– Неважно – кто я. Важно, что я могу внезапно возникнуть в жизни тех, кто не подозревает о моем существовании, – говорит человек, сидящий в глубоком кресле напротив меня. Его лица не видно: на лоб надвинута шляпа, наподобие петаса. В комнате сумрак. Колышется рассеянный свет от маленького зеленого торшера: мой собеседник курит сигариллу.
– Никогда мировая нравственность не была скучнее, глупее и лицемернее, чем в наши дни, – продолжает человек с сигариллой, – слышали, на днях грузовик въехал в толпу на площади в … (он называет город). Террорист просто наехал на ничего не подозревающих людей, передавил их всмятку. И знаете, что интересно?
– Что после теракта все они стояли и ждали прибытия полиции? – осторожно говорю я.
– Именно. (В голосе ощущается улыбка) Кругом безжизненные тела, стоны, чьи-то друзья, соотечественники, наконец. Водитель живой, находится в кабине. Даже пытается покинуть ее. Но ни одна душа, из оставшихся в живых, не испытывает гнева или желания отомстить. Проявление христианского смирения и покорности? Не смешите меня, мы говорим о западной стране. Технический прогресс полицейских государств с демократической вывеской, сопровождаемый моральным обнулением?
– Последнее, – отвечаю я, – законопослушные, миролюбивые граждане, как они сами понимают подобное словосочетание. Да и испуг, желание быть подальше от очага опасности. Так было и в случае с норвежцем. Инстинкт самосохранения.
– Что мы знаем о природе инстинкта? Мы видим конечный результат. Нет, инстинкт может длиться пару секунд. Дальше – самостоятельный выбор. У нас же есть выбор?
– Есть. Правда, я не уверен, что выбор не есть ограничение нашей свободы. Мы изначально несовершенны.
– Он, все же, есть.
Пауза. Я тоже беру сигариллу, затягиваюсь.
– Убийство остается убийством, никто и ничто не может оправдать его, никакая цель, – продолжает разговор неизвестный в кресле, – однако, найдутся люди (я опять чувствую улыбку в его голосе), которые скажут: «Человеческое поведение и поступки не нуждаются в оправдании». Я не буду говорить о них, это – заблудшие души. Знаете, что удивительно? Что цитируют эти слова, в основном, художники да представители «золотой молодежи», творческие личности да бездельники, одном словом. Ну, еще неоперившиеся опытом жизни юнцы. Я не видел ни одного серьезного человека, который бы разделял подобную беспринципность. Одинаковой кары достойны те, кто вешает малолетних детей в борьбе за трон или расстреливает их в подвале в борьбе за власть. А больше них ее заслуживают равнодушные, трусливые и мнящие себя сверхлюдьми индивидуумы.
– Человек, не способный почувствовать чужую боль – ниже животного. Ибо животное способно сопереживать, – говорю я, – наши поступки имеют последствия, следовательно – не могут не нуждаться в оправдании или в похвале. Оценка поступка обязательна, иначе прогресс не приведет нас ни к чему хорошему.
– Согласен. Как же ошибался философ, когда заявлял, что человек, жесткой к животным, не может быть добрым человеком.
– Это сказал Шопенгауэр, – автоматически перебиваю я.
– Я знаю, – усмехнулся человек напротив, – ведь логично предположить, что если я цитирую афоризм или фразу, то я знаю, кому она принадлежит.
– В наше время, когда выдающихся людей знают по искаженным цитатам в социальных сетях… – начинаю я.
– Разве я давал повод думать о себе как о среднестатистическом пользователе социальных сетей? Вас губит собственная эрудиция, дорогой друг. Поэтому и не принимают на работу в правительство таких, как вы – кому нужен человек, интеллектуально превосходящий девяносто процентов своих коллег. Кто не заподозрит такого в тяге к креслу министра?
– Зачем мне становиться министром с таким процентом недоразвитых коллег? – парирую я.
– Для того, чтобы их стало меньше, – следует ответ, – впрочем, мы отвлекаемся от нашей главной темы: так, по Шопенгауэру, выходит, что добрыми людьми были и коменданты концлагерей? Ведь они так любили своих овчарок.
– Вопрос: поменял бы он свою точку зрения, если бы дожил до времен Второй мировой войны?
