Дуэт в стиле Рокамболь. Часть-3. Главы 1-3

               
               
               
                Бегут за мигом миг и за весной весна,
                Не проводи же их без песен и вина.
                Ведь в царстве бытия нет блага выше жизни –
                Как проведёшь её, так и пройдёт она.

                Омар Хайям.


                ГЛАВА – 1
               

          Переступив черту совершеннолетия, я думал, что–то во мне изменится, что–то пошатнётся, рассыпавшись в прах, потом понял, ведь переступил–то я её давно. Всё осталось на своих местах, а пошатнулось и рассыпалось, когда я первый раз попал в камеру, где осознал, что остался один и надо выживать самому – полагаясь на самого себя. Помощи и совета ждать не от кого, до всего нужно доходить своим умом и теперь, как у казанской сироты: ни отца – ни матери, ни стыда – ни совести. Камерным паханом гарцевал я не долго. На третий день в сопровождении двух дубаков, перешёл в осуждёнку этажом выше. Дубак открыл дверь, держа в руках небогатый арестантский скарб, я, переступив порог камеры вошёл во взрослую жизнь.

        Приняли меня нормально, в камере большинство молодые ребята за исключением четырёх пожилых арестантов и одного старика. Из–за семи двухъярусных шконок стоявших у стен, она казалась узкой и длинной. Всё по тюремному стандарту, как и положено в таких заведениях. Я занял свободное место на втором ярусе став четырнадцатым обитателем осуждёнки. Кто, за что, откуда, посыпались вопросы и, удовлетворив любопытство сокамерников, я заправил постель и лёг. На взросляке можно лежать и спать днём, только не под одеялом. Я молча слушал разгоревшийся спор по поводу моего побега. Все неподдельно удивлялись моему опрометчивому шагу, одни не могли понять, как я так опростоволосился за два месяца до звонка, другие вроде бы понимали, но за два месяца… такое не укладывалось в их головах.
– Значит пацан, из–за любви погорел? – спросил пожилой сокамерник. – Неужели такая ещё есть? Вон Дрозд, тоже из–за неё, как и ты, пятерик тянет, – махнул он головой в сторону худощавого парня.
Все засмеялись! Дрозд скупо улыбнулся уголком рта, потрепав пальцами кончик своего прямого носа.
– Пусть теперь спокойно замуж выходит – кошка блудливая, кому она с откушенным носом сдалась.
Хохот усилился!
– Жестокий ты человек Дрозд, тебя за людоедство пора судить, – вынес вердикт пожилой, перемешивая на столешнице домино. – С женщиной надо ласково, деликатно, а ты обрёк бабу на страдания.
Я понимал, что этот разговор шутливого характера и участия в нём не принимал. Они люди взрослые, понятия далеко отличимые от малолетских, и чтобы не выглядеть смешным, я решил больше слушать, чем говорить.
– Человека можно умертвить, как два пальца об асфальт, – вклинился бас высокого здорового бугая лет тридцати. – Мочканул, где–нибудь кошку, воткнул в тело иголку и пусть гниёт. Недели через две уколи человека и труба, медленно, но от трупного яда копыта отбросит. Главное тебя никто не заподозрит – мало ли, где укололся.
– Можно толчёное стекло на конец насыпать, и бабе в тендер, – продолжал среднего роста парень со шрамом на переносице. – С протухшей колбасы загнившую шкурку оторвать и на елдак присобачить, в раз маткой заразу подцепит!
Обнародовали ещё несколько способов умертвить женщину, но открылась кормушка, и все выстроились в очередь за миской баланды – ужин. На взрослом выдача хлеба по утрам, пришлось мне  отужинать в холостую.
        Вечером камера оживала, играли в домино на налепки, клея на лица, оторванные от газеты полоски. Местную прессу приносили каждый день с красной меткой на первом листе – Брак. Скорчив серьёзные лица, напрягая извилины, двое размышляли над шахматной доской. По трое били пролётки тусуясь от стола до двери и вели оживлённую беседу, хотя расстояние около четырёх метров, но на такой променаж занимали очередь. Читали лёжа на шконках. Курили экономно завёртывая одну самокрутку на двоих, а то и на троих, но дыма меньше не становилось. Всё, как обычно, только публика посерьёзней, и перед отбоем дубак забирал шахматы и домино. После отбоя, как молодого свежака просили, что–нибудь соврать из жизни или поделиться впечатлениями о прочитанных книгах.
        Ночью я беспокойно спал, находясь во власти размышлений. Слишком тихо и гладко вели себя сокамерники, что невольно настораживало. Взрослый усиленный, это первоходки тяжеловесы, идущие по тяжёлым статьям. Бывают и по второй судимости, но очень редко. Как ни странно, никто не прикалывался, заморочками не доставал, расспросили и отстали, не проявляя никакого интереса. Может, как в малолетке ждут положенных трёх дней и начнут? Не стоит всё же расслабляться, ухо надо держать востро, что поделаешь, если превратности зэковской судьбы разлучили с волей и надолго.
        Прошло и три, и четыре дня, канула в Лету неделя, но всё оставалось по–прежнему, ни¬кому я был не нужен. Обращались друг к другу по именам – редко, когда в шутку промелькнет погоняло. Иногда меня называли пацаном, но это возрастное, среди всех я самый молодой. Проверок и обходов, как на малолетке не было, если нужен врач или воспет, семафорили дубаку. Общения через открытую кормушку, если, что серьёзное нуждающегося выводили. Дежурят по камере по очереди, пол бетонный, утром и вечером подмёл, смочив водой и ладушки. Подъём и отбой по дребезжащему в коридоре звонку, заправка по–чёрному. Полбулки чёрного с довеском и горкой сахара на весь день, можешь сразу оприходовать, дело хозяйское. Бросилось в глаза то, что никто не унывал, хотя срока гораздо весомей, чем на малолетке общего режима, да и залёты деловые.
        Дроздецкий, он же Дрозд, получил свои пять за жену, с которой прожил десять лет. В его внешности и манерах не замечалось того невидимого намёка, на какую–то необдуманную глупость. Он даже разговаривал вдумчиво и серьёзно, давая чёткие и ясные ответы. Шутил, правда, скупо, но метко. В его карих глазах заметна горечь утраты, но он переживал её самостоятельно никому не навязывая свои обиды на злодейку судьбу. Выражение лица говорило скорее о порядочности – аристократический профиль, чем о натуре дерзкой и злобной.
– Нормально жили, я по сей день удивляюсь, что на неё находило? – жал он плечами. – Кантовались хорошо, правда, в однокомнатной квартире, но по городским меркам – это ништяк! Ведь не по углам же мыкались и не с родителями, я на очереди стоял, она тоже. А года полтора до залёта, как подменили бабу, хочу трёхкомнатную кооперативную – вынь да положь! Я на стройке подъедался и зарабатывал неплохо, а когда мотоцикл с коляской купил, думал, она мне глаза выцарапает. Всех своих подруг в пример ставила, мол, какие пробивные мужья у них и дача, и квартира полная чаша. Выпивал, как все, после получки и аванса отчислял, но в пределах разумного. Дочери восемь лет исполнилось, она её против меня настраивать взялась, я ей объяснял, причём здесь ребёнок – бесполезно. Я и в себе копался, ничего понять не могу, нормально живём, не ругаюсь, деньги в дом, датый не дебоширю. Перевёлся посменно, около года виделись реже, вроде всё нормализовалось, но однажды дочка, что–то про постороннего дядю сказала. Я хотел подробно расспросить, но… понял, чья школа. С одной стороны, что с ребёнка взять, да и значения сильного не придал. Стал замечать, что жена на кулак частенько просится, прямо так и мелькает рядом. Обычно бабы, поскандалив, со слезами уединяются, моя напротив – рядом крутится, ну прямо вымогает врезать. Как–то раз под хмельком был и удовлетворил её просьбу, можно сказать, хорошо удовлетворил! Дальше всё по схеме: КПЗ, тюрьма, следствие. Шили кухонного боксёра за избиение жены. На двести первой читал её показания, выставила меня последней тварью, сплошная тирания. На суде увидел её со своим, теперь уже сожителем, вот стерва, даже не постеснялась. С отцом удалось парой слов перекинуться, он узнал, что она уже больше года с хахалем крутит, а я вроде, как препятствие. Сразу всё вспомнил, прокрутил совместную жизнь, причины пустых скандалов, вымогательство колотушек и всё такое… Ну думаю гадина – отомщу, а как, я ведь под конвоем. Напряг мозги, которые были и допёр! На суде вёл себя, как мальчик – колокольчик. Жизнь штука сложная, не сдержался – каюсь, всё осознал, и что был плохим мужем и к бутылке неравнодушен. Дали мне за кухонный инцидент полтора года. Конвой в коридор вывел, разрешили с родителями обняться, вижу, выходит жёнушка, а хахаль чуть приотстал. Я ей говорю, что навсегда мол, развела нас жизнь, что поделаешь, коль так получилось, давай говорю, напоследок поцелуемся, и каждый своей дорогой пойдёт. Она стерва от таких слов разомлела, и менты сочувствием прониклись. Обнял её покрепче, она млеет зараза, перед поцелуем прикрыв глаза, а я хвать её за нос! Сколько копил злобы и силы ухватил и откусил кончик по самую ноздрюльку, откусил и со злостью проглотил! Менты меня колошматили и отрывали, стервоза визжала и брыкалась, будто её живьём в огонь толкали. Всё же я добился отмщения, наказал заразу! Правда, недели две по стеночке, да за шконки держался, передвигаясь по камере, но своим злодейством удовлетворён. По–второму разу добавили три с половиной, и режим сменили с общего на усиленный. На суде она носяру платком прикрывала, но я мельком заметил, слепили ей какую–то фигню. Хорошо я ей красоту попортил, да и дружка не видел, а кому она с надкушенным носом сдалась, её теперь не узнать. Пусть мается всю жизнь, и каждый раз глядючи в зеркало меня вспоминает.
