Раздался последний звонок, вслед за чем проводник объявил в последний раз:
- Господа пассажиры, прошу всех занять свои места. Поезд отправляется через минуту.
В вагоне первого класса было всего пять купе. Довольно скромные апартаменты по сравнению с теми, где всего два или три пассажира занимали целый вагон, но да и путь был не велик, чтобы осуществлять лишние траты. Красное дерево, бархат и атлас – вот, что сразу бросалось в глаза. Два диванчика на золоченых ножках, стены, обитые шелком, пол, застеленный мягким ковром, маленький столик в центре, на котором услужливой рукой были приготовлены фрукты и прохладительные напитки, чуть поодаль – бюро, застеленное сукном, кожаное кресло на случай, если пассажиру необходимо в дороге заняться делами, а еще множество светильников. Они были повсюду: на маленьких золоченых триножках, прикрепленные к стенам, свисающие с потолка. Они лили такой свет, что в обрамлении сияющих тканей возникало огненное сияние, заполнившее довольно просторное помещение этого купе первого класса. На окнах висели темно-зеленые в цвет сукна шторы из панбархата, перетянутые толстыми золотыми атласными шнурами. Словом, все было устроено так, чтобы, побывав здесь раз, захотелось вновь отправиться в путешествие.
Молодой человек присел на край дивана, отодвинул драпировку на окне и взглянул на перрон. Там толпились провожающие, посылающие один за другим воздушные поцелуи в чужие окна. Он невольно вздохнул, сожалея о том, что никто не провожал его в путь. Дорога его получалась невеселой, да и повод был безрадостный. Он покидал Париж, не зная, сколько времени ему придется пробыть в Труа. Пришло известие о тяжелой болезни отца. Случилось это, когда меньше всего можно было ожидать. Болезнь не спрашивает разрешения, прежде чем постучаться в дверь. Отец еще не был так стар, ему было всего-то чуть больше шестидесяти, но уже довольно давно он был ослаблен телом и духом. «Что поделаешь, мсье Бальмонт, - сказал на днях управляющий. – Каждому из нас однажды приходит его срок, но даст Бог, ваш батюшка поправится». Приходит срок – как это безнадежно звучит. Вот уж действительно в такие моменты начинаешь чувствовать себя марионеткой в руках Бога.
- Вот ты и остался сиротой, старина Альфред, - безразлично наблюдая за толпой на перроне, сказал себе молодой человек.
Он устроился удобнее на диване, ожидая отправления поезда. Это был довольно привлекательный шатен, если не считать выражения угрюмости и суровости, что легли тяжелой маской на его лицо. Он был одет так, как одевалось в это время большинство представителей его класса, оставив, впрочем, для дороги привычный лоск. Расстегнув черный пиджак и аккуратно разложив его полы на диванчике, он поправил чуть помявшийся белоснежный атласный жилет, ослабил тугой высокий воротничок сорочки – в купе становилось душно. На столик, что стоял рядом, он положил шляпу, трость была оставлена в углу недалеко от входа. Достав из кармана платок, он вытер влажный лоб, убирая со лба чуть волнистые волосы. Волосы его закрывали мочки ушей, и он то и дело приглаживал их назад, раздражаясь тем, что они падают ему на лицо. Его карие глаза смотрели устало и отрешенно, давно забыв выражение радости и веселья. Четко очерченные бледные губы были плотно сжаты, что вновь придавало его приятному лицу оттенок скорби, на щеках же, напротив, играл странный, если не сказать, больной румянец. Молодому человеку недавно исполнилось двадцать восемь лет. Звали его Альфред Бальмонт. Последние три поколения его семьи посвятили себя военному делу. Отец Альфреда, Франсуа Бальмонт, был полковником в отставке. Последними военными действиями, в которых он участвовал, была франко-прусская война, она-то и подкосила его здоровье. Полковник не был ранен в бою, не был задет шальной пулей, но был сломлен унизительным поражением Франции. Посвятивший свою жизнь службе государству, он потерял интерес к жизни после заключения варварского для своего отечества Франкфуртского мирного договора и падения Второй Империи в 1871 году. Он ушел в отставку, уехав в старинное поместье близ Труа, что много лет оставалось заброшенным семьей. Там он жил без малого уже пятнадцать лет, ведя существование праздное и скрашенное воспоминаниями о триумфальном прошлом.
Альфред, следуя традициям семьи, также должен был посвятить свою жизнь служению государству, но, не чувствуя в себе к тому призвания, не стал делать над собой усилий, предпочтя свободную жизнь гражданского человека. Внешние обстоятельна также немало способствовали тому. Последние годы Франция, утомленная и обескровленная войной, накапливала силы для процветания и развития. То был расцвет буржуазии и всякого рода промышленников, сколачивающих состояния для беззаботного процветания. Живите и обогащайтесь – примерно так гласил лозунг процветающего капитализма, чем желал воспользоваться любой и каждый.
Заручившись поддержкой в виде капитала семьи, Альфред начинал с лавки колониальных товаров, забросив, впрочем, вскоре это дело, предпочтя ему более прогрессивное и перспективное. В последние годы во Франции огромное внимание уделялось обустройству досуга и всяческого рода увеселительных заведений. Париж начал превращаться в империю праздника. Кафе-концерты, кафешантаны, кабаре и бары возникали один за другим, составляя друг другу дикую конкуренцию, и вскоре их паутина затянула всю столицу. Здесь царило современное искусство водевилей и мюзиклов, здесь возникали, переплетаясь между собой, самые разные стили. В этих храмах веселья продавали песни и всякого рода удовольствия, здесь можно было найти настроения на любой вкус: в одних и тех же стенах отдыхали лирики и циники, революционеры и роялисты, язычники и христиане, здесь не было только тех, кто не умел веселиться. Так, начиная с малых заведений, одного за другим крошечных кафешантанов, Альфред Бальмонт ныне был владельцем нескольких небольших кафе-концертов, но главным его детищем было кабаре, появившееся на Монмартре в 1882 году. «Черная Пантера» - вот так загадочно и почти мистически была названа эта святыня среди прочих подобных. Сюда тянулись артисты и художники, здесь отдыхали политики и коммерсанты. Тут царил стиль Людовика XIII и дух самой современной Франции, всего прогрессивного, что могло родиться в умах и фантазиях людей искусства. «Клянусь, что это место еще войдет в историю», - любил повторять Альфред, любуясь витражами и живописными фресками, что украшали интерьер его творения.
