Такой, в общем, пустяковый случай, имевший место где-то с полвека назад, напрочь мною забытый и вдруг всплывший в памяти без каких бы то ни было внешних поводов. Причем всплыл прямо-таки воочию, зримо, будто бы я в темном зрительном зале, а передо мною театральная сцена, слабо, но все же освещенная. И на ней разыгрывается незамысловатый спектакль.
Мизансцена такова: внутренность шестиместной коньковой палатки на жердевом каркасе под народным прозвищем «сарай», полу-… нет, не полу-, а на три четверти - мрак. Это потому, что уже середина сентября, широта где-то питерская и раннее-раннее утро - час Собаки. В глубине палатки - нары сплошным накатом, на них кошма, на кошму навалены вроде как бы мешки. Это, собственно, и есть мешки, но не тарные, а спальные. А в них с головою запакованы действующие, точнее - бездействующие, дрыхнущие лица этого спектакля. У двери палатки, как войдешь, так сразу слева, жестяная буржуйка, под правым бочком у нее мелко колотые дровишки, сверху, на конфорке, чайник пятилитровый черный, но в глубине души алюминиевый, перед буржуйкиным челом лист жести, за ним, подальше от чела, поближе к нарам, береста и лучины, на бересте – коробок спичек. В общем, полный порядок. С другой же стороны от входа, то есть справа, наоборот - полный бардак: сапоги, портянки, телогрейки навалом-вперемешку. Все же остальное, как выяснится далее по ходу действия: исподнее, свитера, штаны, носки, меховые чуни, шапки - все на обитателях спальных мешков. Так оно потому, что хоть широта и питерская, но долгота – она якутская, и ночная температура снаружи уже где-то 10 – 15, а то и все 20 со знаком минус. В палатке, конечно, гораздо теплее – ну никак не ниже минус пяти. Правда, и не выше ноля. Что и естественно – сказываются результаты нашей жизнедеятельности (например, дыхания), да еще слабые воспоминания о тепле со вчера истопленной печки.
Маршруты пока еще никто не отменял и подъем неизбежен. Концепция его такова: некто, обреченный в жертву, но называемый из вежливости дежурным, должен вылезти из мешка на мороз, заложить в печку бересту с лучинами (если не хватило ума сделать это с вечера), запалить, затем аккуратненько, по уму и постепенно, докладывать дрова, доведя, в конце концов, огонек до гудящего пламени, печь – до красного каления, чайник – до кипения, температуру в палатке - до сносной, а всю честну компанию – до подъема. А тем временем эта самая честна компания, все как на подбор кандидаты в доктора и верные друзья и надежные соратники, спят или косят под спящих, через дыхательные щелки в своих спальниках наблюдая за мучениями дежурного Прометея. И вот, когда печка, наконец, заалеет, чайник забурлит, а пар от дыхания станет почти невидим, вот лишь тогда начнут выкарабкиваться из своих угретых коконов самые… нет, не исполнительные и дисциплинированные, а самые естественной нуждою прижатые.
И эта концепция реализуется каждое утро, с некоторыми незначительными вариациями. Но вот однажды она, концепция, дала сбой. Лежу я, затаившись в спальнике, и терзаюсь выбором – выбираться ли на мороз, ибо потребность нешуточная, или все же дождаться благословенного тепла. И последний вариант кажется мне предпочтительнее, ибо терпение пока есть, а дежурный уже начал стенать и ворочаться, в предчувствии своих грядущих страданий. А надо сказать, что дежурным в то утро был не какой-нибудь легкомысленный, слабовольный и безответственный студентик-практикант, но кадр коренной, проверенный и испытанный, не в шутку, а по полному праву носящий гордое звание «кандидат». Имени его не назову, ибо он (слава Богу!) посейчас здравствует, полон сил, энергии и задору, и может, пожалуй, исказить, а то и вообще опровергнуть эту историю, какой она всплыла в моей памяти и какою она стала мне дорога.
Итак, судьбоносное решение было мною принято и я затаился, наблюдая за дежурными шевелениями у печки. И все шло вроде бы по заведенному. Вот взвизгивает печная дверца, вот шуршание в печных недрах, вот шарканье спички, а вот и ее вспышка, вот нутро печное осветилось, вот исчезла из поля моего близорукого зрения фигура дежурного и вот, наконец, - о радость! – в прорези прикрытой дверцы засветился долгожданный огонек! И тут, сморенный долгим нетерпеливым ожиданием, как-то незаметно для себя, я окунулся в дрему. Но не в моем положении даруется человеку сон! Не знаю, как скоро, но я очнулся. Было тихо, никакого шевеления, но в печке все дрожал и как бы подпрыгивал огонек. Я собрался, призвал на помощь волю и выдержку и впился в него глазами. А он мерцал, он подавал надежду. Я ждал и надеялся, а он все мерцал; а я все надеялся и ждал…
Наконец, все жданки мои кончились. Я энергично вдохнул-выдохнул, успев поразиться густоте струи пара, которую при этом произвел. Рывком восстав из своего нагретого кокона, я первым делом нацепил очки и что же я увидел в туманном морозном сумраке палаточного нутра?! Дежурный отнюдь не хлопотал у печки, но неподвижным кулем пребывал в своем мешке, не подавая никаких признаков жизни. Но огонек-то все мерцал! Меня шатнуло спросонок, я задел рукой чайник и пронзительный холод настывшего за ночь металла ожег мое исстрадавшееся по теплу нутро. Я заглянул в печь и у меня аж дыхание перехватило от глубины и изощренности человеческого коварства! Никаких дров и никакого огня! Только огарок свечки в подсвечнике из консервной банки освещал черноту печного нутра!
Что было дальше - описывать ни смысла, ни охоты. Банальная коммунально-семейная разборка. Правда, в экзотических горно-таежных декорациях.
Но вот прописавши эту, незнамо чем навеянную, сцену, я вдруг понял: да это ведь про меня, про всю мою жизнь! Постоянная надежда то на одно, то на другое, то на третье, надежды огонек мерцает себе, я жду, надеясь, он мерцает, а я надеюсь и жду… Я надеюсь и жду, а он себе мерцает…. Взять бы себя за шкирку, да и выдернуть из теплой дремы! Ан нет… А свечка-то, того и гляди, догорит без толку...