– Ничего себе! – думал я, услышав такое, вот это вулкан страстей. – Я, когда–то размышлял, что спокойная жизнь и упорядоченное счастье казалось пресноватым, сердце рвалось к более опасной жизни. Пусть встретятся на пути рифы и предательские мели, лишь бы не так монотонно текла жизнь. Хотелось познать радость нечаянного и непредвиденного. Теперь начинал вникать, что моё восприятие к жизни круто изменилось, не радость нечаянного и непредвиденного, а горечь на–стоящего встретил я на своём пути. Разве на воле об этом задумываешься? Пусть прочитал я в газете о преступлении Дрозда, что бы я понял? Конечно, кто–то бы ужаснулся, кто–то посмеялся и всё! Во всяком случае, осудили бы Дрозда: «Да за такое вешать надо, мало дали и весь сказ!» А если бы желающим предоставляли возможность пожить в камере неделю, чтобы разобраться и понять причину, толкающую людей на такое? Думаю, многие разобрались бы в своих заблуждениях о праздности бытия. С чем боролась, на то и напоролась, как говорят в простонародье. Всё правильно, жена Дрозда получила то, чего хотела, а не то, что ожидала. Нельзя из–за своей прихоти обрекать человека на страдания, чтобы потом плясать на осколках разбитой жизни. Разочаруйся она в хахале, пришлось бы и его упечь в места не столь отдалённые. Видимо низошло ей наказание свыше, Бог всё видит – истина, не требующая доказательств.
        Прогулка, как и на малолетке: выводят, строят, считают. По лестничным маршам вниз и в прогулочный дворик. Утро прохладное, мужики кучкуются на солнечной стороне, закуривают. Санька Ляхов запрыгивает на скамейку, стоявшую в центре дворика всматриваясь в небо сквозь натянутую стальную сетку. Увидев наверху подходящего дубака отворачивается, спрыгивая на землю. Он словно на пружинах, обошёл кругом, заглянув под неё, затянувшись оставленной цигаркой, вновь запрыгнул. Потоптавшись, слез и подойдя к двери, начал внимательно её изучать, разглядывая порепанную жестяную обивку.
– Вот кому покоя в жизни нет! – хохотнул бугай по прозвищу Жлоба. – Иди, погрейся на солнышке!
– Греться буду дома с женой, – запрыгнул на скамейку Санька.
Средний рост, средняя комплекция, ничем особенным не выделялся и всё же, он обладал одним качеством, для него не существовало покоя. Не давала ему житья его безмерная шустрость, ну прямо неугомонный проныра. Он постоянно, что–то высматривал, ко всему принюхивался, ковырял. Дался ему гвоздь в лавке стола, столешница и лавки крепились гвоздями к сваренной из уголков конструкции. Расковырял черенком ложки шляпку и вытащил его. Я не мог понять, на кой он ему сдался? Его шаловливые глазки безостановочно шныряли по сторонам, замечали, высматривали. При игре в домино проявлялся такой бурный всплеск эмоций, как будто он проигрывал дом или корову. По натуре простецкий парень – открытая душа! Александром или Сашей его не называли, никак не подходило, не соответствовало его натуре. Выглядело довольно деликатно для такой личности, а Санька Ляхов просто и в точку.
        Работал он дорожником на тракторе и имел свою двушку за аварию. На участке трассы около дачного посёлка упросили его дачники малость калымнуть. Пригнал он на место мощный бульдозер, и спланировал объёмную площадку под застройку участков. Трактор оставил на крутом спуске рядом с соседними постройками и, как положено, обмыл это дело. Довольный, плотненько выпив и закусив, решил Санька отогнать сотку на дорожный участок. Пустив трактор накатом, завёл его. Стальной конь заерепенился в руках пьяного Саньки и, не желая подчиняться растерявшемуся ковбою, снёс угол летней кухни, в ужасе разогнав хозяев, и раскатил по брёвнам недостроенную баню. Ничего страшного не произошло, техника под рукой, сбережения имелись на возмещение ущерба, но… Санька мужик заводной и видимо при столкновении взболтнул в желудке горячительное, которое ударило в голову с двойной силой. Успокоить–то его успокоили, но разгневанные хозяева приняли все мыслимые меры к наказанию террориста.
        Дни проходили обычным тюремным порядком, обстановка не менялась, всё приедалось и настолько привычно, будто это конечная остановка – тупик. В бане, правда, прибавляли время для стирки, малолеткам проще у них сменная казёнка. Дёрнули к воспету, где он уточнял, проверял, что–то дописывал.
– Скоро на этап, – пробасил Жлоба, – готовься пацан.
А я и не переживал, всё моё при мне, подумаешь, сменю место жительства. Взрослый не малолетка, там гораздо вольнее, ни строевых тебе, ни построений на поднятие и спуск флага, ни всякой воспетательной белиберды. Не часто, но иногда сокамерники интересовались лагерной жизнью. Я охотно делился, не скрывая своих впечатлений, вспоминал смешные эпизоды, критиковал рвение активистов певчих за порядок и каковы последствия. Для меня забавно вспоминать недалёкое прошлое, сейчас оно казалось потусторонним миром, о котором без юмора не расскажешь. Слушатели нехотя выдавливали улыбки, замечая неуловимое волнение на их лицах понимал, они новички и в лагерях ранее не бывали.
– А я бы свою двушку с удовольствием здесь отмотал, – зевнул толстоватый мужичок по имени Ванёк. – Жаль, что хозобслуга строгач, а то бы у воспета, попросился при тюрьме остаться, носил баланду по камерам, или что другое делал, тюрьма большая работы хватает.
– Говорят в хозобозе большинство косячников, кто в зону боится идти, – слез со шконки Жлоба направляясь к параше. – Залетишь наследующий ходарь и будешь доказывать, что ты не приделах, нафига лишние проблемы создавать. Отсидишь спокойно в нормальной зоне и на волю с чистой совестью.
– Не–е–ет, я больше не попаду, хватит! Я всё понял, всё прочувствовал, хорош дурью маяться.
– Все так говорят, – пробурчал скрипучим голосом седовласый дед, – а на волю выходят и вся философия до первого стакана.
– Так ведь я и пить брошу, я в курсе, за три месяца без водки не умер и на воле проживу, пивко по праздникам и харэ!
– Вот с пива всё и начинается, а там глядишь, чем дальше – тем больше, не ты первый, не ты последний. Поверь, Ваня, я много людей встречал, со многими общался, а концовка у всех одна – тюрьма.
– Да ладно тебе жути нагонять, я ещё не вышел, а ты уже ко второму сроку меня приговорил.
        Ванёк парился за воровство с хулиганским уклоном, когда–то в молодости имел условные. Следак после ареста поскрёб по сусекам и сшил Ивану дельце на пару лет. Ванькина внешность никак не вписывалась в тюремный обиход, на пятнадцать суток ещё, куда ни шло, но только не на более длительный срок. Наверно до плана следователю чутка не хватало, а тут Ванёк подвернулся, которого он с радостью упёк на два года, да ещё и усиленного режима. На воле его в шутку называли Пузырём, чему соответствовала комплекция и медлительность. Небольшого роста, ходил в развалочку, покачиваясь в стороны, чем–то напоминая старого гусака. В тюрьме он заметно похудел, и одежда висела на нём, как с чужого плеча. Лицо добродушное, сочетание близко посаженных глаз и вздёрнутого носа вызывали невольную улыбку. В разговорах он часто пользовался мимикой, что возбуждало весёлый смех. Лицо морщилось так, что не было никакой возможности определить, где совсем недавно находились глаза, рот и нос. Но, когда лицо принимало серьёзное выражение, непонятно откуда выныривал нос, сверкали хитроватые глазки, по бокам возникали круглые оттопыренные ушки. Да и залёт у него настолько смешон, что его частенько поддразнивали.
        Иван поменял много профессий, но синекурной должности, где можно мало работать и много получать не находил. Время безжалостно приближало возраст к тридцати годам внося неизгладимые штрихи во внешности, выраженные лёгкой сединой, проступившими морщинами, прибавкой лишних килограммов и болезненными коликами в пояснице.
– Надо определяться, – решил Ванёк и поступил на курсы телемастеров.
Успешно закончив, с гордостью держал в руках вкусно пахнущий диплом, скромно обмыв это дело. Устроился в ближайшее телеателье. Первый год, как и положено новичкам, терпеливо набирал навык у опытных мастеров в ремонтном цехе, набив руку, ходил по вызовам посещая квартиры. Профессию Ванёк освоил неплохо и стал профессиональным мастером. На работе его хвалили, на улице иногда узнавали, приветствуя добродушной улыбкой, а в карманах приятно похрустывали купюры, как говорится: за качество наряд отдельный. Супруга была счастлива, росли две дочери, деньги в доме водились, муж, конечно, выпивал, но в пределах разумного.