– Кто знает. Меня волнует другое: что правильно – подчиниться злу или противодействовать ему? Вот Максимилиан Кольбе, священник, добровольно обрекший себя на смерть вместо другого заключенного в Освенциме. Вот четыре «бессмертных капеллана» на военном корабле «Дорчестер», торпедированном немецкой подводной лодкой. Раввин, католик, протестант и методист отдают свои спасательные жилеты терпящим бедствие, становятся плечом к плечу и начинают молиться. Вот «Лузитания», лорд Альфред Вандербильт, не умеющий плавать, но отдавший свой спасательный жилет неизвестной женщине с ребенком и собственноручно застегнувший его. Но все перечисленные личности, герои, принимали решение и действовали в экстремальных ситуациях. А как быть с тем, что пастор Бонхеффер называл «сопротивлением и покорностью» в ежедневной рутине? Вот на ваших глазах, в обычных условиях, отдельно взятые люди творят зло. Уточню: мы не уподобимся тем, кто любит разводить философию на тему «зло для одного – благо для другого». Это апология хаоса и самого зла, а мы – люди, и нуждаемся в системе. И испытаниям нас подвергает то, что мы защищаем. Итак, вы можете не вмешиваться, но не будете ли подобное невмешательство проявлением скотства, распространяющейся в наше время быстрее вирусов в интернете?
– Полагаю, любое проявление мещанского стереотипа «моя хата с краю» должно быть подвергнуто полному искоренению. Теоретически, государство должно стремиться к воспитанию гражданской доблести. Только какое государство пойдет на это? Израиль, Швейцария, еще пара стран, возможно, – ответил я, – кроме того, многие обременены заботой о хлебе насущном, семьей. В серьезной борьбе высокие ставки – надо осознавать, что из-за ваших идей могут пострадать невиновные. Наказывать невиновных – прерогатива зла.
– Вы правы. Подобная возможность есть не у каждого. У меня она была, и я ею воспользовался.
– Вы вмешались и положили конец произволу?
– Да. Нет. Я согрешил. Я убил человека. Послужил орудием кары. Но у меня был выбор… Я хочу поведать вам об этом, ведь мы и встретились ради этого.
Таинственный незнакомец, лица которого я так и не увидел, разлил по снифтерам пятнадцатилетний испанский Lepanto, стряхнул пепел с тлеющей сигариллы, выпустил в колышущийся свет кольцо дыма и поведал мне следующее:
– Я – потомок обедневшего дворянского рода, хотя встречаются в моей родословной и простые труженики. Предки мои почитали честь и долг, оттого были бедны. В моей семье говорили на нескольких языках. В нашем доме музицировали: Моцарт, Огинский, Шуберт, Шопен, Чайковский, Бетховен, Григ, Массне, Хачатрян, Боккерини… Детство мое прошло под их музыку. К пяти годам я научился бегло читать. В десять – начал вести дневник. В двадцать пять лет я умудрился стать дипломированным специалистом, пережить разочарование в женщинах и друзьях, поработать по контракту в Граварии – ближневосточная страна-карлик, часть когда-то грозной империи – и осесть на родине в тридцать лет в качестве владельца крохотного агентства недвижимости. Неудачливый бизнесмен без будущего, pari passu не понимающий окружающий мир одинокий человек. Обозленный и снисходительный, порочный и аскетичный, добродушный и желчный – одновременно.
…В тот летний вечер я купил в киоске две газеты и поднялся в квартиру, которую снимал в спальном районе города. Ежедневный ритуальный маршрут: прихожая, спальня, ванная. Жара – потеешь даже под душем. Накидываю на голое тело халат, иду на кухню. Ужин холостяка с четырнадцатилетним кулинарным стажем. Телевизор и доносящиеся с улицы звуки усиливают неудержимую меланхолию. Не одиночество претит мне, нет. Осознание собственного слабоволия, детские комплексы, которые я так и не поборол, мечты, которых так и не достиг. Психастения, прокрастинация. Пытаюсь проанализировать причины своего пессимизма, найти его корни. Частые прозрения сменяются ощущением бега по кругу. Развлечения мои сведены к минимуму: скучно, бессмысленно. Любовь на час? Грязно, опасно, глупо. Близкие люди, продолжающие общаться со мной? Я считаю безнравственным беспокоить их каждый вечер, тем более, что никакого положительного влияния на мой психологический онанизм они не оказывают. Все дело заканчивается распитием пива и повторением слов Гиппократа: «Жизнь коротка, путь искусства долог, удобный случай скоропреходящ, опыт обманчив, суждение трудно…». Мудрые слова, но, в моем случае, бесполезные. Мне нужно руководство к действию, а не пространные сентенции, с которыми я был знаком с младшего школьного возраста. Кому интересен бесперспективный человек, без имени и денег? За его счет можно лишний раз самоутвердиться упоминанием собственных достижений, не более того. Даже друзья детства могут подтвердить это правило… Может, я преувеличиваю, неточно оценивая этот прекрасный и яростный мир? Ведь мне никто не объяснял логику его движения и поступков… Психологи сказали бы – незавершенный гештальт.
