ВЕРА 19

Павел Явецкий
               
      Еще о переписке. Свет любви. Соперницы. Разговор по душам. “Я беременна...”
  “Все стрелы в меня…” Немаленькая Вера. Буря в душе. “Ты хуже зверя!..”               
       
           Мать писала Пашке часто, от двух и более страниц исписанных красивым убористым почерком: интересовалась его самочувствием, условиями службы, климатом, очень подробно описывала семейные дела, делилась главными деревенские новостями. Каждая желанная весточка от неё придавала ему заряд силы и бодрости, дарила незримый покров оберега. Довольно часто приходили письма и от Лидки Прохоровой, но почему-то оставляли его равнодушным - её чахлой “беллетристики” едва хватало на один неполный листок.
           Куча грамматических ошибок в письме и коряво построенные предложения коробили и вызывали неприятие. Однажды прислала ему фотографию, где она в клетчатом коротком пальтеце стояла рядом с его матерью и своей дворнягой черно-белой масти, Пиратом. Улыбчивые лица: мать одета в поношенную искусственную шубейку, как помнилось ему, сиреневого цвета. “Ну вот, - подумал он, - сговорились, уже и визитами обмениваются…”
           Он, конечно, не оставлял её без ответа, что-то присочинял и царапал без особого душевного подъема, не имея желания и считая необязательной рутиной. Времени вести обширную переписку не хватало, на послания родным, любимым и друзьям курсанты чаще налегали по воскресеньям - в редкие свободные часы. О Вере, конечно, думал, заново вспоминая все те неурядицы и безобразия, чинимые её отцом и закономерно приведшие к разрыву их еще толком неокрепших отношений. Всякий раз возникало жгучее чувство ревности, не давала покоя, неотступно мучила мысль о том солдате, который её раскатывал. Эта мысль резала без ножа и рвала его душу на части. Пашка по-прежнему любил Веру и не мог не думать о ней - её образ постоянно был рядом с ним и отринуть его он был не в силах.
           В январе, через два месяца службы, он решился написать Вере письмо, на которое быстро получил ответ. Вера с радостью сообщала, что все у неё нормально, учится уже в десятом классе, только вот с отцом совсем перестала разговаривать. Окончательно разбередили Пашкину душу строки: "…после того, как ты уехал служить, одолела тоска, все валилось из рук. Я не находила себе места и часто, как неприкаянная бродила по тем тропкам, уголкам села, где все пронизано тобой, нашими встречами, песнями, что ты пел для меня. В наш клуб почти не хожу, морозы у нас такие - носа на улицу не высунешь; только изредка в кино, на танцы не остаюсь, сразу же бегу домой - мать часто прихварывает. Ты спросишь - ждала ли я твоего письма? Это не то слово, ждала и почему-то была уверена, что напишешь.
           Кто, как не ваша ли милость в полной неизвестности играли со мной в молчанку? Вернешься домой, я с тобой посчитаюсь (шучу). Очень скучаю по тебе, скорее возвращайся. Люблю и целую”, - так оно заканчивалось. На обратной стороне был отпечаток Вериных губ. Пашка сразу его поцеловал, обрадовавшись, словно мальчишка. Бережно сложив, носил письмо в кармане гимнастерки и перечитывал вновь и вновь, лаская взглядом каждую букву. И опять с этой весточкой от любимой между ними возник незримый мостик, вспыхнуло с новой силой неугасшее чувство, день ото дня все ярче разгораясь, помогало скрашивать суровые будни и тяготы сержантской школы.
           Еще по зиме несколькими письмами обменялись Павел и Вера. В одном из них он послал ей свою первую армейскую фотку: на лице воина остался отпечаток перенесенной в пути болезни - суровый взгляд запавших, в темных обводах глаз, как влитой сидящий на нем парадный мундир и сдвинутая слегка на бок серая солдатская шапка. Этой фотографией она часто любовалась и даже брала её с собой в интернат - ведь у её одноклассниц ни у кого не было кавалера в армии.         
           Вера находилась на Новогодних каникулах, дома ей оставалось побыть еще два дня и опять отправляться на занятия. Сегодня она, по своим расчетам,  ждала от Пашки долгожданное письмо, но, как назло, почтальонка где-то задержалась. О четкости работы почты и бесперебойной доставке писем и прочей корреспонденции говорило и то, что по сельским почтальонам можно было сверять часы - они приходили всегда в одно и то же время. Нетерпение девушки усиливалось, а её настроение прыгало по синусоиде: от надежды к разочарованию. “Что же могло случиться, - размышляла Вера, - может, дорогу перемело или письмоносица заболела?”
