Будем жить
Алексей Веприцкий
Часть2 -
- Больно, сестрица. Дай таблетку, чтоб болело меньше. Очень больно.
- Потерпи, боец. Уже завтра боль уменьшится.
- Я жить буду?
- Доктор сказал, что операция прошла успешно. Ранение опасное, в живот, но у нашего доктора золотые руки и ты ещё на фронте немцев бить будешь...
- Не хочу на фронт. Страшно там...
-Сестра-а!- раздался наполненный страданием голос из дальнего угла большой, на двадцать коек палаты. Оксана поспешила к зовущему её раненому больному.
Госпиталь находился в сорока километрах от фронта. Сюда доносилась залпы артиллерийской перестрелки . Фронтовики к ней прислушивались и по голосам орудий определяли выстрелы наших пушек и немецких. Наши стреляли реже, берегли снаряды.
В этот прифронтовой стационарный госпиталь везли раненых на автомобилях, телегах, а некоторые бедолаги добирались сюда сами, пешим ходом и попутным транспортом. Сейчас в марте 1943 года на фронте затишье и главный хирург госпиталя, военврач Никитин, наконец, выбрал время для полноценного сна. А до этого шли непрерывные бои и тогда Никитин спал по два, три часа в сутки. Он никак не мог привыкнуть к солдатским смертям. Тяжело раненые умирали, чаще всего, по ночам перед рассветом и каждая такая смерть не оставляла военврача равнодушным. Низенький, худощавый, с чёрными,слегка на выкате, глазами и коротко стрижеными седыми волосами, он находил в себе силы по восемнадцать часов выстаивать у операционного стола. Его коллеги, молодые и сильные, поражались его стоической выносливости. Он брался за самые безнадёжные ранения и с одинаковой неустанной старательностью спасал, и солдата, и генерала.
Сегодня у военврача Никитина радостный день: в солдатском треугольнике пришла весточка от его сына Серёжи. Капитан Никитин сообщал отцу, что жив, здоров и сбил ещё один вражеский самолёт.
Тихонько постучав, в ординаторскую заглянула медицинская сестра Оксана Шепилова:
- Отдохнули, Савелий Игнатьевич?
- Я не просто отдохнул, я выспался по - настоящему. Докладывайте.
- Сегодняшняя ночь, товарищ майор,прошла спокойно. Все больные живы.
- Замечания есть?
- Да. Раненый в живот сержант Костров сильно мучается от боли. Просит дать ему болеутоляющих или сделать укол.
- Помню я этого гвардейца. Если он выживет - будет чудо. Перитонит. Я сделал ему санацию, а дальше все зависит от него самого. Переборет организм осложнение -будет жить. Болеутоляющего у нас нет. Дай ему сестра выпить спирта.
- Так нельзя же, -осмелилась возразить удивлённая Оксана.
-Ему теперь всё можно. Заштопал я его хорошо. Жидкость в брюшину не выльется, а боль на время утихнет и он хоть чуть от неё отдохнёт.
Сержант Костров блаженствовал. После выпитого спирта боль отступила. У него прежде так болело, что он думал - лучше умереть, чем маяться муками нечеловеческими. А сейчас ему так хорошо, как не было , кажется, с самого дня рождения.
На соседней койке маялся немолодой, с будто вырубленным из скалы неумелым ваятелем смуглым лицом, солдат. Ему бешеная немецкая разрывная пуля разворотила предплечье.
Его оперировал сам главный хирург госпиталя. Он, как волшебник, собрал воедино разрушенную плоть человеческую и теперь солдат выздоравливал и радовался, что не остался калекой. Его тоже мучила боль, но он не отчаивался, знал, что идёт на поправку и потому чувствовал уверенность в своём солдатском счастье: он столько смертей повидал и в окопах и на открытой местности, в атаках, что его рана казалось ему вполне пустячной по сравнению с теми жуткими ранениями, когда осколок выворачивал наружу всё нутро бойца, а он,раненый, ещё жил и, не сознавая последних минут своего существования на белом свете,с надсадой в голосе просил пить.