        В апреле месяце бригада получила хорошую зарплату, плюс ко всему неплохую премию. Решили коллективно отметить, до конца рабочего дня пригубили в цехе, а продолжить хотели на природе. Весна, тёплый день свежий воздух, через пару тройку остановок небольшая речушка – все условия. Проходя по частному сектору, мастер попросил Ивана: «Слушай Вань, это… забеги в какой–нибудь дом, баночку огурчиков, сальца чуток, пару головок лучку прикупи у хозяйки. Мы у речки на полянке будем». Хмельной Ванёк просёк всё разом, тем более его просил начальник – сам! В дом, на который упал взгляд датого мастера Ваня не пошёл, показался он ему каким–то неказистым и смотрелся, как–то не авторитетно. А вот через две постройки подобного типа, возвышался добротный брусчатый домина, одна крыша говорила о солидности хозяев, с большим огородом и металлическими скелетами под парники, который он и удостоил своим визитом. Во дворе собаки не наблюдалось и, подёргав калитку в надежде, кто–нибудь да услышит стук, терпеливо ждал. На его позывные не откликались, и Ванёк зашёл во двор. По деревянным настилам его хитроватый глаз смекнул – хозяева зажиточные, есть, чем поживиться. Поднявшись на крыльцо по широким ступеням, толкнул внутрь дверь веранды и, крикнув – прислушался. Никто не отвечал, тишину нарушал мягко урчавший в углу холодильник. Веранда сплошь заставлена ящиками с рассадой на полу вдоль окна, на подоконнике, в углах. Ванёк подёргав за дверную ручку, понял, в доме никого нет. Ах, как он заблуждался, как был не прав, за всё время пребывания в чужом дворе за ним неотступно следил прищуренный старческий глаз. Прильнув ухом к двери закрытую на мощную щеколду в позе бегуна на старте, затаилась похожая на мумию старуха, напрягая ослабленный временем слух. Ванёк постоял у двери, прислушался, дёрнув для верности ручку. Нет, так нет, – пробурчал он под нос и, перешагивая ящики, пробрался к холодильнику. Распахнув дверь, губы невольно растянулись в улыбке. Сунув в карман пиджака кусок колбасы, небольшой отрезок копчёного сала и взяв в руки трёхлитровую банку солёных огурцов, вышел из дома, минуя двор лёгкой походкой направился к коллегам. Проводив презренным взглядом вора выглядывая из–за шторы, грабителя, насильника и маньяка в одном лице, старуха, проковыляв до калитки походкой кабысдоха посмотрела, в какую сторону тот пошёл. По огородам прискакав к соседке и отдышавшись всё ей выложила, как пьяный бандюган ломился в дверь с желанием овладеть ею, чуть не оторвав щеколду. Долго стращал и, разграбив холодильник пошёл в сторону реки обещая вернуться.
– Можно сказать из цепких лап вырвалась! – охала старуха, – а сын только вечером приедет.
Меры приняли оперативно и минут через двадцать, милицейский воронок подъехал к компании, хорошо отдыхающей на берегу. Провели очную ставку, где старуха сразу узнала ирода напугавшего её до смерти. Ванёк слушая бабкины бредни, вспылил, чем усугубил своё положение. Ночь компания провела в милиции. Утром коллеги сделались свидетелями, а Иван став обвиняемым попал в КПЗ.
  На следующий день перед обедом двоих дёрнули на этап.
– Сегодня будут в зоне, – как бы с сочувствием произнёс Жлоба. – На неделе может, меня дёрнут, кассация в ход не пошла, надеяться не на что. А ты надейся Григорий Бенедиктович! – посмотрел он на старика, сидящего на нижней шконке. – Семьдесят третий год, конечно внимание на возраст обратят, какой с тебя в зоне работник, еле ходишь.
Старик, покачав головой, скрутил сухими от старости руками перетянутыми жилами под морщинистой кожей самокрутку. На наружной стороне левой кисти виднелась плохо заметная полинялая временем татуировка, половина солнечного круга с длинными лучами и печатными буквами под ним – Сибирь. Крестьянские руки несгибаемые и в зной, и в стужу, руки сельского труженика привыкшие к земле. Правосудие на это внимания не обращает, попал – сиди, теперь ты осуждённый такой же, как проворовавшийся бухгалтер, аферист, вор или убийца, ты один из них – преступник. Старик вздохнул, посмотрев куда–то вверх со смешанным чувством надежды, авось, повезёт…
– Я назад не вернусь, это моя последняя остановка, года два может, протяну и концы в воду.
        Свою трёшку он получил за драку, которая не обошлась без телесных повреждений средней тяжести. Нагрянули к ним в гости две дочери с мужьями. Старики жили неплохо, хватало силушек на пару кабанчиков и курочек, Бенедиктович планировал ещё и кроликов для внуков развести. Встретили гостей хорошо, угомонились аж с первыми петухами. После такого застолья, как и полагается – крепкий сон в сопровождении богатырского храпа. Старик проснулся с головной болью и посмотрел в окно, где едва начало светать или темнеть. Какое–то время лежал неподвижно, но постепенно события прошлого вечера и ночи начали, как бы просачиваться в сознание, и вдруг он вспомнил, что в доме его дочери с зятьями, все живы и здоровы! За стареньким чёрно–белым телевизором заныкана початая бутылка водки с надетой на горлышко стопкой для старухиных снадобий. Стараясь не скрипнуть половицей, подкрался и, опрокинув в себя две дозы, опять лёг на диван, ощущая возвращение к жизни. Из–за двери доносились приглушённые голоса, он даже не смог определить, чьи они. Прислушался, голоса стали более различимы, узнал старшую дочь и свою старуху.
– Да зачем это ему мам, мой на даче сносит, машину будет, в чём ремонтировать. Ему осталось–то… а мы тебя к себе заберём, кое–какие деревяшки на дачу увезём, будешь там всё лето жить, а зимой с нами. Я в прокуратуре работаю, с пенсией и пропиской проблем не будет, быстренько всё оформим и все дела. Муж мой покупателя найдёт, дом продашь, и будешь ты у нас городская!
Старика охватило ощущение опустошённости, угнетённости настолько сильной, будто умер самый близкий человек, а он, Григорий Бенедиктович, остался один на земле, совсем один и навсегда. Не будь в доме этих злыдней, он бы завыл протяжно, негромко, со звериной тоской. И словно какая–то сила подбросила его с дивана, он сел, осмотрелся по сторонам, будильник, стоявший на столе, показывал половину десятого вечера. Значит, они меня уже похоронили и разбирают гардероб, а старуха выходит за одно с ними. Какая–то дикая ярость поднялась изнутри, ударив в голову. Он выскочил из комнаты, в спальне у открытого шифоньера стояли дочь и жена, держа в руках его вещи. Дочь поняла, что отец слышал весь разговор, и пыталась успокоить, перевести на шутку, но лёд тронулся. Пошла лавина, как говорится: посеешь ветер – пожнёшь бурю! Первый удар приняла старуха, бросив свои старые мощи на журнальный столик, разбросав веером его шмотки. Дочь, получив по толстой ряхе взвизгнула, крепко вцепившись в разъярённого отца. На шум вбежал с улицы её муж и не очень аккуратно вытолкал тестя в кухню. Не обращая внимания на упавшего старика, бросился к плачущей жене, потеряв бдительность, и получил по голове тяжёлой чугунной сковородой. Дочь ответила отцу табуретом, наклонилась к стонущему на четвереньках мужу. В дальнейшем поединке Григорий Бенедиктович доказал, что не только булыжник грозное оружие в руках пролетариата, но и мясорубка в руках крестьянина. Один в поле не воин, и скрутив деда, "враги" увезли его в районную милицию, где сдали ментам и всё запротоколировали.
Бесспорно, горе прогибает человека, казался он постаревшим, каким–то пришибленным и немощным, но стоило присмотреться повнимательнее, можно заметить – крепок ещё дедок. И зубы у него на месте, не вставные из нержавейки, а свои. Руки не дрожат от старческой немощи мелкой дрожью, крепкие ещё руки у Бенедиктовича, взгляд острый, ясный, даже горделивый. В начале пятидесятых проходил он по делу, по каким–то колхозным недоразумениям, но в тюрьме не бывал. Получив обвинительное заключение, удивился, не забыли его прошлые заслуги и приписали – на путь исправления не встал!
        Среда – цирюльный день. После прогулки дубак выдал четыре безопасных лезвия "Нева", круглое карманное зеркальце, помазок и пластмассовый стаканчик. Первые бреются самые молодые, у кого щетина не огрубела, а дальше по очереди. Нормально побриться такого лезвия хватает раза на полтора, поэтому такой расчёт. У кого щетина жёсткая от боли скрепят зубами, но всё же соскабливают недельный покров. Водили меня со Жлобой в тюремную больницу, где брали кровь на анализ и мазок. Врач, держа в руке стеклянную трубочку, дала команду заголиться, и когда она делала эту столь неприятную процедуру, вспомнились строчки из поэмы Лермонтова "Мцыри" – "… ко мне он кинулся на грудь, но в горло я успел воткнуть и там два раза провернуть…".
        В тюрьме Жлоба немного сдал, сбросив с себя несколько килограммов, но всё равно смотрелся амбалом. Худое лицо, искривлённый в молодости нос, напоминающий о бурном дворовом прошлом, большие костистые руки и сутуловатость, из–за которой он смотрел словно бы исподлобья, испытывающе. Он бывший шофёр и мотал срок за аварию, как и Санька Ляхов. Калымил в пригороде, строил кому–то гараж. Субботний вечер, автобаза недалеко и тяжёлый автокран отогнать на место не составляло большого труда. Жлоба соблюдая обычай, разделив радость с хозяином хорошо захмелел. Смеркалось, и он погнал стального труженика в стойло. Попадись ему на пути эта свадьба, и откуда она только взялась?! Счастливые молодожёны шли во главе, сзади пели песни весёлые гости, а замыкали шествие родители жениха и невесты. Жлоба вынырнул из–за поворота и смёл с дороги всю процессию. К счастью все остались живы, но костей наломал – будь здоров! Получил он за своё лихачество четыре года.
