«Стар я уже и, наверное, скоро умру»,- такие мысли в последнее время одолевали отца Пантелеймона, заставляя тревожно сжиматься и без того с перебоями бьющееся, сердце. Он слабел с каждым днём всё сильнее и сильнее, но не обращался к врачам, понимая причину хвори. Хотя на внешности это никак не отражалось, благодаря заботам послушниц. Его когда-то рыжеватые, а теперь седые усы и бородка, были аккуратно подстрижены, а сапоги вычищены до блеска. «Не забывают старика, дай бог им здоровья » Отец Пантелеймон вздохнул, вспомнив, что давно стал трудником. Всё тогда улетело под откос: семья, дом, служба. А что осталось? Только монастырь, который его приютил, да скалистые горы, так и не раскрывшие своей тайны. Сколько потрачено усилий, пройдено козьих троп и исследовано пещер…всё без толку. Но жалеет ли он об этом? Нет, лишь о том, что не плыть уже по реке жизни, как плывут они…
Старик проводил взглядом мелкие и круглые, как жемчужины, облака, которые летели, выстроившись в линию. Затем, опершись на трость, украшенную резьбой и ручкой в виде головы лошади, встал со скамьи. Перевёл дух и побрёл к монастырю, хватаясь свободной рукой за доски ограды. «А ведь когда-то на месте монастыря стояли юрты кочевников» вспомнилось ему. «И шаман у них был настоящий, не чета нынешним. Но пропал он в тот день, когда случилось знамение…»
***
В тот день, когда случилось знамение, я неожиданно увидел ирбиса, охотившегося на горного козла. Но даже не успел полюбоваться редким зрелищем, потому что смирный мой конь Орион вдруг взвился на дыбы и помчался с гор прямо в урочище. Туда, где в просвете тёмных елей слепила глаза непорочной белизной священная гора Уч-Сюре. Где её вершина блестела на полуденном солнце, словно червонное золото. И как только мы оказались внизу, загудела, задрожала земля, затрещали столетние ели и кедры, святая гора скрылась в снежном вихре лавин. Мимо нас промчалось стадо маралов и, высоко в горах, мелькнул на мгновение пятнистый зад ирбиса.
«Что происходит?» - встревожился я, и тут же услужливая память вытащила из глубин образ кама Чона, сидевшего возле юрты с неизменной трубкой во рту:
- Завтра на охоту не ходи, Пантелейка,- предупредил он, когда я накануне проезжал мимо. - Сопит Уч-Сюре. Духи землю трясти, снегу много кидать будут.
Я не поверил, мало ли что привидится шаману. И вот теперь шептал, как заклинание:
-Отче наш, иже еси на небеси, да святится имя твоё…
Когда перестало трясти, я не узнал гор. Но к счастью, тропинка к дому была нетронута. К вечеру, миновав перевал и заросли коноплёвой крапивы, Орион спустился к реке. Там стояли, крытые шкурами, остроконечные юрты кочевников. От них до дома – рукой подать, но что это? Возле юрты шамана , лицом к заходящему солнцу, на коленях стояло племя. Рядом, на пыльной дороге о чём-то спорила с соседом толпа односельчан. Я спешился и подошёл к нему.
- Что здесь твориться, Бес?
Федька сверкнул цыганскими глазами:
- Сегодня изменились все спины Уч-сюре. Скоро на Алтае будет свой царь.
И он хотел ещё что-то добавить, но помешал шаман, который завыл:
-Ты, носящий четыре косы, — Белый Бурхан!
-Ты, Владыко Алтая — Белый Бурхан!
Я пожал плечами, потому что всегда думал, что это просто легенда. Когда-то, очень давно, Будда, или Белый Бурхан, бежал от врагов, но обещал вернуться, как только трёхглавая гора изменит очертание. «Знаки усматривайте на Солнце и в очертаниях спин трех снежных вершин святой горы»,- были его прощальные слова. Но год шёл за годом, век за веком, а спины святой горы сияли, словно три бриллианта в чалме падишаха. И лишь недавно обрушились вершины: одна за другой. А сегодня, похоже, исчезла последняя.
