Там рукоятка медного звонка,
Похожая на ключик заводной игрушки,
А сверху надпись, что запала в душу,
Пусть непонятно мне, о чем она -
О том, как мне войти?
Иль навсегда оставить этот путь?
Забыть о прошлом? Или попытаться
На миг один себе его вернуть?
- Или попытаться? Пятнышками памяти сложить мерцающее, как полотно Сёра - то, что ушло, испарилось бесследно, словно редкие капли так и не прошумевшего ливня.
Я не стану звонить, дома все равно никого нету. Мама умерла семь лет назад. Борис, отец? - нет, все-таки отчим - тоже, на четыре года раньше. Я никогда не говорил ему "папа", всегда просто "дядя Боря", даже когда самому исполнилось сорок - почему же теперь, после его смерти, я иногда стал называть его отцом?
Я мог бы сказать: я не помню родного отца, но именно здесь, у парадной, на двух каменных ступенях - один миг: я на верхней, у мамы на руках, он, отец, на нижней, прощаясь, касается меня ладонью и уходит. Уходит от меня навсегда, не дожив и до тридцати - фронтовик, переживший Войну, одолевший, казалось, и немецкий концлагерь.
Гии наверняка нет дома и, скорее всего, нет и в Городе. Он часто уезжает - одиночество не радует, и в пустых комнатах голоса ушедших начинают звучать нестерпимо громко. Он родился, когда я учился на третьем курсе. Ему исполнилось три месяца, когда я женился, и два года, когда я перебрался в другое жилье.
Парадная заперта. Как облуплена краска на ней! Под новой коричневой местами видна старая, когда-то вишневого цвета, поблекшая, как прошлогодняя листва. Там, за дверью, десять ступеней широкой лестницы и длинный застекленный балкон покрыты линолеумом. Линолеум не только вымыт, он натерт мастикой - мама любит чистоту и порядок. Бесцветная мастика пахнет скипидаром, пол блестит, ноги скользят - тут не то что на двух ногах - на четырех лапах удержаться трудно, даже нашему котенку, Чомбе.
Почему Чомбе? - Черному. Ну, и Тенгиз, конечно, в этом замешан - он скоро вновь появится здесь, в "Виражах". Гизи приносил с собой стишки и сплетни о знаменитостях, новости городские и международные. Тогда на слуху были эти имена: Лумумба и Чомбе, Мобуту и Касавубу. Бедный Лумумба! Для Тенгиза он оказался лишь удачной мишенью очередной остроты-скороговорки:
БЫЛ БЫ УМ БЫ У ЛУМУМБЫ, БЫЛ БЫ ЧОМБЕ НИПОЧЕМ БЫ, ДАЛИ ЧОМБЕ КИРПИЧОМ БЫ!
Конечно, шутка была по тем временам рискованная: Лумумба считался другом СССР, но Гизи, благодаря своей "второй профессии", мог себе и не такое позволить. Или и тут, балагуря, сверкая безупречной улыбкой, он попросту работал?
Чомбе, нашему котенку, было два месяца. Он выходил из кладовки на кухню, поднимал свой черный хвостик и, если видел меня на балконе, радостно бежал навстречу. Лапы его скользили и разъезжались. Я осторожно поддевал его носком своего домашнего тапка и мягко толкал по направлению к подъезду. Чомбе, расставив лапы, ехал на животе вдоль балкона, потом отсчитывал вниз все десять ступеней и тут же спешил ко мне обратно - повторить аттракцион.
Ему не дали превратиться во взрослого кота. Суеверные соседи не захотели, чтобы он перебегал им дорогу - Чомбе исчез. Он пропал так давно, что даже линолеум на этом балконе - от парадной лестницы до черной - сменили с тех пор уже дважды. Но я и сейчас вижу, как карабкается он старательно по ступеням, как поднимается над последней, верхней ступенькой его черная голова с веселыми, доверчивыми глазами.
У меня не осталось его фотографии. Тогда еще не было Интернета, и никому не приходило в голову демонстрировать фото своих питомцев. Быть может, это и к лучшему? Я заметил, что снимки только мешают сохранять живую память. Они - как голоса родных, записанные на магнитофонную ленту: похожи, но что-то, какая-то малость делает их неживыми, неузнаваемыми. И только мешает видеть, слышать, то, что звучало когда-то: скрип ступеней под ногами поднимающихся по лестнице, их смех, первые слова приветствий - наш дом всегда, с раннего моего детства, был полон гостей.