…Погружаюсь в чтение купленных газет. Одна, местная, считается серьезным изданием. Итак, политика – не надо быть знатоком физиогномики или криминалистом, чтобы понять, кто руководит нациями и народами: люди, необремененные эмпатией. Их можно представить в любой роли, кроме той, доброго самаритянина. Крестьяне в очередной раз перекрыли дорогу: уверяют, что град побил весь урожай, и требуют от правительства компенсации убытков. Жадность и ложь. Куда горожанину до возможностей сельчанина-рустикана – он так ловко превращает муху в слона. Забастовки, демонстрации. Наивные, ограниченные люди, так и не понявшие, что патриции во все времена и во всех государствах думают иначе, чем плебс. Но это даже не те плебеи, которые устроили сецессию и ушли на Авентинский холм. Это разношерстная масса двадцать первого века, безликая и бесцельная, неэрудированная и серьезно полагающая, что ее выход на улицы может спасти экономику или отдельно взятый международный конфликт. Индивидуумы, составляющие эту массу, не готовы чем-то жертвовать ради своих идеалов, оттого у них никогда ничего не получается. Послемитинговые посиделки в кафе – не в счет. Международные новости – ложь, кровь, деньги. Продажные журналисты, информационные агентства, выполняющие политические заказы. Односторонние аналитические статьи проплаченных экспертов (модное слово в наши дни!) с завышенной самооценкой и низким интеллектуальным уровнем. Культура…. Либо ничего, либо то же самое, что о плебеях и экспертах. Одним словом, вредно читать не только советские газеты.
Беру другую газету – граварскую. Я покупаю ее, чтобы не позабыть язык, который мне пришлось выучить в годы работы в Граварии. Минимум цвета, черно-белые страницы, от крайности в крайность… Ощущение, что газета издана в послевоенные годы, а не в начале двадцать первого века. Что же, это прекрасно иллюстрирует психологию граварцев. Новости, сплетни, вот, боргесом набросанное: «Сенсационное убийство в …. . Члены семьи расстреляны… Глава семейства … Полиция ведет расследование… Подозрение… Исходя из интересов следствия… Уважение презумпции невиновности…».
…Обычно, после чтения газет и просмотра пары фильмов, я погружаюсь в чтение. Классики, современные писатели.… С ними нормализуется мыслительный процесс, и жизнь кажется не такой уж горькой. Исчезают даже мысли про женщин. Но сегодня этого не произойдет. Происшедшее в Граварии меняет мою жизнь, только я это еще не до конца осознаю.