Альфред Бальмонт был человеком, по стечению ли обстоятельств или по внутреннему настрою не живущим в соответствии со своим возрастом. Ему было только двадцать восемь, но у него было чувство, что ему на полтора десятка больше. Многие не скрывали зависти, другие – восхищения, наблюдая его нешуточные достижения, его же самого последние два года не покидало чувство усталости. Дела неизменно шли в гору, но в жизни не происходило ничего, чтобы смогло бы порадовать его в полной мере. Был ли это кризис достигнутой цели или действительно накопившаяся усталость, но Альфред жил с этим вот уже много месяцев. Поездка в Труа удручила его, нанеся ему еще один удар, которого он не ожидал.
Альфред рано лишился матери, воспитываясь учителями, а после просто жизнью. Наверное, еще тогда, в детстве, он уже стал круглым сиротой, редко и скупо видясь с отцом. Служба неизбежно накладывает отпечаток на характер человека, и Франсуа Бальмонт был скуп на ласку и похвалу, сух в общении и вместе с тем чрезвычайно придирчив к ошибкам. У отца и сына никогда не было общего языка, а отказ Альфреда идти по стопам родителя еще больше увеличил пропасть непонимания между ними. Последние годы, конечно, многое изменилось. Чувствуя в себе печальную перемену, видя, как возраст дает о себе знать, отец стал тянуться к единственному сыну, желая наверстать упущенное или же просто скрасить свое одинокое существование и уходящие годы жизни. Они несколько сблизились, но теперь уже в силу занятости Альфреда главного им все так же было не восполнить. Альфред не был злопамятен, давно позабыв обиды, и каждый раз обещал старику приехать, как только закончит то или иное дело. Дело заканчивалось, за ним следовало новое, и встречи становились все реже и реже. Альфред даже не мог вспомнить, когда они виделись в последний раз, и что у них был за разговор. Наверное, как всегда, он пообещал приехать когда-нибудь. Вот и наступило это «когда-нибудь», но вышло оно безрадостным, и теперь ему оставалось лишь извлечь из всего этого печальный урок для своего будущего.
Поезд дернулся и тронулся. Сначала медленно, потом быстрее стал проплывать перед глазами перрон, мелькали лица, одно за другим, все похожие друг на друга, с одинаковым застывшим выражением радости и грусти одновременно. Наверное, ему, как и любому другому, хотелось, чтобы где-то вдалеке сейчас осталось лицо того, кто провожал бы его, став ожидать возвращения, как только исчезнет вдали хвост поезда. Альфред грустно улыбнулся самому себе, готовый повторить свою излюбленную фразу: «Я еще успею. Что мне помешает?», как тут же одернул себя, понимая, что однажды это его уже подвело.
В жизни Альфреда Бальмонта всегда было много женщин. Он был хорош собой, ладен, общителен от природы, да и профессия его наложила на него характерный отпечаток, добавив ему лоска и отточенного обаяния. Опять же в силу рода своего занятия он был всегда в кругу самых прекрасных женщин Парижа. Ни одна из самых знаменитых артисток и светских львиц была бы прочь заполучить выгодную и блистательную партию в лице Альфреда Бальмонта. Женщины эти сверкали доведенной до блеска умопомрачения красотой, но в том-то и проигрывали в глазах Альфреда. Иногда ему казалось, что это всего лишь пресыщение. Он чувствовал себя наевшимся жизнью, оттого и рождалась в нем эта угнетающая усталость. Ему казалось, что за красотками, сошедшими с театральной сцены, готовыми прийти в его объятия, все еще тянется свет рампы, блеск театральных люстр, и это сияние слепило его, заставляя отводить глаза. Они, несомненно, были прекрасны, но в них не было разнообразия. Впуская их одну за другой в свою жизнь, он в то же время не подпускал никого к своему сердцу. Все чаще и чаще просыпался он с чувством, что душа его желает новых сильных чувств, чего-то незнакомого и неизведанного, что он мог бы познать. Созрел ли он для чего-то серьезного, или сердце его было голодно по разнообразию – Альфред не хотел задумываться, четко зная, что ждет перемен. Более того, он чувствовал, что готов к ним.
Должно быть, Альфред незаметно задремал, удобно устроившись на мягком диване, потому как стук в дверь заставил его неприятно вздрогнуть. Он нехотя поднялся, направляясь к двери.
- Ваш обед, мсье Бальмонт, - поклонился проводник, держа в руках огромный поднос.
Начищенное до блеска серебро ослепительно сверкало в многообразии огней. Сервировка могла поспорить с той, что встречаются в самых дорогих ресторанах. Еще садясь в поезд, Альфред заявил, что не будет проходить в вагон-ресторан, предпочитая отобедать у себя. Будучи человеком светским и, как следствие, публичным, он, тем не менее, предпочитал иногда брать передышку от суматохи мест, в которых он и без того проводил день за днем. Отблагодарив проводника отменными чаевыми, Альфред вновь остался один. Он приподнял одну за другой круглые крышки, что накрывали каждое из блюд, и в глазах его не загорелась даже слабая искорка удовольствия. Мир решительно перестал его удивлять. Это несколько удручало, поэтому, делая над собой некоторое усилие, Альфред принялся за еду.
Поезд выходил в пригороды Парижа. Дома встречались все реже, зато гуще и живописнее становился пейзаж. Иногда в густой зелени мелькали вдали острые красно-коричневые крыши домиков, шпили старых башенок или купола церквей. Облагороженные рукой человека посадки сменялись дикими зарослями, в которых можно было различить каштаны и липы, а, приглядевшись внимательнее, можно было угадать еще что-то, но поезд шел уже довольно быстро, так что, едва успев возникнуть, один пейзаж быстро сменялся другим. Вскоре исчезли из виду последние городские усадьбы, уступая место сельской местности. За редкими оградами виднелись маленькие домики, беленькие и аккуратные, словно вышедшие из какой сказки. Люди, заслышав гудки поезда, несмотря на то, что уже давно были привычны к этому не всегда приятному соседству, по привычке разгибали спины, отвлекаясь от работы, чтобы взглянуть на длинное, почти живое существо, которое, изгибаясь змеей, проплывало мимо них, увозя вдаль свою так и не разгаданную тайну. Наверное, кто-то из них даже пытался всмотреться в мелькающие окна уходящего состава, тщетно стараясь высмотреть в них незнакомое лицо. То там, то здесь паслись коровы и козы, сосредоточенно и неторопливо щипая сочную траву. День клонился к закату. Солнце, все еще вися над горизонтом, пекло уже не так жарко, но как-то томительно и даже устало. Краски становились мягче и приглушеннее, свет больше не бил в глаза, но мягко окутывал в преддверии теплого летнего вечера, манящего позабытой романтикой юности.
