Перевод с чешского языка А. Сагателяна
Рождественские распродажи шли по всему городу с самого утра. Когда, собственно, начинается праздник, спрашивала сама себя Катаржина. У неё всегда были проблемы с выстраиванием временной последовательности событий. Вот сейчас, например, Рождество уже началось? Или ещё только будет? Или уже все праздники позади? То, что творится сейчас вокруг, это нескончаемые предпраздничные хлопоты, или уже открываются подарки, смятая разноцветная упаковочная бумага разлетается во все стороны, создавая кругом специфический хаос. Каждый складывает свои подарки в кучку, все друг друга благодарят, все говорят, что тронуты до глубины души, даже если их с души воротит от этих подарков. Катаржине всегда при этом становилось как-то грустно. «Зачем же так выдавливать из себя эту радость? Это же глупо! Как в уборной, когда «по большому» ходишь», думала она, «настоящую радость выдавливать не нужно, она приходит в готовом виде. Правда, редко к кому. Ко мне уж точно почти никогда».
Если бы только недуг, мучающий её всю жизнь, позволял, она бы напивалась каждый Сочельник, едва уложив детей с их подарками спать. Она бы хлестала английский джин, сидя среди мятой бумаги и погасших свечей. Она бы утирала слёзы и глядела на силуэты рождественских ёлок в окнах соседних домов. Но пьянка – это не для неё. В десять лет она получила чудесный дар от Бога: она пережила то, после чего обычно не выживают. Она прошла по такой узкой тропинке, которую даже не видно под ногами. С тех пор она одна. Жива, относительно здорова, но одна. Когда становится совсем невмоготу, она говорит себе: лучше жить для других, чем с другими. Иногда это помогает.
Пар изо рта, скрип снега под ногами…. Как мало бывает нужно для счастья.
– Пойдёмте вдоль реки, – вдруг решила она.
– Ты хочешь идти всю дорогу пешком? – спросил сын. В свои двенадцать лет, высокий как каланча, он сильно походил на своего отца, которого с ними давно уже не было.
– Конечно пешком, пешком! – обрадовалась дочь; на три года младше своего брата, она была более шустрой и менее меланхоличной девочкой.
– А я понесу подарок! – она подняла высоко над головой бумажный пакет с цветной надписью. Внутри в блестящем футляре скрывался пока ещё не оживлённый мобильный телефон с зарядным устройством и гарантийным сертификатом.
Собственно это была идея той маленькой особы, которая, закутанная в шубку из искусственного меха, в надетой на голову шапке с наушниками, усердно сейчас разбивает каблуками заледеневшие куски снега на краю тротуара.
– Это ему пригодится, когда он ляжет в больницу. Мы ему всегда сможем позвонить, и ему не будет так одиноко, – умничала она, стоя у витрины с рядами этих маленьких симпатичных устройств, призванных навсегда избавить нас от страха перед тишиной.
– Давай купим Sony Ericcson!
– Я что, дочь миллионера?
Катаржина подозревала, что девчонкой движет, главным образом, именно сама покупка телефона, а о страшном диагнозе, который поставили старику, она даже не думает. Дети вправе не думать ни о каких диагнозах, сказала она себе, цыкнула на дочь, и купила куда более дешёвый Siemens.
Они прошли по городу, в котором предрождественская суета потихоньку стихала и замерзала, как кровь последних убитых карпов у полупустых бочек . Всё уже позади, вот только непонятно для кого, для рыб или для продавцов, которые простояли целый день на морозе, безуспешно пытаясь согреть своим дыханием мокрые руки.
– Мы сахар забыли, – вспомнил мальчик о коробочке с лекарственным сахаром.
Она не могла есть безе и кокосовое печенье, которые сама и пекла. Кто-то посоветовал ей почти несладкий сахар из овсяных хлопьев. Но это полная глупость, печенье нужно засыпать именно сахаром, распылять над ним ванильную пудру, ведь зачастую это единственное подобие снега, выпадающее в Рождество. Но в этом году не так, в этом году снег выпал аж по колено. А безе и кокосовое печенье осталось лежать в прихожей на стуле.