Сержант Костров проспал почти всю ночь и проснулся только на рассвете от тяжкой, тянущей боли в животе, но боль эта, по сравнению со вчерашней, ощущалась им, почти ненастоящей, игрушечной, детской. И он тихо блаженствовал от сознания, что теперь он, наверное, не умрёт, а будет жить, воевать и дойдёт до Берлина. Осторожно прокашлялся и опять погрузился в блаженное, тихое счастье выздоравливающего человека.
С соседней койки Костров услышал голос, который с искренними нотками участия спросил:
- Нынче у тебя меньше болит?
Сержант догадался, что вопрос обращён к нему и ответил коротко, чуть напрягаясь, почти шёпотом:
-Меньше.
-Значит бог дал тебе ещё жизни, чтоб бил ты вражину до самого Берлина.
- Я комсомолец и красноармеец, знаю - бога нет.
- Дурак ты, паря, как есть глупой.
Виктор Колосов обомлел от этого грубого с знакомой хрипотцой голоса и этих давно им услышанных сердитых слов. Он поражённо молчал минуту или две, а потом спросил, с щемящей сердце,почти детской, надеждой:
- Дядя Вася, ты что ли?
- Я. Витя,я кто ж ещё будет ругать тебя за Бога.
Виктор заплакал. Когда его ранили, когда мучился от нечеловеческой боли, он стонал, орал, матерился, но не плакал, а тут вот расплакался, как малое дитя, с всхлипываниями и судорожными вздохами. Опять у него боль занималась несусветная. Он замолчал испуганно, ожидая возвращения приступов вчерашней страшной хвори. Радость от неожиданной встречи с дядей Васей прошла, померкла и он затих в ожидании повторения прежнего, вчерашнего мученичества раненого тела.
Савелий Игнатьевич обходил больных. Его сопровождала Оксана - девушка рослая, красивая, рыжеволосая. Выздоравливающие бойцы, по мере приближения доктора и медсестры к их кроватям, старались выглядеть молодцевато и смотреть на красавицу медноволосую с весёлой бодростью. Только накануне прооперированные тяжело раненые больные смотрели на доктора умоляющими воспалёнными глазами и им было не до манящей привлекательности медсестры. Савелий Игнатьевич каждому бойцу находил слова утешения и надежды. Тогда мученические стоны становились тише или прекращались совсем.
У кровати сержанта Кострова хирург задержался. Приподнял его веки, посмотрел зрачки, прощупал пульс, спросил:
- Болит?
-Болит.
-Так же, как вчера?
- Меньше.
- Крепись, боец. Ты будешь жить.
Доктор произнёс последние слова уверенно, громко и от слов этих и голоса его, поднялась в душе сержанта радостная волна веры в хорошее будущее.
Оксане доктор пояснил:
- Зрачки гвардейца не расширены, бледность с лица сошла, пульс умеренно учащённый. Смею быть уверенным в его выздоровлении.
Доктор Никитин всегда радовался, если, казалось безнадёжный, тяжело раненый красноармеец, начинал поправляться. Эта ни с чем несравнимая радость придавала ему торжество благодатной силы и он многие часы, отнимая раненых у смерти, мог работать у операционного стола.
Рядовой Василий Карпичев после врачебного осмотра дремал. Рана его слегка мозжила и, наверное поэтому, он опять увидел тот кошмарный сон в котором он, в числе многих других солдат,истекает кровью на носилках под холодным октябрьским дождём.
...Грозной осенью сорок первого его, иссечённого осколками, как и других раненых, выгрузили из кузова полуторки в огромном госпитальном дворе. Раздёрганная на подмосковных ухабах полуторка везла тяжелораненых недолго. Оборонительные бои шли тогда совсем недалеко от столицы. Его друг, Ванька Цыганок, раздобыл носилки и на них погрузил Василия в кузов машины, а другие раненые страдальцы лежали на голых досках дна кузова. Увечные пулями и осколками бойцы, те, что находились в сознании, стонали и придушенно взвывали после каждой встряски на испещренных рытвинами и кочками дороги.