        Прогноз его оправдался, но только по отношению к нему. В пятницу его с вещами забрали на этап, а я остался, то ли места не хватило, то ли опять про меня забыли.


                ГЛАВА – 2

 
          Тюрьма рабочий муравейник, находящийся в постоянном движении. Ночью приходят этапы: тусовки, шмон, распределения по карантинкам и тоже самое в обратном порядке – одни прибывают, другие убывают. Не знают здесь ни выходных, ни праздников, одни лишь будни. Да и какой праздник может сравниться с тем поистине счастливым днём, который ждёт, каждый без исключения арестант, покинуть навсегда этот каменный мешок.
        Выходные дни я надеялся провести в камере, если Жлобу забрали в пятницу, значит, – думал я, на следующей неделе наверняка буду в зоне. Не ожидал, что судьба опять подкинет свой неожиданный выкидон. В субботу после ужина открылась кормушка, и дубак крикнув мою фамилию добавил: «С вещами на выход!» Скрутив свой матрас, накинул, не застёгивая бушлат, взял в руки постельную скатку и, сказав сокамерникам – бывайте, вышел из камеры. В коридоре меня ждали средних лет дубак и немолодой уже майор. Сдав в каптёрку постель, столовые принадлежности и поплутав по переходам и коридорам, завели в большой кабинет. Два зарешёченных окна с видом на тюремный двор, в углах пара громадных в рост человека заводских сейфа с т–образными ручками на дверях, посередине кабинета два сдвинутых вместе стола и больше десятка вышарканных с тряпичной обивкой стоявших в ряд у стены стульев. Дубак сделал ключом знак сесть, и сам примостился через стул от меня. Майор достал из сейфа толщиной в два пальца папку и сев за стол напротив развязал  тесёмки.
– Да ты у нас бегунок! – мотнул он удивлённо головой, скривив губы. – Да – а, видимо папашка не докапал, это ж надо, за два месяца до звонка в бега уйти. На дурака вроде не похож, хоть бы о матери подумал уже немаленький.
Он перекладывал, быстро просматривая исписанные листы, уточнял данные: кто, место рождения и жительства, срок. Задавая вопросы, и как бы ведя прозрачную беседу головы, не поднимал, я видел лишь густой частокол его бровей.
– Всё правильно, нечего таким здесь делать, – бурчал майор под нос, рассуждая вслух.
– А где таким есть, что делать? – съязвил я.
Он уловил мою иронию, но близко не воспринял.
– Будь моя воля, я бы вас всех давно определил, – показал он указательным пальцем на потолок.
– Да я вроде ещё не старый, из начинающих как бы, неужто на лучшее надежды нет?
Он поднял голову, посмотрел на меня прожигающе–колючим взглядом.
– Какая надежда парень, у тебя за сопротивление властям довесок. Ты просто об этом ещё не знаешь, но кадр ты конченный, поверь моему опыту. Корни свои ты в систему пустил, так что путя с тебя не будет, твой побег не случайный – срыв горячего парня, это линия поведения, линия жизни. Отправляем тебя на дальняк, как говорится, чтоб куда подале, да посеверней! Поедешь в Красноярский край в тайгу, она большая, вот там и бегай, пока не подохнешь.
– А ты себе две жизни намерил, – чуть не сорвался я, но промолчал, опустив голову. – Посмотрика, какой проницательный, прямо предсказатель. На вид лощёный, кристально–чистый, гранями играешь, а сам на воле лет десять лишних ходишь. Пригрелся на дармовщине шкура! Слышал я тюремные разговоры, как офицеры над девчонками изгаляются. Выводят из камер на уборку коридоров, а сами на интимы запрягают. Попробуй, откажи, враз залёт в карцер сляпают. Куда она девается офицерская честь и человеческая совесть, которой попрекают на каждом шагу? Предложи ему сейчас занять должность в действующей армии, куда там, найдёт зараза тысячу откорячек, чтоб от такого тепляка не оторваться, халявный гарем не потерять. Это не чай в три цены мужикам толкать, да на козырные шмотки, выменивать, которые жена на барахолке сбагрит, там головой надо работать, к тому же верхней. На людском горе наживаешься отсос бериевский!
Жаль, конечно, что он меня не слышал, ничего не поделаешь, сила на его стороне. Закончив беседу, он связал папку и распорядился отвести меня в транзитную камеру.

        Камера поразила душной теснотой. Двенадцать шконок, небольшое пространство около параши и почти три метра от двери до стола в узком проходе. Стены побелены красным суриком, наверно пытались замаскировать действующий клоповник, хотя эта затея напрасна, на стенах множество следов уничтоженных кровососов. Вместе со мной в камере тридцать человек. Шконки сдвинуты вместе, на них грязные матрасы, на этот затаившийся вшивник без опаски не ляжешь, кажется, будто они поджидают свою жертву, и стоит только лечь, как тысячи жал вопьются в живую плоть, отсасывая молодую кровушку. Транзитка на первом этаже, в какой–то полуподвальной части тюрьмы. Тяжёлый смрад прелой сырости вперемешку с махорочным дымом и буквально через час тело покрылось неприятной слизистой влагой.
Транзитка – временное прибежище, тусанулись здесь пару тройку дней и снова в путь к месту назначения. Такие хаты не комфортабельны, лишь бы дверь находилась в исправном состоянии и оконные решётки в порядке, вместо номера на двери яркой красной краской "Усиленный убывающие".
        На меня не обращали внимания, будто выходил покурить. Несколько человек, бросив мимолётный взгляд полюбопытствовали, откуда я и, услышав – местный, тут же обо мне забыли. Все говорили несколько громче обычного повинуясь инстинктивному желанию оживить общество, и в камере стоял шум. Но общий разговор не клеился, каждый обращался только к своему соседу. Говорили о тюрьмах, о надоевших этапах, о зонах, о планах на новом месте. Разговоры не умолкали ни на одно мгновение. Я сел на лавку, положив рядом снятый бушлат и откинувшись спиной на столешницу огляделся. Многие в зоновских робах, почти у всех разных размеров сидора. Молодёжи больше и это настораживало, но прекрасно понимал, что общака среди них нет. Опять же непонятно кто есть, кто, все из других областей и разных зон, кто блатной, ломанувшийся косячник или гребень /опущенный/, кто путёвый парень, на лбу не написано. На этапах взрослые мужики преподавали малолеткам уроки лагерной жизни. Не знаешь человека, не вздумай от него курить, держи незнакомцев на расстоянии, только когда будешь уверен в нём, тогда другое дело и не раскрывайся, не поняв человека. Здесь никто никого не щадит, ведь недаром придумана поговорка "кент по воле, жена по лагерю". Я уже серьёзно начинал задумываться, что жизнь меня делала и жестоким, и сентиментальным: жестоким вынужденно, сентиментальным по велению души. Я знал, два этих качества являются родными сёстрами – знал, потому что иногда читал книги. Память у меня цепкая и запоминал, будучи ребёнком слова корейца Ли, не понимая смысла фиксировал в памяти и через годы это стало пригождаться. Обстоятельства лишний раз подтверждали, что есть где–то в нашем теле тайный орган не открытый ещё, не описанный медиками – орган, который всё о нас знает и заранее предупреждает: это запомни, это тебе пригодится, это тебя коснётся через десять, двадцать, тридцать лет… 
        Самой шумной была компания из трёх человек, которая расположилась в углу под окном, в небольшом промежутке между шконками.
 – Что пригорюнился? – спросил один из них справивший малую нужду, проходя мимо, с худощавым лицом, – швартуйся к нам.
Я подошёл.
– Садись бродяга, в ногах правды нет, садись–садись, – повторил басом самый здоровый из них, с тяжёлым насупленным лицом. – Лучшего места всё равно не найдёшь.
Я сел на край нижней шконки положив бушлат на колени.
– Что ты его тискаешь, брось на верхний ярус, – посоветовал худощавый.
– Давно сидишь? – вклинился в разговор третий.
Плотно сбит, можно сказать средней упругости, высокий с ярко выраженным исподлобным пучеглазием, прикид, как у всех зоновский.
– Третий год, – ответил я.
– Срок хоть и небольшой, но всё же… – выдавил улыбку, почесав затылок здоровый парень.
Знакомство получалось лёгким, без молчаливых взглядов и наводящих вопросов. Сам я старался меньше говорить, но иногда словно забывался и без усилий становился болтливым, серьёзно–деловым, невозмутимым.
– Далеко едешь? – уважительно спросил пригласивший в компанию.
– Точно не знаю, сказали в Красноярский край, – кашлянул я, прочистив горло от махорочного удушья.
– На Краслаг значит, а мы в Улан–Уде из Томска идём, через месяц может на месте будем.
– Ничего себе, как долго! – удивился я.
– А ты как думал, не на воле, сел в поезд – фыр и на месте. Придётся ещё не в одной тюрьме остановку сделать.
Я, не поднимая головы осторожно, но внимательно посмотрел на их руки. Пальцы синели от напартаченных перстней. Как бы невзначай задал первый прощупывающий вопрос: «Вы что, из одной зоны?»
– Да, только из разных отрядов, – усмехнулся здоровый.
– Лёгкая перемена обстановки, – продолжил худощавый. – Встряска, так сказать. Кое–кому приелся усиленный режим. Захотелось сменить на строгий, и порешили разогнать зону по стране.
– Что–то мало вас, маленькая зона была? – спросил я, отметив про себя, что они уходили от ответа.
– Слушай, ты парень видный, дай адресок какой–нибудь заочницы, – перевёл разговор худощавый. – Я, как тебя увидел, сразу смекнул, проблем с подругами на воле не было!