Они подошли к речке. Узкая полоска незамёрзшей воды текла между льдов, которые наползали от берегов к середине речки. К Новому году она замёрзнет окончательно. Прогнозы обещают суровую зиму. Дойдя до конца набережной, они продолжили путь берегу реки. Река широкой дугой огибала нежилые районы, где находились в основном заводы и свалки, и снова приближалась к городу в районе предместий, где Катаржина провела своё детство. По этой дороге ходили только рыбаки, бомжи и охотники за металлоломом.
Тонкая тропинка вела вдоль зарослей сухого, словно бамбук, спорыша. Спорыш самый стойкий из всех сорняков. Он очень любит окисленную почву. Густые колонии этого растения покрывают берега рек и целые луга. Его разветвлённые стебли с серо-зелёными мясистыми листами вытесняют и подавляют всю окружающую флору. Рядом со спорышами не растёт вообще ничего. Она вспомнила, как детьми они делали в этих зарослях шалаши, скорее напоминавшие гнёзда, и прятались там, как фазаны, которые, к слову, также находили там убежище, спасаясь от хищников. Сейчас покрытые инеем ветки спорыша стали ломкими и хрупкими, и мальчик усердно колотил по ним палкой, как будто прорубал себе тропу в густых зарослях джунглей. На его худых плечиках болтался рюкзачок с подарками. За ним шла девочка, которая то и дело оглядывалась, боясь потерять маму из виду, и одновременно прикрикивала на мальчика, чтобы тот не слишком торопился. Ей хотелось, как сторожевой овчарке, держать их обоих в поле зрения.
Первый мост. В верхней части опор застряли ветки, какие-то лохмотья, палки – следы недавнего наводнения. Под стальной несущей аркой прямо у подножья бетонного столба располагался удивительный лагерь. Рваные матрацы, сиденье то ли от «Шкоды», то ли от «Трабанта», кострище, грязные тряпки, пластиковые бутылки. У Катаржины пробежал мороз по коже. Это был не страх, а, скорее, осознание невыносимости подобного существования. Она бы никогда не смогла опуститься до такого образа жизни. Многие бы удивились, узнав, как часто человек оказывается на волосок от подобной участи. Иногда кажется чудом то, что вы ещё до сих пор не сидите на этом рваном сиденье с бутылкой бормотухи в руках. Но для Катаржины это было невозможно, ибо оказаться на дне для неё было равносильно смерти. С её недугом она могла жить только в цивилизованном обществе, обществе, способном в промышленных масштабах искусственно создавать гормоны, которые её тело само вырабатывать не в состоянии. И единственное, что ей оставалось – быть полноценным членом общества, всегда трезвым, с медицинской страховкой и высокооплачиваемой работой. В хипанку или бомжиху можно только играть, и то не в том смысле, который люди обычно вкладывают в эти понятия.
– Вставай уже, а то попа примёрзнет, – сказала она девочке, которая спокойно уселась на это убогое сиденье, в то время как мальчик задумчиво и мрачно оглядывался вокруг.
– Куда они все ушли? – спросил он минуту спустя.
– Куда-то, где потеплее, – ответила она ему.
– В благотворительную ночлежку святого Франциска, – со знанием дела объявила девочка. – Они всегда там зимуют, так сказали по телевизору.
За мостом они пошли по тропинке, ориентируясь на речку с одной стороны и на столбы с табличками «ВХОД ВОСПРЕЩЁН!», обозначающими территорию огромного заброшенного завода с другой.
– Ты только глянь!
На высоких стальных опорах стояла коксосортировка. Дальше шли коксовые батареи, которые выглядели как громадные проржавевшие железные книжные полки. Наклонные транспортёры, мостовые краны, широко раскинувшие свои опоры над опустевшими площадками для выгрузки руды. А за ними – корпуса коксовых печей, которым какие-то остряки дали прозвище «Градчаны» . Словом, сплошные руины, где теперь вьют гнёзда птицы и устраивают свои норы росомахи. Хотя, нет. Эти придут позднее, когда окончательно рухнет та цивилизация, без которой не может жить Катаржина.
Но такие руины таят в себе настоящий клад – железо. Оно притягивает сюда парней, которых никакие запрещающие таблички не остановят. Что не отломают – то отпилят, а что не отпилят – отрежут автогеном, закидают в тачку, отвезут в пункт приёма и продадут там с выгодой. А потом спустят деньги на выпивку и баб, скормят «одноруким бандитам» в казино. А когда окажутся с пустыми карманами, вновь отправятся на промысел.