Альфред позабыл о еде, засмотревшись на пейзажи, проплывающие перед глазами. Перед обедом он выпил натощак бокал вина, и, возможно, оттого слегка кружилась голова. Тело его утопало в роскоши, а сердце рвалось к тем просмотрам, что мелькали за окном, таким близким и в то же время недоступным. Когда он, вот так же, как все эти жители деревни, дышал чистым воздухом природы, наполняя им до отказа свои легкие? Он почти позабыл это чувство непорочности и целомудрия, которым дышало все вокруг. Продолжали мелькать деревенские пейзажи, а за ними – быт, не испорченный соблазнами города и не оскверненный пороками души и тела. Быт, придуманный природой и воспетый незатейливой жизнью – совсем не зная его, Альфред вдруг ощутил по нему тоску. Дорога словно околдовывала. Его убаюкивали мерное постукивание колес, простое однообразие, в котором, впрочем, не было ни капли скуки, та неспешность и отвлеченность мысли, что неизменно рождается в пути, когда, отбрасывая мишуру, мозг сам приходит к главному и вечному. Альфред снял пиджак. Подложив под голову подушки, он закинул на диван ноги, почувствовав вдруг, как глаза стали слипаться ото сна. До Труа оставалось еще пара часов, станции его не интересовали, и Альфред даже не стал бороться с дремотой, понимая, что ему предстоит тяжелый день.
- Отец Себастьен! Отец Себастьен! – раздался чей-то взволнованный голос. – Отец Себастьен, - в базилику вбежал запыхавшийся человек, на ходу снимая с себя потрепанную шляпу и прижимая ее к груди. – Вы срочно нужны. В особняк Бальмонтов. Там при смерти старый полковник. Вот послали за вами, святой отец.
Не теряя время на расспросы, оставив разговор о деталях на время дороги, Себастьен и пришедший человек вышли из церкви, торопливо направляясь к ожидающему у ворот экипажу.
- Старик схватил простуду четыре дня назад, святой отец, - объяснял человек, сидя напротив Себастьена в экипаже. – Да, думали поначалу, что простая простуда, но на поверку вышло худое дело. Тяжелая пневмония, не дай Бог, чтобы оказалась испанка. Словом, говорят, надежды нет. Старик еще в сознании, говорит с трудом, но смогли разобрать, что он все звал сына да священника. Грехи замолить перед смертью, - с заметной горечью добавил человек. – Видно, греха-то немало. Старый полковник, прирожденный вояка, но уже много лет живет один. Дом в запустении, а единственный сын в Париже. Бог знает, приедет или нет. Так что без вас никак не обойтись, отец Себастьен.
Дорога была недолгой, и они вскоре прибыли к месту назначения. Быстро следуя за человеком, что шел впереди, указывая путь, Себастьен заметил, что дом действительно был в запустении, причем давно. Огромный двухэтажный особняк должен был стать родовым гнездом для своих потомков, но птенцы разлетелись, позабыв сюда дорогу. Краска на полу стерлась, обои были грязными и ободранными, в доме было холодно и сыро. Здесь давно не топили и не убирались. Неизвестно, были ли у старика слуги, скорее всего к нему приходил кто-то прибраться по случаю, потому как было видно, что дом уже много лет не знает постоянного ухода и присмотра, как, впрочем, и его позабытый миром старый хозяин. Проходя по темным коридорам, которые чем-то напоминали суровые лабиринты монастыря, Себастьен обратил внимание, что на многих дверях висят замки: видимо, комнаты были давно заперты, так как никому не служили вот уже много лет. Одна дверь была приоткрыта. Человек пропустил Себастьена вперед, сам оставшись у порога.
В комнате было темно и душно. Здесь уже несколько дней не открывали окна, боясь сквозняка. Тяжелые, местами протертые портьеры, давно утратившие свой цвет, не пропускали внутрь дневной свет, что добавляло еще больше мрачности всей картине, которая открылась глазам Себастьена. На кровати лежал больной. Это был совсем седой, исхудавший старик. Провожатый сказал, что ему было немногим больше шестидесяти, но болезнь, а, скорее всего забвение, в котором он пребывал вот уже многие годы, добавляли ему сверху еще пару десятков лет – так дряхло и жалко выглядел он. Седые, грязно-серого цвета давно не мытые волосы уродливой шапкой торчали на голове, напоминая перья с общипанной птицы. Лица его было почти не разглядеть – оно словно потонуло в старческих морщинах, полностью его покрывших. Нечего было и говорить о том, чтобы описать его черты – их поглотила старость, что поглощает в равной степени красоту или дурноту. Старик тяжело дышал. Его грудь неровно двигалась вверх и вниз, а от хрипов, что постоянно вырывались из нее, время от времени на губах выступала мелкая пена. Руки его были сложены поверх одеяла, выпрямленные по швам. Дремал он или спал, или то было действие лекарств – Себастьен не знал, тихо приблизившись к постели. С одной стороны от кровати на стуле сидел врач. Лицо его было скрыто под повязкой. Увидев вошедших, он встал, направляясь к Себастьену.
- Думаю, на этом миссия моя закончена, святой отец, ваша же только начинается. Боюсь, она будет недолгой, - сказал он, приспуская повязку. – Вирусная пневмония, но протекает очень тяжело. Организм ослаблен. Ему точно не выкарабкаться.
Себастьен хотел возразить, метнув взгляд на больного, но врач поспешил добавить:
- Он не слышит. Спит после лекарств, но скоро проснется. Подумать только, что жизнь делает с людьми, - вздохнул врач, отходя в сторону.
- Вы давно знаете больного?
- Я не один десяток лет знаю его семью. Семья, от которой ничего не осталось, - усмехнулся врач. – Жена умерла больше двадцати лет тому назад. Он так больше и не женился, продолжая служить и воевать. Взгляните и вы не поверите, что может с нами сделать время, - вздохнул он, указывая рукой на старый портрет, висевший справа от кровати.
