Серое небо затянуто тяжелыми хмурыми облаками. Острый колючий ветер треплет прохожим шарфы. Весна. Стою на автобусной остановке, жду транспорт. Закурить бы от холода и тоски, но я бросила несколько лет назад. Дама слева щелкает зажигалкой. Противно тянет дымом. Хорошо, что я бросила.
Наконец-то подъехала маршрутка – старенький дребезжащий ПАЗик, с днища до крыши обклеенный рекламой квартир и инструментов для работы в саду и на участке. Грузимся. Удобно устраиваюсь у окна в серединке салона. Ехать мне не далеко, но хоть пару страниц прочитать смогу. Держа одной рукой телефон и сумку, другой ребенка лет четырех мимо очереди влезла молодая женщина лет тридцати. Стильная серая куртка, джинсы, сапоги на высокой шпильке, во взгляде усталость и раздражение. Уселись на первый ряд кресел, рядом посадила ребенка. Кресло у окна спиной к водителю было выломано, ниже спинки зияла некрасивая рваная дыра со следами пружин, набивки и каких-то металлических штук. Рядом с этим памятником вандализму осталось одно свободное место, которое и заняла та женщина. Брюнетка. Очень красивая и очень неприятная: поджатые губы презрительно шевелятся, руки с длинными блестящими ногтями ковыряют ремешок черной кожаной сумки, как будто планируют разорвать, нога на ногу, стопа нервно подергивается. Вот-вот взорвется. Так и получилось, стоило нам отъехать от остановки. Малыш начал возиться на сиденье, потом решил слезть. Задел ботиночком край пальто брюнетки
- Могла бы и на колени ребенка взять, - процедила та, глядя в окно, - ехали бы нормально все.
Женщина в куртке словно этого и ждала:
- Вызывайте такси, если что-то не нравится, - взвилась она, - или если сиденья мало.
- Тебя спросить забыла! Понарожают дебилов пачками, - накручивала себя брюнетка, - шагу не ступить из-за них. Развели грязь!
- Как вы разговариваете! Он не специально! Он же ребенок!, - серая куртка подхватила сыра и посадила обратно на сиденье. Малыш настороженно затих.
- Перестаньте женщины, что вы начали с утра!, - попытался разрядить обстановку пожилой господин в шляпе, сидевший рядом со мной, - оставьте в покое мать!
- Пошел На…!, Мать – в поле села ср*ть!- блеснула поэтическим даром брюнетка, - я плачу налоги и хочу пользоваться всем, что мне полагается. А не чтобы меня всякие курицы по утрам посылали…
Жалобно захныкал ребенок. Это словно еще больше распалило слетевшую с катушек даму:
- Да заткнешь ты своего засранца или нет!, - в адрес матери снова полились потоки отборной ругани, щедро приправленной великим могучим. Досталось и остальным пассажирам.
Маршрутка подъехала к остановке, я поднялась и пошла к задней двери, чтобы не оказаться в центре конфликта. Я уже была не улице и не видела, что произошло внутри, но, когда обернулась, увидела, что брюнетка сидит на земле, неловко поджав левую ногу. Одну руку женщина прижимала ко рту, а другой пыталась собрать рассыпавшиеся из вышвырнутой сумки обычные дамские мелочи: помаду, зеркальце, небольшую оранжевую коробочку драже для свежести дыхания. Я уже хотела уйти, когда услышала, что женщина плачет. Она плакала так, как плачет человек, у которого случилось горькое горе, горче которого и быть не может. Подошла.
- Женщина, вам плохо?, - спрашиваю.
Молчит, плачет так, словно у нее сердце разрывается.
- Давайте поднимемся потихоньку?, - осторожно дотрагиваюсь до локтя, - Холодно сидеть, да и люди смотрят. Как вас зовут?
- Таня. Татьяна. Зря вы это, - но встает, - Не нужно мне помогать, - Плачет.