Железо любит металломанов. Они берегут его от холода, чтобы оно не ржавело понапрасну. Благодаря им потерявшие форму бесполезные куски железа попадают в доменные печи, где под воздействие температуры в тысячу градусов по Цельсию вновь обретают жизнь, превращаясь в раскалённые струи расплавленного металла, который разливается по земле уже тысячи лет.
Дети со страхом смотрели на этих монстров, а девочка даже перестала тараторить. Катаржине вдруг показалось, что воздух стал чистым, прозрачным, разреженным. При каждом вздохе он, казалось, проникал ей до желудка. Было это приятно, страшно, опасно, но она, пребывая в предпраздничном настроении, не замечала этой опасности. Наоборот, она смотрела на всё окружающее, как будто это всё всплыло откуда-то из-под воды, или спирта, или эфира, или из-под чего-то лёгкого и летучего.
Она представила, как они выглядят, если смотреть на них из этих выбитых чёрных окон. Наверное, как три волхва с мобильным телефоном. Вот только несут они этот телефон не младенцу Иисусу, а старому больному человеку, которому после праздников предстоит борьба за жизнь с диагнозом, который не произносят вслух. У неё текли слёзы, она сморкалась и старалась держать чуть поодаль, чтобы дети этого не заметили.
Они подошли к железнодорожному полотну, возле которого находился второй мост. Через минуту повернём к городу, сказала она себе с некоторой озабоченностью, и с тревогой осознала, что предметы вокруг начинают расплываться. Это верный признак. Это может начаться, прежде чем она успеет предупредить детей. Она засунула руку под пазуху и выключила подкачку. Нужно остановить приток инсулина, возможно, это поможет.
Из осиновых зарослей торчит толстая труба, из которой в реку в клубах белого пара толстой струёй бьёт горячая вода. Какой-то сток из электростанции. Вплотную к трубе примыкает сделанная из всевозможного хлама хибарка. Несомненно, что её обитателям не приходится платить за отопление. Но как можно вообще жить в этой местности. Тут спать надо с ружьём в обнимку. При этом вряд ли у кого из здешних оборванцев есть оружие.
А вот собаки есть. Из лачуги выскочили несколько дико лающих дворняг, настроенных защищать свою территорию. С минуту казалось, что собаки сейчас набросятся на людей, но из халупы вышла какая-то женщина и окрикнула их. Женщина была довольно симпатичной, в силоновой куртке, серых лосинах и высоких «казаках». Волосы были окрашены хной. Она загнала собак в будку и ответила на приветствие и пожелание счастливого Рождества чуть грустной улыбкой умудрённого жизнью человека. С минуту они с Катаржиной смотрели друг на друга. Женщина даже и не подозревала, что Катаржине она видится в каком-то волнистом мареве, как будто горит на костре.
Все мы горим, даже когда не знаем об этом. Может она ждёт кого-то. Кого-то, кто принесёт еду и вино, и рождественскую булку, и табак, и бумагу, и рыбные палочки, и они их зажарят, а потом выпьют и займутся любовью, а потом поругаются и, всё простив друг другу, снова займутся любовью, и опять выпьют, радуясь тому, что их задницы плотно прижаты к тёплой трубе. В конце концов, их здесь когда-нибудь прибьют, а может наоборот, они здесь спасутся. В любом случае, женщина не будет так красить волосы, если она ничего не ждёт от жизни. И это прекрасно. Она ещё раз оглянулась и увидела, что женщина смотрит на них, на трёх волхвов с мобильным телефоном.
А потом стало совсем плохо. Катаржина пелась за детьми к шоссе, за которым начинались жилые кварталы, но силы были уже на исходе. Капитан Скотт в Антарктиде тоже умер, когда до лагеря полярников оставался всего один дневной переход. В такие дни, как этот, всегда всё не слава богу. С утра забыла позавтракать, не взяла сумочку, где лежал сахар, а сейчас у неё началась жуткая гипогликемия , и восстановить резко упавший сахар было просто нечем. У мальчика есть жвачка, но она тоже без сахара. По телефону позвонить нельзя: он не подключён, а свой она оставила дома вместе с сахаром. Она уже едва шла и знала, что должна присесть, тогда можно будет впасть в забытьё и подождать, пока тело само начнёт вырабатывать сахар из жировых отложений, но это займёт время. Но нужно сказать детям, нужно объяснить им, что она отключится на некоторое время. Вот тебе и подарочек к Рождеству! Она окликнула их и присела на холодный камень возле железнодорожного полотна.