На выцветшем холсте, через поблекшие краски на присутствующих смотрело молодое цветущее лицо человека лет тридцати пяти. Взгляд его был уверен и горд. Легкая, чуть насмешливая улыбка выглядывала из-под пышных усов. Человек был одет в парадную военную форму, и на груди его не было свободного места – вся она была увешена наградами. Он был статен, широк в плечах, его пышные волосы были зачесаны назад, открывая лицо приятное и достойное.
- А что же сын? – спросил Себастьен.
- Сын уже давно живет в Париже. Говорят, он стал там важной фигурой. Ресторатор или что-то в этом роде.
- Как вы думаете, он успеет? – спросил Себастьен, вновь обращая взгляд на больного.
Врач пожал плечами, но, видимо, он уже предполагал ответ. Уходя, он дал Себастьену повязку, предупредив, что болезнь заразна.
- Как вы представляете священника вот в этом? – улыбнулся Себастьен, отказываясь от мер предосторожности.
- Уверены, что Бог вас бережет? – недоверчиво усмехнулся врач, бросая повязку на стул у двери. – Позовите меня в любой момент. Я в соседней комнате, - добавил он.
Он ушел, оставив Себастьена одного. Себастьен присел у кровати умирающего. Что это был за человек, что за люди обитали когда-то в этих стенах – он не знал, впервые услышав эту фамилию и впервые оказавшись в этом месте. Зато другое было известно наверняка. Дом заколотят, потом пустят с молотка или же он будет отдан по завещанию. Крестить младенцев, причащать умирающих – Себастьен покорно исполнял все эти обязанности, не задумываясь над тем, что может рисковать чем-то. Врач лишь поверхностно рассказал ему о болезни, да и от болезни ли на самом деле умирал этот несчастный? Себастьен молчаливо и терпеливо ждал, пока больной проснется, чтобы по мере своих сил облегчить его страдания.
Прошло, наверное, где-то около часа, прежде чем старик стал приходить в себя. Еще не проснувшись, он заволновался, захрипел еще сильнее. Его немощное и изможденное болезнью тело стало содрогаться, стоны становились громче и надрывнее, и он, наконец, открыл глаза. Увидев Себастьена, он прохрипел что-то. Слов было не разобрать.
- Вы звали священника, мсье Бальмонт?
- Священника? – из груди старика вырвалось что-то вроде вздоха облегчения.
Он попытался протянуть вперед трясущуюся руку, что больше напоминала обтянутый кожей скелет, но у него ничего не получилось, и она упала на одеяло. – Альфред! Альфред! – срывающимся на хрип голосом позвал старик, обводя комнату воспаленным, почти обезумевшим взглядом.
- Ваш сын скоро прибудет, мсье Бальмонт, - поспешил успокоить больного Себастьен.
- Нет, нет, - старик прикрыл глаза, отворачивая в сторону голову. – Отпустите, святой отец, - выдохнул он. – Пока еще есть силы…
Себастьен взял Евангелие, и, встав чуть поодаль, стал читать молитвы. Время от времени он подходил к кровати, чтобы перекрестить больного, который как будто чуть успокоился и даже затих. Было видно, что старик прислушивается к умиротворяющим словам молитвы. Хрипы его становились тише и глуше, взгляд – все отрешенней, как если бы на какие-то недолгие минуты он вдруг забыл все то, что мучило его долгое время.
- Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа. Аминь, - тихо произнес Себастьен.
Закончив, он еще раз перекрестил старика, присаживаясь на стул возле кровати.
- Я был плохим отцом, - вдруг произнес умирающий. – Воздаяние приходит всегда, преподобный? – он медленно повернул голову к Себастьену, сдерживая подступающий приступ кашля. – Проклятая жизнь, - прохрипел он, и что-то несколько раз встрепенулось в его груди.
Старик тяжело задышал. Дыхание его вдруг стало заметно учащаться, раздирающий кашель больше не смог держаться внутри, но больной отчего-то не мог разразиться им. Он весь напрягся, щеки его надулись, сам он весь покраснел, и было видно, как на висках его и шее напряглись вены. Он всхлипывал, стал задыхаться, все в нем заклокотало, как в жерле готового к извержению вулкана. Казалось, что кожа вот-вот полопается на нем от перенапряжения, и в какой-то момент хрип все же перешел в кашель. Себастьен растерялся, не зная, что делать. На губах больного стала выступать отвратительная серо-желтая пена, цвет губительной болезни, заставляющей человека гнить изнутри. Себастьен бросился к дверям, зовя врача. Он позвал несколько раз, прежде чем тот пришел. Быстро надев защитную повязку и оттолкнув от себя Себастьена, врач подошел к постели. Себастьен не мог видеть всего, что тот делал, заметив лишь, как доктор приподнял голову больного, заставляя того проглотить несколько капель какой-то микстуры.
- Если вы сделали свое дело, святой отец, лучше сматывайте отсюда ноги. Нечего вам здесь делать, - не поворачивая головы, бросил ему врач. – Уж простите за грубость, но дело это далеко не из приятных.
Приступ дал небольшую передышку, и вдруг старик прохрипел:
- Нет!
Он с трудом склонился с подушки, чтобы увидеть Себастьена, вновь пытаясь протянуть тому руку.
- Богу не нужен такой грешник как я, но он может сжалиться надо мной, если примет меня из ваших рук, - из последних сил произнес он.
Себастьен подошел, и как только оказался у кровати, как почувствовал, что его запястье схватила старая дрожащая рука. В слезящихся глазах умирающего было столько мольбы и страдания, что Себастьен не смог сдвинуться с места, чтобы уйти. Он остался у постели больного, несмотря на недовольство врача. Чувствуя ли надежную руку священника или поддаваясь действию лекарств, но через некоторое время больной вновь стал успокаиваться. Рука старика становилась горячей, а вскоре и вовсе запылала: вновь начинался жар.
Врач приходил несколько раз. Промежутки, пока он отсутствовал, длились не больше получаса. Он каждый раз давал что-то больному, и Себастьен догадывался, что лекарства эти призваны скорее облегчить мучения, нежели спасти несчастного.
Так прошло полдня, в течение которого Себастьен ни на минуту не покидал постели больного. Иногда ему казалось, что тот уснул, тогда он тихо поднимался со стула, но не успевал дойти и до середины комнаты, как его останавливал стон и умоляющий взгляд, брошенный ему вслед.