           Через обмерзшее толстым слоем инея окно она скорее почувствовала, чем увидела женщину с большой почтовой сумкой. Всунув ноги в валенки и накинув второпях старенькое пальтишко, девушка опрометью выскочила на улицу. В почтовом ящике уже лежал белый конверт с воинской треугольной печатью. Вмиг озарившись улыбкой и подпрыгивая на бегу от прихлынувшей радости, Вера вихрем влетела к себе в комнату и спрятала письмо под подушку. Мать попросила сходить за водой, поэтому она решила прочесть письмо чуть позже.
          …Снег крупными ватными хлопьями падал и падал, сыпал и сыпал, стирая очертания улиц, деревьев, домов: вился, кружась и оседая мягко и бесшумно. Слух человека не мог уловить тайного языка снежинок - царила оглушительная тишина, но этой девушке он был доступен, она проникалась чарующей мелодией снегопада, не ведая о том, что в этот злополучный день ей предстоит выдержать от судьбы не один удар. Вера, стоя на округлом пятачке скользкой наледи у колонки, набирала воду, когда из-за поворота на улицу вывернулась из снежной кисеи рысящая, запряженная в сани-розвальни лошадка, и на них неясная в снегопаде, правящая стоя, по-мужичьи, женская фигурка. Не возникло сомнения - это была Прохорова Лидка.
         - Приветик, сверстница-соперница, - нарочито, с вызовом крикнула она, зло сощурив глаза, резко свернув у колонки и едва не сбив санями с ног Веру. Девушка, оторопев, отступила в сторону. Одно ведро упало и разлилось, оставив в снежной кашице темное пятно. Вера, снова набрала воды, уже собралась уходить, как к ней, успев привязать лошадь к столбу, подошла Лидка.
         - Давай с тобой по душам поговорим, подруга. Нам необходимо кое-что прояснить. Скажи мне честно - не пишет тебе Пашка или уже забросал письмами?
         - А тебе так важно знать? - отпустила ведра Вера, - если через день бываешь у Надежды Алексеевны, то и Пашка, думаешь, тебе принадлежит? Теперь всем с нашей улицы ясно, зачем ты сюда зачастила... Я ведь не бегаю по соседям, да и некогда мне.
        -  Ты-то, не бегаешь?! Ха-ха! Зато ты ездила с солдатами, в деревне каждый знает, - зацепила она девушку за живое, - а строишь из себя царевну Несмеяну! Могу тебе позавидовать. Пишет тебе хоть твой “кузнечик?” Поди в Саратов, или в Пензу  зовет… А может, скоро за тобой прикатит? Так что не возникай, хотя и твой дом рядом. Молчишь? - разрумянившись и округлив глазки,  грудью напирала она, - а что тебе еще остается?.. Не зря вас с папашей с нашей фермы вытурили, а Павла из-за тебя собака чуть не загрызла, и в суд потащили - тоже из-за тебя, ни за что, ни про что.
         - Хорошо, есть кое-что и для тебя, - вышла из оцепенения перед оголтелой наглостью и напором  Вера, - я не стану с тобой прилюдно ругаться, ты подожди меня тут - я быстро, три минуты, воду только отнесу. Она впервые в своей жизни столкнулась с таким неприкрытым и откровенным злом и натиском, что вызвало у нее невольную оторопь. Девушка вскоре вернулась, держа в руке письмо и фотографию Павла, сунув ей фото под самый нос.
         - В руки не дам, еще порвешь. Смотри, его рукой написано: “Дорогой, любимой Верочке от Паши - не забывай “Маяки” и наши встречи!” Февраль 1968. Хабаровск. Это не последняя фотка, и к твоему сведению, писем у меня дома от него целая стопа, - слукавила она. Гонора у Лидки заметно поубавилось - она, прикусив губу даже сменилась с лица, но снова перешла в решительное наступление, решив добить Веру окончательно некрасивым приемом:
         - А тебе известно, дорогая, что я от него беременна уже на третьем месяце? - лгала она напропалую. Так что с ребенком он меня ни за что не бросит, не имеет права, поэтому засохни, телка яловая!.. Это был сознательный и коварный удар ниже пояса - девушке ничего не оставалось, как повернуться и уйти под насмешливым и победным взглядом Лидки.
         - И не трать больше бумаги на письма! - вослед ей, словно камень швырнула, на что Вера даже не оглянулась, только плечи и руки под тяжестью ведер слегка вздрогнули и больше обвисли. Она, по девичьей наивности и неопытности приняла её слова за чистую монету, крайне возмутилась не столько беременностью Лидки, сколько скрытностью Павла. “Так вот он оказывается, какой! Клялся в любви и столько времени морочил мне голову…”