Молоденькая сопровождающая санинструктор Валя проливала слёзы безысходности, кроме бинтов и йода у неё в санитарной сумке ничего не было. Пока добирались до госпиталя, двое раненых уже умерло. Их тоже выгрузили и положили на асфальт вместе с ещё живыми, истекающими кровью, воинами. Сколько их там лежало? Конечно, Василий не считал, а видел - много. Вся площадь двора перед госпиталем покрыта, телами раненых красноармейцев. Хлестал холодный октябрьский дождь, его влага красными от крови ручьями, собиралась в кровавые лужи. Санитары, согласно полученным ими приказа, разглядывали знаки различия на петлицах. Офицеров забирали в госпиталь, а рядовые и сержанты оставались истекать кровью под пасмурным московским небом. В такой безнадёге Карпичев почувствовал дыхание смерти. Он мысленно прощался с любимой женой своей, Глашенькой, и детишками своими, а их у него трое - девочек, а старшенькая дочка, красавица Ксения, вся в мать, через год другой уже заневестится. Если б не было у него жены и детей, так умирать ему стало бы легче, но вот так оставлять навсегда семейство без своей любви заботы и защиты ему страшно...
- Сволочи, ублюдки, пособники фашистские! - услышал Василий громкий, негодующий голос.
Он собрал в себе силы, приподнял голову и увидел незнакомого старшего лейтенанта - лётчика.
- Если позвоню сейчас отцу, вы все отмаршируете на Магадан в телячьих вагонах!
Около лейтенанта, заискивающе, суетились два майора и полковник.
Через непродолжительное время рядового Карпичева на носилках шустро понесли санитары. Тут Карпичев потерял сознание, а когда очнулся, увидел себя на чистых простынях и в тепле. Все его многочисленные осколочные раны обошлись без повреждения внутренних органов и костей и только из -за большой потери крови, он чуть не отдал богу душу.
Позже, когда швы уже затянулись и Василий вставал,потихоньку передвигался, ему шёпотом рассказали, что тогда, в октябре, мимо госпиталя проезжал тёзка его, Василий Сталин и, когда увидел брошенных под открытым небом раненых красноармейцев, пришёл в праведное бешенство.
Оказалось, что в ста метрах находился, бездействуя госпиталь на двести коек. Так получилось, что штабные мудрецы забыли зарегистрировать его и, бывшее просторное здание средней школы ни в каких списках не значилось фронтовым лечебным заведением.
Много лиха, бед и смертей видел Василий на фронте, но тот московский госпитальный двор, на котором умирали раненые, являлся в его сознание самым ужасным видением. Он боготворил Василия Иосифовича и не любил Н. С. Хрущёва, за то, что он уморил в Казани генерала, геройского лётчика. Долгую жизнь прожил Василий и правнуков ему довелось поняньчить, но никогда он не забывал те красные лужи на асфальте и негодующий крик Василия Сталина.
...Оба приятеля выздоравливали. Через десять дней после операции Костров уже мог осторожно передвигаться мелкими шагами, не отрывая ноги от пола. Его всегда подстраховывал Карпичев, но его тоже ещё пошатывало, большая потеря крови сказывалась. Отсыпались они днём. Позавтракают и в спячку, после обеда и до самого ужина опять спали. Они друг другу хвалились, что даже не слышали, как сестра уколы им, сонным, делала. А ночью им не спалось, заживающие раны по ночам надсадно ныли и даже лёгкую дрёму прогоняли, а днём они боли почти не слышали. Отоспавшись в светлое время суток, ночью они разговорами разными хворь свою нудную утишали. И ещё товарищ у них появился, старшина Сашка Ковалёв, он так представился своим новым друзьям:"Сашка". Его кровать рядом находилась. Ему правую ногу вражьей пулемётной очередью так раскромсало, что доктора решили, без лишней канители от тела её отделить. Сашка радовался, что не всю её отняли, а только по колено. "Протез наш мастер изготовит,- плясать будешь, старшина",- сказал ему доктор Никитин вчера после осмотра его заживающей культи. По ночам Сашка тоже спал плохо, у него нога болела так, будто её и не отрезали и ступня и голень ныли нещадно."Фантомная боль,- поясняли врачи,- после ампутации конечности, явление частое. Пройдёт время и ты о ней забудешь". - "А долго мне ещё до той хорошей забывчивости жить"? На такой вопрос искалеченного солдата врачи вразумительного ответа не давали.