…Когда Империя, под свист зрителей, сошла с подмостков исторической сцены, Гравария, не отдавая себе отчета в творящихся событиях, целиком и полностью окунулась в капитализм и вымазалась им от головы до пят. На видимую поверхность общественной жизни вынырнули, в соответствии с законами физики, пустые люди, наполненные воздухом. Воздух этот был зловонным… Одним из таких людей был Вул Бельзе. Где запугиванием, где – аферами, он, за небольшой период времени, сумел выбиться из бывшего имперского банковского клерка в ряд первых людей (не по интеллектуальному – по имущественному цензу) новой Граварии. В лихие девяностые подавляемые во времена Империи низменные желания Вула нашли, наконец, возможность реализоваться и превратили его в чудовище в облике человеческом. С его ведома разоряли, похищали, шантажировали тех, кто в недобрый час пытался иметь с ним дело. Органам правопорядка приходилось закрывать глаза – Вул оказался не хвор раскошелиться на подкуп высших должностных лиц как в полиции, так и в правительстве. В конце концов, после череды заказных убийств, крупных скандалов и громких дел, в которых Вул фигурировал в качестве главного действующего лица, от него постепенно стали отворачиваться бывшие покровители во власти, а коллеги по криминальному цеху затаили обиду и выжидали удобного момента для ликвидации Вула. Тут и произошло то, что описывалось в купленной мной граварской газете: Вул, решив укрепить свой авторитет, приказал уничтожить семью одного мелкого должника: посреди белого дня, восемь человек были расстреляны у ворот собственного дома персональными киллерами Вула. В числе убитых были дети. Одному из них не было и двух лет – даже кровожадные воины Чингиз-хана не убивали детей, не доросших до тележной чеки. Общественность взвыла, интеллигенты всех мастей – прикормленные и диссиденты, возроптали и выступили с призывами линчевать заказчика и непосредственных исполнителей чудовищного преступления. Один из политических хамелеонов назвал имя Бельзе в прямом эфире во время выступления на передаче «Не ради пиара, но во имя правды». Но Вул имел наглость появиться на телевидении, и из студии государственного канала возвестил граварцам о подлой клевете на честнейшего человека страны, известного своей благотворительностью (в целях уклонения от налогов, Вул жертвовал деньги спортивным клубам и домам престарелых) и высокими моральными устоями. Самым гнусным было то, что, оправдывая себя, Вул сыпал цитатами из Библии. И от этого неслыханного кощунства омерзение от его слов и него самого становилось все больше.
Впрочем, спокойствия самому Вулу его выступление не добавило: он увеличил охрану, стал менять автомобили, маршруты передвижения, рестораны, в которых собирал для консультаций своих подельников… Вообще, был он, судя по многочисленным интервью, агностиком, тяготеющим к атеизму. Что не мешало ему не знать слов Маркса о том, насколько ужасно спасение, которое дает самообман… Что до следствия по дело об убийстве, то окончилось оно бесславно: на людной улице не нашлось ни одного свидетеля, ближайшая камера наблюдения одного из магазинов оказалась неработающей, исчезли важные вещественные доказательств. Дело закрыли…
…Многое про Вула Бельзе мне было известно и в годы работы в Граварии. А пока я отстраненно рассматривал фотографии с места преступления. Это длилось долго. Так долго, что я даже уснул на полчаса. Затем проснулся, расправил онемевшую ногу, выключил телевизор и лег спать. Утром следующего дня я находился у ворот дипломатической миссии Свободного государства Гравария.
Побывав в посольстве Граварии, я убедился, что ее жители так и не смогли искоренить в себе постимперское высокомерие пигмеев. Хотя больше оно походило на чванство пейзанов, ставших обладателями квартиры в мегаполисе. Надменность в отношении своих граждан легко чередовалась с подобострастием, проявляемым перед иностранцами. Такое поведение, вероятно, считалось образцом этики для сотрудников дипломатической службы Граварии. У ворот субтильный юноша-привратник, напрочь лишенный приличествующей своему возрасту энергии и жизнелюбия, откровенно по-хамски третировал своих соотечественников, ждавших в очереди под знойным июньским солнцем. Я подошел к нему и на граварском объяснил цель прихода.
– Ждите, как все! – хмуро приказал он, смотря мимо меня и не заметив мой акцент. Казалось, посольство принадлежит его родителям. А, может, его поразила какая-то болезнь, и он стал таким желчным и неприятным.
– Видите ли, любезнейший, я не граварец, – сказал я, глядя ему в глаза, – поэтому попросил бы пропустить меня без очереди, ведь я имею на это право по действующим договоренностям между нашими странами?
Юноша сменил ледяное выражение лица на вежливую маску, засуетился и лично провел меня к консулу. Дальше – банальная бюрократическая процедура оформления визы на четверть часа.
К терминалу, для оплаты консульского сбора, меня провела сотрудница посольства. Было непонятно – в чем состояла ее работа: в ношении туфлей на длинных каблуках или употреблении дорогих духов. Пока мы шли к терминалу, ее взгляд несколько раз сменился с презрительно-высокомерного (при виде граварцев) на нежно-робкий (при виде моих соотечественников).
– Поработали у нас, а теперь хотите насладиться преимуществами туриста? – спросил на прощание граварский консул, немолодой человек с серо-голубыми глазами.
– Еду искать жену, – ответил я и улыбнулся.
