Звуки лились, как потоки внезапно нахлынувшего дождя в изнуряюще засушливое лето. Они заполняли собой весь зал, накрывая, как утренним, предрассветным туманом, оскалившийся в белозубой улыбке рояль, опирающиеся на единственную, тонкую, как у цапли, ногу контрабасы, склонившиеся к плечам оркестрантов скрипки, раскрытую сумочку никак не устроившейся в кресле сидящей впереди тебя дамы, замерших в ожидании зрителей. Они пронизывали насквозь – омывая, исцеляя, не давая возможности опомниться, убежать, укрыться.
Ты сидела, не шелохнувшись, завороженная вырисовывающейся предынфарктной кардиограммой смычковых взмахов партий первых и вторых скрипок. Стихия обрушилась разом, мгновенно перенеся в другой мир, в иную реальность. Ты почти не слышала самой музыки – ни стиля, ни инструментовки, ни метра, ни мелодии. Только это тревожное, настойчивое, пытающее достучаться до подсознания ostinato у вилончелей. Слух инстинктивно еще хотел за что-то зацепиться – мажор? минор? Модуляция в далекие тональности? Да, да – в далекие, очень далекие. Такие, что перехватывает дух.
…Тогда ты тоже сидела в партере, совсем близко от сцены. В первом отделении исполняли что-то из венских классиков. Он нашел вас с подругой в антракте, в вестибюле, вы рассматривали фото солистов филармонии. Третий звонок прозвучал очень скоро. Все второе отделение подруга смешливо толкала тебя в бок:
- Смотри, смотри, вот же он – в партии альтов. Глаз с тебя не сводит. И как только играть умудряется.
После концерта он ждал на выходе. И в каждом письме потом передавал привет твоей «мамочке, угощавшей вареньем из ранеток».
А этот – из вторых скрипок, не тот ли Алекс? Очень, очень похож…
Она долго ничего не испытывала к нему. Разве что благодарность за заполненный убивающий вакуум, за слова, дотоле никогда не слышанные, за особое отношение, поклонение – в которое нельзя было не поверить.
В консерватории играли Брамса.
- Тебя никто не будет любить больше, чем я, - нежно шептал он на ушко.
- Это почему же? – кокетничала она.
Теперь, окутанная шлейфом чужих духов – своих уже не чувствовала, они стали ею самой, ее сутью – она, вновь молодая, любимая, боготворимая, непрестанно ощущающая на себе взгляды восхищения, преклонения, желания, - наслаждалась музыкой, вдруг нахлынувшими, растревоженными чувствами, разбуженной женственностью. И ее воспоминания, нежно соприкасаясь, переплетались с воспоминаниями сидящих рядом, с их молодостью, любовью, сомнениями и разочарованиями, предательствами и победами, восстанием из пепла и воскрешением из мертвых… Звуки все лились и лились, подобно нежданному небесному потоку – то ли звуки, то ли стоны сердца, то ли всхлипы души.
Скрипки по-прежнему смычками чертили в воздухе невидимые чужой душе зигзаги – взлет и падение, взлет и падение.
Дирижер, пренебрегши привычной сеткой, управлял оркестром одним лишь взглядом, мимикой, то вдруг пощелкиванием пальцами, другим каким выразительным жестом, порой запросто притопывая, а то и слегка пританцовывая несколько тактов. Или это сами музыканты, сама музыка дергали его, как марионетку, за тончайшие, но столь явно ощущаемые струны души?
Благодарственные, восторженные аплодисменты на миг заставляли очнуться, чтоб опять воспарить, улететь, поднимаясь все выше и выше…
- Вокруг тебя всегда столько знакомых, Мишель, - частенько ревновала она.
- Я других женщин не вижу, кроме тебя. Знаешь, ну как это объяснить… - Он на секунду задумался. – Вот смотри, сколько кругом разных людей. Но ты все равно идешь в храм, к Богу. Бог один.
Что это большая редкость – обрести родственную душу – она поняла много позже. Сначала долго не верила. Боялась поверить. Что значат слова, даже те, которых ждешь всю свою жизнь? Потом, много лет спустя, только эти, тогда казавшиеся малозначительными, слова - проговариваемые про себя, как молитва, как заклинание – только эти слова столько раз спасали ее в самые отчаянные, беспросветные, безутешные минуты – часы, дни, годы.
Приглушенное pizzicato струнных гипнотизирует, успокаивает, как монотонность многократно повторяемой мантры, постепенно вселяя надежду, умиротворение, уверенность. Оркестровая эйфория tutti сменяется нежнейшим, зовущим флейтовым pianissimo – и ты опять вместе с ним, далеко, далеко – в прошлом? в будущем?
Звуки, звуки! Какова ваша сила! Такого огромного, безбрежного, всепоглощающаго, безмятежного счастья она не испытывала никогда в своей долгой, многотрудной, но как ей всегда казалось, все же удавшейся жизни.
И вот концерт окончен. Отзвучало и сыгранное на bis. Как в полусне, влезаешь в рукава услужливо распахнутой шубки. Машинально опираешься на заботливо протянутую руку.
Морозный воздух не отрезвляет, наоборот, добавляет томному хмелю воспоминаний крепости, повышая градус, как разрешенный, наконец, себе глоток коньяка к концу обеда. Ты садишься в машину. Огни вечернего города расплываются на fermato в тональности доминанты. Только бы удержать, не забыть, не утратить, не оборвать эту чудесную тонкую нить. Только бы не расплакаться.
Она все еще звучит – твоя музыка. Она везде, во всем, в тебе – эта Сюита в старинном стиле. Твоя сюита. В твоем стиле. Она звучит, не умолкая, в твоем сердце, в твоей душе.
- Все хорошо, дорогая?
- Спасибо, Серж. Только не включай, пожалуйста, радио.