Сашка, тридцатилетний мужик, косая сажень в плечах, а роста чуть ниже среднего. Лицо весёлое, по- русски курносое, а глаза узкие, азиатские и их хитрым прищуром он видел всё и досконально изучал человека и мог дать точную его характеристику. Обстоятельный, серьёзный Василий и молодой, но уже основательно понюхавший пороху Владимир, ему понравились.
После отбоя и почти всю ночь, фронтовики разговаривали, но не о боях, отступлениях и контратаках были их речи. Говорили они о вещах и событиях сугубо мирных и от того счастливых.
- Эх!- говаривал самый старший и потому более своих молодых друзей, знающий жизнь Карпичев,- какие мы дураки были, когда находили из-за чего печалиться в сытой и благостной мирной жизни.
- Да,- в два голоса соглашались Костров с Ковалёвым,- точно, дураки мы были.
Так и коротали неласковое госпитальное время три друга - в изложениях часто весёлых и смешных событиях мирной жизни.
- Нравилась мне в нашем посёлке девица одна, белолицая, кудрявая, статная. В зимних посиделках иль в летних хороводах я всегда рядам с ней оказывался. На язык я бойкий и тогда был, говорил ей слова разные нежные, признательные, а она загадочно смотрела на меня и отмалчивалась. Домой, после молодёжных веселух шла одна и ни мне ни каким другим парубкам провожать не разрешала. И вот как-то говорит она мне:"Саша, пойдём с тобой завтра по ягоду". Сезон тогда как раз для сбора ягод в разгаре был. Ведь знала, чертовка, что я с пустыми лукошками никогда из леса не возвращался. Пожалуй, лучше меня никто ягодных мест не знал. Договорились раненько утром часиков в пять в лес отправиться. Не спал я, братцы, всю ночь, разные заманчивые картинки в своём воображении рисовал. Утречком, будто на крыльях летел я к дому её. Остановился у плетня, свистнул во всю мочь и через минуту вышла она с парнем, взрослым, серьёзным. Оказалось накануне жених к ней приехал из городу свататься.
- А как же ягода? - поинтересовался Владимир.
- Полдня водил я их по солнечным лужайкам. Они ягоды собирали, обнимались, целовались, а мне скучно было.
Друзья смеялись, а Сашка оправдывался:
- Молодой я щегол, не понимал тогда женщин.
Володя с Василием опять смеялись по доброму, не обидно.
Ещё Сашка лихо умел сказки сочинять:
"Вот жили - были в деревне Пукино две сестрицы Марфа да Меланья и однажды постучался к ним в дверь кузнец Ефим." Далее в сказке происходили такие весёлые и замысловатые приключения от которых уши юного Владимира сворачивались в трубочку. На самом интересном месте Сашка сказку обрывал, оставлял продолжение на следующую ночь. ...Наступал отбой, гас свет,оставляя под потолком тусклую лампочку дежурного освещения и Владимир с Василием с интересом слушали неоконченную сказку дальше. Все Сашкины сказки всегда имели счастливый конец. И забывалась тогда война и отдыхала душа от памяти её ужасов.