           Шура, беспокоясь за дочь, конечно же видела из протаявшего глазка окна эту неприглядную сцену и догадывалась о серьезном разговоре на повышенных тонах. Вера вернулась домой почти на слезах, очень расстроенная и подавленная и, ни слова не говоря, уткнулась как в детстве матери в грудь. Так, она еще девочкой всегда обретала спокойствие. Мать Павла, глядя в окно выходящее на улицу, тоже наблюдала за дочерью соседки Шуры и за своей будущей невесткой Лидой, как ей вначале казалось мирно беседующими девчонками.
           А на дворе все так же лепил без устали снег и вязла в глухой безнадеге с опасным креном, ведя обратный отсчет, коротенькая жизнь совсем не “Маленькой Веры”. Удивительное совпадение! - ведь именно так будет называться первый советский фильм с элементами эротики о юной “негоднице” Вере, пресыщенной большим городом и сексуально раскрепощенной, по тогдашним меркам СССР. Как ни странно, фамилия актрисы будет именно Негода.
           Вынув письмо, она начала читать. Удивление на её лице резко сменилось гримасой отчаяния, и непрошеные слезы быстро-быстро закапали на бумагу. "Да нет же, нет, этого не может быть!” - протестовало, заходилось немым криком, билось каждой клеточкой тела все ее существо. “Это написал кто-то другой, совсем не его почерк", - шевелились омертвевшие Верины губы. Зияющая разряженная пустота обступила, сомкнулась вокруг нее до звона в ушах.
           Судорожно скомкав письмо и зажав его в руках, девушка, упав на подушку вниз лицом, громко зарыдала. “Тот еще денек сегодня выпал, все стрелы в меня…” - с  отчуждением и горечью подумала она. Буря негодования в её душе постепенно сменилось полным безразличием ко всему окружающему. Проплакавшись, достала из школьной сумки тетради с учебниками - нужно было готовиться к новой четверти. Но, отшвырнув их от себя в беспорядке, прилегла и забылась спасительным сном. Финальный акт вплотную приблизился к неотвратимой развязке.
          …Тихо открылась входная дверь, и на пороге внезапно вырос отец.  Быстрым шагом он прошел вперед и словно хищник схватил со стола письмо вместе с Пашкиной фотокарточкой, опрометчиво оставленной ею на столе. Вера, замерев от ужаса, смотрела, как его большие толстые пальцы с остервенением рвут на мелкие кусочки фотографию любимого. Следом та же плачевная участь постигла и письмо. Петр Ильич издевательски захохотал, радуясь своей маленькой победе.
         - Ах, ты так! - вскочив, вскрикнула Вера в бешенстве и, подбежав к портрету отца, висевшему на стене, сорвала его и что есть силы, ударила им об угол стола. Брызнув осколками, зазвенело стекло, и сломанная рамка кусками свалилась на пол. Портрет отца порвался на три части, и она в запале пнула его от себя ногой. Донельзя обозленный невероятным кощунством, отец схватил дочь за волосы и стал осыпать ударами кулака по лицу. Вера в страхе закричала - таким злым и взбешенным она его еще никогда не видела.
           Вконец осатаневший, Петр Ильич, потоками изрыгая  площадную брань и хрипя, таскал её по полу за волосы по битому стеклу, не давая возможности подняться. Шура в это время, покормив кур, перебирала в сарае ящички для рассады, готовя их для посадки, и услышала приглушенные крики Веры. В ужасе, забыв обо всем, мать бросилась в дом и кинулась на помощь дочери, повиснув на руке у мужа. Разгневанный Петр Ильич под горячую руку отвесил жене пару увесистых тумаков, отчего она, цепляясь руками за одежду, со стонами сползла на пол.
         - Ненавижу, ты мне всю жизнь испортил и мать извел! Ты хуже зверя, да будь ты проклят! - вне себя кричала Вера, колко и выстуженно глядя в глаза отцу. На шум прибежал побледневший, не менее испуганный сосед и кое-как оторвал почти невменяемого Сивкова от дочери. Три дня Вера, не выходя из дома, лечила побои и замазывала синяки и порезы, чтобы вернуть возможность показаться на люди, затем собрала необходимые ей вещи и, не простившись, уехала в интернат. Чаша терпения девушки была переполнена: в родной дом, к отцу, нещадно избившему её, она поклялась больше не возвращаться.


               


Продолжение: [link]http://www.proza.ru/2017/06/04/722[/link]