Потихоньку идём к скверу в двух шагах от остановки. Татьяна еле передвигает ноги, словно ей двести лет. Подвожу её к ближайшей свободной лавочке, осторожно опускаю, присаживаюсь рядом. Из груди Татьяны вырывается долгий горестный стон. Она помолчала, словно решаясь на что-то, достала из сумки сигарету, щелкнула зажигалкой и заговорила:
- Я ведь в Питер давно переехала. До этого в Архангельской области жила в поселке. Дом там у родителей свой двухэтажный, участок небольшой, малина, смородина. В доме тоже всё было, и машина была. В общем хорошо там. А мне всё казалось, что плохо. Хотелось уехать в столицу, жизнь посмотреть хотелось. Мама говорила после школы поступать в педагогический, потом работать в родной школе около дома, замуж выходить. Отец давно умер, и она хотела, чтобы я рядом была. И парень был. Из соседнего двора, росли мы вместе, потом встречаться начали. Мне казалось, что скучнее этого парня никого и быть не может. – Татьяна сделала затяжку и уставившись на свою сигарету пустыми глазами продолжила:
- Я неплохо училась, и поступила всё-таки в Герцена. Первые полгода пролетели как один день. Я была в восторге от Питера. Не могла им надышаться. Обшарпанные стены старой общаги и вечно загаженные кухни казались мне дворцовыми интерьерами. Местные девчонки смотрели свысока, как на плебейку, но это ничего. Зато я была в большом городе, вокруг кипела жизнь!
На новогодние каникулы приехала к матери в гости. С парнем конечно встретилась. И не только за ручки мы с ним держались. В общем, залетела я. –
Татьяна то и дело ежилась. Было видно, что слова даются ей нелегко.
- Как я его не хотела этого ребенка! Чего только не делала, чтобы избавиться. И в ванной с марганцовкой сидела и таблетки пила. Даже алкаша общажного попросила меня за бутылку избить по животу. А он, сука, бутылку взял, а потом отказался. Да еще и матери позвони моей. Она приехала. Приехала не одна, а с тем моим кавалером. Его Ваней зовут кстати. Иванушка – дурачок. Уж они оба у меня в ногах валялись, чтобы я ляльку ту родила. Ванька обещал, что заберет ребенка и сам воспитывать будет, чтобы мне не мешать учиться. Короче, уговорили меня. Родила пацана.
Родила значит я его в конце сентября. Дома рожала, в той же больнице, что и мать меня когда-то на свет произвела. Почти сутки мучилась. Через неделю Ваня с матерью меня из роддома забрали. А еще через день я обратно в Питер уехала. И три года в родном городе не показывалась. Гуляла, веселилась, стала роман крутить с женатым одним. Хороший человек был, деньги давал мне, ухаживал. Потом отчислили меня. Оно ведь как, кто сессию проплатил, тот и учится, а у кого нет – пошел вон.
Приехала домой. Пацан вот как сегодняшний тянется ко мне. А я ничего не чувствую кроме раздражения. Маленький, не понимает ничего, только всё вокруг ломает и портит. Да еще и мать пилить начала, что я даже копеечного подарка сыну не привезла, не звоню, не приезжаю. А я про него забыла, представляешь? Напрочь из головы вылетело, что у меня вообще ребенок был. Короче полаялись мы в тот раз знатно. Я дверью хлопнула и опять укатила. Три года опять с матерью не разговаривали. Потом звонит:
- Таня, тут такое дело, Андрюшку-то в школу собирать надо, - это они так пацана назвали,- форму купить, учебники, да и вообще.
- А Ванька что? – спрашиваю.
- А Ваня ведь женился недавно, до того ли ему теперь? Сказал, у него теперь новая жена, любимая, с ней и жить будет, - жалобным голоском произнесла мать, - но мы же справимся, да?
Разозлилась я не на шутку. Припомнила, как аборт делать хотела, как они меня вдвоем уговаривали. Короче, не дала денег.
А потом мама моя умерла. Мне из больницы позвонили. Сердце. Поехала, а что делать? Хоронить-то надо. -
Татьяна снова надолго замолчала. Я сидела рядом, не стараясь заполнить гнетущую тишину. Звуки улицы, шелест листьев, разговоры прохожих, доносились приглушенно, словно мы были за сотни километров. Я взяла сигарету из лежащей рядом пачки и осторожно прикурила. Дым тяжелой пеленой вполз в непривычные легкие. Отдала Татьяне. Она молча кивнула и глубоко затянулась. Покачала головой и продолжила рассказ.