В коротких и длинных временах госпитальных будней пролетали дни. Комиссованый вчистую, неунывающий Сашка, готовился к выписке и грустил. Тревожные мысли одолевали его. Как встретит его,инвалида, молодая жена, и где ему устраиваться на работу, как вообще ему придётся жить в непривычном положении физически неполноценного человека. А ведь ему, в том неопределённом будущем, понадобится не только добывать себе пропитание, но стараться содержать, пусть в относительной, но сытости жену и больную мать. В тылу народ живёт в голоде, холоде и гибнет от такого окаянного существования немногим меньше, чем на войне.
Признали годным к строевой службе Василия Карпичева. Завтра он отбывает на фронт в команде выздоравливающих.
Сержант Костров активно выздоравливал и скоро,вслед за своими товарищем, окажется на передовой.
Нынешнюю бессонную, ночь перед расставанием, друзья говорили только о войне.
Зашла речь у них о последних боях, к весне сорок третьего наступление наше остановилось и в марте сражения носили характер позиционный. Спокойно, как давно пережитое, рассказывали бойцы друг другу разные, порой трагичные, эпизоды из своей фронтовой судьбы.
Коротко, не вдаваясь в большие подробности Карпичев поведал о последней атаке на территории тракторного завода у берегов Волги, когда от взвода осталось живых душ одиннадцать. Остальные погибли и взводный погиб. Он утром прибыл с пополнением, принял командование взводом,а в полдень погиб. И молодые необстрелянные пацаны погибли. Из всего пополнения вот он, Володька один тогда остался живой и невредимый. В тот день они заняли двухэтажное здания. Дохлых вояк фашистских из окон повыкидывали. Оборонялись в том доме крепко,насмерть, а иначе нельзя, дом тот последним рубежом перед великой русской рекой оказался. "Там и встретили мы с Володькой капитуляцию голодной, замерзающей, завшивевшей армии Паулюса. Тогда мы с ним на своём последнем рубеже оставались только вдвоем, другие из тех одиннадцати или убиты, или ранены были. После военная судьба раскидала нас по разным участкам фронта, только тут, в госпитале, мы встретились".
Окончил свой короткий рассказ Карпичев и повисла тишина, иногда нарушаемая только храпом выздоравливающих и стонами недавно прооперированных раненых. Молчание нарушил старшина Сашка:
- Я немцев военнопленных охранял. Нет, не только немцев. Были в лагере и австрийцы, и венгры, и французы...
- А разве французы вместе с немцами против нас воевали?- удивился Владимир.
- Вся Европа против нас с Гитлером пошла. Румыны, итальянцы,чехи все в этой кодле фашистской против нас пёрли и братья славяне с вермахтом рука об руку на СССР шли.
- Не все,- вмешался в разговор Карпичев,- наш политрук Родионов объяснял, что только хитрый болгарский царь Борис перед Гитлером выкрутился и ни одного солдата на нас не послал.
- Да, -согласился Сашка,- ни одного болгарина, серба я в лагере не видел.
Кормили пленных очень хорошо. Им давали в день девятьсот граммов настоящего хлеба, а нам, охране, по тыловой раскладке - шестьсот граммов напополам с жмыхом и отрубями. И стали мы, братцы вы мои,пухнуть с голоду и умирать. Стал я думать тогда, что в охране я отдам богу душу точно, а на фронте,возможно, выживу. Начал я начальству рапорта слать и, ссылаясь на свой боевой опыт в финскую кампанию, проситься на фронт. А в тыловых частях меня с начала войны оставили от того, что под Выборгом мне правую ногу, ту самую разнесчастную ногу, что нынче отрезали, финны повредили и я охромел малость.
Почти все из нашей команды охранников на фронт просились, а удовлетворили только мою просьбу. Наверное, чтоб избавиться от меня. Я, братцы, бузу там затеял, доложил своему капитану, что интендант паршивый наши несчастные пайки на свой бессовестный манер ущемляет. Капитан краснел и бледнел ,а на другой день отправлен я был с новобранцами на фронт. Попал я в полк, который находился на отдыхе и пополнении. И первое за что я взялся, - за организацию порядочной кухни.