Пока я размышлял, к толпе подлетела пролётка со становым приставом. Его сопровождала конная стража, одетая в светлые гимнастёрки, такие же штаны и сапоги со шпорами. К поясному ремню стражников.были пристёгнуты шашки и наганы, а в руках у каждого плётки. Не поднимаясь с сиденья, становой зычным рыком перекрыл завывания:
- Это что ж, бунтовать вздумали??
- Нет, ваше благородие,- прищурился Бес.
Лицо станового стало алее заката и поменявшего цвет под его лучами белого двубортного кителя. Нащупав рукой, с натянутой на неё белой замшевой перчаткой, край пролётки, он ухватился за него и , приподнявшись, с остервенением заорал:
- Как нет? А зачем собрались? Царя нового ждёте? В кандалы! На каторгу! По этапу! Белая вера, вишь, у них! А не хотите ли на войну, господа бурханы? Царя нашего, Николая Романова защищать?
Очевидно, кричать в такой позе было неудобно, поэтому опустившись на сиденье, становой подождал, пока злость уляжется, и уже спокойно продолжил:
- Она ещё не объявлена, но мобилизация идёт. Через три дня все ваши запасники должны быть на приписных пунктах. Кто увильнёт - закую в кандалы и отправлю по Чуйскому тракту. Эй, чернявый, ты понял, о чём я толкую? Ты запасник?
- Да,- хмуро сообщил Федька.
- Тогда ступай домой, собирайся,- приказал становой и бросил кучеру: ”Пшёл!”
- Ррразойдись! - рявкнул кучер.
Толпа загудела, как набирающая силу буря, затем шарахнулась в сторону и распалась. И в то же мгновенье со свистом и гиканьем пролётка со стражей исчезла в пыльном клубке, который быстро катился к мосту.
*
Через два дня я уже трясся в телеге, которую уныло тащила лошадь Беспаловых. Правил ею расстроенный Федькин отец. Бес, в стельку пьяный после проводов, валялся на сене. Рядом сидел, свесив с телеги тощие ноги, светлобородый и голубоглазый старовер Тимофей Дрыков. Он всю дорогу молился двуперстием, положив на колени огромную и словно закопченную, старинную икону.
-Тимоха,- насмешливо поинтересовался Бес, когда очнулся и сел рядом с ним, пригладив пятернёй растрёпанные смолистые кудри, - а ты не мог бы взять другую, размером поболе?
-Осудила сорока курицу, когда сама на улице, - отрубил старовер и до самого Барнаула молчал.
Я лежал на спине и, уставившись в небо, разглядывал облака. Боялся ли я смерти?
Конечно. Но в то же время не мог представить её.
« Неужели меня не станет, а эти облака, круглые, как буханки хлеба, будут плыть по небу…»
« И также будут исчезать в самом большом из них, а потом опять вылетать».
« Какие-то странные облака…»
« И летят они против ветра…».
Оглянувшись на Дрыкова, я увидел, что тот, не переставая креститься, тоже за ними наблюдает. Через несколько минут, выстроившись в линию, облака исчезли где-то за Уч-сюре.
В Барнаул приехали, когда солнце уже растаяло на, почерневших к ночи, обских волнах. Нам не повезло: все обочины дорог и постоялые дворы уже заняли люди с подводами. С трудом отыскав у одного из домов свободное местечко, Федькин отец объявил:
- Ночуем здесь.
Он слез с облучка, бросил лошади охапку сена и захрапел на скамейке у ворот, стянув на глаза с седых кудрей фетровую шляпу. Я ещё долго ворочался и глядел на далёкие звёзды, не спал и Дрыков. Прохладный ночной воздух обволакивал нас запахом скошенной травы и душистого табака, а в зарослях крапивы трещали цикады. Под утро, уже во сне, я увидел кама Чона:
- Не ходи, Пантелейка, сегодня в полк записываться,- опять предупреждал шаман, - беда, духи сердятся, огонь и дым бросать будут.