– Откуда, я третий год в отсидке парюсь, а с которыми крутился, те давно замуж повыскакивали.
– Ты, что с раскруткой? – чуть ли не хором спросили они.
Вкратце я поведал им, за что получил весомый довесок и немного коснулся диалога с майором.
– Тебе паренёк можно сказать крупно повезло, – почти ласково сказал третий. – Твоё счастье, что прессовать не стали, беглых не жалуют. У нас в области седьмая зона строгача есть, оттуда мужик в бега красиво свалил. Сроку у него лет двенадцать и по натуре волк прожжённый. В лагерь администрация большую комиссию ждала и по–такому случаю решили спектакль про войну поставить. Готовились конкретно, мужиков даже от работы освободили, чтобы значит, все репетицию посещали. Больше месяца тренировались, хозяин в восторге, нарадоваться не мог волчара! Для того, чтобы правдоподобней выглядело, разрешил "артистам" волосы отпустить – искусство всё–таки. Спектакль про войну, форму у солдат одолжили – натурально, чтоб! Приехала комиссия все дела свои обстряпала, а вечером клуб посетила, дело не шуточное, как–никак премьера! Первый акт отлично отыграли, звонко зрители ладошки колотили. Мужик тот, который в бега намылился, офицера играл и выход у него в середине спектакля в самом его разгаре, где основной сюжет развивался. Пришло время выхода, хватились – нет его! Кипишь поднимать не стали, вдруг приспичило мужика от волнения, да только без толку. Короче, перевернули всю зону, оставалось полы поднять. Потом конечно всё выяснилось, оказалось, он в форме старлея через проходную вахты на волю вышел. Дежурный солдат на КП не въехал, ещё и честь ему отдал, пропуск не спросил, думал из комиссии офицер. Вышел мужичок на волю и растворился в тёплом летнем вечере.
– Его что, так и не поймали? – спросил худощавый.
– Он же не за этим такую канитель замутил, чтобы его ловили. Капитально готовился человек, знал к кому бежать. Уйдёт к зверям на Кавказ, кто его там найдёт? Крутанётся чирик, документы выправит, там не проблема и опять в Россию. Курканётся в какой–нибудь Богом забытой деревеньке, обабится и будет жить спокойно. В деревнях, а особенно в глухих всё на доверии держится, если с начальством снюхаться вообще лафа!
В момент нашего разговора с худощавым пригласившим в свой круг, многие обратили на нас внимание. Я держал камеру в поле зрения и сразу заметил это. Кореец учил контролировать всё в зоне видимости, любую мелочь, любое движение. ;Ты всё должен видеть и среагировать первым! – внушал он мне;. Я присоединился к ним, а когда клал на верхний ярус бушлат, уже вся камера следила за мной. Никто будто бы ничего не замечал, кто просто лежал, устремив свой взор в потолок, кто–то разговаривал и спорил, кто дремал. Догадаться не трудно, ждали развития событий, как поведёт себя новичок, и незаметно постреливали в нашу сторону глазами. В такой обстановке пробуждается большой интерес, вроде развлечения. Тройка среди всех заметно выделялась, хотя лидер у них отсутствовал. Вели себя раскованно с заметной ленцой, чувствуя превосходство над остальными. Они с одной зоны, просекли обстановку и объединились. Среди такой публики опыта у них достаточно, поэтому и допускали вольность. Могли коснуться беспредела, но почуяв гарь, переиграть на наивную шутку. Мы нормально поговорили и посмеялись, потравив байки, по сигналу отбоя я устроился на втором ярусе в противоположном ряду, не доставив сокамерникам никакого удовольствия. 
        В принципе всё, как на малолетке, только контингент старше и жизненной практики поболе. Слабак в камере, это расслабуха, есть на ком оторваться. Вся тюремная и лагерная система замешаны на злобе, зависти, ненависти. К примеру, у соседа статья тяжелей, а срок меньше, тебя это бесит. Он ведёт себя спокойно, чаще смеётся, ты готов порвать его на куски. Ему спящему меж пальцев рук и ног просунули газетные полоски, и зажгли их. Он дрыгает конечностями от боли впадая в полусонную панику, такой прикол называется велосипедом или гитарой, а ты довольный хохочешь и становится легче от причинённой ему боли. Если рядом изгой, можно без последствий поиздеваться, показать свою ненависть перед другими стыдя того в трусости, хотя прекрасно сознаёшь, что сам можешь оказаться на его месте попади только под влияние дерзкого и наглого. Этим и страхуются перед остальными, дескать, такие твари позорят общество честных фраеров, давить их надо! Хотя это далеко не так – тот, кто действительно может давить, ведёт себя спокойно и никогда не падёт до такой низости. Россказни о равных возможностях – слюнявый бред сентиментальных "яйцеголовых", неудачников, находящих утешение в мечтах о том, что никогда не произойдёт. Ты ничего не добьёшься, если у тебя нет четырёх вещей: звериной хитрости, крепких кулаков, острых зубов и терпения. Я осознал это не умом, не мозгами, а подкоркой, кровью и плотью, каждой клеточкой своего "Я". Жизнь – полное дерьмо и жить в ней можно, лишь окуная головой в это дерьмо другого, чтобы выжить самому. Лично для себя я взял за основу следующие принципы: никогда никому не подчиняться, всегда нападать первым, ничего никому не прощать, платить за обиду той же монетой, но осторожно, продуманно, чтобы не пострадать вновь.
        Камера спала, а я захваченный воспоминаниями думал о счастливых ушедших днях, о позабытых неудачах и несбывшихся надеждах, о пролитых слезах и зарубцевавшихся душевных ранах, о кристальной честности и юношеской вере. Неожиданно для самого себя чаще задумывался о совершённом побеге. Всё же осознавал нелепость столь опрометчивого поступка, то ли подействовали рассуждения сокамерников, то ли стал взрослее, пообщавшись со старшими. Оказывается, довольно просто изменить свою жизнь, а разочаровавшись покончить с ней. Недаром сказано: всё гениальное просто. За пять лет я, конечно, кое–что потеряю, но ссылаясь на реальность прожитого не так уж и много. Первый срок прошёл легко, можно сказать, шутя, да и провёл я его, если сказать серьёзно в эквиваленте пионерского лагеря. Малолетку всерьёз никто не воспринимает, кроме самих малолеток, одним словом – шпана! Там я познавал азы, как ребёнок, делая первые шаги, в сущности, и сейчас тоже еду познавать другой режим, другую зону, взрослую жизнь уже, правда, твёрже стоя на ногах, а дальше… Дальше строгий, особо–строгий, крытая /тюремное заключение/, не зря говорят: первые десять лет познаёшь – обживаешься. Всё–таки лучше пройти их заочно, нежели на своей шкуре испытывать тяготы той жизни. Не знаю, кто сказал, но в малолетке эти слова адресовали Сталину: «Кто много сидел, тот не человек, и кто мало сидел, тот тоже не человек». Исходя из этого, видимо должна быть золотая середина, немного–нимало, а всего в меру – в самый раз. Вот он жизненный перелом, для начала надо закрутить ослабленные гайки, а в отношении разговора тем более. На малолетке на смысл резко сказанного внимания почти не обращаешь, там без задней мысли посылаешь на передок или в задницу и это считалось, как за здравствуй! Бывало в горячем споре, козлили друг друга и ничего, никто близко не принимал. Среди взрослых другое дело, здесь себя надо контролировать, следить за базаром то бишь, а это, как говаривал, когда–то Штирлиц: «Информация к размышлению». Причём информация толковая. Нужно в своей лодчонке убрать течь хорошо её, проконопатив, в этом пятилетнем отрезке река капризная с бурным течением, бакенщиков на ней нет. Смотреть надо в оба обходя мели и подводные камни или не столкнуться с плавуном поджидающим задремавшего рулевого. В таком случае правильнее не спешить: лучше мало, но с гарантией, чем много, но с риском.
        Тусонулся я в транзитке почти трое суток, ничего нового – всё, как в осуждёнке, кормили три раза, даже водили на прогулку. Ни с кем не общался, ведя доверительные беседы, так перебросишься несколькими фразами и опять гонишь своё. Ели за столом по очереди, хорошо хоть ложки давали, у кого имелись кружки, баландёры наливали кипяток, кто не имел, обходились водой из–под крана. После отбоя в двенадцатом часу всех вывели, пересчитали и по коридорам, по лестничным маршам и подземным переходам повели в неизвестность. Я всегда удивлялся, что никогда не узнавал те коридоры и переходы, по которым неоднократно ходил. Наверно специально так построена тюрьма, казалось, поднимаешься на третий этаж, а оказываешься на первом, не в первый раз идёшь в баню, а весь путь воспринимаешь по–новому, как будто всё видишь впервые. Предложили бы к примеру самому найти выход на волю, думается, плутал бы по тюремным лабиринтам до скончания жизни.
        В длинном коридоре перед лестницей на верхний этаж нас остановили. Мы стояли у стены в две шеренги. Подошли десять солдат в чёрных хэбэшных халатах и, взяв под руку по человеку, повели наверх. Солдат заводил в отдельную кабинку, заставляя раздеться донага. Неотъемлемая часть этапа – шмон, к этому привыкаешь. Прощупав каждый шов, заглянув в открытый рот, за уши, просил пять раз присесть, после чего отводил назад, беря другого. После такой довольно унизительной процедуры выдали сухой паёк: десять ржавых килек величиной со средний палец, булку хлеба с кулёчком сахара и банку рыбной консервы. Затарив всех "сытным" хавчиком завели в большую сырую полутёмную камеру. Более двух часов нас морьяжили в прохладной кутузке, после чего вызывая по фамилиям построили в коридоре и через проходную вывели на подъездную площадку к автозаку. По бокам стояли солдаты с автоматами и собаками. В таком вместительном автозаке я ещё не ездил. Внутри он разделён узким проходом на две части, слева и справа решётки в мелкую клетку, такие же двери, по бокам узкие сидушки. В одну половину зашло человек двенадцать, и послышались недовольные реплики.