- А парень значит совсем большой уже. Всё понимает. И смотрит знаешь так, как волчонок дикий. Не подошел ко мне, даже не поздоровался. Так и жили как чужие все те дни, что я похоронами занималась. Ходил ли он в школу? Что ел? Не знаю.
Через неделю пошла к Ивану. Их семья через дом от нашей жила, тоже в частном доме. Смотрю – машина во дворе иномарка, крыша новая, дом краской сверкает. Открыл незнакомый мужик в трениках и майке. Я спросила Ивана. Оказалось, что мужик – это новый муж матери Ивана. Отчим Ванькин выходит. Сказал, что Ванька с женой уехали в другой город. Я спросила про деньги на ребенка. Так он меня выгнал. Обзывал по-всякому, сказал, что сыну лучше в детском доме, чем с такой матерью. Ушла я от них, но задумалась. Решила узнать, как бы ребенка и правда в учреждение сдать? Что он мне только мешать будет?
Пришла домой, нашла в сети телефон ближайшего детдома, позвонила. Оказалось, что не так-то просто ребенка к ним пристроить при живых родителях. По документом-то у него и мать и отец имеются. Высказала, всё, что о них думала на тот момент. Позвонила ещё в пару мест – та же история. Тут позвонила подруга школьная, позвала прогуляться, развеяться. Я пошла конечно. Ребенок в своей комнате сидел, шуршал что-то. Работал компьютер.
Вернулась около полуночи. На весь дом орет музыка. Я вымыла руки, прошла на кухню, поставила чайник Шум не утихал, и я решила сделать ребенку замечание.
- Долго у тебя тут всё будет …..
Дальше орала уже я. Андрюша повесился на турнике, заботливо приделанном в самом углу кем-то из взрослых. Кинулась снимать. Он ещё тёпленький был. И никак не снимался. Узел очень крепко был привязан, а ножниц не было. Я его держала за ножки и орала пока соседи не прибежали. Они потом и скорую вызывали.
Врач сказал, что Андрюша еще живой был когда я пришла. Он меня так пугал, представляешь? Приготовил всё, музыку включил погромче, чтобы я наверняка зашла. А я не зашла.
А по всей комнате представляешь рисунки: «Моя семья» - и там есть я, «Портрет мамочки», «Мы с мамой и бабушкой идем за грибами», «Мама – принцесса». И письма. Он письма на Новый год не Деду Морозу, а мне писал, представляешь? И записка тоже была, буквы печатные, корявые, половина написана синим фломастером, а потом желтым: «Папа уехал, бабушка умерла. Она говорила, что никогда меня не бросит. А мама меня в детдом отдает. Я никому ненужный ребенок». Я как медведица раненая ревела и по полу каталась, когда это всё нашла. Всё была готова отдать, лишь бы вернули небеса моего сыночка, которого я не хотела и не любила, про которого никогда не помнила. Мальчика, для которого я была прекрасной сказочной принцессой. Я бы жизнь свою отдала и не задумалась. Да только никто не просил и не предлагал никаких сделок. –
Татьяна поднялась с лавочки, еще раз тяжело и протяжно вздохнула и закончила:
- Так и живу теперь. Самый страшный грех на мне – убийство своего ребенка. Смотреть не могу на детей, так и представляю, что и мой сынок таким же был маленьким. Потом побольше. А я даже в мыслях его никогда сыном не называла, только «ребенок» и «он». Как жить? На карусели Андрюша катался, падал, наверное, а меня рядом не было. Книжки ему мама моя читала, а не я, и писать они с ней учились, а я всё в городе, всё на вечеринках пропадала. Кому это надо? Красивая жизнь… Так что правильно меня сегодня на обочину выкинули. Самое мне там и место. -
Татьяна повесила сумку на плечо и пошагала прочь. А я еще долго сидела на той лавке нечаянного откровения и смотрела в след женщине, размышляя, могла ли я что-то сказать, чтобы как-то её утешить, ободрить? Потом поняла, что хочется умыться и тщательно обработать руки самым едким мылом.