Незаметно прошли еще три или четыре часа. На улице стало смеркаться. Себастьен, сам уставший и обессиленный, решил довести до конца свою нелегкую миссию, чтобы передать больного в руки сына или, если так будет суждено, Бога. Сам Себастьен едва не валился от усталости. За целый день он почти ничего не ел, от сидения стали ломить руки и ноги, и он возблагодарил Бога, когда, наконец, около одиннадцати часов вечера на пороге комнаты появился хорошо одетый молодой человек, в котором легко угадывалось сходство с висевшим на стене портретом.
- Отец! – с порога тот бросился к постели старика.
Упав на колени, он уронил голову на одеяло, и Себастьен услышал глухие рыдания.
- Отец, - повторил он несколько раз, приглаживая руками седые пряди спутанных в клубок волос. – Прости меня, отец, - прошептал он.
- Простите, мсье, - Себастьен решился подать голос.
- Да? – удивленно воскликнул Альфред, как будто только сейчас заметил, что в комнате находился кто-то еще.
- Вы должны знать, что здесь делали все возможное, но…
- Я благодарю вас. Вы можете оставить нас? – попросил Альфред.
- Да, конечно. Мсье Бальмонт ждал только вас.
Себастьен вышел из комнаты, и последнее, что услышал уже на пороге, были все те же рыдания.
Не прошло и получаса, Себастьен еще не успел покинуть особняк, как из комнаты донеслись крики. Крики не прекращались, и поначалу ни врач, ни Себастьен не могли понять, кто кричит, но едва ли это мог быть умирающий старик. В мгновение ока они оказались в комнате Франсуа Бальмонта, застав там ужасающую картину. Альфред Бальмонт стоял недалеко от двери, прижавшись лбом к стене. Он заикался, пытаясь что-то сказать. Он стоял, отвернувшись, как если бы ему было страшно взглянуть на то, что лежало на кровати. На постели, устремив пустой взгляд в потолок, раскинув руки, лежал мертвый Франсуа Бальмонт.
- Да упокой, Господи, его душу, - тихо проговорил Себастьен, слабой рукой закрывая глаза покойнику и чувствуя, как у него самого начинает мутиться перед глазами.
В базилике было непривычно тихо и пустынно. Было чуть больше полудня, но внутри не было никого кроме мальчика садовника, которого Изабель видела не раз убирающим церковный двор. Сейчас он подметал пол у алтаря. Мальчик повернул голову, услышав, как приоткрылась дверь, но тут же вновь принялся за уборку, не обращая внимания на вошедшую. Он медленно и скрупулезно выметал каждую соринку, не стесняясь и тихо насвистывая себе что-то под нос. Изабель помедлила у входа, обводя глазами помещение и ничего не понимая.
Со дня того злосчастного ужина прошло не больше недели, и ни разу за это время Себастьен не пришел в их дом. Изабель никогда прежде не знала той тоски, что свалилась на нее за эти дни. Сначала она долго не выходила из комнаты, приставив стул к окну и замерев от ожидания, не откроются ли сейчас ворота, чтобы впустить его. Она ждала, проводя в ожидании целые часы. Она не знала, на что надеялась, не задумываясь, имеет ли какое право на самую надежду, но просто ждала, чтобы увидеть. Проходили день за днем, не принося с собой ничего кроме пустого ожидания. Стало болеть сердце. Изабель пыталась забыться, погрузившись с головой в учебники, но мыслями неизменно оставалась далеко. Она стала выходить во двор, и ноги сами вели ее к воротам. Она выходила на улицу и могла подолгу стоять, всматриваясь в ту сторону, откуда обычно приходил Себастьен. Прохожие, следуя по тротуару, обходили ее стороной, она же не могла сойти с места, все всматриваясь в одинокую даль. Сегодня, когда тоска ее стала нестерпимой, Изабель решила прийти сама, и вот снова встретила пустоту.
- Ты не подскажешь, где мне найти отца Себастьена? – спросила она мальчика, подойдя поближе.
- Отца Себастьена, мадмуазель? – переспросил он, вскинув на незнакомку безразличный взгляд и вновь уткнувшись в уборку. – Его уже третий день как нет в церкви. Болен отец Себастьен.
- Болен? – побледнев, переспросила Изабель, чувствуя, как обрывается все внутри. – Серьезно болен?
- А мне почем знать? Говорят, что да, - он пожал плечами.
Изабель пошатнулась, схватившись рукой за спинку скамьи.
Жесткая метелка издавала неприятные звуки, соприкасаясь с каменным полом. Мальчик продолжал свою работу, как ни в чем не бывало, да и какое ему было дело до того, что значили для незнакомки его такие обыденные слова: «Болен отец Себастьен».
- Послушай, - Изабель схватила его за плечо, - ты должен помочь мне.
Она поспешно и неловко (руки вдруг стали плохо слушаться ее) достала из сумочки несколько монет.
- Мне нужно найти отца Себастьена. Ты поможешь мне?
Небольшой одноэтажный домик священника находился на одной из соседних улиц. Мальчик проводил Изабель до угла, после чего ушел, еще раз поблагодарив за щедрое вознаграждение. Изабель повременила, отчего-то озираясь по сторонам. Она медленно подошла к воротам, что были незапертыми. Пройдя по дорожке, ведущей к крыльцу, она повременила на пороге, после чего толкнула дверь. «Неужели в доме есть кто-то еще?» - пронеслось у нее в голове, так как та тоже была открыта. Только сейчас она вспомнила, что видела неподалеку экипаж. Ступая еще осторожней, Изабель оказалась в довольно просторной зале, что служила холлом и гостиной одновременно. Справа находилась кухня, а впереди две двери напротив друг друга. Неслышно ступая, она подошла к той, что была приоткрыта, и тут же замерла, услышав чей-то голос:
- Я предупреждал вас, что нечего вам было торчать у его постели. Все было ясно. Старик уже давно был не жилец, а слушать все прихоти умирающего – это уж извините меня. Так не напасешься ни врачей, ни священников.
Сказав это, человек громко вздохнул.
- Что еще, доктор? – раздался голос Себастьена, перебиваясь заметной одышкой.