Смотрю однажды на построении, стоит боец, а вид у него совсем гражданский и вся амуниция солдатская сидит на нём очень невзрачно и обмотки на одной ноге сползли нелепо. Подошёл к нему, спрашиваю: "ты кто?" он мне отвечает: "повар",- спрашиваю опять: "где варил?" "в ресторане",- говорит.
Приставил я его к полевой кухне. Не прогадал я, повар тот волшебником оказался. Что можно сотворить с пшённой кашей, ежели у котла кроме крупы и соли ни жиров ни специй ? Ничего. А он творил чудеса. Пойдёт, в степи насобирает разной травки, с деревьев листочков надёргает, в кастрюльке замочит, а потом постепенно, не всё сразу, в варево кладёт. Кашица получается кисло горьковатая, но очень вкусная. Сам командир полка только у нашего котла столовался. Интенданты меня боялись, я их ползучую воровскую натуру нюхом чуял, они, хитрованы, понимали - не надо с этим ухарем- старшиной связываться и потому бойцы моей роты в рванье и дранье не ходили и всегда сыты были.
Три недели длилась эта лафа с отдыхом, переформировкой. И снова в бой. А бои шли упорные.Немец после сталинградского поражения начинал очухиваться и сопротивлялся всё упорнее, а у нас, как часто случается - то командир дурак, то снарядов нет, то патроны кончаются и потому потери часто случались большие, неоправданные.Застрял наш полк перед высоткой. Высотка та не крутая, пологая и протяжённостью с полкилометра. Справа , слева соседи вперёд ушли, а мы застряли. Разведка боем показала, что немец закрепился на высоте хорошо - ДОТы через каждые сто метров, а насыщение миномётами, артиллерией у фрицев всегда полноценное..
Наш командир, полковник Палухин, не погнал нас на убой и тем нарушил приказ командования о начале наступления в четырнадцать ноль-ноль. Полковая разведка донесла, что на флангах высотки осталась жиденькая цепочка боевого охранения немцев. Полковник с начальником штаба решили - на рассвете, оставив одну роту в окопах боевым охранением, остальными ротами обрушить немцев с флангов, зайти им в тыл и закрепившегося на высоте противника уничтожить. Я как раз находился в блиндаже полковника, когда он доложил о своём решении комдиву и получил согласие начать боевую операцию под утро . Ротные командиры разошлись по своим подразделениям готовить бойцов к завтрашнему бою.
И всё складывалось как нельзя лучше. Полк захватил бы плацдарм фашистов малой кровью, но чёрт принёс из штаба армии генерала. Генерал молодой неистовый, глупый из тех, кто делал карьеру не на полях сражений, а на трибунах с речами разоблачающих "врагов народа".Генерал орал, размахивал пистолетом перед вытянувшемся по стойке "смирно" командиром полка. Этот прыщ с генеральскими погонами угрожал расстрелять на месте боевого офицера, который ещё в империалистическую юнцом-добровольцем кровь проливал. Бешенство генерала вызвало неисполнение приказа о наступлении в четырнадцать ноль-ноль. Он не дал полковнику рта открыть чтоб, объяснить причину понудившую его приказ нарушить.
Я притаился в тёмном углу блиндажа и всё видел и слушыл:"Немедленно,- орал генерал,- немедленно весь личный состав полка,связистов, поваров, разведчиков, взвод охраны и ты, полковник, со своим штабом- всем приказываю решительной атакой высоту взять!" Сорокапятки полка плюнули в сторону высоты тремя снарядами, на том артподготовка закончилась и пошли мы в атаку. Высоту мы взяли. Живыми и легкоранеными осталось из двух с половиной тысяч личного состава пятьдесят восемь человек, рядовых, сержантов и офицеров. Погибли командир и весь штаб полка , они самоубийственно пошли впереди атакующих.