Вот ведь ситуация! В городе еды полно. Не еды даже, а жратвы. Даже у семей с низкими доходами холодильники забиты до отказа. Ради этого они влезают в долги, только, чтобы приобрести какие-нибудь особые деликатесы. А ты сиди тут и помирай, мечтая всего лишь о трёх кусочках сахара или трёх корочках хлеба. Может доползти до этой красноволосой дамы и попросить у неё еды? Но это теперь далеко, если она пойдёт, обязательно упадёт в обморок. А проваляться на морозе почти час, это уже слишком. А не всё ли теперь равно?
– Уже шоссе близко. Слышишь, как машины ездят? Там заправка с магазином, Шелка, – сказал мальчик в ответ на новость, что мама вот-вот потеряет сознание, – там можно что-нибудь купить. Мы там заправлялись, помнишь?
– Я уже туда не доползу.
– Так дай ему деньги, он сходит, – посоветовала девочка.
– Сходишь? Но там небезопасно. Вдруг на тебя кто-нибудь нападёт. Я боюсь
– А я не боюсь.
– Я подожду здесь с тобой, – сказала и вытащила кошелёк. – Сколько мне ему дать?
– Пятьдесят крон.
– У меня две сотни одной бумажкой.
– Ну так дай ему две сотни. А ты положи их в карман брюк, под куртку и купи что-нибудь сладкое, что-нибудь…. но…. три…. или пять…. штучек… а ты иди сюда…
Она обняла девочку и остекленевшим взглядом смотрела на замёрзший кустарник. Она боролась с подступающим обмороком. Она слышала скрежет щебня под ногами удаляющегося мальчика и гул автомобилей на шоссе.
Серые чёрточки прыгали перед ней, как в треснувшем окуляре микроскопа. Замёрзшие ветки кустов, снежинки, капли, сосульки, сопли под детскими носиками. Эскимоски слизывают их, и она тоже их слизывает, пока есть силы. Пока будет видеть не только эти серые чёрточки, бегущие одна за другой. Только бы не видеть этой страшной картины, как какие-то громилы хватают её мальчика, снимают с него штаны, в заднем кармане которых лежат деньги, а он убегает от них во все лопатки, как зайчик, с голой попкой, по этому снегу, который всё идёт и идёт, снежинка за снежинкой, а он всё бежит, и болтается из стороны в сторону маленький пупулик, который он стесняется показывать даже в ванне, а громилы с озверевшими мордами уже дерутся за эти две сотни, а он бежит на Шелку за шоколадкой для мамы, но у него уже нет денег. Может ему дадут шоколадку бесплатно? Всё-таки Сочельник… Нет, не дадут. Люди злые даже в Сочельник.
– Мама, мама, ешь! – она с трудом размыкает глаза и видит перед собой сын, присевшего на корточки и пытающего просунуть ей в рот шоколадный батончик.
– Ешь, ешь – шепчет девочка, удерживая её голову (как только шею ей не сломала!)
Она откусывала кусок за куском и глотала эту липкую белую массу под коричневой оболочкой. И с трудом через сухое горло проталкивала её вниз, в желудок. Ещё, и ещё…. Понемногу лезет, понемногу проходит, и вот уже через замёрзшую реку течёт поток тёплой воды. И вот уже вьются сахарные вихри над горками печенья, безе, кокосовых шоколадок, розовых бисквитов. И их ловят, ловят, ловят жадными голодным ртами.
– Брюки на тебе? – спрашивает она, ещё до конца не придя в себя.
– Ну да, – удивлённо отвечает сын.
– Это хорошо.
– А смотри, что у нас ещё есть, – говорит дочь и показывает на разложенные на снегу батончики «Milky way», – у нас ещё девять штук осталось.
«Млечный путь, наш дом во Вселенной» – подумала тронутая до глубины души Катаржина, «не знаю, что с нами ещё будет, но пока всё кончилось хорошо».
Она встала на ноги и почувствовала, как к ней с каждой секундой возвращаются силы.
– Можно мы тоже съедим по шоколадке? – спрашивает дочь, держа в руках горсть батончиков.
– Ну разумеется. Ты думаешь, я съем всё это сама?