– Слышь начальник, все не поместимся, открывай другую половину! – горланил прокуренный голос.
– Там места есть! – поддержал его другой.
– Есть–есть, да не провашу честь, – огрызнулся сопровождающий офицер, заглядывая внутрь автозака. – Сейчас утрамбуем.
Он подозвал солдата с собакой.
– Помоги мужикам, – мотнул он головой в сторону открытой двери.
Солдат подошёл, и здоровая овчарка, зарычав, потянула за брезентовый повод, сделав попытку запрыгнуть в автозак. Моментально на треть стало свободней. Другую половину заняли бабёнки, решётчатую дверь закрыли за старухой лет шестидесяти. Она зашла, опираясь на самодельную трость, ей сразу уступили место, она села тяжело дыша.
– Наверное, из авторитетных, – подумал я, – воровайка.
Погрузку завершили два солдата, один с собакой поправляя висевший на ремне штык – нож, другой с автоматом. Опустив складные сиденья, сели напротив друг друга. Заглянул старший офицер и, убедившись, что всё в порядке захлопнул дверь. Слегка притухли осветительные фонари, закреплённые в потолке – завёлся двигатель. Машина дёрнулась и, покачиваясь, набирая скорость, повезла свой груз на железнодорожный вокзал. На трамбовали нас до отказа, невозможно шевельнуться, дышали через раз. Сквозь решётку я иногда поглядывал на женские лица, мазнув мимолётным взглядом. Их тоже набили, как и нас, но у них свободней. Почти все молодые, прикиды вольные, да и видок у некоторых привлекательный. Они иногда отвечали, бросая грустные взгляды, и опускали печальные глаза. Бытует мнение, если к мужикам на время подсадить бабёнку, либо напротив – разорвут от голодухи. Всё это бред сивой кобылы или мерина, все мы люди и не лишены элементарной человечности, хоть и несут про нас и про них разную околесицу. Достаточно просто посмотреть в глаза осуждённого человека и всё станет ясно, можно прикрыться мимикой, весёлым базаром, но глаза всё равно выдают. Бывает, подсаживают солдаты за деньги в Столыпиных парочки в свободное "купе", но опять же по согласию обеих сторон. Базарим мы между собой о любовных приключениях и разных вольностях, но на деле – мужчина всегда остаётся мужчиной, кем бы он ни был или, проще говоря – сучка не захочет, кобель не вскочит.
        Ехали молча, собственно, о чём разговаривать, только душу травить, бередя старые раны. За полчаса в стойке зажатого солдатика тело онемело напрочь. Заметно сбавив скорость, автозак сделал несколько поворотов, остановился и, качнув человеческие тела заглох. Солдат, сидевший у окна наполовину опустив стекло, высунул нерусскую башку.
– Приехали, конечная, – сказал он чуть с заметным акцентом растягивая слова и сел на своё место.
В отблеске неоновых огней я увидел угол кирпичной постройки.
– Ух ты! – оживилась молодая бабёнка чуть присев, – вот кого бы раздеть!
Рядом стоявшая соседка последовала её примеру, вглядываясь в приоткрытое окно.
– Да – а, классный прикидик! – восторженно щёлкнула она языком.
Дверь открыл старший офицер.
– Внимание! Слушаем все! – сказал он грубым командным голосом. – Выходим по одному и строимся в шеренгу по трое, шаг вправо, шаг влево попытка к побегу.
– Прыжок на месте провокация! – крикнул кто–то из наших.
– Точно! Выполнять все команды сопровождающего! Выпускай! – скомандовал он.
Солдаты вышли, вместо них появился сержант, открывая замок мужской половины. Затёкшие ноги пронизывала колющая боль, словно сотни иголок впиваясь в ступни, отдавались в голенях, в коленях, и даже ягодицах. Спрыгнув с подножки, я встал в строй, ожидая остальных.
        Тёплая июльская ночь, мерцающие над головой звёзды и чистый от тюремной примеси воздух слегка пьянил. Со стороны вокзала отдавался многоголосым эхом голос диктора. Жизнь, как ни странно продолжалась. Я наслаждался даже этой призрачной волей, хоть под конвоем, но всё–таки не за тюремной стеной. Следом за нами построили девчонок и по команде офицера повели в сопровождении охраны. Офицеры – солдаты, автоматы – собаки, прямо военный хоровод. Невдалеке, впереди освещённое станционными фонарями здание вокзала до боли мне знакомое. Нас остановили, заставили сесть на корточки, что–то уладив между собой, опять подняли и повели. Перевели через железнодорожные пути и на асфальтированной площадке вновь посадили. Мимо не спеша, обдав запахом мазута, прокричав загнанно и протяжно прошёл маневровый тепловоз. Подвели к вагону, оставив в стоячем положении. Тёмно–зелёного цвета вагон с матовыми закрытыми окнами. Я такие вагоны видел и не раз. Он либо сразу следует за почтовым, либо в конце состава и не думал, что в нём перевозят арестантов. Офицер брал в руки папку с личным делом и выкрикивал фамилию. Выходящий из строя выходил, называл статью, срок и заходил в вагон. В тамбуре встречал солдат, в проходе солдат и около "купе" двое. Оказывается, в вагоне уже были пассажиры, правда немного. Расположение внутри вагона, как в купейном, только вместо передней стены фигурные решётки. В сдвигающихся в сторону решётчатых дверях кормушка, над ней полукруглый питьевой бачок с краником внизу. Затарили нас в жёсткое "купе" десять человек, в низу три одноместных полки расположенных буквой П, над ними большой из двух половин складной потолок, на него попадаешь через люк в углу и третий ярус из двух боковых мест, вот такие удобства. Разговаривать не громко, все вопросы караульному, туалет по расписанию – таков инструктаж. По проходу ходит часовой солдат с кобурой на правом боку, из которой тянется тонкий кожаный ремешок, закреплённый на его ремне. За окном уже бушевал солнечный день, когда вагон подцепили к составу. Смолкли голоса, только слышны шаги слоняющего по коридору из конца в конец часового и перестук вагонных колёс нагоняя дремоту, как бы выстукивая слова:

                На Колыму везёт конвой,
                Гудит Столыпин словно рой,
                Вот–вот вагон на щепки разнесёт.
                В окно смотрю я, не дыша,
                На волю просится душа,
                Но крепкая решётка не даёт.


                ГЛАВА – 3

 
          Более двух суток качались в Столыпине под стук вагонных колёс на стыках рельс. Почему так обзывают такие вагоны, я не знал? Малолетки на этапах интересовались у взрослых, но никто не мог дать вразумительного ответа, жали плечами выдавая свои версии, но толком никто ничего не объяснял. На уроках истории мелькала такая фамилия – помню, что был такой буржуй, заправлял, где–то в верхах, то ли его замочили, то ли сам кони двинул, точно не помню. Конвой попался нормальный, нас не тиранили и относились по–божески. Из рассказов бывалых я предполагал, что с туалетом будут проблемы, поэтому готовился заранее. С вечера перед этапом нас предупредили, и я хорошо очистился, сбросив в парашу всё, что накопилось. В вагоне водили строго по камерам, одному бесполезно, хоть под себя ходи, никого это не волнует. Ел очень мало, контролируя свой желудок, так что только помалому и то, не каждый раз. Мужская половина вела себя спокойно, а бабёнки галдели на разные голоса. Шутили, прикалывая солдат, кричали на часового, чтобы не пялился, когда переодевались. Женщин трогать нельзя, таков закон, за это служаки могут пострадать и довольно серьёзно. Даже в туалете они делали свои дела при закрытой двери, а мы с открытой при смотрящем солдате, помимо двоих в коридоре.
        Я хоть и не подавал вида, что знал и представлял для себя лагерь довольно сносно, но не упускал случая поговорить об этом. Во–первых, расширял кругозор, облегчая себе первые шаги. Чтобы на первых порах не попасть врасплох и хоть иметь какое–то представление, о лагерной жизни услышав впечатления из уст очевидца.
  В своём "купе" мы расположились по старшинству, три нижних полки заняли самые пожилые, второй ярус помоложе, а две самых верхних по желанию. Я облюбовал место на втором ярусе, где нас было пятеро, напротив, через решётку окно, сквозь матовое стекло можно отличить день от ночи всего лишь, но солдат мучила жара, и они на треть опустили раму.
        Мимо тянулись чахлые рощи, унылые полустанки, какие–то невзрачные строения. После тюремных камер, удушающей от жары тесноты автозака, люди радовались этой бедной природе и скудной зелени пригорода. А всё же я люблю дорогу и даже такую. Наверно каждый человек находит в дороге, что–то своё, чего ему больше всего не хватает: одиночество, общество, любовь, лекарство от любви. В дороге находят друзей и собутыльников, в то же время дорога хорошее средство и от тех, и от других. И жизнь тоже дорога, только длиннее и опаснее. Жизнь – схватка, схватка со своей слабостью, трусостью, соблазнами, борьба с силой и агрессивностью других людей, с их авторитетами, достоинством, вниманием! Люди знают это и этим хотят добиться спокойствия, кто–нибудь да посягнёт на чужое, из зависти, из–за своей немочи приспособиться, из–за отсутствия терпения. Расслабляться нельзя, всегда надо быть готовым к столкновению с чужим достоинством, при встрече с чужим влиянием нужно уметь отстоять, оградить, утвердить своё собственное "Я", отстоять свои границы.