- Я бы и рад,- ответил я шаману,- но это невозможно. И проснулся.
*
Приписной пункт находился на одной из Луговых улиц, примыкавших к берегу Оби. Мы отправились на поиски втроём, оставив Федькиного отца сторожить лошадь. Какое-то странное возбуждение носилось в воздухе. То там, то сям, кучковались запасники. Одна такая кучка кого-то била. Бес тут же к ней подскочил:
- Братцы, кто это? За что бьёте?
- Урядник, гад. Переоделся в гражданское и думал, что не узнают! Все по домам разбежались. Никого не найдёшь: ни полицию, ни градоначальника. Жить негде, жрать нечего – а им хоть бы что! У-у-у, рожа! – озверел рыжий детина и ткнул кулаком жертву в окровавленное ухо. Тот, прикрываясь рукой, замычал.
- А вы куда путь держите?- поинтересовался рыжий.
- В воинское присутствие. Не знаешь, где оно?
- Знаю. Только там теперь делать неча. Разбежались все. Лучше айда склады громить. Там есть и винные, а ещё спиртзавод. Айда!
В этот момент в той стороне, куда он махнул рукой, что-то грохнуло, и взвился громадный огненный столб, который тут же перекинулся на Луговые. Бросив мочалить урядника, запасники оторопело глядели, как разгорается пламя.
- Кажется, опоздали, - с сожалением пробормотал рыжий,- ну тогда, айда, в центр. Там магазины.
Жгучие глаза Беса заиграли отражённым пламенем.
-Ты что, Федька, сдурел?- возмутился я.
Но он лишь рассмеялся, обнажив редкие кривые зубы.
До самых сумерек мы ждали Беса в парадной полусгоревшего дома и видели, как грабят и поджигают магазины и дома. Но вечером дорогу перегородили солдаты. Они выстроились в две шеренги, офицер - позади. Напротив замерла толпа с награбленным. «Пужают»,- слышались разговоры.
- Первая шеренга с колена, вторая стоя, прямо по толпе - взво-од... пли!
Раздался оглушительный треск и щёлканье затворов, толпа бросилась наутёк, затаптывая упавших. К утру всё замерло. Только высились жуткие остовы, догоравших вместе с людьми, домов. И трупы валялись в канавах и на тротуарах.
Когда стояли в очереди к приписному пункту, рядом провели толпу арестованных. В кандалах, с синяком под глазом, в разодранной рубахе и грязных штанах, последним шёл Бес.
- Ну и что?- крикнул он, заметив нас. – Лучше уж острог, чем передовая. Идите, дурни, сложите головы. А я дождусь Белого Бурхана.
- Он уже не вернётся,- бросил, не глядя на него, Тимофей. Руки его теребили бороду, и мне показалось, что он уже пожалел о нечаянно вылетевших словах.
- Вернётся, не вернётся, тебе - то откуда знать? – разозлился Бес.
- А я был в Стране Белых Вод и видел его.
- Брешешь! - крикнул уже издалека Бес. Но ответ услышал только я.
- Брешут собаки и кошки. А я клянусь святым Георгием,- перекрестился двуперстием Тимоха и, глаза его таинственно вспыхнули чем-то невиданно синим.
*
Через месяц, когда уже по Транссибу в воинском эшелоне ехали на фронт, в одной из теплушек я увидел Дрыкова. Он кипятил чайник на низенькой печке, с выведенной на крышу, чёрной трубой.
- Тимоха!- радостно окликнул я старовера, с которым разлучился ещё в Барнауле, когда меня произвели в прапорщики.
Бородатый стрелок в высокой папахе и серой шинели выпалил, не глядя на меня:
- Слушаю, ваш бродь.