– О, да, наши девушки – самые женственные, самые хозяйственные, самые образованные и самые красивые в регионе, – поощрил меня консул, не понявший, что я шучу, – желаю удачи и приятного времяпровождения в Граварии!
Он пожал мне руку и вручил паспорт со свежевклеенной визой. Это была туристическая виза, сроком на один месяц. Достаточно ли для достижения моей цели?
…Мне попадалась статья о Соломоне Тейлеряне, застрелившем в Берлине Талаата-пашу, одного из организаторов Геноцида армян. Вместе с пашой находились женщины, члены его семьи. Но возмездие было точечным, Тейлерян не тронул их. Он творил правосудие, он был мстителем, а не безыдейным продажным мясником. Я решил последовать его примеру. Не хочу лишних жертв. Я не террорист. Я – орудие справедливости. Могу в это не верить, могу это не ощущать, не осознавать. Но убежден в том, что должен сделать.
…Нестерпимая жара стояла в столице Граварии, Инвиктуме. Местные жители в разговоре часто называли его «Непокоренным городом», хотя было хорошо известно, что только в Средневековье его покорил ряд завоевателей. Я поселился в одной из центральных гостиниц. Постоянно удивленные и болезненно-жалкие лица сотрудников ее персонала компенсировала сравнительно небольшая цена за номер. От улыбок менеджеров, горничных и портье тошнило: это были спазмы мускулов, деланная радость: большинство граварцев работало в гостиничном бизнесе, имея за плечами образование физиков, историков или педагогов. Им казалось, что работа в гостинице унижает их.
…Мысль о приобретении оружия в Граварии я отбросил сразу: требовалось разрешение Министерства внутренних дел и защиты правопорядка и гражданских свобод. (Остряки-граварцы говорили: «защиты правопорядка от гражданских свобод»). Для получения такого разрешения необходимо было ходатайство посольства. Было бы глупо объяснять нашему послу, зачем мне требуется оружие…
…Порой мой внутренний голос говорил мне: «Ты готовишься отнять жизнь у незнакомого человека, который приказал убить незнакомую тебе семью. Ты же не Алдаров… Тот несколько лет назад нашел диспетчера, непосредственного виновника авиакатастрофы, в которой погибли его близкие, и застрелил его (хотя, по совести, надо было отдать под суд высшее руководство авиакомпании, в которой работал диспетчер. За экономию на персонале и принуждению работать своих сотрудников в чрезвычайном режиме по 12 часов в сутки. Это именно те триста процентов прибыли, ради которых капитализм идет на любые преступления). Эта семья тебе никто. Зачем же ты подвергаешь опасности свою жизнь, зачем хочешь подвергнуть опасности жизнь другого человека, пусть и преступника? Кто дал тебе это право? Той ночью тобой владели эмоции, а под утро ты задумался о том, что все неслучайно, и что уничтожение Вула Бельзе – та страница твоей жизни, за которую ты не сможешь оправдаться на Страшном суде, но за которую тебе не будет стыдно перед людьми. Так какова разница между тобой и убийцей Жана Жореса или другими фанатиками?» Но, видно, мысль, запавшая в мою душу или в мой мозг, была сильнее этих доводов…
…Как я уже говорил, Вул увеличил число своих охранников и всячески пытался избежать возможных покушений как со стороны криминального мира, так и со стороны своих «друзей» из властных структур. В этом я его понимал: в Граварии разница между светом и тенью была минимальная. А я хотел видеть его глаза перед тем, как он потеряет свою жизнь. И я притаился, выжидая.
…На ловца и зверь бежит: буквально через пару дней после моего появления в Граварии, мимо меня, пьющего кофе в одном из уличных кафе, промчался кортеж Вула – машин восемь, не меньше. Скольких людей надо было обездолить, обидеть, уничтожить, чтобы так бояться за свою жизнь?...
За соседними столиками заговорили: «Вул», «Вул Бельзе», «Едет на встречу с министром»… Послышалась пара сочных, крепких ругательств – вполголоса.