Генерал в бронированной танкетке помчался, докладывать начальству об успешно проведённой, под его непосредственным руководством, операции. К ночи тела убитых и раненых вмерзали в расплавленный мартовским солнцем красный от крови снег. Мы, оставшиеся в живых, собирали ещё не умерших раненых и укладывали их в захваченных у немцев блиндажах. Перевязывали, как могли, раны.Нас мало, а раненых сотни и многих мы спасти не успевали. Только утром прибыли санитары, санинструкторы и транспорт для отправки раненых в тыл, но немногие дожили до той счастливой минуты...
В полдень других суток немец попёр на занятую нами высоту. Мы её отстояли до подхода наших танков, вот тогда и раскромсали мне вражьи пули ногу...
Молчали. Каждый думал о своём. Неизвестная боевая судьба тревожила размышлениями фронтовиков. Когда окончится война и встретят ли они победу живыми? Сашка печалился о том, что теперь он станет человеком гражданским и не закончит войну в Берлине, как мечтал. Но никто из друзей не сомневался в победе ни на час, ни на секунду.
Безмолвие нарушил Карпичев:
- Володя,- обратился он к сержанту,- когда, после Сталинграда, мы на переформировке в одном отделении кантовались, тебя вызвали в штаб и больше я тебя не видел. Куда ты тогда пропал?
- Меня,дядя Вася, в школу разведчиков направили. Две с половиной недели нас, собранных с разных частей армии, обучали инструктора - мастера разведки.
- Мало вас учили, - заметил старшина Сашка.
- А некогда нас учить дольше, значительная убыль в подразделениях фронтовых разведок была. Ускоренные курсы. Спали по шесть часов, шестнадцать часов ученье и два часа на еду и личное время, вот такое суточное расписание будущих разведчиков. Через две с половиной недели курсанты сдавали экзамены. Я справился с проверочным заданием успешно и меня направили в взвод дивизионной разведки.
- В тылы немецкие ходил?- заинтересованно спросил Карпичев.
- Два раза успел я в поиск сходить и оба раза успешно. За первый поиск получил благодарность командира дивизионной разведки капитана Галимова. А за второй поиск во вражеском тылу я чуть в штрафную роту не загремел...
Костров замолчал. Переживал. Нелегко ему давалось вспоминать тот эпизод своей боевой жизни.Спустя минуту заговорил тихо, чуть ли не шёпотом, так, что товарищи его слышали с трудом:
-Второй поход в немецкие тылы тоже оказался удачным. Хапнули мы ихнего фельдфебеля и офицера. Дождались в рощице ночи и двинулись к своим. Малое болото, почти смыкается с речкой, на той стороне наши ждут. Ночь на счастье выдалась пасмурная, туманная. С великой осторожностью пробирались мы по гнилой подмёрзшей болотной воде . Впереди командир разведгруппы старший лейтенант Синицын, а мы след в след с "языками" за ним. Фельдфебель шёл смирно, послушно, а офицер СС поганый, штурмбанфюрер идти не хотел. Его рослого, тяжёлого мне приходилось тащить на себе. И всю дорогу он пыхтел, сквозь кляп гугнил что-то и вырывался. Устал я с ним, еле -еле тащил его тушу, а тут ещё упирается он из всей своей "арийской" силы. На середине болота кончилось моё терпение, швырнул я его от себя в сторону. Только бульбочки пошли и через минуту - нет фашиста.
- Правильно ты сделал!- воскликнул Карпичев.
- Нет, неправильно. Настоящие разведчики так не поступают. Ценой жизни своей разведчик должен, обязан взять "языка" , сберечь его и доставить командованию. Уничтожив того эсэсовца, я совершил преступление. Вы представляете какими сведениями он был напичкан, а я его...
- Ладно,- успокаиваще заговорил старшина, - ещё неизвестно заговорил бы он в наших штабах или нет.А если нет, то зря ты с ним своё здоровье тратил. Переставай каяться. Ты за свой проступок сполна, наверное, заплатил. Лучше расскажи, что дальше было.
-Когда добрались мы до наших окопов лейтенант глянул и обомлел:
-Где офицер?!- закричал и смотрел на меня злыми глазами.