Меня всегда поражала манера староверов не смотреть в лицо собеседнику. А здесь она тем более казалась странной.
- Ты что, Тимоха, не узнаёшь? Зови меня, как и раньше, если нет рядом начальства.
- Как прикажете,- расслабился Тимоха и одарил меня пристальным взглядом. Таким, что теперь глаза пришлось отводить мне. Ох уж эти староверы, они совершенно не умеют отводить взгляд. Зато любят пересыпать речь поговорками.
- Скоро фронт, Тимоха,- сообщил я.
- Крута гора, а миновать нельзя,- согласился он.
В теплушке, растопленная в конце августа печка, излучала жару. И её усугублял терпкий дым от самокруток и тяжёлая вонь солдатских сапог. На нарах резались в карты, пили водку, смеялись, ругали германцев, пели и играли на гармошке.
Поезд шёл ни шатко, ни валко, часто останавливался на полустанках и подолгу стоял на станциях. Спасаясь от духоты, стрелки забирались на крышу. Облюбовали её и мы Тимохой. И вот, однажды, когда в очередной раз долго стояли, мне припомнился Бес и наш последний разговор.
- Тимофей, ты и вправду был в Беловодье?
- Да,- немного помолчав, отозвался он,- с камом Чоном.
- С камом Чоном? – поразился я.
- Да,…дело в том, что дитём хоть я и боялся шаманов, а любил за ними подглядывать. Особенно за камом Чоном. Он казался мне самым страшным в этом необычном плаще с пришитыми амулетами и напоминал диковинную птицу. А уж когда брал бубен и начинал крутиться, то казалось, что вспорхнёт крылами и улетит.
Однажды я увидел, как он нырнул в лес, и пошёл за ним. День случился ветреный, иначе б треск сучьев выдал меня. Но этого не случилось. Стараясь ступать тихо, я крался за ним до самой горы.
- Это какой же?
- Уч-сюре. У её подножия разбросаны камни. Шаман подошёл к одному из них и исчез, словно растворился. И вот тут уж, я не выдержал – заплакал. И вдруг слышу:
- Не плачь, однако, Тимошка. Духи рассердятся.
- Возьми меня с собой. Я очень боюсь тут оставаться,- попросил я сквозь слёзы.
- Ладно, Тимошка. Однако дорогу потом забудь.
Шаман дотронулся до валуна, и огромный камень легко повернулся. Под ним зияла дыра, откуда шло голубоватое свечение. Мы осторожно спустились по, вырубленным в скальной породе, ступеням и оказались на каменном выступе. Это был карниз очень глубокой пещеры, у которой я не увидел даже дна.
Тимоха перекрестился двоеперстием и замолчал. Его глаза вдруг опять засинели, словно в них попало то самое сияние бездны.
- Ну а дальше, Тимоха, дальше что было? – поторопил я.
- Дальше мы долго шли по карнизу, потом переходили из одной пещеры в другую. Шли, пока наконец, тропинка не превратилась в дорогу, а пещера в тоннель. На выходе люди в белых одеждах уже ждали нас. Меня кто-то взял за руку и повёл. Вот тут я и увидел их, эти молочные реки и кисельные берега!
- Молочные реки, кисельные берега? Ты мне сказку рассказываешь, Тимоха? – усмехнулся я.
- Нет, Пантелейка. Это не сказка, я видел Беловодье своими глазами. Мы подошли к реке, которая была накрыта, как хлеб маслом, плотным белым туманом. Когда он расступился, показался круглый, как каравай, дом. В нём было множество окон, светившихся тем же голубоватым светом. У входа стоял Белый Бурхан. Я сразу узнал его по узким глазам, как у кама Чона. Он заговорил с шаманом на незнакомом языке, но я почему-то всё понял.
- Зачем ты пришёл?
- Люди уже устали тебя ждать. Когда же ты придёшь, о владыка Алтая?