…Прошло две недели. Я исходил все музеи, выставки и блошиные рынки. Мне приходилось общаться с людьми из диаметрально противоположных социальных слоев. Я деликатно направлял беседу в нужное русло, но мои собеседники не владели необходимой информацией. Они знали немногим больше, чем я, и это не могло помочь мне в деле осуществления моего плана: узнать, где Вул Бельзе может появиться без охраны и убить его. Как – не имеет значения. Главное – быстро и без свидетелей. Поначалу я рассматривал вариант посещения его офиса в принадлежащем ему небоскребе. Но это был гиблый вариант: меня бы поймали. Вовсе не хотелось попадаться в руки к граварской Фемиде – цивилизованного обращения она мне гарантировать не могла да и не захотела бы. Коррупция и пренебрежение к людям были на таком уровне, что по делам о махинациях, взятках и других преступлениях проходили судьи и прокуроры, дети выдающихся деятелей культуры и родственники депутатов. Само собой, их никто не сажал в тюрьму: действовала взаимовыгодная система откупа. И они спокойно гуляли после суда по оживленным улицам Инвиктума. Простых же людей за кражу обычного сотового телефона могли приговорить к десяти годам тюрьмы. Ежедневное издевательство и побои со стороны сотрудников пенитенциарной системы было в порядке вещей. Граварцы ко всему этому относились с полным пониманием и не возмущались. Что говорить обо мне? В лучшем случае я бы «добровольно оказался от адвоката» и суд надо мной прошел бы при закрытых дверях, «в интересах обвиняемого».
…Начиналась третья неделя моего пребывания в Инвиктуме. Утром я вспомнил, что еще никогда не бывал на месте древнего городища на окраине столицы и решил осмотреть его. Выйдя из гостиницы, я поймал такси. Я специально не заказывал его из номера, так как водителям агентства такси, с которым сотрудничала гостиница, было запрещено общение с клиентом вне тем, имеющих отношение к их непосредственной работе. А мне нужна была информация. «Дикие» таксисты были для меня ее верным источником.
…Дряхлый, семидесятых годов, автомобиль вез меня к городищу. Водитель, благообразный старикан, чем-то похожий на Павла Рябушинского кисти Дункера, оказался словоохотливым. Как все граварцы, он стал жаловаться на жизнь:
– Совсем житья нет! Налоги растут – клиент беднеет, за одну монетку пришлось вчера четырех алкашей подвести, а потом за ними машину проветривать полчаса… То ли дело во времена Империи!
– Много кто стал влиятельным и зажиточным после ее распада, – заметил я.
– О, да, верно. Столько олигократов развелось… Взять хотя бы Бельзе. Слышали о таком?
(Слышал, слышал… Продолжай, милый старик!)
– Так вот, вы – человек нездешний, знаете о нем из СМИ. А нам он много крови попортил. Хулиган, разбойник.
– Но он же в банке работал…
– В юности он воровал сено. Перепродавал в селах. Попался после избиения одного крестьянина, который не захотел купить у него сено по предложенной цене, был судим. Попал под амнистию. Нигде об этом вам не скажут. Но простой народ знает. После амнистии Бельзе и решил заняться образованием, стал экономистом и поступил в банк. Так вот, да… Кума моя у него работала прислугой, ушла недавно. Жадный он, скупой – всегда зарплату задерживал, а давал половину. Зато отец у него помер – целый павильон на могиле возвел. Ездит каждый год к родителю…
– Давно помер?
– Да, порядком уже будет. Аккурат летом, в это время. Что у нас сегодня? Июнь? Какого числа? Ну да, …-го опять поедет. Молится наверное, на могиле, грехи замаливает.
(Молится, это вряд ли… Но чтобы я без тебя, старче, делал?)
– Наверное, с помпой ездит, с друзьями, с журналистами? – иронизирую я.
– Да нет, один. С сыном, обычно. Так кума рассказывала.
Что же, и злодеям масштабом покрупнее была свойственная необъяснимая сентиментальность…
…Вернувшись, я решил составить план действий. Если таксист не ошибался, Вул Бельзе должен посетить могилу отца через два дня. Надо было узнать, откуда родом Бельзе. Впрочем, это как раз не так трудно. Официальная биография Бельзе доступна. Сын… Присутствие сына значительно осложняло дело. Но у меня в запасе было время обдумать положение. Или отказаться от задуманного…
…По пыльной сельской дороге (граварцы асфальтировали дороги не чаще, чем раз в десять лет), трусил по ухабам черный джип. Я лежал на земле – распластавшись, головой к приближающейся машине. Мои лицо, руки и шея были вымазаны кровью. Это не настоящая кровь – искусственная, гель из магазина «Хэллоуин». Для пущей убедительности рядом со мной валялись солнцезащитные очки с треснувшими стеклами. На расстоянии вытянутой руки – несколько камней – увесистые кругляши из близлежащего ручья: они были моим единственным доступным оружием. Чуть дальше, у обочины, лежал на земле велосипед, фэтбайк фирмы Eltreco, который я арендовал вчера. (Именно на нем, ранним утром, я, предварительно изучив карту, выехал из столицы к селу – полями, избегая камер дорожного видеонаблюдения).