- Жар немного утихает. Я делаю все, что в моих силах, святой отец. В конце концов, это может оказаться обычной простудой. Понимаете, поначалу симптомы-то одни и те же. Молитесь, преподобный, молитесь, а я к вам еще заеду сегодня вечером. Если понадобится, пришлите за мной раньше. К вам же придут?
- Да, женщина, что помогает мне по дому.
Услышала Изабель, после чего отчетливо разобрала шаги точно по направлению к дверям. Сердце от страха упало в пятки. Лихорадочно оглядевшись вокруг, она не нашла ничего лучшего, чем спрятаться за диван. Сделала она это в самый последний момент, прижав голову к коленям и боясь вздохнуть. Изабель успела. Врач быстро прошел мимо, и она вновь смогла задышать, как только услышала, как за ним закрылась дверь. Подбежав к окну, она проследила, пока не исчез из виду экипаж, после чего заперла дверь на ключ, что торчал в замке, и, впервые молясь о том, чтобы Бог придал ей сил, направилась к комнате.
Изабель тихо, словно боясь разбудить спящего, приоткрыла дверь. Себастьен полулежал на постели. Глаза его были прикрыты. Казалось, он дремал. В комнате стоял полумрак, и все же так близко и беспрепятственно она еще никогда не видела его. Она стояла, не отрывая от него глаз и не боясь, что он может проснуться от такого пристального взгляда почти в упор. «Неужели все может быть настолько серьезно?» - подумала она, уверенная в том, что умирающие должны выглядеть как-то иначе. Себастьен умирающий? Душа холодела от одной лишь мысли. Конечно, он был бледен, лицо его, несмотря на сон или дремоту, не утратило следа усталости, и все же он был прекрасен как никогда. Нет, он просто не может быть умирающим. Убрать бы со лба его волосы, открыть его прекрасное лицо, а его губы? Изабель не могла не смотреть на его губы, болезненно алые и пьянящие. Подойдя ближе, она заметила, как они вздрагивают, словно в бреду или во сне хотят произнести что-то. Удивительные мгновения – сможет ли она еще когда-нибудь вот так же, никого не смущаясь, любоваться им? Она перевела взгляд на его руки. Одна лежала запястьем вверх, и Изабель замерла, засмотревшись на голубую венку, что отчетливо выступала на бледной натянутой коже. Внезапно Себастьен чуть зашевелился, и Изабель вздрогнула, услышав, как с его губ слетело ее имя.
- Я здесь, - тихо ответила она, присаживаясь на краешек постели.
Себастьен открыл глаза.
- Изабель?
- Вы звали меня? Я пришла.
- Как вы узнали? – не веря своим глазам, спросил Себастьен.
- Просто узнала и все.
- Я ждал вас, - тихо сказал он, неверной рукой ища ее ладонь.
Она сжала его пальцы, склоняясь к нему.
- Я знаю, - прошептала она. – Что же вы наделали, преподобный? Что же вы наделали? – повторила она, роняя слезу на его лицо.
- Я выбрал себе дорогу в ад. Я рад этому. Надеюсь, путь мой не будет долгим. Там мне будет лучше, чем здесь сейчас.
Изабель отчаянно замотала головой, не желая слушать таких слов.
- Все-таки он существует, замысел Божий, и однажды он становится нам ясным. Я бы рано или поздно оступился, я уже желал этого всем сердцем, но тогда как бы я продолжал жить на этой земле? Невозможно. Все было невозможным, таково предназначение, - и без того ослабленный голос Себастьена задрожал еще сильнее при этих словах. – Бог распорядился мудро, забирая меня к себе. Он сжалился надо мной, а, значит, и простил. Изабель, - Себастьен сильнее сжал ее ладонь, заставляя ее склониться еще ниже.
- Я не отпущу вас, - прошептала она у самых его губ.
Себастьен на миг прикрыл глаза. Лицо его озарила легкая улыбка блаженства, но она тут же исчезла, сменившись выражением страдания. Не отпуская от себя Изабель, он произнес сдавленно и глухо:
- Кто знает, возможно, я ошибся в самом начале. Раньше я не знал, но теперь понял, что священником невозможно родиться, им можно только стать, – он устремил на Изабель пристальный и пронзительный взгляд.
- Вы родились просто человеком, и это прекрасно, - улыбнулась она, в то время как слезы ее все продолжали падать на лицо Себастьена.
Рукой, что была свободна, Изабель провела по его лицу, стирая с него их следы. Себастьен, отдавая этой встрече уходящие силы, перехватил ее ладонь, прижав ее к своим губам. Он не отпускал ее ладонь от своих губ, а глаза его, смотрящие в упор на Изабель, пожирали ее, забыв про стеснение и смущение.
- Нехорошо вам быть подле меня, но умоляю, подарите мне этот последний глоток жизни на пороге смерти.
- Подарю, - отчаянно зашептала Изабель. – Все, что захотите. Подарю столько, что вы перестанете и думать о смерти. Настал мой черед, и я не отойду ни на шаг. Или я не дам вам умереть, или умру вместе с вами.
Не выдержав его пронизывающего взгляда, Изабель уронила голову ему на грудь, больше не пытаясь бороться со слезами. Она обнимала Себастьена за шею, и в какой-то момент замерла, почувствовав его ответное объятие.
- Вдруг в следующую секунду все закончится, а я так и не успею сказать? Душа моя тогда не успокоится вовек. Зачем вы повстречались на моем пути, Изабель? Без вас все было понятно и просто. Я знал, как мне жить и что делать. Вы же забрали мой покой, украли мое сердце, Изабель. Что за слуга Бога без сердца в груди? Только обратно мне его не нужно. Пусть оно останется с вами, когда меня не станет, любимая…
Изабель отпрянула. Она смотрела на Себастьена, распахнув глаза. Она испугалась, что не выдержит и закричит от счастья, если, конечно, в этот момент можно было назвать услышанное счастьем.
- Любимая? – робко переспросила она.
- Я богоотступник, вот я и наказан. Но я счастлив, Изабель, потому как сейчас держу в своих руках то, что люблю бесконечно и сильно. Наверное, сильнее, чем саму жизнь. Я все же не могу назвать ее неудавшейся, поскольку узнал вас. Вы же не уйдете, не оставите меня без этой последней капли счастья?
- Уйти? Оставить? – дрожащими от волнения губами прошептала Изабель.