- Я собирался прийти, когда обрушится последняя вершина. Но не сделаю это из-за большой войны, которая скоро будет. Что ты хочешь узнать, мальчик? – повернулся ко мне Бурхан.
- Этот туман над рекой…он настоящий?
- Нет.
Это были его последние слова. Потом дом взлетел, выпуская из недр клубы тумана, и высоко в небе превратился в облако.
- Тимоха, ты хочешь сказать, что те облака…
- Да, они с Беловодья. Знаешь, Пантелеймон, я не могу его забыть. Давай после войны туда сходим?
- Давай,- обрадовался я.
Мы засмеялись, и в этот момент поезд дёрнулся, сдал назад, и, застучав, стал набирать скорость. По крыше прошёлся ветер, заставив нас закрыть рты. Вернуться к этому разговору больше не удалось.
*
В конце сентября мы подъезжали к Варшаве. Обычно в это время здесь всегда бывало сухо и тепло, но на беду четырнадцатого года осень разразилась проливными дождями, которые затопили жидкой грязью картофельные поля. Грунтовые дороги размыло, с неба постоянно, то сеял, то лил дождь. Рано утром, когда стрелки ещё спали, воинский эшелон по мосту пересекал Вислу. Я отодвинул немного дверь и выглянул наружу, чтобы полюбоваться на неё. Через минуту рядом со мной уже стоял Тимофей Дрыков. Однако нас ждало разочарование. Вислу застилал густой туман. Казалось, будто мост лежит на облаке.
- Молочные реки,- вздохнул я, когда мы её миновали.
- И кисельные берега,- усмехнулся Тимоха, намекая на невиданную грязь. Затем он подошёл к нарам, порылся в заплечном мешке, вытащил икону и вновь подошёл ко мне. Я ещё стоял у приоткрытой двери, вдыхая свежий воздух и разглядывая незнакомый пейзаж с, крытыми красной черепицей, сказочными домиками.
- Возьми, Пантелейка,- протянул Тимофей икону,- скоро будет бой, повесь её на грудь. Она защитит тебя и от пули, и от штыка.
- Ты что, Тимоха? Не могу я принять такой подарок,- закачал головой я, испугавшись, что придётся повесить на шею такую тяжесть.
- Бери, мне она не поможет. Меня убьют в первом же бою, - с дрожью в голосе настаивал он.
- Тимоха, ну что ты такое говоришь? – расстроился я,- даже думать об этом не смей! Как же без тебя найти Беловодье?
- Я видел во сне кама Чона. И он мне сказал, чтобы в первый бой не ходил. Но, разве это возможно?
- Господи, опять кам Чон! Но, шаман пропал, почему же он снится?
- Потому что он сейчас в Стране Белых Вод и оттуда помогает нам.
- Ну, хорошо, уговорил. Но это ещё не значит, что я поверил каму Чону. Хотя, будь моя воля, я бы оставил тебя в тылу,- вздохнул я и, приняв икону из его рук, перекрестился и поцеловал её.
Поезд остановился, и Тимоха вздохнув, побежал за водой на станцию. Я же вышел подышать на перрон. И тут случилось непредвиденное. Какой-то пьяный штабс-капитан не пропустил Тимоху. И это заметил один, знакомый мне, прапорщик, который в тот момент оказался рядом. Он попытался уговорить пьяного, но штабс-капитан с саблей в руках вдруг пошёл на него. Мгновение - и голова прапорщика катилась бы по земле. Но не ему в этот ненастный день было суждено погибнуть. А штабс-капитану, которого наповал сразила пуля прапорщика.
Вскоре мимо меня под конвоем прошли несколько полуодетых солдат. К ним же по приказу, распоряжавшегося на перроне полковника, втолкнули и убийцу штабс-капитана.
- Куда их ведут? – притормозил я конвойного.
- Приказано расстрелять. Это дезертиры.
- Но тот прапорщик, я его знаю! Он боевой офицер, был ранен и награждён Крестом Георгиевским! – завопил я.