Джип должен был остановиться, иначе все мои приготовления оказались бы напрасными. Между тем автомобиль приближался. Стекла автомобиля были тонированы. И тут до меня дошло, какую судьбоносную ошибку я совершил, забыв о том, что люди типа Бельзе предпочитают смотреть на мир из темноты. И ведь кортеж видел – все машины с тонированными стеклами, для любителей прятаться от света… Но раздумывать дальше не было времени. Джип остановился в десяти метрах от меня. Вышел водитель – молодой парень в голубой рубашке классического фасона и серых брюках.
– Эй, ты, чего разлегся? Что случилось? – с неудовольствием спросил он.
– Help me, please! Please, help me! (Помогите, пожалуйста! Пожалуйста, помогите!), – как можно жалобнее загнусавил я по-английски и добавил на ломаном граварском:
– На моя нападать, бить, воровать деньги….
В этот момент открылась передняя правая дверца джипа, и из него вылез сам Вул Бельзе – в толстовке, джинсах и кроссовках. «Они вдвоем, – подумал я, – тем лучше». И на сердце стало легче.
– Ну, чего там? Кто это, что с ним? – властным и неприятным голосом спросил он сына.
– Да кто его знает, иностранец, видно ограбили, – ответил тот.
Вул видно что-то почувствовал, начал оглядываться по сторонам, втягивать толстыми короткими ноздрями воздух.
– Ладно, брось его, попадется кто по дороге, скажем, пусть подъедут, заберут в больницу, – приказал он сыну.
– Ага, только посмотрю – может, серьезное что?
Сын Бельзе приблизился ко мне, присел. В тот момент я сжал в правой руке один из кругляшей и со всей силы ударил его по голове. Это шло вразрез с моими намерениями, и я чувствовал, как холодный пот выступает у меня по всему телу. Молодой человек свалился рядом со мной. Он не потерял сознания, но схватился обеими руками за голову и застонал. Его стоны меня не интересовали, все внимание было сконцентрировано на Вуле, а в голове, откуда не возьмись, полилась мелодия Секвенции из «Реквиема» Моцарта: «Dies irae, dies illa...»…
…Хотя Вул и должен был быть готов к тому, что однажды на него будет совершено покушение, но тот день был не его днем. Выходя из джипа, он оставил свой пистолет в автомобиле. Увидев, как я бью его сына камнем по голове, он кинулся было к нам, потом передумал и метнулся к машине – за оружием. (Как потом я узнал из граварских СМИ, в джипе нашли две карабина марки «Сайга-МК» и два пистолета марки «Глок 17», один из них – в бардачке). Но я опередил его: схватив с земли еще камень (в правой руке у меня оставался кругляш, которым я уже ударил Бельзе-младшего), я ринулся за Вулом. Когда он находился в полуметре от джипа, я по очереди метнул оба камня ему в голову… Роковым оказался первый удар: брошенный вдогонку камень проломил Вулу череп.
…Я стоял над его телом и думал о том, как много лет назад, в день его рождения, мать этого существа мучилась в родильных муках, как радовались его родители и родственники. Когда-то он делал первые шаги, окружающие его лелеяли надежды, связанные с его будущим. И вот он – dies irae, день гнева, внезапный, страшный и справедливый. Нет, тысячу раз прав был Ривароль, утверждая, что философы ошибаются: мы рождаемся не равными, а тождественными! Все мы плачем в детстве, всех нас лелеют родители, но в кого превращается каждый из нас, когда вырастает?
…Как в моем мозгу зародилась мысль о возмездии? Спродуцировал ли он ее сам, был ли это мой личный выбор, или все было предопределено заранее? Или одновременно, и то, и другое?