        Аккуратные предместья какого–то городка летели под равномерный перестук стальных колёс, вишнёвый "Москвич" пытался угнаться за поездом, но через полкилометра благоразумно сбавил скорость у переезда, а за ним открылся совершенно идиллический сельский пейзаж с зелёным холмистым полем и стадом холёных бурёнок. Рядом лежащий сосед тоже смотрел в окно. Его карие зрачки, приклеенные к белкам с красными прожилками, цепко держат в прицеле проплывающие пейзажи, а большая стриженая голова, как бильярдный шар, раскачивается в такт перестуку вагонных колёс. В таких местах большим уважением пользуются люди немало повидавшие, побывавшие в лагерях на своём веку. Впрочем, человека бывалого ценят и уважают везде, но здесь к нему относятся ещё и с каким–то ревнивым чувством, будто он в чём–то обошёл тебя, но и ты не теряешь надежды обойти его, неважно в чём, но обойти, таким образом, восстановить, с твоей точки зрения справедливость. Дело тут наверно в том, что в лагеря тасуют людей не по своей воле. Поэтому, так часты базары о всевозможных медвежьих услугах, о зонах в которых бывал раньше, о хозяине, по натуре неплохом мужике не певшим за жёсткий порядок, давая мужикам спокойно тянуть свои срока. Наболевшие разговоры об этапах, о спокойном конвое, где не бесчинствуют солдаты, о более нормальных тюрьмах. Незаметно для самих себя мы разговорились. Поначалу перекидывались ничего незначащими фразами, дальше больше, потом более доверительней – познакомились. Звали его Виктор по прозвищу Колобок, то ли из–за головы круглой, как футбольный мяч, то ли из–за фамилии Колобов. Мотал он четыре года, два с лихвой из которых отбыл – жил, где–то в Челябинской области в небольшом рудничном посёлке. Неплохо зарабатывал, имея большой дом и всё бы хорошо, если бы не переехала тёща. Вот здесь–то и нашла коса на камень!
– Недаром тесть покойничек её по толстым бокам охаживал! – скрипел зубами Виктор, – да видать мало. Всё ей не так, всё не этак. Они с моей дуэтом спелись! Когда без неё жили, нормально всё шло, и бухал я и на рыбалку с ночёвкой ездил, и ничего. Моя молчала, но и я не наглел, деньги все отдавал, куркану на шкалик и никакого убытка. Год прошёл, два прошло, и как будто оборвалось у меня внутри что–то, ну никакого житья! Пуганул я их однажды, а она меня в ментуру сволочь! После такого позора озверел капитально, ну думаю, выдра старая – порождение ехидны, тесть тебя не убил, но я исправлю его ошибку. В сарае моём детонаторы припрятанные имелись, я их иногда на рыбалку брал. Заминировал крыльцо, вывел провода в огород и в картофельной ботве спрятался. Жду, когда злыдня выйдет и бабахну! Моя с работы пришла, а у неё нюх на мои пакости натасканный, неладное зараза заподозрила. Вылезли они в окно и в ментовку, архары сразу смекнули, где я схоронился, и с тыла накрыли. Покушение на убийство и воровство детонаторов пришили. Убить-то её не убило бы, покоцало чуть, да напугало хорошо, чего я и хотел. Жена вроде образумилась, характеристики хорошие собрала, а старая на суде глотку рвала против меня – падла! Рядом сосед покойничек жил хотел свою бабу вместе с собой рвануть, тоже стерва достала! Натолкал за пояс детонаторов, как в патронташ, батарейку в руки взял, хотел обняться напоследок и вместе уйти в мир иной. Бабы они сердцем чуят, он к ней, она от него. Побежал за ней, а сам–то пьяный в дупель, на бегу в руках замкнуло и всё – амба! На две части развалился, жалко парня, хороший был человек, душевный.
– Ты я слышал, за побег крутанулся? – спросил Виктор.
– Было такое дело, и как ни странно со многими такое случалось.
– Я тебя понимаю, каждый себе на уме, коль решился, значит так надо, и не слушай никого, ты сам себе судья. Всегда надо оставаться самим собой! Произноси свои слова, совершай свои поступки, живи своей жизнью. Своей, понимаешь?! Не говори только то, чего от тебя ждут, это надоедает. Я видел людей, а в зоне их хватает и неважно на каком режиме, которые пытаясь хоть что–то для себя урвать, лезут напролом по головам, забывая обо всём, вернее не хотят даже думать о какой–то там порядочности. Такие особи и рассуждают по–иному и самое страшное, что они себя считают правыми. Если двое таких не видя дальнейшего выхода решат оборвать жизнь, то кто–нибудь да скажет: «Давай, ты умри сегодня, а я завтра». Для них не существует никаких понятий, они не могут отказаться от благ и неважно, каким путём они добыты, которые застряли у них в горле, потому более ценят мнение других о себе, нежели своё собственное о себе же… Они могут быть счастливы лишь, когда видят зависть в чьих–то глазах. Вот ты, будучи в малолетке, разве ты не встречал таких, которым для полного счастья не хватало только одного, чтобы рядом кого–нибудь унижать?
– Сколько угодно, – усмехнулся я.
На его впалых щеках появился румянец, уши порозовели от волнения, и заметно он давно хотел выпустить скопившийся пар. Он копился за всё время жизни в лагере. Желал поделиться рассуждениями о прожитом анализируя важные для него вещи.
– Жаль курить нельзя, – потёр он ладонью грудь, – прямо невмоготу. Много я здесь передумал, всю прожитую жизнь по зёрнышку перебрал. Почему это случилось со мной? Неужели больше никогда не будет нормальной по–человечески счастливой жизни? И такие мысли лишают уверенности, начинаешь понимать однобокость своего существования, его ограниченность. Вовсе не потому, что жизнь была пуста, она могла быть наполнена важными, хорошими делами, но наступает момент, когда требуется остановиться, оглянуться назад, посмотреть на пройденный путь. На воле не задумываешься, там всё в радужных тонах, проходит жизнь, а как не замечаешь. Однажды посмотришь в зеркало и ужаснёшься, увидев, как смотрит на тебя незнакомый старец. Будто в песне «… по мне звенят колокола, а жизнь была и не была» … а ведь всё держалось в моих руках. Мог же остановиться, подумать, взвесить, заполнить недостающие пробелы, не сделал остановку, пустив всё на самотёк, и отказался сознательно. Пройдёт время и это неотвратимо, ты вернёшься, но вернёшься другим! Ты можешь вернуться без сил, но ты стал сильнее! Это главное. В зоне многое увидишь, что–то удивит, многое поймёшь. В малолетке всё воспринимал с лёгкостью, там воспитывали, а здесь будут исправлять. Многое придётся пересмотреть заново, от многого отказаться, во многом разочароваться, но, как и везде, всё зависит от тебя, и ты это знаешь. В сущности, неплохая школа, если правильно подойти, и останется она с тобой в твоём тылу, как надёжный боевой резерв, готовая всегда прийти на помощь по–первому зову.
– Скажи Витёк, а нормальные ребята тебе в зоне встречались? – спросил я.
– Это, какие такие нормальные?
– Ну, которые без гнилья внутри, не боятся правдивое слово сказать, за друзей постоять.
– Чтобы в вязаных не числился, на мужиков не стучал, не боялся на грубость ответить? – с улыбкой продолжил он.
– Ну да! – подтвердил я.
– Это не хороший человек, Сергей. Это уже идеальный, таких наверно не бывает. 
Он рассказывал о себе с опасливой доверчивостью, видимо делая поправку, что я по молодости лет, чего–то не пойму и просто посмеюсь над ним. Но слушая его, я без притворства печально проникся к невесёлой судьбе Виктора.