-Утонул,- отвечал я нахально. Лейтенант рыжий, весёлый и находчивый, среднего возраста и роста крепыш, умный, сразу всё понял, закурил, желваки по лицу погонял, потом сказал мне:
-Преступный случай этот я скрывать не стану. Опасно. Доложу, как есть. А ты в особом отделе не колись, говори утонул и всё. Оступился фашист проклятый. Если признаешься, что спихнул его с тропы - тебе расстрел или штрафная рота, что хрен редьки не слаще, ну а моё повышение в звании накрылось медным тазом. Если отчислят тебя из разведки и отправят в окопы, то я, когда гвалт штабной утихнет, выхлопочу сержанта Кострова обратно, в разведку. Из тебя, как разведчика, толк большой выйдет, я вижу, а у меня глаз, на настоящих бойцов намётанный. Особист, из пограничников, то ли поверил мне, то ли вид сделал, что поверил,но меня даже звания сержантского не лишили, а из разведки отправили в стрелковый батальон.
- Там ты ранение получил?- спросил Карпичев.
- Да. Когда я прибыл в расположение части, батальон только сутки назад был снят с передовой на отдых. Только я доложился, принял отделение, ознакомился с бойцами, как появился взволнованный командир взвода и сообщил, что через два часа батальон выступает на передовую. Все присутствующие в блиндаже младшие командиры от слов взводного сильно смутились.Ведь только вчера они радовались, что их отвели на отдых, что дни жизни их продлены ещё на неопределённый срок.
...Текла речушка метров в двадцать шириной. Вдоль берега росли деревья. Немцы повалили деревья верхушками навстречу наступающим красноармейцам. Деревья раскидистые, ветви их при весенней распутице вмёрзли в рыхлый лёд. На противоположной стороне немцы закрепились основательно. В ветвях деревьев тех русских ив и дубов стыли, убиенные ураганным огнём фашистов, наши бойцы. Сквозь нагромождения деревьев броском то короткое расстояние до вражеских позиций не одолеешь. Немецкие пулемёты косили красноармейцев, как косой траву. Конечно и командиры, и рядовые поняли, что сейчас и мы здесь ляжем. Делать нечего, на войне надо выполнять приказы, даже преступные.Начали мы прощаться друг с другом и вешать на шею смертные медальоны. Приказа об атаке всё не поступало. Мы психовали - скорей бы уж конец.
В гнетущей тишине услышали мы треск мотоцикла. Офицер связи, на нём прикативший, быстрыми шагами направился к комбату. Через несколько минут по цепи передали команду:"Быстро отойти на триста метров." Мы удивились и скоренько неорганизованно, гвалтом отступили в тыл на несколько сотен метров. Подкатили две "Катюши" выплюнули в сторону немцев два залпа, развернулись и уехали.
А дальше мы перешли на правый берег без единого выстрела с немецкой стороны. Там я увидел как цепко держится жизнь в человеке. Представьте себе: лежит немец. Он весь обгорел и представляет собой большую обгорелую кочерыжку. Человек ещё шевелится и с его тела отваливаются чёрные, похожие на угольный шлак куски сожжённой плоти, обнажая белые кости, а из того чёрного отверстия где был рот я слышу тонкий, жуткий мышиный писк. Пожалел я немецкого солдата и прекратил его муки выстрелом в сердце...Ранение я получил позже, когда , выполняя приказ, наш батальон пошёл вперёд занимать позиции, выравнивая фронт с ушедшими вперёд частями дивизии.
- Давайте поспим, братцы ,- сказал старшина Сашка.
- Да,- согласился с ним Василий Карпичев,- надо поспать немного. Уже светает.
- Завтра расстанемся,- грустно произнёс Володя Костров
- Мы завтра расстанемся, но мы живые и будем жить до самой победы,- терпким, но бодрым голосом сказал рядовой Карпичев.
И они заснули на по братски сдвинутых друг к другу кроватях.
© Copyright: Алексей Веприцкий, 2017
Свидетельство о публикации №217031401132
000