Усиливающиеся стоны сына Вула отвлекли меня от этих мыслей, музыка из Реквиема замолкла. Отпрыск Бельзе стоял на коленях, одной рукой опирался о землю, другой держал голову. Он пытался встать, но не мог. Я подобрал очки, сел на велосипед и съехал в поле, поминутно оглядываясь. Джип стоял посреди дороги, Бельзе-младший находился в той же позе, в какой я его оставил. Туша самого Вула кулем вздымалась посреди пыльной, серой дороги, теряющейся среди холмов. Светило солнце, в синем небе, между лоскутами облаков, парили какие-то птицы. Что изменилось? Одним злодеем на земле стало меньше. Но разве зло было остановлено? Под силу ли человеку сделать это одному?
…Я знал – преклонение перед иностранцами в Граварии такое, что даже если бы убийство произошло на глазах у целого полка полиции, то мне бы все равно хватило времени спокойно покинуть место преступления. Милые граварцы…, по дороге мне попалась пара-другая сельчан, но даже если бы я сам рассказал им про происшедшее, они бы мне не поверили и пригласили бы к себе домой подкрепиться с дороги. Иностранец для граварца – существо высшего порядка, с которого надо слепо брать пример, желаниям которого надо потакать. Само собой, все это не распространяется на услуги в сфере туризма – там граварцам расти и расти. Они уже прошли стадию диких скифов, но до цивилизованного образа мышления им пока далеко…
Петляя по полям, рощам и холмам около получаса, я рискнул выбраться на шоссе и без приключений добрался до города. Я прислушивался и присматривался – весть о смерти Вула Бельзе еще не дошла до столицы. Оставив велосипед у входа гостиницы, я поднялся в номер, принял душ, взял чемодан (одежда была собрана еще вчера вечером) и спустился в фойе. Сдав магнитную карточку-ключ, я вышел на улицу и поймал такси. В аэропорту пришлось прождать сорок минут для того, чтобы попасть на транзитный рейс: билет у меня был недешевый (перед отлетом в Граварию пришлось занять денег у двух друзей, еще не отвернувшихся от меня), тариф допускал изменение даты и времени вылета.
…Вернувшись на родину, я продолжил заниматься своим делом. Параллельно, я внимательно следил за граварскими газетами. Сын Вула Бельзе так и не смог дать показаний: его мозг просто вычеркнул мое лицо из памяти, как и момент убийства Вула. Тщетно билась граварская полиция, пытаясь составить фоторобот убийцы – я умудрился не попасть ни на одну дорожную камеру и ни у кого не вызвать ни малейшего подозрения. Я понимал, что долго смертью Вула Бельзе заниматься никто не будет – она была одинаково выгодна как его дружкам в правительстве, так и его партнерам по криминальному бизнесу. Одновременно, я осознавал, что, несмотря на удачно осуществление своего замысла, я должен был покаяться. В отличие от сына Бельзе, мой мозг, с течением времени, стал больше вспоминать о том дне. Я пытался забыться: нет, я не пошел ни к психологу, ни в церковь, ни в общество анонимных киллеров. Я стал помогать бедным, в меру своих финансовых возможностей. Лично, не называя своего имени. Втайне от всех. Тем не менее, воспоминания продолжали наводнять мое сознание. Я решил, что одной помощи бедным недостаточно и принял участие в военном конфликте на Ближнем Востоке. Политические пристрастия воюющих мне были безразличны, но я ненавидел всех тех, кто поднимает руку на безоружных женщин, стариков и детей. Мне приходилось допрашивать солдат противника, попавших к нам в плен. Мои товарищи по оружию часто применяли к ним пытки: я нахожу это неправильным. Нечисть надо уничтожать. Если они не верят в загробную жизнь, то пусть канут в лету, а если верят – то пусть побыстрее попадут на высший суд. Несколько раз меня задевали пули – царапины, ничего особенного. Но потом я понял, что война, в моем случае, не способствует покаянию. И вот я решил направиться в Африку, помогать больным лихорадкой Эбола. Может, это не самое логическое решение, но я должен искупить свою вину, если это возможно.
Человек в кресле осушил бокал с бренди и поставил его на полированный столик в стиле ампир:
– Поездка завтра, все готово, и мне хотелось бы рассказать об эпизоде с Вулом Бельзе, ведь я, возможно, больше не вернусь. Мне сказали, что вы умеете слушать, и я решил, что вам можно исповедоваться. Скажите, правильно ли я поступаю, уезжая в Африку, удастся ли мне избавиться от тех воспоминаний?
Что я мог ответить?...