгим знойным летом и короткой, но холодной, особенно в неотапливаемом помещении, зимой он исправно обеспечивает приемлемое существование внутри квартиры.
Часть мебели предоставили хозяева, в том числе высокие книжные шкафы вдоль одной из стен, что немаловажно для Танюши и Биньямина, располагающих большим количеством книг, а также огромный холодильник, который живет своей внутренней жизнью. Включаясь, он начинает что-то бормотать, булькать, пришептывать, лопотать. Создается полное впечатление, что внутри него готовится какое-то колдовское зелье. Завершается каждый рабочий цикл таинственным стуком, заставляющим меня вздрагивать и вопросительно взглядывать на дверь.
Одно из несомненных достоинств квартиры состоит в том, что, находясь на нулевом этаже, она имеет отдельный выход в маленький дворик, часть которого  засажена деревьями, заглядывающими в окно, а другая его часть выложена плитками. Ребят не в последнюю очередь соблазнил именно дворик и возможность оставить в нем  детей без присмотра, ну, почти без присмотра. Танюша разместила там еще горшки с цветами. В этом же дворике во время праздника Суккот Биньямин устанавливает просторную сукку, которую Танюша тщательно украшает при участии детей.
Да, в семье Адад уже двое детей. На днях мы отмечали шестилетие их старшей дочки, названной двойным именем в честь бабушек родителей: Эстер-Ясмина.
Кажется, совсем недавно Танюша вручила мне снимок очередного обследования УЗИ, на котором совершенно четко было видно личико. Изображение напоминало беломраморные скульптурные работы Родена. И вот, прошло уже 6 лет!
У Эстер есть и братик, на неполные два года младше нее. Имя ему выбирали, перелистывая толстый справочник с еврейскими именами. На первом имени, Моше, сошлись все трое: Танюша, Биньямин и я. Во-первых, в память Моше-рабейну, который вывел евреев из Египта, во-вторых, в память о дедушке Биньямина, в-третьих, в память прадедушки Танюши, Моисея, работавшего учителем в украинском местечке и убитого белогвардейцами. Потом каждый из нас троих вынес на обсуждение свои варианты второго имени. У нас с Танюшей одно имя – Цви (олень) оказалось общим, и на нем остановились. Таким образом, у Эстер появился братик по имени Моше-Цви.
Мне казалось несуразным называть малыша таким солидным именем: Моше, но зная, что Биньямин выступает против всякого варьирования данного человеку при рождении имени, я испросила у Танюши разрешения называть мальчика Мошиком, ссылаясь на рассказ Амоса Оза «Отец», который я в то время переводила. Танюша зовет его и по второму имени, в ласковом варианте Цвикале (олененок). Он и вправду очень шустрый, подвижный, постоянно подпрыгивает или бегает, взбрыкивая, раскидывая ноги в стороны, как маленький олененок или жеребенок.

Интересно, что в нашей семье и мои дочери, будучи детьми, и мои младшие внуки ложатся спать поздно, в отличие от большинства малышей, засыпающих между восемью и девятью часами вечера. Правда, я сама всю жизнь была типичной совой, но с возрастом у меня возникло новое явление: вечером продолжаю оставаться совой, а утром превращаюсь в жаворонка. Однако, как оказалось позднее, это был просто переходный период: по прошествии некоторого времени я окончательно перебралась в стан жаворонков.               

Я смотрю на младших внуков и откровенно любуюсь ими: они жутко озорные, но такие красивые и умные! Может, я оцениваю их пристрастно, как всякая бабушка? Стараюсь отстраниться от себя и от них как родных и оценить их со всей объективностью: нет-нет, я не преувеличиваю: они действительно красивы и умны. Надеюсь, что они будут счастливы…