– Я ведь строил на будущее планы и поверь, неплохие, но потом, как–то внезапно понял, что хорошее неожиданно оказалось, где–то далеко позади и всё больше отдалялось, а впереди маячило нечто тревожное, сырое, зыбкое. Вдруг на пятом десятке стали одолевать мысли, которые не хочется додумывать до конца, жизнь–то проходит, а ничего не добился, ничего стоящего не сделал. Вырастил сына и что…  даже не хватало духу, когда попал, представить, осознать и смириться с тем, что меня ожидает. И надо иметь кое–что за душой, чтобы остаться невозмутимым, когда думаешь об ушедших годах, о молодости промелькнувшей, как красивый пейзаж за окном. Какие невероятные перегрузки испытывал, когда видел рядом счастливые, улыбающиеся лица людей. Ты Сергей молодой, по твоим годам пять лет не срок. Всё у тебя впереди, в лагере с людьми пообщаешься, сделаешь надлежащие выводы, ума наберёшься. Главное не расслабляйся, наметишь для себя линию жизни и держись её. На первых порах будь начеку. Я уже говорил, что гнилого отребья в зоне хватает. Они нагло вламываются в душу человека, как воры в квартиру, сначала прощупают, подъедут на мягких лапах пытаясь войти спокойно. Обнаружив, что дверь заперта, и человек в себя не пускает, начинаются долгие переговоры через замочную скважину. Без толку. Тогда более изощрённей: спокойный ласковый подход, комплементы разные по отношению к человеку, когда понимают, что пустая трата времени, отстают. Но, если заметят хоть крохотную трещинку, малейшую брешь, применяют отмычку или вламываются самым нахальным образом подстроив мелкую пакость. В отряде у нас случай был, сам можно сказать свидетель. Пришёл в отряд молодой пацан, по первости на казённой хавке сидел, на отоварку ещё не заработал. В отряде не обтёрся, земляков не знал, друзей не имел. Это всегда так, пока притираешься живёшь сам на сам. Сосед по шконке гнилуха та ещё, враз всё стриганул. Ты говорит, не стесняйся, в тумбочке курево – бери, а с отоварки отдашь. Парень подумал, что мужик нормальный, а спросить не у кого, да и не скажет никто, пока с кем–нибудь контачить не начнёшь. Начал он в тумбочку нырять и из открытой пачки папиросы брать. Дня четыре прошло, спрашивает его сосед: «Послушай, ты из какой пачки папиросы берёшь?» Тот показал: «Вот, мол, из этой». Рядом с соседом кент его стоял у них видно сговор и наехал, что он в этой пачке сегодня утром в па–пиросу четвертной заныкал. Вот такой косячок сварганили пацану. Доказывать бесполезно, сам же и будешь крайним, а впрягаться никто не станет головой, надо думать. Пришлось парню батрачить на тех шакалов из–за своей доверчивости. Многие всё видели и понимали, но смолчали, каждый сам за себя. Не вздумай Серёжа повязку цеплять, всю жизнь себе испортишь. Вязаные, они в зоне блатуют, там их стихия. Завхозы, шныри, хозобслуга, столовая – самые нагретые места. Молодых блатуют сразу, чтобы в СВП /сектор внутреннего порядка/ вступали, начальник отряда обещает на условно– досрочное продвинуть на химию или посёлок /колония поселения/, короче, натрёт лапши целый короб. В тюрьме они в общую хату не идут. С такими базар маленький – враз обуют, у них свои камеры есть. С одной стороны, кто–то должен быть вязаным, старик там или инвалид, опять же всегда надо оставаться человеком. Об этом у них базаров нет, почти все молодые и наглые твари, даже удивляешься их рвению. Ведь менты их сюда упрятали, а они перед ними лебезят и сдают таких же зэков, как и сами. Работали в жилой зоне мужики, рядом прапор охраны стоял, из промзоны плита чаю прилетела. Прапор молчит, а вязаный побежал в надзорку сдавать, грев перебросили. Опять же лагерь могут в любое время раскидать. Ярых активистов понятно – отдельно отсадят, а простых никто сортировать не станет и вместе с мужиками в вагоны затарят, а там разборки неминуемы. К примеру, в зоне сэвэпэшник земляка встретил, который его по воле знал или рядом жили. Он или тянет того к себе, а в случае отказа старается опустить, чтобы на воле молчал о нём. Есть в моей бывшей зоне одна рогачёвка, который себя прапорщиком называл, ох, и наглая падаль, никого не щадил! Многие обещали его на воле найти, но это так, злобный рык, кому он там нужен, такая перемена места к такому не располагает. Да и он не дурак прекрасно всё понимает и наглеет, если он здесь сдаёт, то на воле почуяв неладное сразу рога в ментуру замочит. Однажды в жилом корпусе свет погас, но запретка освещена постоянно – аварийное включение. Вязаная крысня моментально шкерится в кабинете начальника отряда, там прямой телефон с надзоркой. Этот мерин замешкался и, словив в темноте задницей шило скачками удрал в прапорскую. Искать кого–то бесполезно, было темно, весь отряд крутить не станут. Прапора сами его подкалывали, в очко раненым называли, нечего в темноте шастать, будь доволен – хоть яйца целыми остались. А во второй раз, его в коридоре поймали у самого кабинета, не успел юзануть зараза, замок заело. Накинули на голову одеяло, затащили в жилую секцию и засунули в задницу шахматную пешку. После его переселили в кинобудку, двери которой обиты железом и засов крепкий. Думали после таких экзекуций успокоится, какое там – горбатого могила исправит ещё злее стал, иногда и прапоров офицерам багрил, кто чай в зону заносит. На этом ходовом товаре богатый навар делается. Плаха на воле около двух рублей, а в зоне пятак, вот и прикинь. Многие из офицеров, да и не только, на работу на личных тачках приезжают. С ремонтом проблем нет, загонят в промзону, мужики откапиталят, техобслугу проведут и плата по вольным расценкам плёвая, спросить, если что, есть с кого. Зона для администрации золотое дно! Помню у нас двое, хотели в бега рвануть, но неудачно. Буран больше недели хозяйничал, днём чуть утихнет, а ночью, как с цепи срывался. Снежищи наметало – мрак! Не успевали чистить, всё заметало, утром из бараков по пояс в снегу выползали. Почти вся зона на уборке горбатилась. Запретку здорово замело, солдаты постоянно по периметру с собаками ходили. Вечером во время очередного обхода, вдруг собака остановилась и, принюхавшись, залаяла, начала лапами снег разгребать. Солдаты не поймут в чём дело, всё вроде спокойно, никого не видно, посторонних следов на снегу нет, днём неоднократно по участку ходили. Собаку оттащат, а она за своё, лает, и снег лапами гребёт. За забором промзона, да и людей там немного, основной контингент на снегоуборочных работах. Встал солдат на колени – прислушался, что–то гудит, то ли под снегом, то ли пурга? Всё же ради спокойствия сообщили в караулку, чтобы проверили. В промзоне рядом с забором эстакада для разгрузки машин сделана, двое залезли под неё с паяльной лампой и хотели под снегом пройти сквозь запретку и заборы. Заборы деревянные и один они прошли, а в промежутке между другим собака учуяла. Один лампой шурует, второй разгребает, если бы не собака ушли наверняка. А знаешь, – сказал Виктор, – я на судьбу не обижаюсь, что подбросила мне такое испытание, когда можно оглянуться на свои прожитые годы. Иногда необходимо оглядываться назад, правда поздновато я это понял, но ничего… Пройдут годы, появятся новые друзья, новые осмысленные цели. А своя тропа, с которой я сошёл, когда–то, глухая заросшая тропинка и пора её заасфальтировать, сделав крепкую ровную дорогу.
        Ночь. Мерно качается вагон, изредка доносится басовитый гудок локомотива и с шумом проносится встречный поезд постепенно затихая. Сгустились сумерки, окутав стволы мелькающих за окном сосен, а темнеющая невдалеке стена деревьев казалась какой–то зовущей, манящей, словно там происходит в эти минуты что–то важное, что–то такое, чего я долго ждал и уже не надеялся увидеть. Прошагал мимо по коридору часовой, бросив на меня мимолётный взгляд, отвернулся и пошёл дальше с задумчивым выражением лица. Мне не спалось. Я мысленно возвращался к нашему с Виктором разговору. Он на много лет старше, но духом не падает, верит в себя. Верит и надеется на лучшее и у него получится, он уверен в этом.  По сравнению со мной, он много потерял и никак в его планы, не входила такая разрядка, но что поделаешь, коль так получилось, а жить надо, никогда не знаешь, что имеешь, когда потеряешь. Сильные и суровые чаще плачут, чем слабые и трусливые. Но с другой стороны искренность никогда не бывает позорной. Она может быть только неуместной и это худшее, что случается с ней, её неправильно понимают. Бывают люди, которые выбалтывают самое заветное, даже когда знают, что этим вредят себе, когда ставят себя в смертельную опасность, продолжают трепаться, и нет никаких сил их остановить, что движет ими, какой чёрт дёргает за язык никто не знает. Какая–то не вытравляемая страсть выделиться среди остальных, похвастаться, покрасоваться знаниями. Обыкновенная человеческая дурь и больше ничего! Искренность всегда в цене, великая сила, никогда не пропадает зря, никогда без пользы не исчезает бесследно. Иногда правда она оказывается преждевременной и потому неуместной.
  Я явственно ощущал бодрящий холодок опасности, который дул в лицо, остужая лоб и заставляя дышать полной грудью. Да, этим ветерком легко дышалось, он наполнял тело лёгкостью, готовностью поступать неожиданно и рискованно. Главное не потерять голову, слушая Виктора, я всё больше понимал, что малолетка детский сад, здесь ставки высоки и опрометчивый шаг серьёзно отразится на дальнейшей жизни. Всё надо делать не спеша, на мягких лапах и частенько озираться по сторонам. В основном не спешить, а ждать я умел: ожидание, терпение, смирение – самые сильные мои стороны. Я умел ждать, не испытывая никакой тяготы, словно наслаждался покоем и неопределённостью. Эта выдержка выработанная годами, годами, вычеркнутыми из жизни, из коих я кое–что почерпнул и не только плохое. Может, когда–нибудь, через энное количество лет, вспомню это и удивлюсь, чёрт его знает, как я здесь оказался?! Занесло, каким–то шальным ветром, как с перекатиполе, часто такое происходит, если так случилось, значит, так и должно случиться, против судьбы не попрёшь.
        Светает. Мне нравится утренний туман – приятное явление природы и в прямом, и в переносном смысле. Туман позволяет сохранить отношения между людьми, в тумане всё кажется слегка расплывчатым, как раз то, что необходимо в этой системе, такая линия поведения туманно–расплывчатая. Жёсткая ясность не котируется, она ни к чему, здесь держат друг друга на расстоянии, самый правильный подход. Каждый знает о другом то, что тому хочется, чтобы о нём знали и этого достаточно, делай выводы сам, дальше тебя никто не пустит. Люди выглядят лучше в тумане, чем при ярком свете, не видно обманчивых взглядов, лукавой улыбки, надменных лиц. Как ночной город в неоновых огнях, которые скрывают убогость зданий, неубранность улиц, загаженность скверов. Неоновый свет сглаживает, делая город по–своему красивым и загадочным и не видно морщин, не видно слёз, хандры.