И был еще один эпизод в его жизни, о котором он не рассказывал НИКОМУ. Такое редко случалось со Смолягином. Сны, замысловатые истории или нечаянно подслушанное рано или поздно находило дорогу в свет, но на этот эпизод легло какое-то самопроизвольное табу. Более того, Смолягин не мог понять - неприятно ли это ему вспоминать или нет.
Случилось это палящим летом, когда горожане, оседлав все имеющиеся у них подсобные средства передвижения тянулись к воде. Как будто темная и мутная, прогретая до самого вязкого ила жидкость таила в себе единственное спасение от желтого палящего солнца, неподвижно зависшего в зените.
Галечные пляжи и поросшие жухлой травой берега тяжело прогнулись от автобусов, легковых и грузовых машин, велосипедов и мотоциклов, от голых тел любого пола, от яблочных огрызков, арбузных корок и зубчатых пивных крышек. Река кипела червяками бурлящих конечностей...
Смолягин брезгливо смотрел с вершины холма на этот круговорот. Потом, решившись, он приподнялся в стременах и отшвырнул в сторону зубочистку. Конь под ним вздрогнул, тихонько заржал, чувствуя близость текучей воды. Смолягин потрепал его по холке и махнул эскорту.
Эскорт, состоящий из четырех закованных в латы дубовых шкафов, охранял массивную инкрустированную золотом карету, в упряжке которой оплывала от жары четверка гнедых. В карете была Королева. Последнее время она не баловала Смолягина своим присутствием, и этот совместный поход был исключительным исключением.
Он припустил лошадь и стал спускаться с холма. Та неуклюже "соскальзыявась" на каждом обветренным ветром камне, постоянно тыкалась передними ногами, отчего находящийся в числителе Смолягин испытывал отнюдь не самые прекрасные мгновения в своей жизни. Он попытался ее остановить, но оказалось, что сейчас он может управлять только передними ее ногами, заднюю же часть тела разворачивало, и движение иной раз продолжалось вперед хвостом. Лошадь начинала нервничать, Смолягину пришлось отпустить уздцы и дать ей некоторую свободу, слегка поддав пятками. Чуть позже ему удалось взять легкий траверс, и спуск стал значительнее приятнее. Они достигли низины, и трава поднялась ей до подпруги. Всадник, казалось, сам почувствовал сочное нежное щекотание по брюху кобылы. Наконец, та выбралась на кое-какую проселочную, но все же дорогу, превратилась в потрепанный "Бьюик" и покатилась, поднимая тяжелую густую и душную пыль.
Смолягин загнал его в самую гущу машин и вывалился на песок. Утюг, которым он отпаривал раз в неделю брюки, мог показаться льдом по сравнению с этим раскаленным-перераскаленным... Неуклюже добежав до тощей полоски воды, он с наслаждением погрузил ступни в текучую жижу. Он так и стоял, не находя в себе силы нырнуть в эту смесь людского пота, мочи и настоявшейся на болотных листьях канализации. И уже, конечно, не мог себя заставить повернуть на расплавленный пляж, где здесь и там были игриво разбросаны несколько неосторожных обугленных тел.
Но природа брала свое, и вскоре ручей с отхожими водами стал казаться ему чудесной речушкой прыгающей по камням, окружающие его люди - братьями и сестрами, а разбросанные бутылки и клочки полиэтилена - алмазами и изумрудами.
Что солнце - повод собраться всем вместе у дающего жизнь источника. Смолягин шагнул глубже - по колено, и дошел почти до середины, ступая по прозрачным камням и агатам. Здесь было нескончаемо легче. Воздух над рекой не прокаливался до такой степени, и ощущение свежести взбодрило его, наполнило светлой прохладной энергией. Где-то рядом он ощущал барахтающихся, брызгающихся горожан, и душа его пела. Сначала неуверенно, но потом все тверже и ярче. Течение, здесь уже стремительное, омывало его ноги, воровало камни из-под ступней и создавало в теле то самое непередаваемое блаженство.
Так он и стоял: от всех вдалеке, по колено в воде, посередине реки, закрыв глаза, боясь спугнуть прохладное наваждение. Вдруг, что-то большое грузно ткнулось в его ноги, на мгновение задержалось, и, медленно разворачиваясь течением перед внезапно возникшей преградой, тяжело потянуло в сторону. Смолягин почувствовал чью-то подмышку, обрывки намокшей одежды и неживую тяжесть человеческого тела.
Он открыл глаза и посмотрел на берег. Там все так же среди быта копошились горожане, поплевывая арбузные семечки, а здесь внизу что-то темное, с развивающимися в мутной воде волосами терлось как огромная кошка о его колени. И лишь королева, стоя на берегу в гордой и вызывающей позе, тревожно вглядывалась в его фигуру.
"Мама, - подумал Смолягин, – как ты далеко. И как трудно бежать по воде"…
И он вспомнил, как когда-то в далеком и сладко прошедшем детстве любил бегать вдоль берега по щиколотку, погружаясь в речную прохладу, забегая и все же боясь идти глубже, туда, где вода по колено, где хватает за икры, где ноги становятся то вдруг ужасно тяжелыми, то неожиданно легкими и быстрыми.
Смолягин не мог ни брезгливо отдернуть ногу, ни отойти в сторону. Он стоял, замерев, пока труп, не унесло течением дальше, на глубину. Пока водой не смыло последние ощущения от чужого тела, разложившейся одежды, волос. Смолягин вышел на берег и, никому ничего не говоря, сел в машину. В этот день он больше к реке не подходил.
Но часто в своих воспоминаниях его подхватывало течением и уносило мутными водами в душную глубину, где с другой стороны мира он смотрел на странные деревья, незнакомые берега и далекую непонятную луну. Его несло подводным миром, он проскальзывал мимо уродливых строений, скрюченных мостов, кривых и непохожих друг на друга телеграфных столбов. Вдоль воды суетились люди, показывая на него пальцами, толпились тучные животные, норовя запустить в воды свои толстые змеиные носы. Смолягин уже никого не боялся. Его несла могучая уверенная в себе сила, и он без интереса смотрел на багры, тщетно пытающие его достать, на весла, на когтистые и клыкастые лапы, на рвущиеся сети. Он плыл, его несло над дном, усыпленным мерно раскачивающимися в зеленой глуши растениями...
И лишь один только раз этому сну суждено было кончиться. Наконец, он очутился в комнате, где ему никто не мешал. В стене было ночное окно, а в упоенном нигде - звезды. В углу стоял диван с плюшевым пледом, смятым и сбитым в кучу. Рядом еще не полная пепельница, початая бутылка спиртного и надтреснутая чашка остывшего кофе.
И никого, и только на уровне вытянутой вверх руки уходящий в бесконечность потолок и уютная печатная машинка на его журнальном столике, с заправленным в нее чистым листом бумаги.
25 февраля 2000