Она соскользнула на пол, присаживаясь на колени перед кроватью, чтобы лицо ее оказалось точно напротив лица Себастьена. Ей казалось, что она может просидеть так целую вечность, не отводя от него глаз. Все-таки она заплакала от счастья.
- Я знала, но боялась поверить, - заговорила она, крепко, на сколько хватало сил, сжав его ладони. – Я ждала тебя. Ты был мне нужен как глоток воздуха, как возможность пережить каждый последующий день. Когда приходил, мне казалось немыслимым отпускать тебя, говорить с тобой так, словно ничего и нет. Теперь я понимаю все. Теперь знаю, что значит настоящее и поддельное, а мне еще показалось удивительным тогда. «Ему-то откуда знать?» - подумала я. Если бы ты знал, как боялась я этого чувства, боялась не меньше твоего. Мне было страшно сознаться в нем, но теперь разве я могу молчать? Я люблю тебя, Себастьен. Мне не хватает слов, чтобы сказать, как сильно я люблю тебя.
Изабель положила голову на подушку рядом с ним. От волнения дыхание ее перебивалось так, будто была больна она, а не Себастьен. Она гладила его по волосам, по лицу и чувствовала, как он вздрагивает каждый раз, когда кончики ее пальцев осторожно и нежно касаются его кожи. Повернув голову, она оказалась к нему щека к щеке. Оба прикрыли глаза, упиваясь секундами этого блаженства. Себастьен чуть пошевелился.
- Изабель, - прошептал он.
Странно, но оба все еще предпочитали говорить шепотом, словно боялись быть разоблаченными. Наверное, в обоих все еще продолжал жить страх.
- Изабель, - повторил Себастьен, раскаленными руками обхватив ее голову.
Он приблизил ее совсем близко к себе, словно хотел проглотить здесь и сейчас.
- Пусть я вечно буду гореть в аду. Видишь, я сам шагаю в его пекло.
Изабель почувствовал жар его губ еще до того момента, как они прикоснулись к ее губам. Сначала робкий и несмелый, поцелуй этот становился все более поглощающим и страстным. Чувству стоило протомиться так долго, чтобы выплеснуться сейчас с той силой, с которой оно вырывалось из их сердец. Откуда было взяться такой страсти в этих молодых сердцах? Больше не нужно было дышать. Губы друг друга, которыми упивался каждый из них, заменяли им воздух, и все, что еще недавно медленно тлело под покровом их душ, теперь разгоралось с той силой, с какой разгорается пламя от легкого дуновения ветерка. Себастьен, чуть подавшись вперед, вдруг схватил Изабель за плечи, отталкивая ее от себя. Приподнявшись, он тут же упал на подушки, прижав Изабель к своей груди. Она услышала его учащенное и хриплое дыхание. Взглянув на него, она едва не вскрикнула – таким бледным показался он ей в эту минуту. Одни только губы неестественно алели на его осунувшемся лице.
- Любимая, - прошептал он, уже не в силах говорить в полный голос. – После этого мне уже не страшен ни один из кругов ада. – Помоги мне, - попросил он, делая попытку привстать.
Он слабел на глазах, но в глазах его было столько решительности, что Изабель побоялась спорить. Она положила подушки так, чтобы Себастьен смог сесть на постели. Поправляя одеяло, она заметила, насколько неловкими были ее движения. Неужели только сейчас она вдруг стала понимать, что опасность действительно была велика? Она стала избегать смотреть на Себастьена, боясь выдать ему свой страх. Тайно прислушиваясь, она усматривала в его тяжелом дыхании поступь чего-то страшного и неизбежного. Она хотела улыбаться, чтобы за улыбкой скрыть тревогу. Она хотела казаться живой, но душа ее умирала, глядя на слабеющего Себастьена.
- Изабель, - он протянул ей руки.
Она села рядом, прижимаясь к нему, чтобы хоть как-то унять дрожь.
- Чего ты боишься, любимая? – спросил он, обнимая ее и с наслаждением вдыхая запах ее волос. – Я вижу все твои уловки. Не бойся потерять меня.
- Я и не потеряю. Помнишь, что ты говорил мне? Слушать свой внутренний голос, ведь это и есть глас Бога, а, значит, и наша истинная судьба. Знаешь, что он говорит мне?
- Что он говорит тебе?
- Что теперь ты со мной навсегда. В любви заключена огромная сила. Она может погубить, но она способна и спасти. Такая не пройдет бесследно, вот увидишь. Навсегда, Себастьен. Я не отдам тебя даже Богу. Все мы однажды пребудем с ним, так пусть же Он подождет. Я люблю тебя, Себастьен, и отныне ты принадлежишь мне одной.
- Отныне? – слабо улыбнулся он. – Мне кажется, я твой с тех пор, как увидел тебя.
- Значит, это судьба, и у тебя совсем иное предназначение, чем то, которое ты придумал себе.
Себастьен хотел возразить на эти слова, но Изабель, крепко обняв его за шею, стала покрывать его лицо поцелуями. Ни одна черточка не ускользнула от их быстрых и невесомых прикосновений, точно легкие крылья бабочки, они остужали жар. Себастьен обнимал ее, чувствуя, как нарастающее преступное желание отнимает у него еще остающиеся силы, но он бы предпочел умереть в эту минуту, нежели оттолкнуть от себя предмет своей запретной любви. Губы его нашли ее губы, но в тот момент, когда они должны были вновь сомкнуться, все вдруг закружилось перед глазами Себастьена, и через секунду Изабель почувствовала, как похолодела ее душа. Она закричала от ужаса, отказываясь верить: на подушках лежал недвижимый Себастьен.
Несколько минут спустя, ужас отступил. Это был всего лишь обморок.
- Я послала твоего садовника за врачом, - все еще сама не своя от пережитого, произнесла Изабель, не уставая всматриваться в лицо Себастьена, чтобы найти там признаки улучшения. – Я не отойду от тебя ни на шаг. Пусть гонят меня, пусть идут пересуды – меня никому не прогнать, - твердо заявила она. – Я же сказала, что теперь ты мой.
- Ты испугалась?
- Не спрашивай, - Изабель отвела глаза, содрогаясь душой от одного воспоминания о том, что показалось ей в первую секунду.
- Все же тебе лучше уйти. Я боюсь за тебя, - произнес Себастьен.
- Нет, - резко наклонившись, Изабель накрыла поцелуем его губы. – Я не оставлю тебя, - прошептала она, и взгляд ее говорил о том, что ее не переубедить.