Полковник обернулся на мой крик, затем подошёл к арестованному и приказал раздеться. Прапорщик снял шинель, и остался в гимнастёрке с приколотым на груди золотым Георгием.
- А-а-а-а, дьявол тебя бери…….- разразился бранью полковник. И, послав его туда, где по его мнению, офицер и должен был бы быть,- выдернул из строя.
Остальных повели за водокачку, и вскоре оттуда донеслась винтовочная пальба.
*
Уже через сутки поезд замедлил ход. Канонада не утихала и, казалось, что как только мы покинем теплушку, снаряды полетят прямо в лицо. Командир приказал:
- Всем отойти от дверей! Прапорщикам отодвинуть засовы.
- Есть, отодвинуть засовы, - крикнул я и, повозившись немного с тяжёлым замком, сдвинул дверь в сторону. То, что я увидел на поле боя, не поддавалось описанию.
Грязный ландшафт картофельного поля был перерыт взрывами. По нашим окопам и ходам сообщения, которые тянулись рядом с железной дорогой, из дальнего леса били немецкие гаубицы. Грохот стоял невообразимый.
Почувствовав за спиной чьё-то присутствие, я оглянулся и увидел командира. Он разглядывал местность в полевой бинокль.
- Это артподготовка, прапорщик. Скоро германцы пойдут в наступление.
Не успел он это сказать, как разом всё стихло. На наши окопы, волна за волной, полезли кайзеровцы. Их тут же обстреляли шрапнелью, а левый фланг скосил пулемёт. Но цепи германской пехоты, крича «рус, капут!», упрямо лезли вперёд.
Однако атака вскоре захлебнулась, и вновь забухали взрывы и завыли осколки. Поле накрылось чёрной сеткой воронок. И, когда стихла артиллерия, в остроконечных шлемах, появились пруссаки.
Тем временем воинский эшелон встал.
– К бою!– рявкнули, один за другим, командиры.
– Ура–а–а – прокатилось вдоль состава могучее эхо. Стрелки попрыгали из вагонов и бросились вперёд.
Рядом со мной бежал Тимоха. Чуть дальше в каракулевых папахах, с развевающимися бородами и чёрными огромными иконами на груди - староверы.
Германцы уже были в наших окопах. Я заколол штыком двоих, а староверы, уничтожили пулемётные расчёты.
Да… мы устояли. Враг отступил. Но его пулемёты скосили половину наших стрелков. И в угаре боя я потерял Тимоху.
*
Над полем боя ветер разгонял дым пожарищ. И в позах, в которых застала смерть, застыли стрелки.
Тимоха лежал на бетонной площадке для пулемёта, обе ноги в крови.
- Тимоха, жив! – обрадовался я, увидев, что он открыл глаза,- подожди, сейчас я кого-нибудь позову.
Его бледные губы шевельнулись:
- Не уходи!
Я разорвал исподнее и наложил жгуты.
- Я быстро, Тимоха! Только не умирай!
Он посмотрел на меня голубым сиянием бездны. Потом шепнул:
- Не надо. Я уже вижу их. Молочные реки, кисельные берега.
Последние слова я услышал, убегая. Рядом бродили санитары из похоронной команды. Я взял с собой двоих. Но когда мы вернулись, Тимоха пропал. Невольно взгляд мой устремился в небо, и я понял, что уже никогда не увижу его. Потому что над полем висело похожее на каравай, облако.
А потом оно улетело.
И я долго-долго смотрел ему вслед.
И думал о том, что это только начало войны.
И таких дней впереди ещё много. Или мало? Или завтра меня убьют, и их не будет совсем?
А может, это хорошо, что человек своей судьбы не знает?
***
« Может и хорошо» - подумал отец Пантелеймон, добравшись до монастырской калитки. Прощальным взглядом он окинул, засыпанную снегом Белуху, перекрестился и упал на траву.