Она вновь положила голову на подушку рядом с ним, чтобы слышать подле себя его дыхание. Оба сцепили руки, как будто каждый из них держал сейчас в них свою жизнь. Наверное, так оно и было на самом деле.
Изабель несколько раз предлагала Себастьену лекарства, что стояли рядом на прикроватной тумбочке, но он отказывался, не желая терять ни секунды ее спасительного объятия. Иногда он вдруг замолкал, и тогда в Изабель все напрягалось, и только услышав вновь его прерывистое поверхностное дыхание, могла спокойно вздохнуть. В какой-то момент Себастьен задремал, она же не отошла от него ни на шаг, где-то в глубине души все еще не веря своему счастью. Оно, наконец, явилось к ней, но было сейчас так зыбко и непрочно, что ей казалось, будто она должна надежно и бережно держать его в своих руках, не выпуская ни на миг, и тогда оно сроднится с нею, привыкнет и больше никогда ее не покинет.
Вскоре пришел доктор. Заслышав шаги, Изабель побежала открывать дверь. Она ожидала от врача вопросов, но тот лишь искоса глянул на нее, спеша к больному. «Врач –что священник», - вдруг вспомнились Изабель слова Себастьена.
- Он спит, - предупредила она на пороге его комнаты.
Себастьен вскоре проснулся. Врач долго и тщательно слушал его, мерил температуру, считал пульс. Потом дал лекарства, после чего снова слушал, тихо спрашивая о чем-то. Изабель, что стояла в сторонке, не сводила с обоих глаз, прижав ладони ко рту, готовая молиться на человека, что осматривал сейчас Себастьена. Доктор выпрямился и произнес:
- У вас оказалась отличная сиделка, друг мой. Благодарите Бога, но не забывайте, что и без людской помощи нам порой не обойтись, - врач обернулся, бросая бодрый взгляд на Изабель.
Тон, которым он говорил, явно свидетельствовал о том, что кризис болезни, наконец, миновал. Однако радоваться все еще было преждевременно, врач не желал делать никаких прогнозов. Он ушел, обещая прийти утром следующего дня. Проводив его, Изабель вернулась к Себастьену.
- Ты целый день ничего не ела. Ты устала.
- Я перекусила кое-что, пока ты спал. У вас на кухне нашлась еда, святой отец, - засмеялась Изабель, решив пошутить.
Шутка это едва ли пришлась по душе Себастьену. Лицо его исказилось гримасой горечи. Он отвернулся, чтобы Изабель не видела.
- Прости меня, - тихо сказала она, вновь присаживаясь на краешек постели.
Внезапно Себастьен повернулся к ней, порывисто обняв. Он положил голову на колени Изабель, прижавшись к ней, как ребенок. От Изабель не могло укрыться, как что-то беспокоило Себастьена, в чем он не желал признаваться даже ей. Он шептал что-то – она не могла разобрать. Слова застревали в юбке, и Себастьен еще сильнее и крепче прижимался к ней.
- Ты должна идти, - сказал он, поднимая голову.
На Изабель смотрели его усталые, воспаленные болезнью глаза. Изабель хотела воспротивиться, но Себастьен, угадав ее желание, только покачал головой. Она не могла сдвинуться с места и просидела бы еще очень долго, если бы в какой-то момент он сам не оттолкнул ее.
- Иди, - на грани рыдания вымолвил он.
Изабель колебалась, не понимая, как возможно сейчас уйти. Собравшись с силами, загрустив, она направилась к дверям, каждый миг надеясь, что он позовет ее обратно. Он позвал. Она бросилась к нему, давая волю слезам.
- Я люблю тебя. Люблю, жизнь моя, - услышала она слова Себастьена.
Изабель повернула к нему свое заплаканное лицо, и он несколько раз поцеловал ее на прощание, после чего, тяжело дыша, откинулся назад на сложенные подушки.
«Ты будешь жить! Будешь!» - как молитву повторяла Изабель, пока добиралась до особняка. Сегодня она пролила столько слез, но была несказанно счастлива. Все в ней трепетало и волновалось, и ей казалось, что каждый, кто увидел бы ее сейчас, тотчас бы догадался о произошедшем. В особняке ее встретила Анабель, и флегматичность экономки ничем не отличалась от той, с которой она и прежде встречала девушку. Она даже не поинтересовалась, почему юная хозяйка не была дома почти целый день. Изабель не могла нарадоваться, не чувствуя на себе ни тяжелого недоумевающего взгляда, ни вопроса, что витал в воздухе. Она вообще едва замечала, что происходит вокруг. Она как забывала о себе, находя наслаждение не в своей радости, а в заботе о том, кого любила. Будучи рядом с Себастьеном, она желала блаженства не себе, но ему – сама она уже давно была на небесах. «Любить – значит желать любви, значит бояться, потеряв, не за себя, а за него, потому как он теперь не сможет без меня. Вот что значит любить на самом деле», - изумляясь, понимала Изабель. Она вспоминала их разговор, когда они говорили об одиночестве людей, и снова со многих былых загадок слетали покровы. Ей было так трепетно и в то же время так легко с Себастьеном, словно он был продолжением ее самой. С ним можно было не подбирать слова, не играть, стараясь казаться лучше, с ним она находила счастье в том, что могла быть самой собой. А как сильно желало его все ее существо! Глядя на Себастьена, в ней просыпалось незнакомое до того чувство. Она смотрела на него и не могла насмотреться, целовала его и не могла утолить жажду поцелуев. Он мог бы подарить ей тысячу объятий, и того оказалось бы мало. Кровь приливала к коже, стоило ей задуматься о нем. Щеки начинали гореть стыдливым огнем, а с губ так и готово было сорваться его имя. Изабель чувствовала, как учащается ее дыхание, а губы, все еще сохранившие вкус его поцелуев, начинают пылать. Тогда Изабель старалась укрыться ото всех, чтобы никто случайно не прочитал волнения на ее лице.
Так, сгорая от нерастраченного чувства, Изабель, наконец, дождалась конца этого дня, твердо веря в то, что грядущий принесет ей еще большее счастье. В эту ночь она уснула с именем того, кто, встретившись случайно на ее пути, должен был стать для нее той самой второй половинкой души, и меньше всего она думала о том, что может случиться что-то, способное помешать.